Аннотация: О том, что даже среди блеска и зноя может витать прохладная тень смерти.
А. Викторов
В БЛЕСКЕ И ЗНОЕ
Дорога меж гор и моря сгорала от зноя; море кипело: лазурь, индиго, агат, серебро просто испарялись, казалось, и уходили в уже по-осеннему синее-синее небо.
Я шел по самому краю дороги, искоса посматривая в открывавшиеся там и сям пропасти. Ходить у края пропастей я не люблю, даже боюсь: нервы городские, равнинные. Но я не хотел уступать ей более опасную тропу. Она в последнее время слишком много смотрит в пропасти, у её милых, любимых мною глаз появились даже тени. Тени - это хорошо, по-моему, они делают её и глаза её ещё более прекрасными. Но... мне почему-то становится всё больнее и больнее глядеть на её стройную фигурку в белом, на её милые ножки, спокойно борющиеся с сыпучим крымским грунтом, скалами и песком.
Мне нежно и тревожно становится от самого простого взгляда на неё.
Сладкими крымскими ночами она часто не спит и серьезно-пристально глядит на звезду над морем, что видна из окошка нашей хибарки. Она ни в чем не признается мне, но я знаю, что дела её плохи. Впрочем, мы знакомы всего две недели, хотя временами мне кажется , что я видел ее то там, то сям всю жизнь, чуть ли не со школьной скамьи. Она девочка, девушка, молодая женщина - женщина, одним словом. Она из северного города, великой северной столицы, которая в разное время поражала людей внезапно странными недугами - порождением её сумеречного, зыбкого, нежно-блеклого климата...
Но утром, когда в то же окошко ярко и широко улыбается море, когда его синие глаза наполняют всю комнату лазурным светом, в котором плавают золотые нити, она нежно и доверчиво улыбается морю в ответ, и мне кажется, что улыбка её полна тихой и тайной веры, что всё у неё будет всё-таки благополучно.
Домик, где мы снимаем комнату, стоит на горе над морем и из нашего окошка далеко видно на море, нам светят великие лазурные блистающие дали...
Она ест фрукты, смеется и старается много купаться, хотя ей холодно в этой чересчур яркой сентябрьской лазури - конец лету.
Она часто смотрит на небо, вперед, на блистающий юг, а потом уводит взгляд назад от моря, кипарисов и роз на север, где уже голо и стыло, но где скоро ей придется быть.
Она небогата и ей нечасто приходилось совершать путешествия от своего холодного, бледно-нежного моря к морю теплому, ярко лазурному. Кто знает, когда она приедет сюда вновь, особенно теперь, когда жизнь в стране стала так резко меняться и дорожать, нестись грозной тучею над головами маленьких людей в одни ей ведомые дали, поэтому хочется вобрать в себя солнца и его плодов на всю оставшуюся стылую жизнь. Даже там, в холоде того, что будет "после", здешнее солнце будет согревать её тело и сердце через воспоминания, которые всегда прекраснее того, что было в действительности и что будет в действительности, когда она, может быть, всё же вернется сюда.
И в тусклом свете комнаты в конторе северного города ей светит ярчайшее солнце, и зябкое тело обнимает теплая лазурь.
- Солнышко, да вам с вашими данными надо б в эти нынешние конкурсы, - говорят ей женщины-коллеги постарше.
- Да, долго не протянет, не будет нам поперек дороги становиться, - говорят тише женщины-коллеги помоложе.
Она всем улыбается ровно своими чудными, неповторимыми, светлыми глазами с выгоревшими в Крыму ресницами. Она прекрасно знает своё будущее, ибо внутри её - тяжко; а тяжесть эту облегчить могут только где-то за границей, где она никогда не была и денег таких, заграничных - нет.
И вот я звоню по её телефону весною, когда май открывает все окна, глаза и сердца, когда только жить да жить. И мне голос её матери сообщает , что её уже нет. Три дня как нет. Три дня как окончилась её коротенькая, простенькая, как её летнее платьице, жизнь. Я собираюсь мчаться в её город, мне даже приходит нелепая мысль принести ей на могилу вместо цветов билет до Крыма, но потом я думаю: зачем? Ведь она и так поедет туда ранней осенью со мною, она и так со мной во всем том, что вокруг меня есть и будет, и особенно в том домике на горе высоко над морем.
Но когда я снова появляюсь на солнечном шоссе, до каждой извилинки знакомо петляющем между морем и горами, меня охватывает под палящим зноем холодный страх и кажется, что это блистающее солнце, это искрящееся лазурное море, это нежно-голубое небо - не жизнь, а смерть. Впрочем, если смерть такова, то стоит ли её бояться?..
Я бреду по серпантину шоссе - слева синий туманный взор моря, справа белые скалы в изумрудных и медных пятнах хвои, - но её нет со мною. Хотя... нет, вот она ждет меня на повороте, вот уже идет рядом, и её чудесные глаза, её улыбка, её длинные, выгоревшие до алюминиевой белизны волосы здесь со мною, точно также как и её запах - легкие, дешевые духи вместе с ароматом пропитанной морем нежной женской кожи, её маленькие сережки в трогательных мочках (дорогие, доставшиеся от давно сгинувшей сиятельной бабки), её побитые туфельки и тонкий красный поясок.
Она берет меня за руку на последнем повороте к пансионатскому поселку, нежно целует в губы, отворачивается к морю и сходит к нему с шоссе ровно и плавно - как плывет, как если бы не было под нею каменистой крутой тропинки.
А за ней широко, мощно, властно, вольно и радостно до самого счастливого горизонта раскинулся блистающий лазурный мир моря и неба, и звучит в нём серебряный Божий смех.
Она оборачивается ко мне, легко помахивает тонкой рукою и беспечально говорит:
- Ты повеселись, покупайся, а потом приходи ко мне. Я ждать буду. Можешь выпить вина, но прошу тебя - немного...
И после слов этих лазурь и солнечный свет вокруг обрушиваются на меня столь мощным потоком, что я стою ослепленный во внезапной полной-полной тишине. Мне кажется, что за каждым раскалённым добела валуном, в каждой волне внизу и каждом облачке на лазурном небе я вижу смерть, но она не пугает меня. И я шепчу:
- Милая. Я чуть повеселюсь, покупаюсь, погреюсь на солнышке и приду к тебе. Жди меня, родная, я не задержусь...