Правый угол вместе с этажеркой уже исчез, и только умирающий синий блик граненой вазы еще висит в воздухе.
Еще видна поверхность стола, низ которого уже погрузился во мрак. Стол блестит в том месте, где рука стерла серую пыль.
Слева от стола ? еле различимый силуэт, видна только освещенная низким светом рука, лежащая на столе ладонью вниз. В скверном освещении видна еще часть ноги, покачивающая замшевой туфлей без пятки. Голова его, судя по блеску очков, повернута в сторону исчезающего блика высокой граненой вазы синего стекла.
Свет переместился вправо.
Синий блик погас, а от стола остался только угол вместе с кистью руки, на серой поверхности теперь в низком свете можно различить круги от тарелки или блюдца, которое переставляли с места на место.
Еле покачивается стопа ноги в стоптанном шлепанце без пятки. Голова его повернута вправо, к мутному зеркалу, на стене в котором отразился длинный блик кроватной спинки вместе с углом ковра, прибитого к стене гвоздями с широкими медными шляпками.
Рисунок ковра напоминает план странного восточного города, где мне известны все улицы, переулки и тупики, где я могу с закрытыми глазами найти самую короткую дорогу, теперь тьма накрывает восточный город, и рушатся, и падают стены и башни его, превращаясь в щебень и пыль.
Стол исчез, длинный блеск ушел за раму. Еще можно различить силуэт, покачивающий ногой, он видит как исчезает фаянсовая собака охотничей породы над черным провалом бывшего комода. Собака, разбитая мною когда-то и неумело склеенная. Я смотрел на осколки, завороженный неотвратимостью наказания, надвигавшегося неумолимо как гроза. Вслед за собакой исчезали: шкатулка вишневого дерева с запахом лекарств, прямоугольные и овальные рамочки с порыжевшими фотографиями, последний раз фосфорически блеснула перламутровая раковина, хрустальная пепельница в виде кленового листа, заполненная булавками, скрепками, кнопками.
Силуэт исчез, но я знаю, что видит он зияющий черный провал в самом таинственном углу комнаты ? там, где стоял шкаф огромный, как скала, с ужасно скрипучей дверью. Я всегда, замирая, ждал этого скрипа, но всегда дверь открывалась неожиданно, словно впуская кого-то, пахнущего старыми обвисшими шубами и нафталином. Скрип начинался томным стоном, переходившим в звук раздираемой тряпки и заканчивался прерывистым кряхтением, от которого твердело все вокруг и становилось трудно дышать.
Обтекая старые шлепанцы, ускользал последний блеск на полу.
Во тьме кто-то шарил руками, не находя вещей, натыкался только на пустоту без запахов и звуков, плотную и упругую как губка. Все эти исчезновения приносили какое-то невыносимое облегчение, сладкую оторопь полета.
О, если бы мне удалось уловить лишь смутное, ничего кроме смутного, горсть пыли или праха...