История моего рождения удивительна. Ее пересказывали многие люди в нашем городке, и каждый добавлял детальку или штришок - поэтому сейчас уже никто не знает, как случилось на самом деле. До меня этот рассказ дошел в таком виде.
Отец мой, портной, уже отчаялся завести когда-либо детей. В местечке о нем ходили странные слухи. Рассказывали, что его отец, мой дед, спутался в свое время с демоном-лилитой, а то прокляла потомство любовника от женщины, и таким образом прерван будет род и затеряется семя. Отец сперва посмеивался, грозился завести шестнадцать мальчишек и всех отправить бить соседские окна, чтоб неповадно было старухам глупости рассказывать. Однако время шло, а детей у них с матерью не было. И маму в этом никак нельзя было обвинить, потому что от прежнего мужа родила она тройню и еще двоих. Правда, из ее детей никто не выжил. И в этом суеверные соседи тоже видели знак проклятия. Им вообще повсюду мерещились шейдим, дибуки и прочая нечисть. И ребе Аарон неоднократно говорил в шуле, что тех, кто в них не верит, черти может и оставят в покое, а вот тех, кто о них денно и нощно размышляет, опасается их и всяческие небылицы про них рассказывает - точно не минуют. В тот год, когда отцу исполнилось 60, а матери 55, выдалась необычайно суровая и долгая зима. В апреле еще лежал снег, река была скована льдом, и поговаривали люди о грядущем голоде. И вот в безлунную студеную ночь довелось маме выскочить в нужник. Только прикрыла она за собой дверь этого заведения - раздался голосок, прямо из ямы:
-Что ж ты, тетка, среди ночи по такому холоду шастаешь? Поставила бы в доме ведро. А то смотри - упадешь в собственном дворе, в такую-то темнотищу, и ребеночка потеряешь.
Ну, мать сразу поняла, что это мелкий чертенок, насмешник лантух, с ней разговаривает...
-Совесть у тебя есть? - спросила она, - я уже старуха, - какие дети?!
-А спорим на рябую курицу, к осени родишь...- не унимается чертенок.
Ну, вот я здесь перед вами сижу, курицу ту зарезали, и возле нужника оставили,- а лантух целый месяц после моего рождения подкидывал родителям на кровать острые куриные кости - издевался...
Так что получается - с чертями я связан накрепко, еще с материнской утробы.
В местечке всегда говорили: их больше, чем нас. Идет человек, скажем, по улице, насвистывает, а вокруг него мильон чертей в воздухе вьется. И наше счастье, что мы чертей не видим; а если кто увидит - нельзя поручиться за его рассудок. Есть верный рецепт, как чертей разглядеть. Я вам его сейчас расскажу, как слышал от стариков на улице и от Меламеда (учителя) в хедере (в школе). Нужно взять околоплодную оболочку черного перворожденного котенка от черной кошки и сжечь. Пепел положить в уголок глаза - тут и увидишь чертей. А оставшийся пепел непременно ссыпать в металлическую трубочку и запечатать каббалистической печатью, секрет которой мне неизвестен. А не то - худо будет. Но повторяю - очень это опасно, очень. Великий рабби Биби бар Авайе как-то раз провел этот опыт, узрел великое множество чудищ вокруг себя - и упал без чувств. Праведники молились за него, и он выздоровел. Вы как хотите - а я бы не связывался... Нет у меня знакомых праведников, и думаю, у вас тоже вряд ли найдутся.
А с чертями я и без того встречался в юности. С меня хватило. Говорят: если идет ночью один человек, непременно черт к нему привяжется; идут двое - видит их черт, но вреда им сделать не может; а трое - и вовсе для чертей невидимы. Мы с Менаше не поэтому всегда бродили вдвоем. Просто на дорогах в то время становилось неспокойно - то белые налетали, то красные, то зеленые. Но вне зависимости от цвета формы, лент и кокард на папахах и наличия погон - нам могло не поздоровиться, застань они нас в пути. Вдвоем как-то спокойней, и с бандитом-одиночкой можно справиться... Если же нарвешься на армейских - и десятеро нас будет - скрутят. А бродили мы в то время много, в город на базар с товаром, из города с выручкой - домой.
Как-то застряли мы в дороге, отсиживались по кустам, пережидая, пока пройдет мимо длиннющая лента оборванных злых солдат, - и пришлось нам заночевать в степи у заброшенного колодца. Да будет вам известно, что именно в таких колодцах обычно водятся шаврири... Кто такие шаврири - спросите вы меня... Я так и знал, что придется останавливаться на этом месте и вам объяснять за породы чертей. Черти вообще часто у воды живут. А шаврири - водяной демон, невидимый, как и полагается черту. По ночам он выпускает в воды источника, где обитает, яд и выпившие отравленной воды слепнут. Поэтому если случится тебе ночью быть у источника в одиночестве - не пей ни в коем случае. А двоим нестрашно. Про то, что двоим черт навредить не может я уже тут говорил.
Расположились мы, стало быть, у колодца, и Менаше тут же захрапел. А мне не спалось. Какое-то время сидел я на срубе колодца и смотрел на звезды, я тогда был романтический юноша. А потом вдруг охватила меня жажда, и Менаше будить было жалко, а значит я считай один, потому что спящий человек - не совсем человек, часть души его где-то бродит. Решил я все-таки выпить воды, но прежде на всякий случай постучал по крышке колодца и произнес положенные в подобных случаях слова:
Шабрири, брири, рири, ири, ри
Этот заговор превращает имя злобного демона шабрири в имя ангел дождя Ри. Черт слышит, как имя его убывает, точно стареющая луна - пугается и прячется.
-Это где ж написано, чтоб среди ночи хозяина выгонять из дому? - раздался возмущенный голос,- в ваших законах такого не сказано!
Тут мне слегка не по себе стало. Но я все-таки набрался наглости и отвечаю:
-Мало ли, что где сказано! Ты разве, слеп, и не видишь, что люди, которые бродят здесь в эти годы, никаких законов не соблюдают?
-Ааа,- говорит черт,- раз вы не соблюдаете, то и нам ни к чему! Сейчас я тебе такое устрою!..
Тут отлетает крышка колодца и начинает плясать в воздухе, выделывая коленца, и все время меня норовит по голове стукнуть, а я не всегда уворачиваться успеваю. Дальше больше - тянутся из колодца узловатые руки, и не плотные, не человеческие, а точно из дыма или тумана сотканные. И бьют из этих рук горячие фонтанчики...
-Что ж ты,- говорит шаврири,- ты ж напиться моей воды хотел - вот, пей! Только уж извини - холодной у меня нет...
Тянутся руки, и не две их, а пять, а потом десять, а потом вовсе со счета сбиваешься - и каждая кипятком брызжет.
Я только знал, что молчать нельзя и страха своего показывать не следует, поэтому забрался на камень и вопил во все горло:
-Шаврири-брири-рири-ири-ри!!!
Больше всего я надеялся на то, что от моего крика проснется Менаше, а двоим черт уже не страшен.
А этот дундук все спал!!!
-Ты посмотри, на чем стоишь, парень! - окликнул меня шаврири.
Глянул я - а под ногами у меня змеи и пауки копошатся...
Тут я уже просто завопил, без всяких заклинаний, "Шма"
А Менаше глаза открыл и спокойно так спрашивает:
- Скажи, пожалуйста, почему ты орешь?
Он всегда очень вежливый был.
С тех пор долгие годы мне черти не встречались. До этого лета.
А сегодня ночью вышел на кухню воды попить, открываю кран,- а оттуда сизый пар идет, и голосок:
-Хорошая штука этот ваш водопровод. Можно в гости ходить...
Ну, я не растерялся, сказал, что положено. Этот и ушел себе. Но не все ведь знают, что сказать следует. И чувствую я, много беды принесет нам это лето.
Пролог третий, от Элушки
Сейчас зовите меня, как мама звала - Элушка.
Мама хлопотала по утрам на коммунальном пятачке, потом на кухне в отдельной квартире:
-Элушка, чаю...Элушка - бутерброд...Элушка, ну хоть за едой не читай свою "Правду"
А я недовольно шипел:
-Сколько раз тебе говорить, не называй меня Элушкой, особенно при людях. Ну, скажи, не знаю, Илюша там...- только не Элушка.
И жена туда же:
-Мама, вы своей местечковостью компрометируете Илью Борисовича.
Не то чтобы мне совсем не нравилось имя Элиша, - Элиша, да, но не Элушка...
Элушка отбрасывал меня на грязную улицу, по которой бродила отощавшая скотина, к грузному некогда, а в те дни обвисающему тяжелыми складками, деду, который не расставался с молитвенником и заставлял меня говорить:
"Благословен плод земли" над миской супа из подорожников и лебеды.
Элушка был прозрачен от худобы и запуган... Мне совсем не хотелось снова примерять на себя ощущение этого имени, такого худосочного и жалкого.
И то, что дед умер от голода в киевской подворотне - во многом следствие таких бесхребетных имен... Хаечкам, и Фимочком, и Фрумочкам места в гудящем новом мире не было, как, впрочем, многим Ганнам и Фенечкам...
Я это быстро понял, и в первой же своей школе, куда я пришел в обмотках, все еще пошатывающийся от голода, на вопрос
-Тебя как зовут, заморыш?
Отчеканил:
-Илья...
Имя, конечно, не избавило меня от жестоких драк, но оно и не было отметкой паршивого козлищи, изгоем я не стал.
Каждый раз, когда мама произносила "Элушка", меня отбрасывало в слабость, ничтожность и нищету ненавистного детства. А она этого не понимала.
Пока я был Ильей, Ильей Борисовичем, я жил, как достойный человек, - учился, рос по службе...Но как только звучало Элушка - становился тем забитым пацаном, которым мне быть и стыдно, и неприлично. Борьба с этим проклятым именем, по сути, определила мою жизнь. Я стал комсомольцем, а потом коммунистом вопреки Элушке, и школа НКВД - назло Элушке...И войну прошел не Элушка, а Илья Борисович, Элушки в это время брели на убой под дулами немецких автоматов, как безмолвная скотина, тупые и покорные. Они не могли сопротивляться, они же Элушки - мальчики с тонкими шеями, с молитвенниками в руках.
В общем, я был вполне счастлив и благополучен как Илья Борисович, потому что мне посчастливилось вытравить из себя Элушку, а вот мама, моя добрая мама так и осталась Нехамой, и звучит-то по-русски неуклюже, неопрятно, сразу отдает сбежавшим молоком и спущенными чулками... Мама была, кстати, патологически аккуратна, тоже, наверное, из непонятого ей самой противоречия имени... А может потому, что она воспринимала имя свое не по-русски, а Нехама значит душенька...
Знаете, что самое странное в моей жизни? Я никогда внутренне не сомневался в существовании Его, - понимаете, о чем я... Он существовал между страниц молитвенника, и молитвенник этот я запрятал на верхнюю полку, отгородившись от него собранием сочинений Ленина.
Но Он просвечивал через все правильные слова. Нет-нет, да и вспоминалось не к месту:
Благословен ты, всемогущий царь Вселенной...
В хорошие времена в праздничные дни дед стучал по столу кружкой, расплескивая сливовицу, и голосил фальшиво, от души:
Авину, малкейну... йоцрейну...
(отец наш, царь наш, создатель наш)
Я гнал эти воспоминания, они явно принадлежали Элушке, но не Илье Борисовичу.
Мама прожила долго, и когда она в последние дни называла меня Элушкой, я уже ее не поправлял, это неисправимо.
Со временем я понял, что Элушка воистину неисправим и непобедим в душе. Я был крепким отставником, слегка только пришибленным откровениями Двадцатого Съезда.
И каждый день, в хорошую погоду, сидел я с газетой вот на этой самой лавочке, под кустами сирени, слева от фонтанчика. Тогда Элушка еще не отваживался появляться. Он начал входить в силу, когда мне случилось заболеть, и домашние старательно врали, отводя глаза. Но я-то знал, что поселившаяся под печенью грызущая боль - проявление годами забиваемого и утрамбовываемого в самые глубинные слои сознания Элушки.
Илья слабел, а Элушка креп, и возвышал голос.
-Помрем ведь скоро...- говорил он мне, и что дальше?
-Дальше - ничего,- отвечал я ему, и сам себе не верил.
Но то, что случится вот в этом самом парке, в изрезанной перочинным ножиком некрашеной лавочке поселиться после всего мне и в голову прийти не могло.
Хотя, как выяснилось, сердцем Элушка понимал больше, чем я головой.
Сюда часто прибегает мой младший внук, и мне совсем не нравится, что пацан курит, да еще такие крепкие сигареты...
А в последнее время началось какое-то неясное движение, невидимое человеческому глазу - тут и раньше хватало духов, но этой весной, к маю, просто какое-то нашествие началось - лезут из-под каждой коряги, копошатся в каждом сучке, оккупировали фонтаны и будки мороженого, скачут по крышам, хлопают крышками канализационных люков, качаются на проводах... Ничего не боятся, в общем, и доведут город до большой беды.
А я ничего поделать не могу, я уж и не я - домем, немое вместилище души.
Базя
Соломон Петрович утверждает, что я скатываюсь. Дебильное словечко, кстати! Ска - ты - вать - ся. Будто я шар или огрызок снеговика, которого запустили под гору. А может я и есть огрызок, окружность ничтожества, которое каждый может пнуть холеным ботинком. И холеный ботинок (или рафинированный узконосый туфель, или крутой, навороченный, точно бандитская бэха, кроссовок) усмехнется, пренебрежительно и несколько ядовито, пнув меня, с удовольствием.
-Я бы вас попросил не употреблять больше этого слова,- сказал я как-то Соломону.
-С чего бы это? - поднял брови психоаналитик. - Впрочем, если хотите, подберите синоним...
-Спускаться?
-А еще называете себя писателем - поморщился Соломон
-Деградировать?
-А это,- покачал узловатым пальцем Соломон,- еще обидней, чем "скатываться". Еще варианты будут?
И столько иронии, столько скрытого яда было в этом небрежном вопросе, что я взорвался:
-Да, скатываюсь!!! А хрена вы ожидали от меня в этом поганом мире?! Вы только посмотрите вокруг, разуйте глаза! Лужи, запустение, паутина, мусор.
Я орал, размахивал руками, разбрасывал по столу какие-то бумаги.
А Соломон слушал с доброй улыбкой.
Как же меня бесила эта улыбка!
-А хотите я вас познакомлю c той, кто вас может спасти? - неожиданно спросил Соломон.
Он сидел за широким белоснежным столом и вертел пепельницу в форме обнаженной красавицы со слишком широкими, на мой вкус, бедрами...
-Так хотите или нет? - повторил психоаналитик, и лукаво прищурился.
Я пожал плечами.
-Ну... - протянул я неопределенно.
И подумал:
-Сволочь. Сводник - любитель.
-Согласны, значит? Вот и ладненько! - засуетился Соломон Петрович.
_Погодите, погодите... Я еще и не думал...
-Ну... - растроенно протянул Соломон,- Что ж вы так сразу, на попятный. Ни к лицу вам трусость, Василий, совсем не к лицу...
-Давайте, показывайте свою спасительницу! - озлился я,- Только чур, сперва фотографию!
-Пожалуйста,- развел руками психолог.
Соломон полез в стол и вытащил миниатюру, не фотографию, портрет в стиле девятнадцатого века.
У женщины, изображенной на портрете, было необычное удлиненное лицо, чуть ассиметричное, с высоким лбом, который так и хотелось назвать "арочным" и тонким длинноватым носом. При таком лице у нее должны были быть водянистые, голубоватые или серые североевропейские глаза... А на ее лице светили карие очи, и в очах этих вспыхивали золотистые искры, напоминающие оттенком все лучшее в южном лете - одуванчики, мед, пчел над липами. И, снова неожиданно, бледное длинное лицо обрамляли пышные волосы, каштановые, с оттенком легкой меди.
-Нравится? - донесся до меня голос психолога.
-Необычная, - протянул я неуверенно.
-Не просто необычная, необычайная,- поднял палец Соломон,- сами убедитесь.
Он неожиданно извлек из ящика стола маленький черный колокольчик и позвонил.
Появившаяся в дверях пышка-секретарша стрельнула раскосыми глазенками и прощебетала:
-Она уже здесь.
-Так что же мы ее держим в передней?! - вскричал психолог,- Пусть проходит немедленно.
Вошла она бесшумно - и оказалась она маленькой, узкоплечей и почти безбедрой, в повадках и манере ее было что-то от фарфоровых птичек и пастушек, которые в позапрошлом веке механически кивали головками на комодах и роялях. Но статуэтку незнакомка напоминала только фигурой и общим очертанием лица. Как только я взглянул в ее золотисто-темные глазищи,- впечатление это рассеялось. Нет, скорее раздвоилось, чем рассеялось. Было в ее глазах что-то хищное и острое, но не холодное, скорее искрящееся, как у хищника в предвкушении гона.
-Лилия,- представилась девушка неожиданно низким негромким голосом.
-Очень приятно,- пробормотал я, неожиданно оробев перед ней.. - и потянулся к ее узкой, почти кукольной ручке с короткими пальчиками.
-Давайте по кофейку,- с радостной улыбкой предложил Соломон Петрович.
-Со сливками,- охотно согласилась Лиля,- и добавила, обернувшись ко мне, - Кстати, друзья меня обычно зовут просто Ли, во втором слоге, в этом "ля", кроется некая излишняя сентиментальность, вам не кажется?
Она аккуратно пила кофе, поминутно облизывая ненакрашеные губки и пыталась вытянуть меня на разговор о "Чуме" Камю, которую она как раз на днях прочитала.
-Незабываемое впечатление,- говорила Ли,- есть нечто в этих кроющихся в подвалах грызунах,- вам не кажется, что они уже здесь?
Правда, ничего кроме крыс она в Камю не поняла.
-Разумеется они здесь! - прервал ее, рассмеявшись, Соломон Петрович.
Он снова порылся в глубоких ящиках стола и извлек странную игрушку, - запряженную четверкой черных резиновых крыс золотую колесницу.
Крохотная колесница была сделана из какого-то позолоченного металла, и на боку ее красовалось изображение косы, довольно реалистическая, видны были даже вспыхивающие на металле искорки.
_Не помню уже, откуда у меня эта вещица,- сказал психолог, задумчиво вертя в руках игрушку,- Кажется подарили в двадцатых годах в одном охваченном испанкой и тифом городке у Черного моря.
И произнес он эту фразу так, что мне сразу ясно стало, что была и промозглая южная зима, и темная морская бухта и горящая в бреду сыпняков страна, в которой шла Гражданская война. Впрочем, что было - понятно. Соломон так сказал, что я понял: он это видел!
И я вздрогнул от какого-то холодящего ощущения, глянув на его сорокалетнее бритое лицо.
Черное море, двадцатые годы, сыпняк...
-Шутка, разумеется! - Соломон визгливо рассмеялся,- Вы ведь это не приняли за чистую монету?
Но странное ощущение не покинуло меня.
Казалось, Соломон просто ляпнул лишнее, а потом попытался все обратить в шутку. Или он специально бросает дурацкие намеки? Вполне в его духе, кстати говоря.
Мы с Ли вышли от Соломона почти одновременно, и я вызвался проводить ее домой, потому что мало ли всякой швали по городу начинает шляться в сумерках. Жила она где-то за железнодорожным полотном, за старым вокзалом, в Камброде. Каменным Бродом, сокращенно Камбродом, называется в городе самый босяцкий, пьяный и бесшабашный район. Больших домов там нет, - все частный сектор, старые деревья, потертые заборы, мрачные тени на лавочках у ворот, огоньки сигарет и ленивый лай цепных псов.
-Ты не выглядишь девицей из этого района,- сказал я, поддерживая Ли под локоток у косой канавы, когда мы шли через Балку к Камброду.
Ли неожиданно расхохоталась, звонко и неудержимо:
-Ты прямо как ребенок, честное слово! Неужели ты до сих пор не понял, что совсем неважно, кто как выглядит! наоборот - внешность чаще всего противоположна сути. Давай лучше о деле поговорим.
-О каком деле? - изумился я
-То есть? - Ли резко остановилась,- и вырвала локоток из моей руки,- Соломон тебе разве не сказал? Я мужа ищу, срочно. И на всю жизнь.
Я изумленно опустился на лавку с обломанной спинкой.
-Как ты, например, представляешь себе семейную жизнь? - по-деловому осведомилась Лиля, глядя на меня в упор остро поблескивающими глазами.
Я растерялся окончательно.
-Ну... Тапочки там, телевизор по вечерам, газеты,.. Подумал и добавил: муж от жены мерзавчики прячет на лестничной площадке в электрическом щитке. Жена любовников водит, когда он в командировках.
-Скучно,- поморщилась Ли,- у нас не так будет,- совсем не так.
Тут она опустилась маленьким крепким задом мне на колени и впилась в губы долгим поцелуем.
_А черт с ним со всем! - пронеслось у меня в голове,- пущу на самотек!
В ту ночь я понял, бесповоротно, что своей жизни я уже не хозяин. Ее держат цепкие, короткие пальчики, теребящие пуговицы на моей рубашке.
Мы расстались с Ли часа в два ночи у глухого забора, у покачивающихся во мраке лопухов и головок чертополоха. Она отогнула слабо скрипнувшую доску и исчезла во дворе. Я постоял еще немного, глядя на яркую, точно начищенную порошком, медно-желтую луну. Стукнула в отдалении дверь, взлаяла коротко и приветливо какая-то псина. Я отодвинул ту самую доску и заглянул во двор. Двор как двор: маячащий в отдалении курятник, домик без крыльца, качающаяся над входом лампочка на проводе. И все у меня не вязалась странная и наглая Ли с ее местом обитания.
Базя
Ли сидела на дереве и сбрасывала мне вниз маленькие, крепкие, поразительно кислые яблоки.
-Животы у нас заболят от этих яблок,- ворчал я,- будто убежит от нас куда-то это дерево, будто нельзя подождать, пока они поспеют.
-Значит, нельзя,- хмурилась Ли.- по моему рецепту, компоты и варенья стоит варить именно из таких яблок, зеленых и крепких, почти зародышей.
Набрав два полных фартука яблок, мы вошли со двора в дом и засели на кухне. Ли резала яблоки, а я наблюдал за движениями ее маленьких ладных рук. За стеной бормотала старая, полуглухая и, по-моему, полусумасшедшая бабка Ли. У нее было такое же, как у Ли, вытянутое лицо, видно, это фамильное, и абсолютно голый череп, который она из странного каприза отказывалась покрывать платком.
Значит, Ли резала яблоки, отчетливо постукивая ножом по старой доске стола и говорила о пятаках.
-Как ты думаешь, что они такое? - спрашивала меня Ли.
Я передергивал плечами, и пытался отшутиться
-Об этом недурно бы спросить дядюшку Кастанеду.
-Терпеть не могу твоего Кастанеду,- Ли свела брови в ниточку,- и вообще, может, я тебя серьезно спрашиваю.
-Ну, так включи телевизор - я раздраженно кивнул на накрытый салфеткой старый "Зенит", торчавший в углу гостиной. - там тебе все расскажут про нестабильные "плывущие" аномалии.
-Пойдем лучше погуляем,- Ли неожиданно отбросила нож,- и вытерла руки о фартук.
-Ты же хотела компот,- напомнил я.
Она передернула плечами, и фыркнула по-кошачьи.
Честно говоря, я знал две Ли. С дневной, домовитой и обыкновенной, мне было невыносимо скучно. Я вообще не любил слушать Ли. Ничего значительного она никогда не говорила. Как по мне, так вообще родилась дурой и безуспешно пыталась это исправить. Причем каждый раз получалось еще хуже. И давно бы наш странный роман развалился, если бы я не было так отчаянно влюблен в ночную Ли, которая говорила очень мало, если говорила вообще, и жила больше телом, руками, губами, прерывистым дыханием.
Больше всего мне нравилось, когда Ли пахла кофе со сливками. А еще больше нравилось, когда она целовала меня горячим ртом, в котором еще блуждало послевкусие кофе. В один из вечеров, полных поцелуями, я ляпнул:
-Знаешь, я и вправду на тебе женюсь!
-Нашел, чем удивить,- хмыкнула Ли,- и перекинула через плечо розовое банное полотенце,- Лучше скажи, куда я дела лифчик.
-Под кровать забросила, как всегда,- ответил я,- лениво потянувшись,- Значит, ты согласна.
-Вообще-то это я тебе первая сделал предложение. Еще в тот вечер, помнишь?
А потом мы сидели на лавочке под кустом сирени, прямо около слабо мерцающей в темноте проплешины.
-Завтра тут ограда наметится,- рассеянно сказала Ли.
-Ты откуда знаешь? - удивился я.
_Мало ли кто что случайно знает,- - Ли сверкнула на меня глазами, и отвернулась.
В такие моменты, когда у нее вспыхивали странным светом глаза, мне казалось, что кроме дневной и ночной Ли есть еще третья, потусторонняя, страшная в своей нездешности, Ли, которая сродни серому песочку проплешин и плавающим в сумраке эскизам оград, которые неизвестно где появятся завтра.
Свадьбу мы назначили ровнехонько на середину июня. Я хотел было отпраздновать скромненько. Но не тут -то было! Ли зарратчилась и потребовала, чтобы пригласили всех ее родственников из других городов. Родственников этих оказалось великое множество. И представляли они собой странное зрелище. Некоторые были уродами, некоторые - напротив, оказались утонченно красивыми. И у всех, у полусотни человек без малого, представляете! - был фирменный рысий какой-то взгляд, который так притягивал и пугал меня в Ли.
Свадьба получилась истошно-веселой и страшноватой. Все как положено - спустились под нестройные выкрики и вспышки фотоаппаратов с лестницы дворца бракосочетаний. Кто-то посадил нам на капот наемной волги странную куклу - всем вроде обыкновенная кукла невеста, только из-под белого кринолина выглядывали у нее птичьи лапки, поросшие веселым цыплячьим пухом. Оригинальная шутка, что ни говорите.
На "Волге" с куклой, взбрыкивающей лапками на капоте, поехали на Острую Могилу, на холм с памятниками.
Ли с постной миной и с шаловливой улыбкой, играющей в уголках рта, положила на гранит бело-малиновые гладиолусы. Вечного огня не было - его поглотила очередная плавучая ограда.
-Не повезло,- шептали присутствовавшие на свадьбе старушки.
Некоторые даже говорили, что примета это отвратительная, и не будет нам счастья. Потом ехали через город к кафе. Город был наполовину пуст, и часто появлялись перед нами поблескивающие пунктирные линии оград. Веселились мы, как сумасшедшие. Танцевали под развеселую блатную музыку, пили шампанское из женских туфелек, а потом просто глушили водку. Даже присутствовавший на свадьбе Соломон упился в зюзю и вопил, размахивая салатницей.
-Наш это город теперь, наш! -
и отплясывал нечто вроде лезгинки.
Чей "наш" я тогда не понял. Разбредались уже перед рассветом. Ли сонно бормотала у меня на плече, лапка ее разжалась и дрогнули в розовеющее небо воздушные шары, связанные алой лентой. И когда я увидел, как уплывает в сторону жадно пульсирующей плеши связка воздушных шаров и постепенно пропадает в вязком тумане, колышущимся над песком - мне стало не по себе.
Медовый месяц мы решили провести на Арабатской стрелке. Я настоял.
-Едем к старому знакомому, дяде Диме. И точка! А все Турции и Кипры - потом, потом!
(Арабатская стрелка - длиннющая, аж до Керчи, полоса земли между Сивашем и Азовским морем).
Главные цвета Арабатки - жёлтый и зелёный. Остальные существуют вкраплениями; эти два - владычествуют, поделив между собой море, землю и пыльные деревья.
У жителей Арабатки есть развлечение: наблюдать, как вязнут в желто-сером песке дороги (асфальт есть не везде) устремляющиеся в Крым иномарки с московскими номерами. Вылезают братки или интеллигентные клерки, вздыхают, чертыхаются, пинают колёса, озираются зло на торчащих у обочины мужичков. Кафе для местных будто нарочно расположено у коварного поворота песчаной змеи; и дрожат в пыльном зное латаные зонтики над местами для зрителей.
Дядя Дима, как это было и много лет назад, рассказывал взахлеб о каких-то неизвестный и неинтересных нам людях.
-А она ему и говорит,- пьяненький дядя Дима толкал меня в бок округлым локтем,-
-Лазариди, двадцать четыре часа в стуках, почему обязательно на астрономии в морской бой играть?..
Он вообще безбашенный всегда был. Ничего не боялся. Уж с ним и так, и этак.
И родителей к директору вызывали, и в комнате милиции на учёт поставили, и в комсомол не приняли, а тогда это было - уууу,- дядя Дима подкатывает выпуклые глаза.
А ему всё - по... - дядь Дима вытирал грязноватым полотенцем потный живот,- он уже тогда в челноки метил. И везёт же сукиному сыну, половина таможни куплена, и в Греции, видать, тоже мохнатая лапа.
Тётя Валя выглянула из кухонного флигеля и прокричала:
-Борщ!
Прошло ... страшно сказать, сколько лет... со времени моего последнего приезда к дяде Диме - а я помню вкус того вина и борща. Вино было тёмно-красное, кисловатое, коварное... Пилось, как сок, и мгновенно ударяло в голову, смешиваясь с одуряющим ароматом лилий и душистого горошка. (Роз у тёти Вали во дворе не было) Борщ - обжигающий, душистый, с плавающим в тарелках лавровым листом и горошинами перца. Тётя Валя зачёрпывала его половником из громадной до блеска начищенной кастрюли, которую мы называли чаном. С утра появился в кухонном флигеле чан - значит, будет борщ. Кажется, это знали даже предзначенные борщу дряхлые куры - и прятались.
Постояльцы из разбросанных по двору домиков стекались во флигелёк. Здесь было принято обедать всей компанией. Вместе же ходили в гости, когда сосед тёти Вали, татарин Мустафа, готовил плов.
Я всё помню, до мельчайших деталек. Вот странно. И казан с одной ручкой, в котором выносили плов у Мустафы. И запах изюма, и жар, исходящий от жирной баранины... И то, как я осторожненько отгребал деревянной ложкой рис, никогда его не любил... И виноградник на заднем дворе... И то, как в особо жаркие дни повисало над Арабаткой жёлтое марево песка.
Вечером мы сидели на заднем дворе, в винограднике, и слушали старый хрипящий магнитофон. Было только несколько бардовских кассет: Высоцкий да Визбор; и новомодный Шуфутинский. Ли прикорнула у меня на плече, уткнулась носиком в шею.
-Я люблю тебя,- шепнул я ей.
А она только сыто по-кошачьи улыбнулась.
Ночью, во флигельке, я дожидаюсь, пока она уснет, утомленная, и долго-долго смотрю на ее удлиненную мордочку. Я люблю Ли с закрытыми глазами. В спящей, в ней нет ничего пугающего и нездешнего. Она розовеет щеками и сладко причмокивает губами, почти по-младенчески. Вот она повернулась, смешно наморщила узкий носик, и я тут же притворился спящим. Самое удивительное, что я действительно люблю ее,- подумалось мне.
Ли пробежала коготками по моему плечу.
-Ты не спишь, не притворяйся. Не спишь ведь...
-Не сплю,- послушно пробормотал я.
А на потолке играла в лунных лучах, в длинных тенях виноградная листва. И всю ночь скрипела под нами чахлая панцирная сетка кровати. У нас вакхическое лето. Винограда море, черного, и золотистого, и зеленого прикрымского винограда, который еще не так нагло - крупен и приторно-сладок, как собственно крымский. Ажурная листва бормочет днями и ночами во дворе над кухоньками и флигельками. Тетя Валя готовит банки, в которых бродить будет коварное, кисловатое, багряное, в чернь отдающее вино. Ли, дурачась, накидывает на себя обрывок лозы... А у меня в голове вертелось : виноградарь, виноградарь... и какая-то рифма с градом, с бешеным и горячим летним дождем, с ливнем, хлещущим по морской воде. Только вот никак не писалось мне в это горячее и счастливое лето. Только я за бумагу - перед глазами рысий раскос Ли, и вместо слов на листе рисунки, эскизы виноградных лоз, уплывающих в тучи воздушных шаров и тонких ножек Ли.
Ли сидела на кровати, уютно свернувшись в комочек, и вышивала на белом полотенце жар-птицу.
Я комкал лист за листом - и швырял бумагу под стол.
_Хочешь, я расскажу тебе одну историю,- вдруг сказал Ли, подняв голову от вышивки,- может, она тебе чем-то поможет.
-Ну...- недоверчиво протянул я - расскажи.
И ожидал какой-нибудь обыкновеннейшей лажи. Ли ведь, как вы помните, дура дурой, я имею в виду обычную дневную Ли.
- Жили были черти, - начала Ли,- мелкие провинциальные черти, много лет приписанные к одному городку в степях. Сперва удел их был крохотным, все больше ямы да канавы, да еще угольные раскопы. Потом город разросся. Люди стали улицы мостить, каменных домов понастроили...
Ли откусила алую ниточку, нагнулась низко над своей работой, будто хотела разглядеть, ровно ли ложатся стежки глади. И снова пошла вышивать жар-птицын хвост, перышко за перышком.
-Черти любили свою вотчину,- продолжала Ли,- они довольствовались отведенным им в угодье опустевшим домом, варили варенье из малины, гнали самогон, пили зимой вишневый компот, и ни к чему не стремились.
Но однажды... ( в сказках всегда бывает однажды), лет через полтораста, пустячный срок по чертячьим маркам, между прочим, город пришел в запустение. А запустение городов - приманка для духов. И вот в маленький городок хлынули шейдим (это такая порода дьяволов), лилиты, бесы... В довершение ко всему появились ангелы мщения. Эти были воистину бесчеловечны и не знали пощады. И тогда глава семейства, которому прежде принадлежал город, старая лысая чертовка с трясущейся челюстью и узловатыми пальцами, отправилась в парк, где шалили пришельцы.
-У нас неподходящее место для оград,- заявила она,- вам только кажется, что оно вам подойдет. А присмотритесь хорошенько: здесь пыльно и душно, и угольный туман стоит в воздухе, и терриконы застят линию неба. Ну зачем вам этот город? Скатывайтесь с наших холмов куда-нибудь к полям, пирамидальным тополям, аистиным гнездам и разливам Днепра.
Засмеялись гости:
-Еще чего! Нам и здесь хорошо. А в другом месте неизвестно еще, с кем столкнуться придется. А ну как придет беседовать с нами не старая чертовка, а банда чертей из седьмого зала нечистоты, тогда неприятностей не оберешься.
И новые черти расплодились в городе. Стало их видимо-невидимо. Только люди пока их не замечали. А чертям - хозяевам что делать? Принуждают их предъявить доказательства, что им принадлежит вотчина, им и никому другому. А нет доказательств - так и не диктуйте свои правила! И из дому, кстати, выметайтесь. Доказательства, между тем, уже лет пятьдесят как крысы сжевали в сундуках. Но наши черти не успокаивались, пытались сопротивляться. И начали пришельцы настырных хозяев истреблять исподтишка. Кого в темном переулке повяжут и забросят на другой конец света, кого в болотце к коряге прикуют годов на триста, чтоб под ногами не путался. Потому что как только хозяев не станет - превратится город в дикое поле для чертей, в ничейную территорию, на которой законов нет. Только если кто-то из старых чертей породнится с людьми, по человеческим законам, сможет он предъявить свои права на вотчину предков.
Ли посмотрела на меня пристально и грустно.
-И вот я, Васенька, вышла за тебя замуж.
Она отрезала маникюрными ножницами оранжевую нитку и вдела в игольное ушко другую, ярко-желтую.
-Ты не думай, - сказала она, снова склоняясь над вышивкой,- я тебя правда люблю. И ты меня любишь.
Она замолчала надолго.
А я смотрел на бредущий по потолку солнечный луч и на копошащегося в своей сети черноспинного паучка (Ли не разрешала убивать пауков, по ее словам это приносило несчастье). Я чувствовал себя идиотом - и верил Ли, каждому ее слову.
_Что мы будем делать? - спросил я после молчания, которое показалось вечностью.
-Давай не возвращаться домой,- предложила Ли,- зачем нам эти древние законы чести? Уйдем завтра морем на Бирючий. А там как-нибудь...
Бирючим назывался пустынный заповедный остров, полумесяцем впечатанный в Азов. Мы туда ходили на моторке с дядей Димой. При чем Ли обошла остров, будто принюхиваясь, и потом произнесла странную фразу:
-Свободное место, хорошее и уютное. Даже странно, что никого здесь нет...
Я заметил, что при ее приближении сразу затихали крикливые тупоклювые чайки. Чайки вообще странно вели себя, когда к их базару подходила Ли: они не срывались с места, но замолкали, и застывали, точно гвардейцы перед королевской особой...
-Поехали,- уговаривал меня Ли,- ты там поставишь палатку, потом слепишь какую-нибудь хатку. Проживем. Проживем, Вась, ты только согласись со мной остаться...
-А что я, собственно, дома забыл? - тоскливо подумал я.
И ответил себе:
-Ничегошеньки.
Мы ушли утром среды в желтовато-красную рассветную воду, в глубине которой сквозила мутная зелень.
Дядя Дима помахал нам рукой. И над нами приветливо прокричали чайки.