Очередной запой бывшего вызывал чувства разные, но - опять покаюсь - в том числе и сильнейшее раздражение: нашел время пить, именно тогда, когда мне нужна помощь!
Мне была нужна его помощь. Не финансовая, нет. В материальном плане я к тому времени устойчиво стояла на ногах, благодаря судьбе и подругам: вовремя покинутый институт, своевременно освоенный компьютер, неторопливый и, в общем-то, закономерный рост от наборщика буковок и циферок до начальника отдела логистики. Фирма наша не то чтобы буйно процветала, но уверенно и стабильно держалась на плаву, и эта спокойная стабильность устраивала меня куда больше, чем гипотетическое буйное процветание.
Поддержка требовалась скорее моральная. Позарез нужен был отцовский, мужской вклад в процесс воспитания подрастающего и уже подросшего поколения. И я совсем было настроилась (а это непросто!) обратиться к Андрею с просьбой, как нате вам. Мы снова пьем-с. У нас трагедия-с. Горе горькое. Внезапно подкралось и напрыгнуло.
Ё-п-р-с-т два раза!
- Я что-то пропустила? - непередаваемо-ядовитым тоном интересовалась Светка. - С каких это пор ты стала рассчитывать на нашего гениального литератора? Мне казалось, ты справляешься сама? Я тобой даже гордилась, по наивности.
- Ну Свет... - смущенно тянула я, - ну понимаешь... ну есть такие вопросы... такие темы...
- Это надо же! Такие, офигеть-не встать, темы! Как и когда пользоваться презервативами, тема века! Как беречь свою девушку, тема века номер два! Секс и как с ним бороться! Страшная тема! Мама в обмороке, зовите папочку!
- Светка, ну зачем ты так! Понимаешь же, что мне непросто... - несмело и, надо признать, неубедительно отбивалась я.
- А раньше что, просто было? Если ты сейчас струсишь, предрекаю как потомственная Ванга: потом уже не наверстаешь.
- Тебе легко говорить, у тебя девочка. Маленькая...
- Ой-ё. Ну хочешь, я с твоими пацанами сама поговорю?
- Нет, не хочу, и перестань ругаться. Конечно же, я смогу. Соберусь с духом - и смогу. Но так хотелось перевалить на кого-то... И все-таки мужчина по-другому объяснит...
- Во-первых, подходящих мужчин в округе не видно. Мой балбес точно не подходит. Твой алкаш, как видишь, тоже. А во-вторых, я считаю, что в любом случае, даже если и найдется такой мужчина, ты должна сама. Обязательно сама! Дети должны знать, что с тобой можно говорить обо всем, в том числе - и об этом. Что для тебя такой разговор не страшный и не стыдный. Только в этом, только в этом случае они придут к тебе за поддержкой, если что. Если что!
Я уныло кивала. Да, все правильно. Да, именно так. Да, я уже сильно опоздала с разговорами. Непозволительно опоздала.
Да, большой вопрос, кто кого может поучить, я их или они меня.
Да, суть не в том, кто лучше владеет информацией и (мама дорогая) применяет ее на практике, а в том, чтобы не было запретных тем. Чтобы показать, что я не боюсь. И что я - друг.
Да, да.
Эх, вот бы заполучить справку. Удостоверение с красной корочкой. "Образцовая мать - ДРУГ ДЕТЕЙ". На бумаге с водяными знаками. С печатью и голограммочкой. Я даже не против ежегодно проходить переосвидетельствование, техосмотр, сдавать экзамены и тесты на готовность и способность дружить с детьми. Но чтобы потом - предъявить - и ничего уже не доказывать. Эх.
Да, дед, только теперь понимаю, как тебе тяжело было растить-пестовать меня, девочку.
Девушку.
Женщину.
Как нелегко тебе далось мое воспитание и это самое пресловутое половое просвещение.
Помню, ты приносил мне журнал, статью, или стопку напечатанных на машинке листов - не знаю до сих пор, где ты все это отыскивал, у каких знакомых врачей добывал для меня. Приносил, клал на мой стол и, чуть смягчая командирский свой голос, отдавал распоряжения:
- Прочитать. Изучить. Пересказать. Если что непонятно - подготовить список вопросов. К завтрашнему вечеру чтобы было исполнено.
- Есть прочитать-изучить-пересказать-подготовить! - скалила зубы я. Щелкала каблуками, брала под козырек. Меня смешило твое так тщательно и так тщетно скрываемое смущение, а единственный вопрос, который мне действительно хотелось задать, был про вас с бабушкой. Вот вы, два испуганных подростка, остались наедине. Что вы сказали друг другу? Как, когда, на какой день, из каких слов родилась ваша любовь?
Я часто представляла, как вы сидите вечерами: бабушка Олёнка склонилась над пяльцами, ты в кресле, вроде бы читаешь, а на самом деле смотришь на нее поверх страниц. Незаметно, не мешая.
Наверно, затаив дыхание.
Красавицей была бабушка, знаю и по рассказам, и по немногим мутно-коричневым фотографиям. А еще бабушка была замечательной вышивальщицей, расшивала бельё тамбуром и атласной гладью, занавески - гладью прорезной, со множеством дырочек, листиков и хитрых завитушек, украшала платья шелковыми цветами и бисером, умела и по бархату золотом, и чудесные мережки на белых рубахах. Ты рассказывал, что первое время она, по сути, содержала семью, шила приданое на заказ, ты учился.
Дед-дед, как же тяжело без тебя...
Целую неделю я обдумывала беседу "об этом", помогая работе мысли мороженым и шоколадками. Мороженое испарялось на глазах, но мысль упорно буксовала. С чего начать? Как подступиться? Я перестраивала предложения, подыскивала интонации и выражение лица, даже пробовала проигрывать разговор в лицах, заранее понимая, что с первых же фраз всё наверняка перевернется непредсказуемо и помчится вскачь необъезженной своенравной коняшкой. Я вспомнила, как пробовала усидеть на ковбойском тренажере-быке. Да. Семь секунд страха и далее - свободный полет. По направлению к синякам и шишкам.
Понятно было, что поросята начнут подшучивать над моими наивными материнскими волнениями, сначала влегкую, затем перейдут к жесткому стебу. Потом Вадька, скорее всего, рассердится и замкнется, а Феликс, наоборот, постарается разозлить меня.
"Может, поговорить с каждым в отдельности?" - размышляла я, вскрывая очередную плитку "Аленки".
Как смешно теперь вспоминать мне ту неделю метаний. Я ведь действительно полагала, что у меня - жизненные трудности.
Давно я, выходит, трудностей и проблем не видела.
Они это чуют.
Унюхивают.
Могу сказать: "в тот день у меня с утра болела голова". Действительно, болела. И сны накануне снились нехорошие, давящие, черно-белые - что-то ползло из угла, надвигалось, не успеть убежать. Могу добавить, что вечером как-то странно кричал под дверью кот Капс. Хрипло, тоскливо кричал. Протяжно: "Ма-а-а-а-а..." Словно чувствовал приближающееся горе. И занавески на ветру тревожно вздрагивали, и испуганно ежились их тени на стене.
Но, если откровенно, ерунда это все.
Кап всегда осенью в коридоре вопит, обратно на дачу просится. Голова у меня болит в среднем раз в месяц, к перемене погоды.
И сны я вижу всякие, часто. Да кто ж их помнит? Удивишься поутру сновиденческим несуразностям, прикинешь трактовку по Фрейду, хихикнешь, забудешь.
Но когда приходит беда, всплывают такие вот, еще вчера безобидные, мелочи. Сны, коты, шевелящиеся занавески. Начинаешь думать о них, говорить о них, перебирать еще и еще раз.
Зачем нужны человеку эти недостоверные и порой даже глупые подтверждения истинности случившейся с ним трагедии? Как они помогают переживать несчастье?
Что это? Какая-то паранойя, горячечный бред, порожденный страданием: "смотрите, мое горе - самое незаурядное, выдающееся, самое подлинное, беспрецедентное, грандиозное горе?
Зачем это: "В тот день светило солнце, словно хотело напоследок порадовать"... "В тот день лил дождь, словно сама природа рыдала"... "В тот день был туман, будто весь мир замолчал и задумался..." Не ищем ли мы признаки, что всё случилось само, закономерно, помимо нашей воли? Что это карма - судьба - божий промысел - слепая мойра что-то там неудачно и не вовремя перерезала? И, значит, нам не в чем себя винить?
А может, в такой момент особенно хочется верить в существование высших, или потусторонних или сверхъестественных, хоть каких-нибудь, все равно, сил. Получить от них весточку именно тогда, когда от тебя ничего не зависит, и все, что ты можешь - это исступленно кричать ли, шептать ли этим силам: "Господи, сущий на небесах..."
Стоп. Что я сейчас делаю? Что за блуждания вокруг да около? Что за пространные рассуждения о приметах и предсказаниях? Я ведь попросту боюсь вернуться в тот день, даже мысленно, даже ненадолго.
Позвонили под утро:
- Приезжайте. Срочно.
Как Вадим в реанимации? В какой реанимации, не может быть, неправда. Мы же всего четыре часа назад созванивались. Он же сказал, что всё океюшки, любимое его словечко, океюшки, спи, мама. Он же... боже мой, куда ехать, я сейчас, сейчас...
Сейчас.
Сейчас уже весело вспоминать нашествие эльфов-орков-троллей на пятнадцатую горбольницу. Эту звякающую доспехами очередь на сдачу крови. Эту груду мечей на пустой каталке. Можно пошутить на тему "совместима ли кровь гнома и мутная жидкость из вен вервольфа". Сейчас уже смешно.
Когда я вошла, они кинулись навстречу: испуганные Светлые Рыцари, заплаканные Эльфийские Принцессы. Заговорили разом. Такие славные. Такие дети.
И уже нельзя было закатить истерику, завыть в голос, вцепиться в халат проходящего врача:
- Что?! Что с моим сыном?! Спасите!!!
Держаться. Держаться.
Господи, сущий на небесах...
Еще идет операция. Нет, в реанимацию потом. Еще на столе. Тётя Нина, только не плачьте, он выкарабкается, он у вас такой, такой... Пока неизвестно. Говорят, еще час. За городом. Драка. Ножом. Не успели. Этот успел, лысый. Те уехали. Четверо. Нет, трое. Четверо, точно! Машина черная, джип. Лысый, он, кажется, тренер. И Ани пропала. Нет, не пропала, дозвонились, она дома. Вадькин тренер, ему руку зашивают. Тётя Нина, не плачьте. Лысого Тимур зовут, я его знаю. Те, четверо, к Ани. Трое! Четверо! Убежала. Лучшего хирурга с постели подняли. Мне мама сказала. Да, она тоже приехала, вон в углу сидит. Тимур мог запомнить номера. Милиция. Тётя Нина...
Господи, сущий на небесах...
Почему родственникам нельзя в операционную? Я не буду мешать и хвататься за скальпели! Я не стану причитать, плакать, падать в обморок, вокруг меня не придется скакать с валерьянкой и нашатырным спиртом, я очень дисциплинированная родственница, я эталон разумной и законопослушной родительницы, пропустите, а?
Почему родственникам нельзя в реанимацию? Я не занесу инфекцию, я уже два года даже насморком не болела, хотите - я могу обтереться спиртом с ног до головы, вымыть голову хлоркой, прополоскать рот йодом, я буду самая стерильная мама в мире, только пустите, а?
Вы действительно думаете, что мне лучше пойти домой, выспаться и вернуться утром? Нет, правда, вы так думаете? Честно? Честно-честно? Мне-лучше-выспаться? Лучше? Да мне и так отлично, просто зашибись. Мне не надо лучше. Куда уж лучше-то.
Это всё мысли, это - невысказанное вслух.
Не могла я разговаривать. Глазами лупала и при виде врачей мычала вопросительно. Как-то у меня рот свело и скулы сковало, вот слова и не выговаривались, только булькали под языком.
Повезло мне.
А то я много ненужного бы сказала.
Тренеру Тимуру, например. Что это он, скотина такая, во всем виноват. Что без его чертовых тренировок Вадька не возомнил бы себя брюсвиллисом и джекичаном, способным без хлопот раскидать четверых отморозков с ножиками. Что это его, Тимуровы, проклятые занятия дали сыну иллюзию неуязвимости и силы, мнимое чувство могущества вместо здравого смысла, вместо способности рационально и трезво оценивать ситуацию.
И плевать мне было, что именно вмешательство Тимура спасло Вадьку и Ани, и ровно так же плевать было на то, что Тимур осторожно прижимал к телу забинтованную руку, мне на все было плевать, мой сын умирал, и я ненавидела того, кого проще было ненавидеть, того, кто был ближе и не сопротивлялся. "Множественные переломы, гематомы, повреждения внутренних органов, разрыв селезенки..." Я с удовольствием отмотала бы пленку жизни назад и с младых ногтей учила бы сына никогда! не вести себя как мужчина, не вступаться! за девушек, не бороться! с подлецами и подонками, быть маленьким, гаденьким, трусливым слизнячком. Живым.
Тимур сидел рядом молча, смотрел в стену, морщился, изредка дергал бритой головой. Здоровой рукой держал за руку меня. Было больно.
Прошел час.
Кто сделал ЭТО с моим мальчиком? Гореть им в аду, в аду, в аду!
Прошел час.
Приехали с дачи взъерошенный Феликс, Наташа, Наташины мама и папа.
Прошел час... час...
Зазвонил телефон:
- Ма..а.. ты где?
- Сыночек? Сыночек! Как ты, как? Что?
- Ма... нормально все... только говорить тяжело... Спать... Ты позже приходи.
- Ваденька, меня не пустят, нельзя мне в реанимацию.
- Да? А Милку пустили...
- Какую Милку, детонька?
- Детонька? Это я-то детонька? Ну ты, мать, даёшь, - слабым голосом пробормотала моя ненаглядная детонька и отключилась.
Позже Вадька сказал:
- Мама, я хочу уехать. В такую страну, где никто не оскорбит мою девушку. Где ни одна сытая сволочь не посмеет... Нет, не так. Где ни одной сытой сволочи даже не придет в его тупую сытую голову сказать: "дрянь черномазая" или "чурки понаехали".
- Эх, сына, есть ли на свете такая страна...
А Феликс спросил:
- Ма, ты говорила, что раньше все жили дружно? Ну не было этого: "хачики, чурки, азеры"...? Получается, мам, такая страна - была?
Я вспомнила детство, мою многонациональную шумную "хрущевку", единодушно высыпавшую на субботники, убираться у дома, сажать хлипкие березки и настырные американские клены. Вспомнила всех моих приятелей, выросших, как и я, на кинофильме "Цирк". И еще вспомнила, как завидовала не-русским семьям: мне казалось, что меня обделили, ведь русский язык, русские сказки, русские книги были доступны всем, и я была - как все, не было у меня своего, индивидуального, сокровенного. Своей, внутрисемейной, непонятной для окружающих, речи. Своих традиций, своих дохристианских тайных праздников и обрядов, примет, наговоров, амулетов.
Мне всегда казалось - и сейчас кажется, что возможность говорить в семье на двух языках - огромный подарок ребенку, невероятный по силе стимул в развитии, в расширении кругозора, отличная стартовая площадка. Мне всегда хотелось быть ребенком в межнациональном браке, например, папа-грузин, мама - молдаванка, вот бы здорово, вот бы класс. Чтобы две бабушки - и каждая поет колыбельные по-своему. Чтобы в двух сундуках старинные наряды с вышивкой, и два строгих, внешне разных, но одинаково мудрых деда. Дед, прости, ты был лучшим в мире, и ты ведь понимаешь, о чем я? Ты всё понимаешь...
Сейчас говорят - плохая была страна. Тоталитаризм, говорят. Демократии не было, говорят. А были, говорят, только очереди за колбасой и политинформации.
Феликс потёр затылок и заявил:
- Ма, я, пожалуй, брошу театр и буду к Тимуру ходить. И вообще я с сегодняшнего дня - антифа.
Вы думаете, что беспомощность - это когда сын безответно влюбился? Если бы всё было так просто.