Аннотация: Повесть о том, как в далёком 1986 году виделась возможная реставрация капитализма в России и её последствия для простых советских смертных.
Александр Викторов
ИСКРА ПОТУХШЕГО КОСТРА
(ПОЛИТИКО-ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ГИПОТЕЗА - МОСКВА - 1986 г.)
1.
После быстротечной гражданской войны между общим и частным весною 199... года среднерусский город В. легко зализал немногочисленные раны, рубцы от которых тут же стали закрываться пёстрыми цветами победившей новой, частной жизни. Образовывались немыслимого капиталу компании, росли невесть откуда взявшиеся торговые дома, многочисленные, - и не понять поначалу было, зачем так много, - магазины стали заполнять улицы. Сперва они смотрелись как яркие заплаты на прежнем, сером рубище, но затем заплаты эти стали сливаться в одно целое - и вышел городу новый, блестящий костюм. И город действительно блестел вечером довольно и гордо иллюминацией непрерывного праздника, огни которого писали и писали в старом небе новые, непривычные и потому до смешного странные слова и сочетания: "Строительная компания "Дядя Ваня", "Автомобили заводов "Форд-Тройка" (последнее дублировалось и латинскими буквами), "Гастрономы "Новый Елисеев" и так далее. Вообще названия сделались значительно короче: совхоз имени партсъезда с длинным латинским номером превратился в фермерский союз "Плод", а гостиницы "Северобережная" и "Октябрьская" - в "Гранд отель" и "Савой". Взметнулись ввысь стройки отелей-небоскрёбов "Император Пётр" и "В.-Хилтон", а в старых домах, на старых улицах мило и тихо возникли номера и пансионы "Виктория", "Аквилон", "Гименей" (для адюльтеров) и монастырская гостиница "Северный Крест" для появившихся вдруг невесть откуда паломников. Исчез "Интурист".
Целый ряд гостиниц маленьких, низшего разряда, присвоили себе громкие географические названия: "Флорида", "Лондон", "Ницца" и т.д., и тот, чей карман не мог позволить номер в "Гранд отеле", вознаграждал себя тем, что, называя свой адрес знакомым, мог сказать со смешком всё ещё жившего в людях легкого недоверия к переменам и застывшей изумлённости, что он живёт "во Флориде", а в прошлом месяце жил "в Ницце"... И слова эти смаковались, разжёвывались, высасывались, как экзотический плод, вкус которого отменен, но непривычен, а достоинства ещё не вполне ясны.
По праздникам гул колоколов от умножившихся за счёт восстановления когда-то отданных под склады церквей плыл над городом. Мириады приветливых, милых огоньков свечек тысячелетней прекрасной тайною горели тогда на улицах и площадях, вызывая ответные, восторженные огоньки в детских глазёнках и зажигая пурпурным огнём окружавшие свечи розы, гвоздики и тюльпаны, которых имелось во множестве во всякое время, - будто земля стала плодоносить цветами в несколько раз больше, - и которые были новой, но уже неотъемлемой частью любого праздника, какая бы группа горожан его ни справляла: максималисты или умеренные, православные или католики, старообрядцы или униаты, либералы или консерваторы, демократы или монархисты (трудно было и понять, откуда возникло столько направлений в прежде однолинейной массе); атеисты промаршировали по городу в венках из роз небольшой группой, держа распятие вверх ногами - пусть их! Даже бывшие хозяева города собрались кучкой в стороне от ворот завода "Россико" (бывший пяти или шести орденов станко-инструментальный завод им. 144 тбилисских комиссаров), но их кумачовый несвежий лозунг с белой надписью намок от внезапного дождя и провис, лишив прохожих возможности прочитать что-либо новое, свечей они не держали, цветов у них не было, если не считать выцветших алых бумажных гвоздик в петлицах дорогих, но старомодных и поношенных костюмов, и выступление прошло незамеченным...
Бойкие, хорошо выбритые и одетые, в чистейших ботинках - будто и нерусские, будто по облакам ходили - люди стали во всё большем числе появляться в городе и с улыбочкой знающих жизненный секрет вежливо и не очень теснить старое, неповоротливое, со скорбными, усталыми и неприветливыми русскими глазами. И глаза эти от множества яркого, нового, разнообразного, пёстрого вокруг стали вращаться быстрее, перебегали с одного зрелища на другое и наконец наполнились теплом от этого движения, увлажнились и - заблестели...
Короче говоря, цвета давнего-давнего прошлого ещё ярче засверкали рядом с цветами нового настоящего, даже будущего, и ничуть друг друга не затеняли, а наоборот, объединив свои силы, бросали снопы радуг на людей, привыкших к уныло трещащему мёртвому сине-белому фонарю в холодной тьме над сиреневым полусветом из окна давно закрытого, пустого магазина...
На углу 12-ой улицы - бывшая генерала Богатырёва - и 9-ой линии - бывшая генерала Штыкова - с одним из выходов на переулок св. Николая - бывший Геройско-Комсомольско-Пограничный - открылся новый гастрономический магазин. Ранее в первом этаже здания располагался постоянно набитый народом овощной магазинчик, а рядом - магазин политической книги, в котором всегда было пусто. Теперь оба помещения были слиты и в засиявшем разноцветными этикетками магазине было просто свободно.
Магазину требовались грузчики.
2.
Два грузчика жили рядом, во дворе большого дома, выходившего фасадом на площадь Театра, ранее носившую длиннющее годовщинное название.
Один из них - Валентиныч - трудился грузчиком всю свою жизнь, другой - Дима - был спившимся интеллигентом. Оба раньше подволакивали товары в маленьком магазине на нынешней 9-ой линии под неженской рукою заведующей Клары.
Дела у обоих были в плачевном состоянии: государственные перемены оборвали привычную до дремоты, до закрытых глаз трусцу прежней жизни. Но перебивались кое-как: много ли иному русскому человеку нужно? Табак, спиртное да нехитрая закуска, да сострадательная беседа, денег, как известно, ни гроша не стоящая (от чего так и высок её номинал в отечестве)... да власть бы далеко в душу не лезла; опять же, чтобы чужое благоденствие не очень кололо полузакрытые глаза. Хотя...как посмотреть - может, и не очень мало...
Но и малое нужно ещё себе доставить, так что пошли оба грузчика наниматься в магазин на 9-ой линии; на свою же прежнюю работу наниматься - смешно...
Шли: Валентиныч - вразвалку, размахивая руками в потёртых рукавах старой, тёмной спецовки, мрачно глядя прямо перед собою и протыкая острыми глазами принаряженных сограждан, Дима - деликатно обтекая публику и заглядываясь на в изобилии появившиеся на ней прекрасные пиджаки и брюки.
Когда выходили через арку со двора, Валентиныч турнул мальчишек, поджигавших под аркою наметенный частыми в этот год сильными ветрами тополиный пух; никакого сладу не стало в последнее время с ребятнёй, что и понятно: сами взрослые обалдели от всяких перемен и, казалось, и не знали теперь, что можно, а что нельзя, что хорошо, а что плохо... Где уж за дитём-поджигателем следить...
Выйдя из арки на улицу, Валентиныч уже привычно сплюнул, косясь на яркий номер на стене углового дома, сделавший улицу эту безымянной - 8-ая линия, мать их!..
Конечно, и раньше улица раза два или три меняла своё название, но всё-таки всегда получала новое имя, а сейчас полюбуйтесь - только номер.
Прежде улица - в самый последний раз - носила имя Али Хиляля, который по мнению одних её обитателей был великим военным героем революционного Туркестана, другие же считали его замученным оккупантами восточным поэтом, а третьи - персидским демократом шестидесятых годов - жертвой реакции. Четвёртым было просто всё равно...
Шли молча - как на боевое дело. Только перед самым магазином Валентиныч пошевелил своими упорными глазами, окинул орлиным, гордым взглядом новоиспечённую 9-ую линию, многоцветную от людей, новеньких реклам, вывесок и плакатов, и сказал:
-- Пестроту-то развели... В глазах рябит. Не улица, а этикетки сплошные.
Дима промолчал.
Прошли мимо непривычно огромных, зеркальных, похожих на огромные сувенирные открытки витрин.
-- Расфуфырились... -- хмыкнул Валентиныч. -- Кларка без фуфырства всякого торговала - и как баба торговала! И себе какую дачу на заливе построила - рядом с горкомовскими, и нам каждый день и на пузырёк, и на два перепадало... А, Димок? Я себе, помню, каждый квартал джинсы новые справлял, кроссовочки там... И бабьё на меня не обижалось - не жмотился.
-- Эт-то верно... -- вежливо проблеял Дима.-- А где ж нынче Кларка, интересно? Как в воду канула.
-- Не пропадёт, не бойся: её нынче времечко пришло...
Свернули в переулок св. Николая (если - Чудотворца, то действительно чудеса да чудеса кругом...), с которого раньше был вход в Кларкину подсобку, и остолбенели: на оранжевом ящике у стены сидел негр! Это был не африканский студент, угостивший раз Валентиныча и Диму ароматными длинными сигаретами с золотым ободком, это был негр-грузчик, одетый в чистенькую, щёгольскую спецовку.
Негр улыбнулся русским. Он таки оказался тем самым студентом с сигаретами. Валентиныч даже вспомнил имя: Жером.
-- Ты что ж тут делаешь, Жером? Мы уж думали, ты давно отучился и президентом у себя в этой... Конго?
-- Нет - Сенегаль, Валентин. Тут лутши. Сенегаль мало работы, я говорью вашим: можна здес? Милиция-полиция говорит: можно, только не воруй... Россия - хорошо, много работы и много будет работы. Я на родина писаль: приезжай работать. Скоро у вас будет много иммигранты. Как Пари... Париж.
-- Париж! -- воскликнул Валентиныч. -- Какой Париж?! А мы куда денемся?
-- Ты уже стар ящик носить, Валентин... Ты в свой дом будет жить... рибалка. Дима - профессёр знова будет, к нам в Африка на охоту ездить будет... А я тут будет немножко заработать. Вам не мешаю! Так везде. Россия - богатая страна.
-- Это мы-то богатые?
-- Богатый, -- убеждённо ответил Жером; потом, посмотрев на одеяния двух друзей, добавил: -- Будет богатый... тьепер. Земля ваша богатый, всё ест: река-вода ест, лес ест, хлеб ест, петролеум ест, уголл ест... Правильно говорю - уголл?
-- Да, угол у нас только и есть. Загнали. Слушай, Жером, а где ж у них теперь подсобка? -- Валентиныч кивнул на магазин.
-- Контора господина представитэля компании в зал... главни вход, -- степенно ответил Жером.
Дали Жерому закурить, попрощались и пошли обратно, к главному входу.
-- Ходим туда-сюда без толку. Подсобку у них теперь днём с огнём не сыщешь, у... представителей, -- сказал Валентиныч, -- а ещё в отдел кадров заставят переться... Только к вечеру и попразднуем. Нутро требует, пропади оно всё пропадом...
У главного входа он занёс было ногу, чтобы пнуть сверкающие двери, но те, словно убоявшись гнева трудового человека, открылись сами.
-- Автоматика, -- заметил Дима, -- и не дюже хитрая. А наши ворота... помнишь? - на скобу ты закрывал, ещё скобой этой раз дал по уху одному, что перед самым закрытием хотел в магазин впереться... Волкогонов тогда даже дело заводил, да Кларка дело прикрыла...
-- ...матика!-- резко отозвался чуть не потерявший от холостого замаха равновесие Валентиныч, но потом усмехнулся подобрее, вспомнив былое.
В магазине было пусто. То есть сверкающие полки держали на себе горы блиставших товаров, но людей не было. Неживой был магазин.
-- Химия всё это,-- объяснил Валентиныч Диме ситуацию в магазине, перекатывая в зубах окурок.-- Налепили ярлыки поярче и думают, что народ химию ихнюю жрать будет. Народ не будет...
Красивая, молоденькая, но строгая и солидная с виду кассирша в элегантной форме - ну прямо стюардесса! - ворковала с единственной покупательницей с пёстрым, тощим пакетом в руках.
-- Видишь, по сколько берут? Скоро с голоду начнут дохнуть... Раньше по три сумки набивали - еле руки держали, - и то не хватало...
Валентиныч пихнул легонько плечом покупательницу и тяжело упершись в кассу кулаками и пистолетом наставив на кассиршу окурок в зубах, вопросил:
-- Где здесь хозяйва ваши, деваха? Насчёт работы бы им пособить...
-- Там, -- прошептала кассирша, отпрянув от Валентиныча, и грациозно указала на стеклянную дверь в глубине зала.
-- Вот куда забрались хозяйва... спрятались... от трудового народа! И не найдёшь сразу... Приходи сегодня к нам с Димком: отмечать будем вступление в вашу команду. С тебя - пузырёк. Есть тут в вашей аптеке пузырьки?!
И пихнул стеклянную дверь.
К удивлению Валентиныча в по больничному чистой, светлой и холодной приёмной перед чьим-то кабинетиком они обнаружили ещё нескольких своих коллег.
-- Это что ж, - экзамен нам будет, обормоты?! -- зычно вопросил их Валентиныч, оправившись от удивления - и чего только не увидишь в последнее время? -- Мослы мерить будут? Что они там, свихнулись? Где заведующий? Или... как там теперь... хозяин? Он верно думает, что инженеров нанимает...
Ему показали на дверь кабинетика:
-- Там представитель компании какой-то...
-- Представитель?! Компании ?! Ну что ж, посмотрим представителя!
-- Э-эй... Очередь!
Но Валентиныч уже шагнул в кабинет.
-- Нужны, поди грузчики и подсобные, хозяин? Так что гадать и мучиться - вот он я!
"Хозяин" был светлым - как в семи водах промытым - молодым человеком с блестящей улыбкой и прохладными глазами.
-- Добрый день. Нужны. Где вы раньше работали? У нас солидная фирма и хотелось бы иметь референции.
И закинул ногу на ногу, выжидающе выставив в сторону Валентиныча блестящий, как и улыбка, чистенький ботинок.
Валентиныч машинально глянул себе под ноги и лицо его стало даже жёстким:
-- Какие...?! Я спрашиваю: грузчики нужны иль нет? Иль непонятно спрашиваю? Груз-чи-ки! Не инженера, а груз-чи-ки! Понял, хозяин?
Молодой человек перестал улыбаться и спокойно ответил:
-- Вы нам не нужны.
Валентиныч скосоротился, поцокал языком:
-- А-а! Сами таскать будете? В этом вот костюмчике? Или инженерСв каких заставите?
Молодой человек светло глянул на Валентиныча, потом поверх него и громко сказал в не прикрытую Валентинычем дверь:
-- Следующий зайдите, пожалуйста.
Валентиныч повернулся и вышел, с силой прихлопнув дверь.
-- Чего вы здесь дожидаетесь, идиоты? Сейчас всех анкетки погонят писать - как инженеров, как в загранку будто бы намылился... Димок! Пойдём отсюда. Они сами таскать, видно, желают! Ничего, ещё прибегут, попросят...
Он в три шага преодолел торговый зал, бросив окурок возле кассирши, ударом кулака хотел распахнуть двери, но они сами разъехались в стороны, подлые.
На улице закурил снова. Крикнул, пристально уставясь в небо - прежнего ли оно цвета?
-- Димок! Ты что, в автоматике ... прищемил? Ты где?
Ответа сзади не было. Не было и Димка. Уже сигарета была свирепо высосана до губ, а этот всё не шёл. Страшная догадка ошеломила:
-- Ах, сучонок! Интеллигент, заячья душа! Поди, задом сейчас там виляет, чтоб взяли, просится...
Двинулся было вернуться - схватить этого за шиворот, выволочь наружу, чтоб не унижался, но... не хотелось опять идти через чужие, странные двери и неживой зал.
Повернулся было и уйти, но и идти было некуда и не к кому: многих дружков пораскидало в разные стороны в эту весну, и уж очень хотелось дождаться сучонка, посмотреть, что тот будет врать, в глазёнки его заячьи глянуть...
От гнева улица казалась калейдоскопом ярких туманных пятен. Много машин двигалось мимо Валентиныча, однако гари особой не чувствовалось: в городе по слухам появились автомобили на спирту и, как ещё болтали, - на воде.
"Ну с водой-то, Бог с ней, а вот куда спирт переводить придумали, сволочи", -- тоскливо подумал Валентиныч и ему с ещё большей силой захотелось выпить, раз кругом такое теперь безобразие, но денег - новых, не похожих на прежние, бумажек - не было. Валентиныч смачно сплюнул на проклятые двери; они не шелохнулись.
Из переулка появился - как будто только и ждал плевка против порядка - блюститель порядка этого Волкогонов, милиционер или полицейский - чёрт их теперь разберёт. Форма на нём была почти такая же, что и прежде, но сидела как-то вольнее, развязнее, что ли; рукава закатаны, ботиночки необычные и блестящие - врагов закона топтать, галстучек - что надо, всё подогнано - как на заказ шилось... Заклёпочки, карманчики... В этом и вся волкогоновская суть. "Эх, мент всегда мент - что ни меняй", -- вздохнул Валентиныч и кивнул Волкогонову: они знали друг друга смолоду. Волкогонов строго, но без свирепости - даже как будто с сочувствием тайным - поглядел на Валентиныча и прошёл мимо.
"Жалеет, что ли? -- окрысился сердцем Валентиныч.-- Жалеет, что я, как он, к новым делам не примазался... гнида".
Наконец появился Димок; в новенькой светло-зелёной спецовке и с фирменным значком с блюдце. В прежние времена Клара за такой фирменный комбинезончик сотни две бы отстегнула не глядя... И за блюдце прибавила бы...
-- Вот... взяли.
Надо было бы сказать всё о рабской, интеллигентской душонке Димка, но уж больно долго ждал - злоба перегорела, оставалась одна горечь. Только и сказал Диме Валентиныч:
-- Эх ты, паскуда... Сколько лет я тебя жизни учил... Не ты за кем - за тобой бегать должны: ты руками работаешь, ты рабочий человек... а тебя как шлюху, за мятый трюльник купили. Ещё задом, поди, вертел, напрашивался...
Димок промолчал, уставившись в богатую витрину. Помолчал и Валентиныч. Потом сказал со снисхождением:
-- Ну, ладно. Видать, времена теперь такие - рабочему человеку задом вертеть приходится... Всё равно - давай дуй за пузырьком. Обмоем горе твоё и глупость...
Димок растерянно задвигал руками.
-- Что такое?!
-- Так... ведь работать уже нужно идти.
-- Ты что?! В первый раз, что ли? Ты им бумажки-то свои показывал? У тебя ж паспорт и трудовая дома валяются... Кстати, пусть на твою трудовую полюбуются: какого ценного кадра откопали - с высшим образованием, профессор прямо-таки...
-- Не нужно им трудовой, сказали. И паспорта тоже: они теперь вообще отменены, что ли...
-- Да как же?! Без бумажки ты кто? Нету тебя.
-- Не знаю... Дали контракт подписать - я подписал. Сразу и работать идти...
-- Ну ты даёшь, Димок. Филькину грамоту тебе сунули, ты и подмахнул. Посмотрим, как ты теперь у них свои бабки получишь, посмотрим. Что там сказано-то было?
-- Разное. Должен я то и то, а мне за это то и то. Для меня и самого многое в диковинку - про такое только в книгах читал. Потом я тебе... Идти надо, там уж грузят. После работы забегу.
-- С-стой! Ну ты...
Но Дима уже исчез во вражьих дверях. Валентиныч и выругался, и сплюнул, и опять выругался, но ничего из этого не вернуло старого дружка Димка, но смутило новых, зеркальных витрин и чужой ему пустоты магазина без толстых, голосистых продавщиц и чёрного хвоста очереди, вываливающегося наружу, - прошло времечко!
-- "То и то"! Вот "это" ты за всё получишь...
И Валентиныч сделал в сторону гостеприимных до подозрительности самооткрывающихся дверей с иностранным клеймом, скрывших от него Димка, энергичный отечественный сексуальный жест.
Но как ты н матерись, а делать-то было нечего: видать, пока блестящие полки, этикетки, иноземные двери и этот самый контракт оказались сильнее Валентиныча... обидно, конечно...(а он-то думал: Димок друг, друг... интеллигент!) и Валентиныч завернул в переулок и стал глядеть, как Димок, Жером и ещё два других картинных молодца занимались разгрузкой ярко-синего грузовичка - всё теперь стало до рези в глазах ярким. Работали молча, без остановок и перекуров, лихорадочно как-то - как чужие друг другу, без мужского тёплого словца. Когда последний ядовито-жёлтый ящик с крикливой, красной, нерусской надписью был спущен и бережно уложен, грузовик тут же умчался, чуть не сбив Валентиныча.
-- Во шоферня пошла... Ничего перед собой не видит - только рубли, человека раздавить готов... Не покурить, не поговорить с людьми по-человечески... Сразу с места рвёт, будто его где заждались... Димочек! Ты ещё человек пока или уж тебя машиной сделали? Иди сюда, перекури.
Но Дима по-собачьи улыбнулся и ушёл в склад к каким-то оранжевым механизмам, а во двор влетел ещё один бойкий грузовичок и опять чуть не боднул Валентиныча.
-- Да что они - с ума все посходили?!
-- Контракт у него тьепер, Валентин. Если поздно едет - штраф платит. Пьять минут - платит. Часы! -- объяснил ему Жером, ухмыляясь. Чего этому негру не ухмыляться, он привычный к тамошней, ихней жизни по контрактам...
3.
Здесь очевидно оттого, что с утра во рту ничего не было, Валентиныч вдруг почувствовал великую усталость - даже ноги подогнулись, быстренько перешёл переулок и сел в маленьком сквере на единственную скамью рядом с седоватым высоким мужчиной в дорогом, но старомодном и поношенном костюме, который с улыбкой прозревшего жизнь наблюдал работу грузчиков.
-- Ну что, -- непринуждённо обратился мужчина к Валентинычу. -- Не обеспечивают тебя работой-то? Не пришёлся?
-- Не "тебя", а "вас", -- тяжело поправил Валентиныч.
-- Извините...
Помолчали.
-- Выходит, правы, всё-таки, были... мы, -- менее уверенно вновь подал голос мужчина, -- что классовое разделение, классовая борьба и угнетение - они есть?
-- Кто это "мы"?
-- Я сказал, правы, наверное, были люди, которые говорили, что есть классовая борьба и эксплуатация... противоречия там. Вот ты ж... вы ж... не пришлись по нынешнему... новому времени? Выходит, зря всё... изменили. Теперь на собственной шкуре, так сказать, иные чувствуют... за работой с протянутой рукой... Ты-то... вы-то, небось, думали, вам райскую жизнь на блюде поднесут - как в западном кино всё будет, - а вышла жизнь-то эта райская боком...
-- Так-так-так-так...
Валентиныч сразу узнал мужчину. В былое время его нередко подвозили к заднему входу на неновой, но чёрной "Волге"; иногда приезжал один шофёр. Мужчина весело вваливался в подсобку, с задором вопрошал:
-- Ну как, нар-род?! Какие успехи, какие проблемы? Выкладывайте, рапортуйте! Начинания поддержим, проблемы враз решим.
И как правило выставлял бутылку.
Валентиныч и Дима, бодро, по-солдатски вскочив с нагретых ящиков, ответствовали, что народ - нормалёк, успехов - масса, а проблем никак нет... Вот только одна разве... проблема роста и развития, так сказать...(знали, знали слова-то!) И ухмылялись лукавыми поселянами, своротив носы на сторону.
Мужчина понимающе кивал, тоже улыбался - как учитель шкодливым, но сметливым ученикам, - грозил работягам пальцем: "А как же всенародная борьба за трезвость?" ("Так мы и есть народ!"), пускал какую-нибудь народную пословицу и тут-то и появлялась бутылка, лукаво, но интеллигентно завёрнутая в газету - " и газетку заодно почитайте - просветитесь..." Иногда договаривались о какой работёнке у него на даче, что на заливе... Потом, считая народные вопросы решёнными, мужчина серьёзнел лицом и проходил дальше - к Кларе...
-- Ну что, уже к Кларке на "Волжанке" не очень-то теперь подъедешь? -- ощерился Валентиныч: не одного его новая жизнь против шерсти погладила. -- И костюмчик-то... пообтёрся.
Седоватый даже вскинулся:
-- Э-эх, нар-род! Вам всё, что в лоб, что по лбу. Не про то я... мы! Не про то надо говорить-то!
-- А я про то!
-- Э-эх, нар-род!..
Вместе с этим словом у него из красивого, волевого, чётко очерченного, но искривившегося сейчас рта вылетели брызги слюны и осели пузырьками на обшарпанном рукаве Валентиныча.
Валентиныча обуяла внезапная брезгливость:
-- Народ - не народ, а плеваться-то нехорошо... Вытереть бы надо... Быстренько!
И поднял руку к лицу мужчины, которое исказила гримаса гадливости, испуга и ненависти. Седоватый неуклюже, рывками стал отодвигаться.
-- Та-ак...
Тогда Валентиныч стёр старательно брызги другим рукавом (Боже упаси - ладонью!), размазав старое глинистое пятно на спецовке, поднял тяжёлый взгляд на губы мужчины и коротко, но сильно ударил его в рот. Мужчина дёрнулся, согнулся и закрыл рот руками ("Так и держи всегда..."), а Валентиныч поднялся и пошёл себе через 9-ую линию. На той стороне оглянулся: мужчина продолжал сидеть в той же позе и к нему двигался Волкогонов. Между ними произошёл короткий разговор. "Наклепает сейчас, сволочь",-- решил Валентиныч и прибавил шагу.
Завалившись в своей каморке на тахту, Валентиныч стал с тоскливой злобой ждать прихода Волкогонова.
4.
Первый раз он встретил его двадцать лет назад.
-- Эх, парень, парень, -- говорил ему, вздыхая - как взрослый перед ребёнком - Волкогонов (хоть и был одного с Валентинычем возраста; вместе из армии пришли), -- что же ты, - не знал, чей это пацан?
А дело было так: только что демобилизовавшийся Валентиныч сидел со своей милой подругой Галиной по прекрасному майскому вечернему времени над рекой и рассказывал ей, снимая с её ресниц первый тополиный пух, какой он был бравый воин в Чехословакии, как быстро усмирил чехов и заслужил благодарность начальства: на груди блестела медаль. Но Галина всё больше интересовалась не усмирением неблагодарного и вероломного народа, а чешской столицей Прагой: правда ли, что она золотая - и тому подобная бабья чепуха. Валентиныч потужился и выдал воспоминание:
-- Пиво там хорошее...
Мысль о пиве тут же заполонила его голову, и он отправился в павильон за кустами купить пива себе и мороженого девушке. Когда он пробирался обратно через кусты, то услышал крики Галины, положил пиво с мороженым на траву и бросился вперёд. Галина смотрела на Валентиныча и кричала, а спиной к Валентинычу стоял юнец и что-то делал руками со своими синими американскими брюками, которые стали в ту пору появляться у "золотой" молодёжи города. На Валентиныча с задницы парня пусто смотрел чужой кожаный ярлык.
Галина со страшными глазами кричала, юнец бубнил что-то гадким баском и Валентиныч, заскочив сбоку, увидел, для чего пацан этот возился с брюками перед Галиной: мощная медная американская молния на них была расстёгнута.
-- А-ах ты...
И юнец покатился на дорожку. Тут за спиной Валентиныча взвизгнули тормоза и он был крепко схвачен за руки...
Бесчувственного юнца увезли в чёрной "Волге", а Валентиныч с гудящей головой сидел перед строчившим протоколы Волкогоновым.
-- Эх, парень, парень... Что же ты, - не знал, чей это пацан?
Эх, товарищ, товарищ. Оба ж только дембельнулись, оба в один день в военкомате на учёт вставали... Ты где, как служил? А вот я... Но нет, никакого разговору не получается. Непонятие какое-то кругом, во всех этих кабинетах... Даже Галина сидит почему-то виноватая, глядит мимо...
-- Можно увести, -- разрешает Волкогонов кому-то за спиной Валентиныча.
И Валентиныча увели. А потом увезли далеко, вероятно, для развития в нём понятия...
5.
Волкогонов так и не пришёл: видно, тот всё-таки мужиком оказался, - а вместо него тихо явился Димок с толстым ярким пластиковым пакетом в руках - такие когда-то продавали по рублю и по два в подворотнях. Из пакета торчало тоже яркое, красное, жёлтое, синее, белое... Димок старался смотреть виновато - из-за своего штрейкбрехерства как бы: слабак-де - не закалённый боец Валентиныч, да что ж тут поделаешь? - но довольную улыбку скрыть было невозможно.
-- Явился, эксплуатируемый пролетарий? Выпили из тебя хозяева все соки?
-- Выпили... -- улыбался Дима. -- Но вот... подкрепиться дали - соки восстановить.
-- С первого дня производство грабить начал? Не рано ли?
-- Так дают...
-- Что? Грабить дают?
-- Не... Служащим компании дают... со скидкой и в кредит.
-- Значит - кровь пьют, а потом - со скидкой и в кредит?
-- Да уж пока не очень пьют...
-- Ну, это их дело. И твоя кровь, в конце концов. А мы-то выпьем? Ты что приволок?
Валентиныч вывалил на тахту содержимое Диминого пакета. Разноцветная груда огнём озарила его полутёмную каморку. Валентиныч стал брать одну пачку за другой, цокать языком и шевелить губами, глядя на резкие, цепляющие глаз надписи на разных языках.
-- А что по-русски то всего ничего? Али и языка такого уже нет?
-- Видишь ли... продукты эти по всему миру ходят, но у нас недавно появились. Говорят, будет и по-русски...
-- Говорят, что кур доят.
Валентиныч отодвинул груду в угол тахты и уставился на Диму:
-- Ну?
-- Понял. Сейчас слетаю... Пакет, понимаешь, набит был доверху, некуда пузырь и всунуть - да и порваться могло, а пакетик славный... и из головы вон...
-- Ты даёшь! Быстро тебя буржуазия оболванила наклейкою - память отшибать стало, для пузыря пакет ему отдельный подавай...
Дима принёс три высоких, невиданных бутыли с аккуратными глянцевыми этикетками.
-- Вот: де ла Фронтера. Вино границы, значит.
-- Пограничники, выходит, его пьют, -- добродушно принял марку размякший при виде вина Валентиныч. -- Только где такие бутылки обратно примут? Сухое?! Ты бы ещё только одну взял!
Но вино ему понемногу понравилось, хмель взял своё - посидели славно. Как жизнь ни меняйся, а грузчик - он всегда грузчик.
6.
Но однажды Дима пришёл к Валентинычу одетый в новый костюм и объявил, что ужинать они будут в ресторане.
-- Что, компания предоставила кредит на пьянку с дебошем?
Дима отклонил это предположение и уверенным жестом достал из бумажника - фу ты, ну ты - с каких это пор у него завелись роскошные портмоне? - листок, с виду как будто денежный, но - не купюра.
-- Это что ещё за этикетка?
Дима пояснил, что это - вознаграждение за усовершенствованный им, Димою, погрузочный механизм.
-- У вас же японский погрузчик.
-- Ну вот я его и подработал немного.
-- Это ты-то? Японцы думали-думали, а, дураки, до твоего не додумались?!
-- Это факт.
И снова взмах загадочным листочком - как победным флагом.
-- У японцев-то хоть голова с виду и поменьше твоей, но уж их одна две такие здоровые башки, как твоя, стоят.
-- Выходит, и наша голова на многое годится! Только на неё раньше плевали... безголовые сверху - к чему безголовым головы других? Только голову высунул - тут же тебя по голове по этой... Или оторвать её норовят - чтоб вровень с остальными, с безголовыми был... А сейчас всё так спокойно, чисто, красиво делается. Всё быстро - никакой канители бумажной со "внедрением", ещё и с благодарностью. В компанию меня вызывали, договор составили в две минуты. Руку жали; говорили: наше дело хоть и сторона и своей жизни вы сами хозяин, но поменьше пейте... Так и в гору можете пойти...
-- Их дело, точно, сторона. Не прежнее время... А в гору умный, знаешь? - не пойдёт, гору умный... да что тебе толковать! Четвертной хоть тебе дали за твою голову-то большую?
-- Вот же, -- и опять взмах листком.
-- Что ты размалёванной этикеткой всё машешь? Так они тебе полюбились, что тебе ими платят?
-- Чек это.
-- Чек... Я тебе тоже на наклейке чего и сколько хочешь напишу. Тебе подавало в кабаке чеком этим как салфеткой морду утрёт.
--А мы пойдём в банк, поменяем. Потом - в "Палермо", это в бывшей "Волне" теперь, - спагетти лопать ("Банк... спагетти... Палермо!" -- ухал Валентиныч, ощеряясь и мотая головой). Только одеться бы тебе в другое... хочешь, у меня возьми.
-- Во даёт! Новые времена, мать их... Это когда ж я раньше для "Волны" переодевался! Ох, не кончится это добром... "Палермо" всё это твоё...
Дима улыбался, разводил руками, но стоял на своём: захотелось в чужую красивость и свою вписать. В Валентиныче желание выпить возобладало, он махнул рукой на проклятое новое время, и они пошли к Диме, где Валентиныч напялил его другой новый костюм с немыслимой вычурности фирменным знаком.
-- Петушок ты, Дима, павлинчик - дурачок. Тебе на дерьмо яркую лейблу наклей - ты и его схватишь.
-- Пестровато, конечно, но как фирме свой товар выделить, когда вокруг всего - горы...
Пошли в банк. Он нисколько не походил на прежнюю сберкассу, где можно было потрепаться с контролёршей Любкой. Банк был одет в холодный, тёмный мрамор, серый камень и медные дощечки, блеснувшие на Валентиныча яркой, но металлической улыбкою, которая тут же потухла: как разглядел банк, кто такой Валентиныч и что нет у него чеков...
В зале, пока Дима суетился у окошечка перед очкастым дядей, Валентиныч встал столбом посередине. Охранник, прохаживавшийся по залу, подошёл к нему, глянул искоса и встал тоже столбом в трёх шагах, пёс хозяйский.
Дима подбежал к Валентинычу с пачкой денег. И деньги стали теперь другие: длинные, одного размера, только цвета их остались как будто прежними. На купюрах скакали герои русской истории, а Кремль глядел на держателя иным боком, чем на старых: всё теперь развернулось в другую сторону. И не было теперь трюльника - была бумага в два рубля...
-- Дали-таки?
-- Дали.
-- И сколько? Это я так - из любопытства: почём нынче наш брат?
Дима назвал такую сумму, что у Валентиныча упал голос.
-- Ты бы уж и счёт какой себе завёл, -- выдавил он.
-- А я завёл!
-- Ну, т-ты...
-- Сюда и зарплату будут присылать.
-- Пришлют, дожидайся...
Далее возбуждённый сверх меры Дима предпринял несуразную трату: повёз Валентиныча в ресторан на такси, хотя и пешком было не более четверти часа. (Можно было и на троллейбусе - без пижонства, но тех теперь стало как будто меньше и они вместо того, чтобы людей возить, всё бастовали: хотелось им чего-то - чего, поди, и сами не знали... Не стало прежнего порядка.) Такси же эти выскакивали теперь, как из воздуха - только палец нечаянно подыми, и никуда от них не было никакой возможности деться: хочешь-не хочешь, а садись...
Шофёр сам распахнул дверцу с фантастическим фирменным знаком - извозчик, запрягший тройку космических ракет - перед Валентинычем, и когда тот, недовольно кряхтя, уселся, захлопнул; бросился снова открывать двери при выходе. Валентиныч почувствовал себя до того неловко, что отмахнулся от него и вылез сам:
-- Не суетись, шеф, не суетись - отдохни.
-- Вот автоматические двери поставлю и уж тогда точно отдохну, -- бодро ответил шеф.
-- Картинку-то на дверце... сам намалевал или... заставили?
-- Сам-сам... Ну, счастливого вам времечка... -- шеф кивнул на ресторан, бешено подмигивавший огромной полыхавшей вывеской - далеко было до неё старой доброй "Волне" с её куцей, но чуть не с юности знакомой сиреневой нитью... Какое уж теперь счастливое времечко! Да что с него возьмешь - извозчик.
Тут огненная змея метнулась под ноги Валентинычу - безнадзорные мальчишки опять подожгли тополиный пух, - и Валентиныч с удовольствием на них наорал...
7.
В ресторане не оказалось свободных мест ("Вот тебе и новый сервис", -- радостно захрюкал Валентиныч), и друзьям предложили посидеть и подождать за аперитивом во дворике, который официант назвал не по-русски - "патио" ("п-па-т-тио - ну, дают..."), под старыми, знакомыми тополями, нежно и печально шумевшими в наступавшем вечере о прошлом, когда двор назывался просто двором.
-- Во... а говорили: очереди теперь исчезнут. Не исчезли очередюги-то... -- долбил Диме Валентиныч, опрокидывая в рот аперитив этот самый, морщась, удивляясь слабости напитка и малой его дозе и жестом требуя от официанта второй, да побыстрее, да покрепче...
Но тут уже позвали к столу.
Бесспорно - внутри было красиво. Стены обили золотистой материей; вездесущие зеркала делали простой ужин зазеркальной тайной; вместо набатно ухающего ансамбля сидел один какой-то и тихо и лениво трогал пальцами клавиши рояля, вызывая томившую русскую душу нерусскую мелодию; в простенках висели канделябры с настоящими свечами ("Скоро сгорит твоё "Палермо" - как пить дать; "Волна" и то три раза горела на моей памяти...").
-- Электричество экономят жмоты, а, Димок? А нам как жахнут счётик, будто мы их до конца жизни объели.
Сели за стол, и Валентиныч стал сходу, без стеснения, в упор оглядывать публику: дескать, не сирым мужичишкой здесь сижу...
Сидели в зале то ли русские, то ли иностранцы - чёрт их теперь разберёт: так всё перемешалось в последнее время, а ведь у Валентиныча всегда был на нашего и фирмача глазок остёр, толпу у интуристовской гостиницы мог в момент разделить надвое.
Иностранных людей в городе появилось много, - и непонятно было, зачем столько и кто пустил? Скользили они меж русскими, как яркие привидения, и не постигнуть их: умные они или глупые, хорошие или плохие, смирные или загульные - добро от них или зло? Только вот денег у них точно было много, да как деньги эти взять русскому человеку... Сидели они всё больше в одиночку, но иногда - особенно, немцы - и компаниями: видать, не до конца доверяли по одному русской земле. Смотрели же светло, но без тепла в запутанную русскую душу: глянут - и нет их.
И наши иные тоже за ними, видать, потянулись: глаза завели себе рыбьи и обувь чистить стали чуть не на каждом углу, благо от чистильщиков - смуглого, невесть откуда взявшегося народа - теперь отбою не было: всё норовят ткнуть в старые мозоли новенькой щёткой; отбрыкиваешься - всё равно лезут, по-русски как будто и не понимают. Что ж, по нынешним временам это в порядке вещей, должно быть... А гуталинов, гуталинов-то этих! - даже и ботинки себе такие представить нет возможности, чтобы иным гуталином мазать; выбираешь, выбираешь, да и плюнешь, махнёшь рукой и пойдёшь прочь в нечищеных...
Официанты быстро, но тихо меняли приборы.
Перед друзьями сверкало великолепие вилок, вилочек, ложек, ложечек, пинцетов каких-то, щипчиков; загадочной чередою выстроились бокалы и рюмки; сбоку подъехала космическая тележка, откинулась прозрачная крышка и повалил пар, но восхитительный запах был незнаком Валентинычу. Он хотел ухватить блюдо - официант мягко и молча отстранил его. Валентиныч пожал плечами, глянул со вспыхнувшей надеждой на бокалы, схватил самый большой и сказал уверенно:
-- Пока возиться-то будешь, наплеснул бы сюда что...
Официант светло, но без понимания - может, и не русский он - глянул на Валентиныча и промолчал, идол лакированный...
... То ли дело было в старой "Волне": средь дружеского шумного зала садился крепко и прямо Валентиныч за столик, на который живая, задорная, мясистая, черноглазая Зинка издали - как в баскетбольное кольцо - бухала ложку и вилку; иногда кидала и нож, быстренько поскребя его облезлым малиновым ногтем в двух-трёх неотмытых местах. В бокал лились и вино, и водка, а в стаканы - пиво: водку запивать. Можно было сползти по спинке стула и сидеть, выпятив на народ брюхо, или уснуть на стуле, можно было бродить по залу, подсаживаясь за столики в тёплые компании, где все друг друга знали и любили - тепло, тепло было! а в уши, в опьяневший мозг мощной струёю лилось:
"Из полей уносится печаль..."
И уносилась печаль, уносилась, пусть ненадолго - ибо как же и на кого ей навсегда покинуть русское сердце?! - но - уносилась. И кулаки наливались великой силою - казалось: весь мир можно было уложить одним ударом!.. Но тут, по щедрому заказу Валентиныча, уже задушевно пелось о тополином пухе, падавшем на
"ресницы и плечи подруг"
... и сердце успокаивалось, укрощалось, теплело, и думалось о счастье, о том, что, может быть, и хорошо, что его нет, - иначе о чём же было бы тогда сладко грустить, тихо печалиться средь людского гвалта? Тоска-а... Эх, выпить бы, что ли, поскорее... Ну, где же у них вино, у сволочей?
Тут-то Валентиныч заметил у их стола солидного дядю. Этот достал карточку вин и стал мучить друзей богатым выбором. Димок попыжился было изобразить из себя кого-то другого, даже посюсюкал что-то на французском, но быстро сник, де ла Фронтера! Наконец покончили и с этим, и вино появилось и отогрело своим видом застывшие души Валентиныча и Димы.
-- Ну, Димок, с этим, по крайней мере, всё ясно. Сейчас ка-ак!..
Официант скользил сзади и будто не вино наливал, а пытался подлить Валентинычу яду, - так всё делалось бесшумно - будто секретно.
От выпитого вина и отличной еды Валентиныч увидел на свечах туманные короны. В "патио" всё также нежно шелестели невидимые русские тополя, роняя пух - как светлые слёзы грусти о прошлом, а какое оно было, не всё ли равно - прошлое! Как о нём не погрустить... Валентиныч запел потихоньку о тополях в синем, тёплом вечере; последнюю же строку прогремел: