Почти чеховский сюжетец

    Извольте видеть,  милостивые  государи  и  государыни:  Жорж  собирался
предложить Люсиньке Моргалкиной руку и сердце.  Это должно было произойти в
наипрекраснейший день года - вечером тридцать  первого  декабря.  И,  кроме
того,  в самый торжественный миг - одновременно с двенадцатым ударом часов.
    Почему ни восьмого марта,  ни двадцать третьего февраля,  и ни в  любой
другой из оставшихся дней года?  Быть может, Жоржу очень долго не удавалось
победить свою природную застенчивость?  Или же он  постоянно  бывал  сильно
занят на службе в присутственном месте?  Можно также предположить, что сама
Люсинька старательно обхаживала Жоржа весь год,  а он,  чурбан неотесанный,
только недавно обратил свое внимание на сие обстоятельство? Ах нет, увольте
меня, я не знаю верных ответов на ваши вопросы.

    Вообразите себе следующую мизансцену:  небольшая,  аккуратно прибранная
гостиная;  стол,  на котором привлекают к  себе  внимание  блины  с  икрою,
телячий  студень,  перья  редкого  для  зимы  зеленого  луку и сгрудившиеся
посередине темные бутыли с благородной  влагою;  возвышающийся  над  столом
несколько  полноватый  и  лысоватый  Жорж в парадном мундире со сверкающими
пуговицами;  и,  наконец,  привставшая  ему  навстречу  Люсинька,   барышня
прелестнейшей   наружности,   с   премиленьким   носиком   и  трогательными
кудряшками.
    Часы звонко пробили свой первый удар.
    - Я,  знаете ли,  Люсинька,  давно собирался поговорить с вами, - начал
Жорж, от волнения глядя куда-то в сторону.
    Часы продолжали бить. С каждым ударом сердце Люсиньки стучало все чаще.
    - Мне  немало  лет,  но  я  не  стяжал  себе ни несметных сокровищ,  ни
вселенской славы.  Да и положение мое не столь прибыльно,  сколь надежно  и
позволяет всего лишь с некоторой уверенностию глядеть в будущее...
    Одной рукою Жорж воздымал бокал с пузырящимся содержимым, другой нервно
теребил душный воротник.
    - Нельзя меня назвать  и  счастливым  человеком,  одиночество  медленно
отравляет мою душу...
    Жорж говорил все быстрее, стараясь подгадать к последнему удару часов.
    - Но  судьба  моя  в  ваших  руках,  Люсинька.  Так  позвольте  же  мне
произнести слова, быть может, самые важные в моей жизни...
    Да-с, вот  и  наступил  кульминационный  момент.  Жорж почти задыхался,
Люсинька была близка к обмороку.
    - Люсинька! Ангел! Будьте же моей...
    Cей же миг часы пробили двенадцать.
    Но последнее, самое важное слово так и не было произнесено.
    Жорж, раскрыв рот,  неподвижно стоял  с  бокалом  шампанского  в  руке.
Вспыхнувшие  за  окнами  фейерверки отражались в его стеклянных глазах.
    Люсинька также  замерла,  томно  прикрыв  глазки и слегка вытянув губки
вперед, точно для поцелуя.
    Но не внезапный приступ каталепсии был тому причиною...

    - Год! Целый год - и все впустую! - рыдала поутру аспирантка Милочка на
груди у своего руководителя, Георгия Николаевича.
    - Ну  кто  же  мог  предположить,  что  в  материнских  платах окажутся
микросхемы,  подверженные "Ошибке-2100",  - пытался утешить ее шеф.  - Да и
предупреждал же я,  что гораздо выгодней заниматься натурным моделированием
матримониальных отношений на примере не XIX, но XX или XXI века. Поступи вы 
так, за 365 суток ваши роботы по дюжине раз жениться и развестись успели бы.
    Услышав сии  слова,  Милочка  всхлипнула  "глупый  дурак", зарыдала еще
громче и выбежала из комнаты.
    Извольте видеть,  милостивые государи и государыни: насчет "дурака", да
еще и "глупого",  она была совершеннейшим образом не права. В свои тридцать
шесть  лет  Георгий Николаевич являлся уже доктором технических наук и даже
профессором.