Хорошо, когда на работу к восьми утра, и маршрутка имени Ивана Сусанина кружит и петляет по городу, словно задавшись целью проехать по ВСЕМ его улицам. Это хорошо потому, что приходится вылетать из дома самое позднее в семь пятнадцать, иначе придешь позже начальства - а оно тут же, прямо с порога, вычтет процент из твоей и без того хлипкой зарплаты. Просто отлично, когда к восьми на работу: можно встать в шесть, заполнить время сборами и завтраком перед бормочущим телевизором, искренне попытаться вникнуть в прогноз погоды и гороскоп на неделю (одинаково многозначительные и одинаково ненадежные).
А еще здорово, когда на работе куча дел, идет поиск потерянных восьми позиций ("дуктилометр полуавтоматический с электронным блоком"), вместо которых неожиданно возникли на балансе столы-вибраторы в количестве пяти штук, здорово, когда все бегают от компьютера к компьютеру, вытаращив глаза, а потный завскладом рычит, что столов этих бибикнутых отродясь не видел, и сам уже вибрирует от злости не хуже вибростола.
Спокойная жизнь и малые нагрузки - это для тех, у кого все хорошо, душа на месте и в сердце мир.
Ночью плохо. Стоит лишь выключить свет.
Машина. Удар. Огонь.
Нет, боже мой, нет, нет. Плотнее в одеяло, не думать, не думать.
Но снова, настойчиво, по кругу: машина, удар, огонь.
И опять, и опять, и еще раз. Машина, напор, скорость. И вдруг - (почему?) - движение становится неуправляемым, полет по прямой превращается в кошмарное кувыркание, красивое становится скомканным и искореженным.
И:
Темнота.
Огонь.
Воистину: причудливо порой тасуется колода. Я всю жизнь избегала даже малейших разговоров об автокатастрофах. Ладно, уточню: всю сознательную жизнь. Несущественное уточнение.
Все знакомые, и тем более - родственники знали, что я ни под каким видом не смотрю передач типа "Город. Хроники. Происшествия", ни других телепрограмм с кричаще-зазывающими названиями, в которых элегантная дикторша, старательно выбирая ракурс, в котором ее миловидное личико выглядит почти красивым, произносит поставленным ровненьким голоском: "сегодня на перекрестке улиц Космонавтов и Сибирского тракта произошла ужасная авария.
Кадр сменяется и на нем... нет, не хочу об этом.
Не буду об этом, не могу.
А в следующем кадре - та же кошечка-ведущая с мастерски дозированной скорбью повествует о следующей трагедии.
И - кстати - удивительное дело: моя семья - годами! - вполне благополучно существовала, не зная, какие в городе ДТП, сколько человек погибло и сколько пострадало в их результате "за истекшие сутки".
Вы можете усомниться.
Вы даже можете не поверить что такое возможно. А вот ведь факт: мы жили (и выжили) не имея этой - такой насущной и основополагающей - информации.
Безграничны, в общем-то, резервы человеческого организма. Да.
В автоаварии погибли мои родители. Мои мама и папа.
Я не знаю, как это произошло: я спала на заднем сидении. Мне тогда было семь. Осталась жива, чудом, даже переломов не получила. Были, наверно, синяки и ссадины, но я об этом не помню. Я вообще ничего не помню. Какими-то неведомыми ножницами из ленты памяти вырезан кусок - полгода до и полгода после. Что случилось, кто виноват? Как? Почему? Нет ответа.
В первый класс меня должны были провожать вчетвером. Отводил дед. Один.
У меня тогда были длинные волосы, до середины спины, прямые и непослушные. Вариант "постричь" дед отмел без обсуждения; хмуря брови и морщась, разучил плетение косы - одной, не слишком идеальной, с несимметричным бантом на конце. Это я знаю со слов соседки - теть-Любы, она какое-то время принимала активное участие в нашей судьбе и моем воспитании, как раз она советовала сделать стрижку и не мучиться, и это к ней я приходила посидеть после продленки и на каникулах. Кажется, она имела виды на деда, но тут ее ждал облом такой же, как и с моими косичками.
Уже потом, классу ко второму, дед освоил (постепенно, очень настойчиво) и ввел в обиход самые залихватские плетёнки, жгуты и "корзиночки". И позже, когда я уже научилась ладить с волосами самостоятельно, он нет-нет да изображал на моей голове нечто величественно-сложно-элегантное.
Да, я не сказала: через сорок дней после аварии не стало бабушки.
Именно "не стало". Я так и не добилась ответа, как она умерла. "Умерла - и все", отвечал дед. Как отрезал. А когда он "отрезал" - лучше было не соваться. Я не видела могилы (притом, что на кладбище к маме-папе мы ходили не реже раза в месяц), я не видела документов, я даже какое-то время подозревала суицид, но когда решилась озвучить это предположение - получила смачную пощечину, первую и единственную, и почему-то совсем не обидную.
Наверно, все эти годы я не разрешала себе даже малейшей попытки вспомнить. Боялась - а вдруг получится.
Вдруг я снова окажусь там, среди развороченной "Волги".
Вдруг смогу увидеть - и услышать - их.
Там, на передних сидениях.
Гораздо проще и спокойнее было заниматься чем угодно, например, обсуждать самопроизвольную конденсацию из компьютерного тумана пяти вибростолов. И растворение в том же тумане восьми дуктилометров. Я как раз предавалась меланхоличным размышлениям на тему "что за чертову фигню измеряют дуктилометром?", когда позвонил Феликс.
- Пока ты на работе дурака валяешь, я тут геройски в магазин сходил. Вот решил тебя предупредить, чтоб ты по второму кругу хавчик не купила.
- Стоять! Бояться! Быстро сознавайся, что случилось.
Не хочу сказать, что не могла ожидать от сына самостоятельного похода в магазин.
Могла.
В тот год младшенький сильно повзрослел. Из-за происшествия с братом, разумеется. А еще под влиянием маленькой, но подающей большие надежды женщины.
Одноклашка Натуська, даром что пепельная блондинка, два хвостика и нос в конопатинах, обещала вырасти настоящей железной леди, вроде Вилоры Федоровны. И мой вечно хохмящий балбес охотно (более того, легко и радостно) менялся. То, что не удавалось мне годами, то, чего я не могла добиться разговорами, криком, слезами, демонстрацией ремня - происходило просто потому, что "Наташа сказала...".
Наташа сказала, что неуч - это балласт общества (неужели сама выдала формулировочку? Наверняка с родительских слов. Там такой серьезный папа. Эх. Был бы у нас папа, мы б тоже, может... Черт, выходит, все дело в папах, а мамы ни на что не годны? Или это я такая бесполезная мать? Вот ведь не хочешь - а задумаешься...)
Так вот, мой неуч - а Фелька всю школьную жизнь балансировал между четверкой и троечкой, лишь изредка расцвечивая дневник пятерками (когда по истории проходили про войну двенадцатого года). Общий баланс, правда, был ближе к оценке "хорошо", но я кипела возмущением, зная, что у негодника светлая голова, и он выезжает только на том, что услышал на уроке. Так вот, повторяю, мой неуч к изумлению моему и учителей выровнялся сначала до твердого "хорошиста", а последнюю четверть закрыл всего с тремя четверками - и то по второстепенным предметам.
Исключительно потому что Наташа сказала "Фи. Тройки - это стыдно". И, выждав время, добавила: "А четверки - примитивно".
А еще Наташа сказала, что "тот, кто не читает - не умеет самостоятельно мыслить".
И ведь читает же, ёшкин кот! Читает. Лескова вон взял, "Соборян". И, самое смешное, нравится ему!
Феликс даже ерничать и задираться стал по-другому. Умнее, тоньше, что ли.
Нет, из него по-прежнему получился бы отличный клоун... Как и из Вадьки... Из моих сынов вышла бы шикарная парочка коверных: акварельно-грустный, пронзительно-трогательный и забавный Вадик - что-то вроде Енгибарова, даже внешне похож. И Феликс, неуловимо напоминавший молодого Никулина...
Да, я ревновала. А вы бы не ревновали?
Радовалась, боялась сглазить - и все равно ревновала.
Воспитывая детей, понемногу понимаешь, что в жизни не всегда есть место логике.
Конечно, и в магазин сходить, и ужин самостоятельно приготовить Фелька мог. Но что-то подозрительно-неправильное слышалось в его голосе, какая-то смутность, какой-то подтекст... Я повторила:
- Немедленно сознавайся, что случилось.
- Ну... я тут немножко с милицией общался.
- Про Вадима? Что? - испугалась я. В последнее время меня многое, почти все, пугало.
- Гораздо смешнее. Этот придурок, Летчик, накатал на меня заяву. Мол, это я его тарантас поджег. Во адиёт, аж завидки берут!
Перевожу: какое-то время (примерно с месяц) назад по городу прокатилась волна поджогов. Жгли машины во дворах. Кто, зачем, одна это была банда или несколько одиночных народных мстителей- так и не выяснили. Ловили-ловили ("ищут пожарные, ищет милиция, ищут все жители нашей столицы"), да никого и не поймали. Постепенно пожары как-то сами собой прекратились. В числе последних сгорела принадлежавшая Летчику старенькая "четверка".
Любимая и лелеемая, "ласточка" и "девочка".
Понимаю, что жалко и горе.
Вот только мой сын тут при чем?!
- И что? - продолжила пугаться я.
- И ничего. Менты оказались на удивление вменяемыми ребятами. Видели его. Посмотрели на меня. Ну и сделали выводы. И потом, ведь нет проблемы проверить: я все ночи в больнице дежурил. Это только огнедышащие драконы могут палить машины на расстоянии. Да еще Пушкин, тот глаголом жег. Я же не Сан Сергеич, это даже участковому понятно.
Не успела я подумать, что как раз я, похоже, умею.
В смысле, жечь.
Глаголом.
На зависть Пушкину.
Не успела я подумать и прикинуть: а не желала ли я в недавнем времени зловредному соседу неприятностей, как чуткий сынуля перевел стрелки. Он в последнее время как-то особенно ловко и быстро менял тему разговора, а я послушным паровозиком двигалась по подставленным рельсам. Хорошо, что я научилась это замечать. Плохо, что поздно. И плохо, что регулярно покупалась.
- Ма, я тебе по делу звоню. Во-первых, по еду. Это я уже сказал. А во-вторых, тебя тут обыскались. Папец звонил. Кстати, трезвый. И еще Тимур. Этот раза три названивал. Не иначе свиданку хотел назначить. Ой. Помехи на линии. Я тебя не слышу. Не-слы-шу. Би-ип!