Аннотация: О виновнике смены Эр, праязыке и развлечениях в Нул-Радуле с невесёлым концом.
Беззаботный Жужень, на ком магия вечера вечного лета сказывалась чересчур-таки усыпительно, лениво приземлился у дома на громаде валунов и, встряхнув спиной, откуда слетели на землю двое всадников, поспешил сложить крылья и пристроиться в тени у ручейной прохлады; полёты на сегодня были окончены, и впереди приближались новые просторы, но не облаков, а крепких пчелиных сновидений.
- С мохнатых лап тебе это так просто не сойдёт, - пригрозила, отряхиваясь Катаноэк, и тут же подозрительно уставилась на Юлиуса.
- А с тобой что, Юмориус? Бледный, как поганкин ствол. Пока летели, не проронил ни слова. Невидаль! Люди все говорливы: твой дружок тому останется бессмертным примером...
Но сильфида ответа так и не дождалась: Юлиус, взмыленный и растрёпанный, не слушая гостелова, быстро взбежал по лестнице и скрылся за порогом дома. Он не думал над тем, сколько же дней по меркам Нул-Радула прошло с тех пор, как Жужень вылетел из ковра и взмыл над Харазнасом; видеть Тадеуша - это всё, чего он желал сейчас. Раз понадобилось снова переносить его в Нул-Радул, то Тадеуш, наверняка, уже здесь. Только он мог знать о монстре Харазнаса, с которым его племянник чуть не вступил в схватку - вероятно последнюю из всех, в какие ему доводилось вступать за свой двадцать один год жизни.
В главной комнате дома Титч сейчас были заняты все места за столом, прогибающимся под обилием блюд к ужину; среди них почётное центральное место занимала гора пышных и круглых пирожков со сливой и курагой - к подносу с ней, шлёпая друг друга и жадно толкаясь, тянулось чуть более десятка рук. Ворвавшись в столовую, Юлиус опешил, застав здесь почти весь Отряд Знаменосцев. Он сообразил, что недоставало только четверых: маршала Моцайва, Аннет, Аполлона и Капрана.
- У первого в Санкт-Артуре много дел по отправке войска в Глубирет, сестра Гэбриела вместе с его отцом дома - заняты хозяйством, а последние два с мадам Эйлер готовятся к первому дню работы Собрания. Тебе легко понять их чувства: эти назначения обрушились громом среди ясного неба.
Этот ответ прозвучал сразу, когда Юлиус задал свой вопрос в комнату, пропитанную ароматом выпечки и варенья и, честно говоря, он думал, что его мало кто слышит.
- Привет, Юлиус.
- Вегас! Как я рад тебя видеть! Постой, о тебе ведь говорили на Совете старейшин! Да, княгиня Рианнон Вегас, которая объединила Климрус и Пламрус, но...
- Спрашиваешь, что я делаю среди Знаменосцев, Юлиус? По-твоему мне следовало остаться там, где всё самое интересное заморозились вместе с Гидрантой? Мои родители, князья Пламруса, всегда мечтали писать законы для сирен и делать из них светских дам. Бредово звучит, но пусть пытаются. Теперь у моего народа целых два острова, но меня не прельщает осёдлая жизнь. В этом мы с тобой похожи, не правда ли?
Нимфа подмигнула, похлопала Юлиуса по плечу и заняла своё место за столом между увлечёнными горячими пререканиями Дондолином и Танатусом. Эти двое поспорили, что Ондейруту удастся превратить добротный котёл с холодным брусничным морсом, где на Капелькино любопытство барахтался жук-короед, минуту назад ползавший в волосах Беса, в гномье пиво, и теперь с невиданным усердием гном портил напиток дюжинами заклятий. Они возникали сами собой в пока ещё трезвой танатусовой памяти.
- Проваливай, толстяк, - гаркнул Томпсон в сторону Бубелло, уплетая свежую клубнику за обе щеки. - Ты и так уже перебрался жить в эту комнату! Освободи место для Юла! Проходи, Юл, и поспеши, пока это пузо не проглотило стол целиком.
- Спасибо, Гэбриел, я не голоден, - Юлиусу пришлось докрикиваться до Томпсона через гомон громких голосов: Дондолину всё-таки удалось благополучно наложить чары, и с первой же кружки пива Ндакли, никогда не пивший ничего подобного, чуть не вывалился из окна на храпящую тушу Жуженя.
- Скажи, а Тадеуш здесь?
- Нет! - Гэбриел от души аплодировал сильфиду, которому Танатус не без ехидной улыбки зачерпнул из котла вторую кружку. - Но тебя просили заглянуть в ту комнатёнку на углу - ну, где ты ночевал...
Не дослушав Томпсона, Юлиус заторопился покинуть этот балаган. В плутающих ходах дома, отмахиваясь от назойливых оранжевых птиц, спешащих в столовую, он с трудом отыскал свою прежнюю комнату и обнаружил в ней Цибурия - удивительно, но вместо Посоха Огня Ван-Шиба держал на плече Посох Стихий, который тут же был протянут Юлиусу, как только он переступил порог.
- Король просил тотчас передать тебе его, Юлиус. Ты не знаешь, зачем?
- Понятия не имею. А где сам Тадеуш?
- Он не смог прибыть сюда: его задержали в Храме Великих. Много кто хочет его поздравить с этой должностью атарактора, я сам разинул рот, когда услышал о ней со своей террасы. Всё это очень странно, Юлиус.
- Мне нужно срочно поговорить с дядей. Это дело нельзя откладывать. Промедление может стоить кому-нибудь жизни! Если он в Харазнасе, то и его жизнь под угрозой!
- Слушаю тебя, Юлиус...
Спокойный голос Тадеуша прозвучал прямо у его уха, и, окинув взглядом комнату, Юлиус так и не понял, где же здесь прячется гораздый на выдумки Велиодар. И только когда смех Тадеуша раздался чуть выше его плеча, Юлиус с облегчённой догадкой уставился на Посох Стихий: обруч артефакта был изогнут дугообразно, подстать мимике рта короля, и смеялся, подрагивая перевёрнутым полумесяцем деревянных губ.
- Как такое возможно? - Юлиус не без восхищения бережно поставил Посох в плетёное кресло, где нул-радульским утром сидел и раскуривал трубку его обладатель.
- Всё просто. Я заколдовал Посох Стихий, дав ему половину от собственного голоса. И теперь я могу разговаривать с тобой.
- Но что подумают в Храме Великих? - Юлиус представлял, как Тадеуш расхаживает по булевтерию, бурча себе под нос невразумительные реплики у всех на виду.
- Не беспокойся за это. С помощью саомировой магии я мыслю, можно сказать, на два фронта. Независимых друг от друга. Один мой рот болтает в Харазнасе, а другой - с тобой. Сейчас вот меня поздравляет свита от гоблинов Лиридии. Знал бы ты, как противно мне смотреть на этих лицемерных и лживых... Капельки случайно нет там поблизости?
- Нет, - усмехнулся Юлиус.
- Ну, ты понял, что я хотел сказать. Вы держите курс на Глубирет, как тебя извещали ранее, и я постараюсь прилететь туда на Ауронио прямо к вашему прибытию. А пока я пребываю в Храме Великих, мне хочется знать о том, что же надумал ты в булевтерии. Ты ведь о чём-то промолчал там, верно? Я не сомневался, что ты не нарушишь уговор.
- Не буду мешать, - сказал с улыбкой Цибурий и, восторженно покачав головой на говорящий обруч, удалился из комнаты.
- В Храме обитает какое-то чудовище, - выпалил Юлиус, падая на кровать; только сейчас, расслабившись, он ощутил всю свою усталость, отягощённую последствиями пережитого безрадостного приключения. - Оно по какой-то нелепой случайности не убило меня. И оно всё ещё там.
- Чудовище? - голос Тадеуша насторожился. - Хм, вряд ли ты можешь что-то путать. Как оно выглядело?
- Не знаю, я не видел его. Из кабинета Верховного старейшины я попал в какой-то лабиринт. Там были сплошные белые коридоры. Если бы не кот, то оно смяло бы меня, как и всё на своём пути. О, у меня идёт кругом голова! Тот кот разговаривал!
- А, Рио, - обруч слегка улыбнулся. - Да, я попросил его отыскать тебя и передать флакон с пыльцой: как пылекорпуса на кошачьей голове тебя незаметно и просто можно было пронести до ковра Алпа-Идди.
- Постой, - Юлиус сел на кровать напротив Посоха, - ты послал за мной кота Мон-де-Хотепа? Ну тогда я вообще ничего не понимаю.
- Мы с Рио давние знакомые. Этот кот рос в Империи Огня, и Цибурий лично учил его разговаривать. В своё время я подарил этого кота Авелио - гм, уже не помню, по какому поводу. Сегодня, сойдя с булевтерия, я случайно встретил Рио в коридоре: видимо Авелио так разозлился на Луция, что не заметил, как кот спрыгнул и отбился от него. На мою просьбу разыскать тебя и помочь отправиться в Нул-Радул, не вызывая ничьих подозрений, Рио согласился. Но вернёмся к тому происшествию: говоришь, что из кабинета Луция ты попал в какой-то лабиринт? Но там его не должно быть. На моей памяти под куполом кроме булевтерия и кабинета Верховного не было больше ничего.
- Просто тебе не довелось побывать в этом лабиринте, - отмахнулся Юлиус. - Да, я не видел чудовища, но явно оно было немаленьких размеров...
- Интересно, - деревянные губы сомкнулись в раздумьях. - Я сейчас поднялся на булевтерий: в Храме тишь да гладь, а любой монстр вызвал бы панику, верно?
- Уверен, что он до сих пор в тех коридорах. Или же Равэн услышал шум и испепелил его - именно так, раз больше ничего не слышно.
- Я спрошу у Луция, - протянул Тадеуш. - Но по твоим словам, нечто огромное было послано вслед за тобой. Не значит ли это, что кто-то хочет твоей смерти?
- Моя смерть нужна лишь Трувиану, кроме него я больше ничью дорогу не перебегал, - Юлиус постепенно приходил в себя и уже замечал поводы для шуток. - Не думаю, что кто-то хотел убить меня в тех белых стенах. Такая громадина - а она пережёвывала камни - могла перемять под собой куда больше народу. Это было бы выгодно: посеять панику, когда все толпятся у выходов.
- Какова же твоя версия?
- Кто-то выпустил этого гиганта, но он вместо того, чтоб пойти и растоптать кучу зевак, забрался на вершину Храма и так же, как и я, искал выход из белого лабиринта.
- Правдоподобно, - ответил Тадеуш. - Я сейчас же переговорю с Луцием: на Совете старейшин, на террасах, несомненно присутствовал предатель. Он и выпустил этого зверя...
- А что, если предатель был в булевтерии?
- Многозначный намёк, - обруч согнулся в задумчивой улыбке, - но я слишком хорошо знаю всех старейшин, чтобы подозревать кого-то. Не переживай, Юлиус и постарайся успокоиться: твоё известие о безымянном чудовище не останется без внимания Верховного старейшины. Луций - эльф дела: уже пойманы первые подозреваемые по убийству Каспара, хотя не прошло и часа, как о нём было объявлено на весь Харазнас. А теперь скажи мне о своих внезапных догадках, Юлиус. Я хочу знать всё перед тем, как мы окажемся в Катаэгольфе.
Юлиус утомленно положил голову на мягкую пуховую подушку и уставился в плетёный потолок.
- Того, что я утаил по нашему уговору, не так уж и много. Это касается Веколимперского копья. Той ночью мы видели с Гэбриелом, как убили Грайлена. Его копьё подхватил беркут и унёс прочь. Любопытно, но в Храме Великих живёт целая стая этих птиц: почему она не могла тогда крутиться над Неотунной? Беркутов было много, очень много, и когда копьё было схвачено, они все улетели восвояси.
- Думаешь, кто-то подослал беркутов, чтобы они украли копьё у Грайлена?
- Разве может быть иначе, - Юлиус лениво повёл рукой, поддаваясь естественному природному расслаблению перед грядущей ночью, хотя снаружи ковра до вечера ещё было далеко. - И тот, кто сделал это, прекрасно знал о копье.
- Это ценные сведения, Юлиус. Теперь мы знаем, что этот артефакт похищен, а не потерян. Это в корне меняет многое. Хм, ты тоже думаешь о Трувиане?
- Кроме него некому. Он мог знать о копье, потому что его эловинаром был тот самый Шихарун, закадычный дружок Трувиана. Он приказал похитить копьё из рук Грайлена, так как демону известна настоящая магия этого артефакта. Мне кажется, что Трувиан знает одно: это копьё в состоянии лишить его жизни. И теперь-то оно у демона, и он, наверное, давно избавился от него.
- Верные размышления, - уголки деревянного рта самодовольно дрогнули, - но ты упустил один факт: алтарь копья всё ещё стоит. Оно живо до сих пор. Если копьё и похитили по приказу Трувиана, то до него оно так и не добралось. Как впрочем и Трезубец Хэлви.
- Среди его слуг мог отыскаться такой же смышленый малый, каким был Хойар, кто решил прикарманить копьё себе и шантажировать демона, а ещё лучше - самолично убить его, чтоб присвоить всю власть в Илвастрии. Это первый вариант. Копьё так же может где-нибудь просто пылиться на полке на виду у Трувиана - вдруг он просто-напросто не знает, как уничтожить этот артефакт?
Тадеуш посмеялся с нескрываемой гордостью за племянника, которая удачно передалась через удовлетворенное выражение деревянного рта.
- Возможно, что-то из этого действительно правда. Но Трувиан учится на своих ошибках: вряд ли он станет держать при себе таких же хойароподобных слуг. Впредь остались самые верные, проверенные временем. И я сомневаюсь, что его знаний не хватит для избавления от копья. Деревянные артефакты, как правило, уничтожаются самым обыкновенным огнём. Ты сказал, что его похитили беркуты. Птицы. Это многое объясняет. Надёжнее было поручить это дело двуногому существу. Птицу могла подстрелить случайная стрела - их тогда в небе было полным полно.
- Тогда разница становится невелика, - рассуждал Юлиус. - Копьё сначала было похищено, а потом - потеряно. И если даже наоборот, то всё равно глупо об этом разговаривать. На твоей памяти кому-то удалось найти иголку в стоге сена?
- Не спеши делать выводы, Юлиус. Если бы Симфейрут не вспомнил о Веколимперском копье на Совете, то, возможно, это было бы гарантом вечной жизни Трувиана. Хищные птицы всегда прислуживают тем, для кого законы белой магии пусты. Если копьё похитили таким образом, то оно и вправду представляет большую ценность. Мы имеем дело с уникальным артефактом, который способен внушать страх самому Трувиану. С грозным оружием против него. А это именно то, что нам так необходимо.
- Да, - продолжил Юлиус, - Грайлен рассказывал мне о своём Чёрном Копье на борту "Себастиана". Есть легенда, или что-то вроде того, будто этим копьём можно победить величайшее зло, забрав всю его силу на себя. Я не представляю, как это, но так говорил кентавр. Опять-таки слишком масштабно. Сам он сколько ни пытался прочитать золотые руны, так и не разгадал их смысл.
- Думаю, и Пфайлену в своё время это не удалось, иначе он не передал бы копьё сыну. Я, возможно, ошибаюсь, но род этих кентавров мог просто выступать хранителем копья - до определённого часа, когда настоящий его хозяин ощутил в нём острую необходимость. Но как бы то ни было, копьё живо. И оно будет служить нам, а не Рогоносцу.
- Откуда такая уверенность? - Юлиус не понимал, к чему клонит задумчивый тон говорящего Посоха. - Сначала, как никак, копьё надо отыскать, верно?
- На всё ответит поездка в Глубирет.
- Так вот оно что. Я так и знал: вопрос о потери магии в кольцах - только предлог. Иначе не стоило бы тащить к ренегулам весь Отряд Знаменосцев при полном вооружении вместе с Огнеголовым Эльфом. Вы что-то замышляете с Ольнусием? Об этом нетрудно догадаться.
- И тем не менее догадался только ты, - обруч расплылся в лукавой улыбке. - Не буду лишать тебя аппетита. Ты и представить не можешь, насколько ценны твои сведения о копье.
- Постой!..
Но с приглушенным хлопком Посох Стихий исчез из виду, оставив после себя пару колец табачного дыма: словно Тадеуш со знакомым загадочным прищуром на прощание выпустил их изо рта, почёсывая концом трубки седой висок. Юлиус с досады запустил кулак в ни в чём не виноватую подушку: король замышлял новую авантюру, в который его племянник вовсе не горел желанием участвовать.
- Слышишь ты или нет, - бросил Юлиус, - но я поставлю тебя перед фактом: разыскивайте хоть дюжину таких копий, но без меня. Без меня!
Его слова остались одиноки и, разумеется, без ответа. Откуда-то из глубины дома доносились смех и брань - бабушка Титч вернулась и застала в плошке с ежевичным варением спящую и опухшую физиономию Ндакли, совсем опьяневшего с третьей кружки. Если бы здесь была дверь, то Юлиус с удовольствием захлопнул бы её: сейчас он не хотел слышать невразумительные и смешные оправдания Беса, где через каждое едва разбираемое слово повторялся к общей потехе взрыв нездоровой икоты. Никто из Знаменосцев и всех, кто был в столовой, не мог чувствовать то, что чугунным ядром тяжелело на сердце у Юлиуса. Все они, как послушные зверьки, только по одному мановению Посоха Стихий пойдут вслед за Тадеушем, куда бы он ни решил направить свои скрытые и хитроватые замыслы.
"Ну почему, - злился Юлиус, - почему всякий раз, как у нас с ним возникает новый разговор, я забываю сделать это - поставить ему в вину утрату Нарвелл. Всё, с меня достаточно".
Юлиус выглянул в окно: за чистым зеркалом серебряного пруда, где весело барахтались и на перегонки пускали фонтаны из хоботов пять незнакомых пчёл, кругом стояли медово-коричневатые деревья с нагромождёнными на них домами сильфид - там кипела праздная жизнь прохладного вечера. Это было время песен и радости, гостей и трапез - самый хороший отдых после целого дня бега по сотам с котлами, полными мёда, на головах.
Мысль оседлать одну из пчёл и улететь отсюда прямиком в Ферен - за Сумрачным Щитом и Алут-мечом - прокралась к Юлиусу быстро и удачно. Он был уже готов перемахнуть через карниз, растоптать клумбу с оранжевыми цветами и воплотить свой план. Но горькое понимание, что он подведёт весь Отряд, остановило его и заставило напряжённо соображать, вдыхая мерзостный аромат будто бы мстящей за его залихватские раздумья клумбы.
Да, пусть его друзья не могли понять то, что он ощущал, когда эльфийка с остриём Копья Эона у горла всякий раз возникала в его памяти, но никто из них не был виноват в случившемся. Никто не заслужил, чтобы его бросили на произвол судьбы, ничего не сказав и не объяснив срочное отбытие на пчеле. Никто кроме Тадеуша. Он знал о любви племянника к подопечной Ван-Шибы - не зная этого, разве он разрешил бы ей покинуть Данкерн-Пай? И всё ж это не мешало ему посылать Юлиуса на смерть. И не единожды. Он возводил любые планы, грандиозные и уникальные. Как вызволить Мопролира Пракото, как войти в Сао-Пай, как добраться на ковре Алпа-Идди до Харазнаса и как, в конце концов, отыскать Веколимперское копьё. Но никогда речь не шла о том, как же вернуть Нарвелл из плена.
- Она не будет так легко записана в один ряд с Грайленом и Улпирсом, - твёрдо решил Юлиус. - Оборотень сказал, что её душой владеет Трувиан. Я найду её. И россказни Тадеуша Вишеса для меня - самое последнее, к чему я буду прислушиваться.
Он не захотел возвращаться в главную комнату особняка, где тем временем хозяйничал новый дружный гомон, не уступающий в силе смеха и криков предыдущему: бабушка Титч с двумя половниками бегала вокруг стола за испуганным Ндакли, а Танатус картинно тушил свой рукав в рукомойнике - неудачно он попытался расколдовать проклятый морс, в который бабушкой было искусно и безвозвратно превращено гномье пиво.
Сейчас Юлиус был предоставлен самому себе - выпал удачный шанс в уединении, вряд ли сулившем быть расстроенным, познакомиться с книгой, которую дал ему Равэн. Он развязал тугую шнуровку мешка и, чувствуя чечёточный сердечный такт, достал из него широкий прямоугольный предмет.
В гладких тонких коричневых досках папки он нашёл вложенной толстую кипу подогнанных один под другой полупрозрачных листов - это не было книгой, а, скорее, какой-то её частью. Столбцы текста и все рисунки, колоритные только в своих истинных красках, запечатлелись в угольно-чёрном цвете и однозначно доказывали, что все страницы были копированы с оригинала. Неужели подлинный экземпляр, с которого были сделаны неприглядные двойники этих страниц, оказался так дорог Равэну, что он не захотел его отдать даже Поверенному?
Но Юлиуса это нисколько не смутило: он взвесил пачку листов и положил их перед собой. Ему хотелось быстрее читать их, залпом, днями напролёт, прерываясь только на короткий отдых; хоть он прекрасно понимал, что содержимое страниц - вовсе не приключенческий роман, это нисколько не помешало бы ему пропускать абзацы и строчки, догадываясь о каких-то очевидных законах этого языка. Языка, который был первым и, возможно, единственным ключом к обретению счастья; зная это, Юлиус чувствовал какую-то гордость за свою решительную инициативу - без неё не видать бы ему бесценных страниц.
Он взял верхний лист из стопки и, отринув все другие второстепенные раздумья, напряг взволнованный взгляд, чтобы разобрать чёрный текст. Но это при всём его рьяном и заразительном желании это оказалось невозможным - страница пестрела незнакомыми буквами и символами; в них Юлиус с приступом досады тотчас признал эльфийское наречие Тренвика. Он знал его так же, как и иеммеарху - никак, и не желал изучать вообще, хоть добрая половина книг в Слипволкере и была написана на нём, на отлично выученным Вишесом-старшим. Это было самое муторное и трудно разбираемое из всех письмен, какие только могли встретиться в Бохской Дали, и Юлиус шлёпнул листом по всей пачке, не понимая, почему Равэн не предупредил его, что вся эта писанина на эльфийском.
- Сицилия! - тут же прогрохотало в его голове, и он, схватив папку с мешком, вылетел в коридор и бегом добрался до столовой, где бабушка Титч и Катаноэк убирали пустые посудины со стола: все гости вместе с другими членами семейства уже смеялись на улице; там Бубелло учил Гэбриела правильно держаться в седле своенравной Матильды, так и норовившей скинуть балагура.
Сицилия, немного унылая и почему-то грустная, сидела поодаль от шумной компании на траве и вертела в руках ледострел Вегас. Поначалу, когда все ещё были в главной зале дома, Юлиус не обратил особого внимания на свою сводную сестру, но теперь он не мог скрывать радости, видя её. В эльфийке, задумчивой и серьёзной, уже ничего не было из того наивно-детского, что так впечатлило Юлиуса, когда он увидел её в герцогском замке. Разве только красота и обаяние остались при ней - навсегда. "За этот год ей пришлось много испытать, - думал Юлиус, прокрадываясь незаметно ото всех через деревья терновника, что в кольцо заковывали поляну напротив особняка. - Она была с нами в плену Гидранты, в Гранморе и Неотунне. Она своими глазами видела весь ужас войны, и теперь она в Отряде. Но это чистое везение, что моя сестра родилась в Тренвике".
- Привет, Сиц.
- Юлиус, - Сицилия подняла светло-голубые глаза и улыбнулась, не ожидая увидеть брата, который обыкновенно пропадал в обществе Тадеуша, Танатуса или Гэбриела.
- Ты выглядишь такой несчастной... Что с тобой?
- Пустяки, - румянец придал ласковой коже её щёк знакомые черты застенчивого смущения. - Только немного тоскую по Аполлону. Без него как-то...скучно.
- Тебе ведь нравится Аполлон, верно?
Юлиус присел рядом с сестрой, и эльфийка чуть слышно засмеялась, бросив на него взгляд, полный добросердечного упрека.
- Да он отличный парень, Сиц. Мне ли его не знать: девять лет мы с ним отсидели в застенках Академии.
- Ах, если бы у меня был выбор, - мечтательно вздохнула Сицилия, - я бы всё отдала, чтобы обучаться в Паекерской Академии. А впрочем...спасибо папе, что он решил мне дать хотя бы домашнее образование.
- Ты что, подруга! - Юлиус засмеялся, желая развеселить эльфийку, к нежным и добрым чертам лица которой печаль совершенно не шла. - Брось. Наши сёстры, Стэлла и Эллина, ты ведь знаешь, сейчас в Академии. Так их даже на свадьбу Беса и Джинн не отпустили, как ни заступался отец. А Маури! Он мне все уши прожужжал, что еле-еле выдержал там первый год. И я его отлично понимаю. Одно слово - псарня.
- Суровые порядки только усиливают тяготение к наукам и заставляют думать исключительно о них, Юлиус, - пропела Сицилия, чтоб не рассердить брата, и завистливо поглядела на ледострел.
- Александр рассказывал, что ты хочешь быть эловинаром. Думаешь об этом до сих пор?
- Ничто живое не может жить без мечты. Мечта воодушевляет наши сердца и в благодарность за это вдохновение они спешат воплотить её в жизнь. Да, я мечтаю быть эловинаром. Знания у меня есть, пусть и основы, но все артефакты, а их даже назвать нельзя таковыми - так, предметики - что я изготавливала до этого, были просто игрушками. Чтобы стать настоящим эловинаром, нужно путешествовать, получать кучу впечатлений и даже рисковать жизнью. Спасибо дяде - он вытащил меня из всеми брошенного дома. Я бы поехала в Дунмар с папой, но...мои мечты...они увлекают меня вместе с остальными Знаменосцами. Только с ними я чувствую в себе дух первооткрывателя, а это так нужно эловинару. А у тебя какая мечта, Юлиус? Она ведь есть?
Юлиус с ликованием ни на секунду не отрывал глаз от лица Сицилии - постепенно оно меняло стеснительность на тщательно скрываемые зачатки безграничного и жадного любопытства, каким обладали в разное время все дети, воспитывавшиеся в семье Вишесов. Юлиуса осчастливило, что к восемнадцати годам сестры эта черта, наивная и приятная, в ней осталась всё равно: она сама, не подозревая того, вышла к разговору о страницах.
- Как брат и сестра мы должны понимать друг друга с полуслова, верно? Да, мы нечасто с тобой вот так вот беседовали: все эти плавания туда-сюда, загадки, битвы в конце концов - до сих пор голова идёт кругом, как же на нас это всё в одночасье свалилось. Но теперь, я надеюсь, мы будем разговаривать чаще, намного чаще.
- Мне бы тоже хотелось на это надеяться, Юлиус, - Сицилия искренне улыбнулась и чуть придвинулась к брату; только остатки робости младшего перед старшим помешали ей положить свою голову на его плечо - на то самое, в котором эльфийка так хотела видеть недостающую замену плечу отеческому.
- Я скажу тебе, какая у меня мечта, Сиц. Есть один язык, - он, поджимая губы, с долей неуверенности протянул ей папку, - и его я очень хочу выучить: с недавнего времени люблю осваивать всякие древние языки...хм, в перерывах между головорубием и костоломанием. Шутки шутками, но времени для усвоения языка и правда мало. И как назло единственная книга, которая может дать эту возможность, написана на эльфийском. А ты знаешь, я в нём несилён...
- Я бы помогла тебе, если ты хочешь, - участливо перебила его Сицилия, просматривая страницы.
- Правда? - Юлиус не был так счастлив за последнее время, как сейчас. - Сиц, ты просто не представляешь!.. Нет, ты не можешь представить!.. Если мы с тобой выучим этот язык, то я буду носить тебя на руках - каждый день! Даже в старости, когда стану ковыляющим горбуном, ха-ха!
И он подхватил и закружил Сицилию, которая хоть и смеялась, но не могла понять настоящей причины его веселья.
- Славно, что не у меня одной все мысли в науках. Мне и самой будет интересно узнать, что ж это за язык такой. Но радоваться уж будем потом. Пожалуй, когда слова наизусть станут отлетать от зубов. Ты ведь хочешь, чтобы я была твоим учителем, правильно я понимаю?
- Правильнее некуда, - Юлиус плавно поставил эльфийку на землю. - Ты ведь знаешь меня: могу и полениться, могу что-то просто не понять. Иногда мне всё необходимо втолковывать по много раз. Кого ещё я мог бы попросить взять надо мной опеку в этом деле? Уж не Танатуса ли?
Он кивнул в сторону дороги перед особняком, где Бес, заключив спор с Томпсоном, стоял с шаткой ловкостью пьяного акробата на голове у Комара на одной руке и пытался дотянуться другой до кружки с морсом. Она едва покачивалась на чёрной дуге пчелиного хобота, который умный Комар то и дело старался вытянуть подальше вперёд.
- Да, здесь ты прав, - Сицилия улыбнулась. - Хорошо, теперь, пока последняя из этих страниц не будет дочитана, я - твой учитель, Юлиус. И не думай, что это повод для поблажек, нет, и не улыбайся так: тебе придётся смириться с моей требовательностью. Занятия будут проходить каждый день в одно и то же время, мы будем стараться его выкроить. И тебе придётся делать всё, что я скажу, не критиковать мои методы, и...
- Ты самая лучшая сестра, Сици, - с благодарностью ответил Юлиус, и Сицилия зарделась довольным румянцем. - Ты можешь прочитать уже что-нибудь прямо сейчас?
- Конечно, - она бегло пробежала глазами по листам. - Тут объёмная вводная часть. Думаю, на сегодня это будет в самый раз, а до завтрашнего дня я возьму всё это с собой, чтобы самой разобраться и подготовить первый урок.
- Видимо всё и вправду будет основательно, - Юлиус не мог не нарадоваться её серьёзности. - Здравствуйте снова, деньки Паекерской Академии, откуда, скажите, в ваших холодных стенах появились такие обворожительные учителя?
Сицилия залилась краской и, вдохновлённая комплиментом, предложила пойти к берегу пруда, где шум весёлой компании не был бы слышен так резко. С пологого склона, опоясанного плотной стеной ветвистого орешника, распахивался умиротворённый вид на кромку воды - в самой середине прозрачного перламутрового марева среди большого зелёного пятна, сотканного из листьев кувшинок, глядели лотосы, тихо и чуть заметно шевеля лепестками. Голубые растения, цветущие только днём, закрывали бутоны, уходя на покой до первых лучей обоготворённого ими солнца, и от них эстафету дружно перенимали белые лотосы: с наступлением ночи они, рассыпанные на пруду, как ледяные пирамиды из закрученных в спираль лепестков, рады были бы раскрыться, а сейчас первая роса умывала каждый их лист и будила к оживленному ночному торжеству.
Из зарослей душистого вечнозелёного мирта, в которых утопал склон, открылось новое зрелище, развернувшееся у дома Титч: туда, казалось, со всей округи сбежались соседи-сильфиды подстать Ндакли и Бубелло и, бренча и колотя по чудным инструментам - бубнам с полудюжинами струн - затянули весёлые песни, под которые на месте устоять было просто невозможно. Гэбриел учтиво пригласил на танец Ринитель, и эльфийка, позабыв о манерности, не могла отказать; Аминель и Ондейрут хоть и не подходили друг другу по росту, но были, пожалуй, самой лучшей парой - блеск, с каким сирена кружила вокруг себя гнома в незамысловатых па, так и остался никем не повторим. Аэфино обучал быстрому танцу Вегас, и нимфа была благодарна терпению благородного гостелова, который возился с ней, надменно избегая девиц-сильфид, что сплотились недалеко в дружную кучку и не сводили с него восторженных взглядов. Катаноэк же предпочла танцевать с Нафленом, а не с Танатусом, и последний, заразившись от Гэбриела дурной привычкой заключать глупые споры, побился с каким-то сильфидом об заклад, что всю следующую песню он протанцует на седле у Комара с кружкой морса на голове - её он всё-таки выудил с хобота, и теперь для Беса она была ореолом непременных удач. Как только Танатус стал выписывать кренделя на спине у не слишком-то и довольного Комара, поклонницы Аэфино тут же окружили его, но это всё ж не смутило Катаноэк. Она до победного танцевала с эльфом все песни, на какие были горазды музыканты, и с язвительной улыбкой обрадовалась, когда Бес кубарем скатился с пчелы и, весь в сладком морсе, стал со всех ног удирать от предприимчивого Комара - пчела решила, что недолжно напитку пропадать вот так вот и Беса надо непременно облизать.
Сейчас танцевали все, и даже Цибурию и бабушке Титч надоело наблюдать веселье с лестницы, и они пустились в пляс, расталкивая и удивляя молодёжь. Только Ндакли и Бубелло явно что-то замышляли, поглядывая то на спящего Жуженя - видеть десятый сон ему музыка отнюдь не мешала - то на Комара, то на Матильду, в седле которой прыгала Капелька, умоляя пчелу взлететь, но та, сонная и спокойная, уже не придавала внимания опостылевшим ей детским шалостям.
- Если ты хочешь, то присоединяйся к ним, - осторожно сказала Сицилия, видя, каким взглядом Юлиус наблюдает за всем этим.
- Нет-нет, что ты. Я люблю смотреть на танцы, но не участвовать в них. Сейчас мне куда приятнее проводить время с тобой за этой книгой, чем с ними.
Сицилия хотела сделать вид, будто бутон лотоса прямо у её ног настолько приковал её внимание, что последних слов Юлиуса она не расслышала, но довольная и смущенная улыбка не могла не прокрасться по губам польщённой эльфийки. Она сразу углубилась в чтение, зная, что сейчас на Юлиуса ей взглянуть ну никак нельзя - иначе бы смех выдал её плохо скрываемое неравнодушие к его реплике.
- Это очень древнее наречие языка эльфов Тренвика, - заметила она через несколько минут, но, увидев испуг во взгляде Юлиуса, поспешила добавить:
- Нет-нет, всё в порядке. Я много читала на таком языке, и он мало чем отличается от нынешнего тренвийского. Просто любопытно. Эта книга, должно быть, очень древняя. Хм, и обложки у неё нет - узнать бы название хотя бы.
- Её дал мне Верховный старейшина Харазнаса, когда я попросил что-нибудь в помощь изучить иеммеарху. Честно говоря, название книги и даже её авторство меня не интересует до сих пор.
- О, Верховный старейшина, - Сицилия посмотрела на кипу листов с явной гордостью, - это многое объясняет. Мне будет приятно читать эти строки, догадываясь, что, вероятно, они вышли из-под пера эльфа.
Она откашлялась и ровным голосом стала читать первую страницу, сходу переводя тренвийское письмо. Шёпот ручьёв, бегущих в пруд по зигзагам из камней с пушистым и вымокшим мхом звучал в унисон с её чтением, ни крики случайных птиц, ни брюзжание шмелей или стрекоз не нарушали эту прочную гармонию - Юлиус, сам не понимая, как, ощущал себя всецело погружённым в выразительную мелодию Сицилии, будто в свежую воду, что лежала у его ног; слушаемый мотив обрисовывал образы в его воображении - всё это происходило благодаря природной магии голоса эльфийки, прислушиваться к которому было куда приятнее, чем к ярким, но не производящим такого впечатления песням сильфид.
"А теперь я расскажу о праязыке: о нём нельзя не упомянуть в хранилище тайн прошлого, воздвигнутого мной из букв, слогов и предложений. В этой главе я попытался составить самое краткое пособие по иеммеарху на Аггикепаде, если, конечно же, иные существуют в переплёте до сих пор. Я был наслышан о них, но ни одно не встречалось на моём веку воочию. Мне выпало в долю изучить этот язык лишь по устным преданиям, которые я выторговывал у лихих и расторопных кротов таверн Северных земель. Любой богач знает, как прытки эти соломенные капюшоны и кучерявые бороды до пригоршни монет, и не будь у меня звонкого состояния, затея моя так и увенчалась бы парой размытых и скупых фраз об этом языке. Все сведения, добытые за двести лет до того, как кровавая корона упала на мою голову, оказались верны: я всё проверял сам, смея бросать вызов смерти каждый сущий день, на хитроумных заклинаниях, рядом с которыми артефакты даже самых талантливых эловинаров кажутся трещотками моих маленьких дочерей.
Вот, что мне удалось узнать об иеммеарху, отце всех языков Континента. Его рождение, как гласят редкие труды мыслителей, выпало на разгар Третьей Эры Аггикепада, известной как Эра Псевдомагнагов или Эра Тьмы Тьмущей. Колыбелью его стал сам Эйдолинн, сердце Аданаэ, огромной и не влезающей ни в какие нынешние карты. Во времена Третьей Эры - а тогда держава демонов колена Алюса процветала единой и сомкнутой тираническими цепями Сына Бельм - Эйдолинн был фамильной волостью семьи хозяина полуконтинентальной империи. Не будем забывать, что тогда счастливо и раздольно жила Биисуме, занимая на зависть Сына Бельма весь Север. Мудрецы-демоны Эйдолинна в напряжённые дни, когда Вечнотенный Магнаг сшивал кровавыми нитями стальных игл трещащую по швам от бунтов местных князьков Аданаэ, предложили Сыну Бельма завоевать прочное единство державы не только оружием. Они преподнесли ему шесть сотен свитков, где ими излагались законы нового наречия, и Сын повелел распространить его по всему Аданаэ, заменяя единственным языком, красивым и совершенным, все прочие неотёсанные демонские говоры: лаи, сипы, рыки и вои, коих в каждой из провинций империи Сына имелось по несчётному количеству штук. Так иеммеарху - "цветок Вечнотенного" - прошёлся по всему Аданаэ и засел на каждой сажени земли крепко и безвозвратно. Все демоны Аггикепада, от мала до велика, и прочие расы, терпящие своё подчинение, говорили на иеммеарху, и им нравилось речь слова этого величайшего творения, какое только могло зародиться на горе Тин. Сначала аданаэйцы делали это четверть миллиарда лет, пока таинственно не истекли дни Эры Псевдомагнагов, а потом и всю Четвёртую Эру - в полтора раза больше предыдущего срока. Да, Эра Наследников только и сохранила что иеммеарху: Аданаэ распалась на немыслимое число держав, и от этого, я думаю, Четвёртой Эре дано другое название - Тысячи Тысяч. Но никто из Наследников, тех самолюбивых королей-демонов, не хотел расставаться с иеммеарху; язык ни в одной из земель, на какие вдребезги рассыпалась Аданаэ после ухода на покой Сына Бельма, отменён не был. Так что, как бы ни распадалась империя Вечнотенного - хоть сотню раз - народ демонов оставался неделим за счёт своего языка. Языка, который его сплотил и который его и погубит.
Всё началось с того, что учёные умы Эйдолинна, самого могущественного королевства из всей тысячи тысяч, приметили одну любопытную закономерность: при определённой комбинации слов языка, поставленной интонации и употреблении конкретных наречий, очень-то редких для будничной жизни, случалась самая настоящая магия. Без артефактов, без жестов - просто от самих слов. Знатными лицами Эйдолинна нередко организовывались тайные общества, которые разъезжали по всем демонским землям и собирали в копилку происшествия подобного случайного чародейства. Последствия же непреднамеренного колдовства были жутки: кого-то полосовали невидимые ножи для резки бычьих туш, кому-то вырывало голову, руки или сердце, под кем-то продавливалась земля и того засасывало живьем даже в самые непробиваемые каменные навалы. Не одно столетие ушло на то, чтобы разгадать эти страшные загадки; любое такое происшествие обращалось в строжайший секрет, его свидетели или насильно умерщвлялись, или пожизненно ссылались на каторгу с вырванными языками. Властители пеняли друг на друга, возникали войны, лилась кровь. Но в Эйдолинне догадывались, что их предки-мудрецы времён Вечнотенного завещали потомкам величайшую головоломку: как произносить на иеммеарху самые сильные в мире заклятия. Всю свою жизнь я учусь, но этого понять не могу попросту: зачем стоило обращать в трудную загадку такие ценные сведения, ведь знай магию иеммеарху Сын Бельма в дни свой власти, сама Биисуме пала бы перед ним и уж не исчезла бы миллионы лет спустя, забрав с собой все медовые раздолья, какими взаправдашне могли поживиться демоны, если б у них хватило дальновидности.
И судьба распорядилась так, что человеческий зуб раскусил этот камень преткновений. Ашваттунас Кадавр, архивариус личной библиотеки эйдолиннской династии Д"Амлеин, за тысячу лет до изгнания демонов с Тверди понял непревзойдённое таинство языка. Он, располагая влиянием и почётом, упорно и долго собирал все сведения о необъяснимых происшествиях, и скоро в его руках запестрели их тяжёлые тома. Ашватто долго сопоставлял первое со вторым, а второе с третьим, и скоро он нашёл-таки закономерность, которая и порождала колдовство пустыми словами. Ему поступали свитки с описаниями уникальной магии, ещё и ещё, и он просчитал вес каждой буквы в допустимых заклятиях, как алхимик, что бережно кладёт к горсти крошку за крошкой, лишь бы на весах набралась верная унция. И в один прекрасный день Кадавр в тайне от всего двора пришёл к королю и положил перед ним своё знаменитейшее "Тайноязычие", от экземпляров которого ныне, к сожалению, не уцелело даже клочка. О, я отдал бы все свои владения тому, кто подарил бы мне радость взглянуть на главный труд в жизни Ашватто: эта книга вместо самого мастера рассказала королю обо всей магии иеммеарху и её законах. Кадавр, не слишком-то сильный в колдовстве, пытался на горячую голову демонстрировать самые простые заклинания, а от них чуть было не рассыпался державный дворец. Другой бы король велел повесить ухарского вольнодумца, но только не Эгориан Д"Амлеин, известный своему поколению как Эгориан Скопа. Король Эйдолинна, конечно же, понял, какое оружие попало в его руки благодаря желтым страницам книжонки архивариуса: нельзя было чего-то лучшего желать для владыки сильнейшей из стран Аггикепада, которая, однако, не могла противостоять прочным союзам слабых королевств. Эгориан от корки до корки изучил "Тайноязычие" и восхитился той закономерностью, что с наиточнейшим прицелом лучника увидел в иеммеарху Ашваттунас Кадавр. В голову Скопы пришла отличная мысль - так думаю я как хозяин своих земель и продолжатель пусть и отдаленной, но стези величия королей тех времён. Эгориан захотел объединить весь Аггикепад в новую континентальную империю - такое оружие, как магия иеммеарху, ему позволило бы сделать это сто раз. Теперь он не боялся вербовать чужестранцев других рас и призывать всяких волонтёров в своё войско - это же он завещал и своим потомкам, ведь чтобы выстроить империю Эйдолинна, этому смелому королевству потребовалась бы даже не пара тысяч легионов. Эгориан и Ашваттунас заключили уговор: род Кадавра хранит знания о тайной магии иеммеарху, пока Скопа и его наследники куют стальной молот армии размером с кулак магнага. О, это было отличное соглашение: оно сулило объединить весь Аггикепад и не позволить Тверди дробиться. Демон и человек повязали себя узами священного обещания, поклявшись на всех тёмных демонских святынях, какие были в алтарях горы Тин. Восемь столетий короли Эйдолинна собирали своё воинство - пределы его постепенно расширялись, демоны-венценосцы или сами падали перед мощью Д"Амлеинидов, или с лёгкой руки проигрывали им тысячи вёрст в известную азартную забаву, что принято величать войной. Никто из обескороненных не понимал, где же подвох: легионы Эйдолинна, ничем не разнящиеся от других демонских ратей - разве только гербом на щите, сминали эти рати выученных головорезов, как соломенные пугала. Никому и в голову не могло прийти, что потомки Ашватто Кадавра и Эгориана Скопы действовали рука об руку: среди одетых в сталь заядлых убийц успешно расходились заклинания на иеммеарху, но всю мощь взлелеянной магии Кадавриды хранили. Бдительно, до поры исполнения кровавых желаний.
Вот тут не могу не отметить с прозорливостью поэта - а я люблю строчить наброски од в свободное время от учений и правлений - что на переломе Эр случилась неслыханное предательство. А дело вот в чём. Обычно демоны, низкие и алчные, звероподобные жнецы вскормленных ими кошмаров, эти попиратели всего чуткого и добросердечного, среди которых в помине не было слова "благородство" ни на одном из языков - даже на любезном иеммеарху - всегда предавали людей, эльфов, гномов - все иные рабские для них расы, подписывая несчастным хартии смерти. Но на то и сменилась одна Эра другой, так как время с треском ветхой колесницы перескочило через ребро чёрно-белых граней куба жизни. Это был порог между днём и ночью, смертью и жизнью, вечной войной и цветами любви, холодным расчётом и пылким великодушием. И он был пройден - настолько решительно и сноровисто. А началось всё с изнаночной измены: один человек предал всех демонов, кому он клялся в вечном служении, предал окончательно, расчетшись жизнью, но оставив после себя великое имя. Этим именем названа Пятая Эра Аггикепада, тёплым течением которой умывается ныне Континент. Юная и здравствующая - Эра Кадавра.
Гурини Кадавр, этот виновник смены Эр, был далёким потомком Ашватто незнамо в каком колене; через тысячу лет после смерти архивариуса его клан прилично разросся и пользовался не меньшим почётом, чем сама королевская династия - порфироносцы сами благоволили этому. Гурини, как и любой Кадаврид, был посвящён в тайную магию иеммеарху: ещё с детских лет "Тайноязычие" им выучилось наизусть для собственной памяти, но не для разглашения - на то был наложен страх смерти, который Гурини так и не смог понять до конца дней.
Два последних столетия Эры Наследников выпали на удачу изумительным временем для расцвета Эйдолинна. Королевство занимало уже седьмую часть всего Аггикепада, среди разноперого ковра оно было самым большим куском - красным, непременно красным, в многоярусных стальных рамах. Должность архивариуса библиотеки доживающей свой век династии Д"Амлеин была особо почётной: на неё вставали прямые потомки Ашватто по линии старших сыновей, а Гурини, чья семья происходила от младшего сына Ашваттунаса, не сулило стать хранителем легендарной библиотеки. У своих родителей он был девятым ребёнком, и они быстро избавились от десятилетнего сына, отдав его на военную службу. Руки умелых вояк вылепили из Гурини хорошего воина; где-то на Севере королевства он получил нужное образование, повидал пару-другую войн, и в возрасте двадцати лет принял под командование свой первый легион - невиданная удача для юноши, в меру самолюбивого и тщеславного, как и все рода Кадавра. И это особо отличало молодого человека от командармов-демонов, этих бесчувственных рубил: его пытливый ум не давал ему покоя - почему демоны хозяйничают всюду, куда ни посмотри, почему ими не исполняются принятые ими же законы, формальные отписки для возмущённых невольников других рас? Он остро ощутил эту несправедливость, когда его легион пару лет без дела простаивал в какой-то брошенной на произвол судьбы северной провинции, где легаты издевались над любыми недемонской крови: казнили, палили дома, бесчестили вдов, резали глотки сиротам, продавали в рабство кормильцев семей, кто отказывался платить сверх налога в карман сборщикам податей. И молодой командарм ничего не мог поделать: он не имел никаких прав на это, а своевольство стоило бы ему жизни - умереть молодым во имя чьего-то спасения прельщало его, но он верил, что способен на большее, нежели просто взять и сложить горячую, но способную страдать за жертв бессмертного произвола голову. Гурини был свидетелем сотен незаслуженных расправ, на его глазах обрывались сотни жизней; он заводил знакомства среди отзывчивых и гостеприимных крестьян, а через недели его друзей вешали и четвертовали. Демоны упивались убийствами: из других рукавов кровавого савана гиганта-Эйдолинна пригоняли новых крестьян, и начиналось всё с начала. Решение избавить Аггикепад от демонов - всех, без исключений - появилось у Гурини само собой, когда в столице Эйдолинна Тинэндолле публично казнили его родителей: они вступились за бедное население города, когда власти решили взметнуть поборы до небывалых сумм. Да, Гурини узнал об этом приказе, но слишком поздно; он получил разрешение приехать в Тинэндолл, а там выяснилось, что дом его разграблен, и во время демонских бесчинств в нём была затесана его маленькая сестрёнка Морвия - она пряталась в шкафу, когда изверги рубили мебель в щепки. Так Гурини осиротел и затаил план мести, пошаговый и изощрённый. Он имел основание сводить счеты с демонами - за родителей, за сестру, за друзей, за все обрубленные кровавой секирой судьбы. И у него было оружие - тот самый секрет тайной магии иеммеарху: если б такой силой располагал первый попавшийся бунтарь в Эйдолинне, он в тот же час стал бы его новым королём. Но Гурини не желал власти; возмездие - вот к чему он шёл следующие тридцать лет своей бурной жизни. И шёл целенаправленно.
Всех лучше у него получалось руководить отрядами солдат, и это он решил использовать проворным аккомпанементом для ключевой мелодии своего плана. Он с ледяной выдержкой служил демонам, исполнял свои обязанности, безукоризненно и в пример другим, и его не могли не приметить как самого преданного командарма. Долго и упорно шёл Кадавр на вершину воинского табеля, лицемерно чтя устав и не забывая плести умелые интриги против непредусмотрительных демонов-командармов. Все легионы Севера были вручены ему королём за незыблемую верность, и в свои тридцать пять лет он стал одним из четырёх теменэсов-ювесов. Затем был теменэс-приск; эту должность дал ему король за раскрытие лже-заговора, что беспощадно для повешенного десятка сорвиголов-демонов выдумала фантазия Гурини, и тогда Кадавр стал повелевать всеми легионами сердца Эйдоллина - провинции Тин-Танол. Три затяжные, но успешные войны с постоянно меняющимися союзами соседних лоскутков-земель принесли Кадавру славу на всё владычество, и король повесил на его плечи ко всем прочим наградам орден имперал-командарма: отныне Гурини брал под своё бдительное управление все войска Эйдолинна. Это был апогей, и Гурини Кадавр, человек, вторая персона в Эйдолинне после короля-демона, разменяв пятый десяток, приступил к долгожданному претворению плана в жизнь.
Как когда-то Ашваттунас положил "Тайноязычие" перед Скопой, так и Гурини хлопнул по королевскому столу своим призывом. Он гласил, что подошла пора, когда все легионы Эйдолинна стоит обрушить на соседей и вернуть единство Аггикепаду - как и завещал Эгориан Скопа. Король и его окружение с участием восприняли эту идею - не доверять имперал-командарму Кадавру значило не уважать самих себя - и роковым росчерком пера король приказал Гурини завоевать все страны и сплотить Континент...
В то время Кадавр заканчивал формирование войск не из всех мужей поголовно, как это велось со стародавних мелей отшумевшего моря Третьей Эры, а из воинов каждой расы - легионы эльфов, легионы людей, легионы гоблинов. Таковые самим Гурини были умышленно прозваны "грязными легионами": недоброжелатели всех его подозрительных переустройств немедля соглашались с ним, когда слышали, что именно такие легионы не жалко швырнуть на первых порах под кипящее вражье железо, нежели жертвовать демонской кровью. На самом деле, как после рассказывали ветераны походов Кадавра, в "грязных легионах" орудовали ищейки имперал-командарма, истолковывая настоящие цели их сотворения. И Гурини оказался прав, делая ставку на то, что из угнётённых рас не проговорится никто: цена молчания была непомерно важна.
Гурини легко добился, чтобы в первый поход выдвинулись "грязные легионы", а сам убрал на окраины Эйдолинна все тин-танольские демонские армии. Прибыв к своим солдатам, среди которых не было ни одного омерзительного демона, он, твердый и бестрепетный, прокричал воззвание к очищению Континента, и в один голос его поддержали готовые к отчаянным переменам сто легионов. У границы они помялись ради вида и неожиданно для Тинэндолла двинулись на столицу, оставленную на растерзание её обманутыми защитниками. Тинэндолл был взят, началась резня: уж слишком долго "грязные" терпели унижение и произвол - теперь мстил каждый солдат. За далёких предков, за убитых родственников. И Гурини не мог и не хотел лишать свои легионы возможности свести счеты с демонами; демонская кровь полилась всюду, впервые узурпаторы завопили - так же, как в прошлом вопили и их жертвы, но они лишь посмеивались, натачивая окровавленные ножи. Король и вся его династия были свергнуты Кадавром, осуждены и отправлены на смерть; понадобилось три дня, чтобы весь Эйдолинн перешёл в руки "грязных легионов". Освобождённые из-под рабского ярма расы вожделели крови и битв, и Гурини даровал им это: когда все эйдолиннские армии демонов с командармами были истреблены и когда в павшем королевстве не осталось ни одной силы, что могла бы противостоять Кадавру, он послал легионы освободителей в остальные страны Континента. Там эльфы-землепашцы, гномы-каменотёсы, кентавры-тяжеловозы и люди-строители бросали свои непомерные работы и вставали под хоругви легионов их рас. Восставшие били одним клином по паникёрам-демонам, и сплочение бунтующих народов навсегда погубило демонскую расу. Но в планы Кадавра не входило её поголовное вырезание: для всех демонов он выдумал куда более подходящую участь.
Когда бунтари насладились войной вдоволь и никто больше не желал рисковать жизнями, а ожидал лишь умиротворённого существования, Гурини Кадавр в сопровождении свиты верных людей поднялся на вершину горы Тин. Дальновидный полководец и неплохой маг, он составил заклятие на иеммеарху, мощнее которого на Аггикепаде ещё ничего не слышалось. Его слова промчались по Континенту голосом магнага, и прогремел горн магии - ради неё Кадавр лгал, двуличничал и прикидывался верным долгие годы. Иеммеарху из уст потомка архивариуса Ашватто отправило всех демонов, какие были на Тверди, обратно в их родной Хаос и запечатало его прочнейшим барьером, через который ни один из них перебраться бы не смог. Остатки расы угнетателей отныне были брошены в невидимое облако, где Хаос прятался со времён Алюса, как в капкан - любой ошибочный шаг стоил бы гибели. Мне безызвестно всё это грандиозное колдовство, поэтому я рискую предполагать, что все демоны по воле Кадавра встретили в Хаосе свой верный конец: его смрад, топи, тьма, духота и хозяева-хищники ну никак не подходили для искушённых великолепием Тверди демонов. В этом-то и был, видимо, расчёт Гурини, продуманный и безупречный. И отныне - только благодаря нему - ни одного демона Аггикепад больше не выносил на своей драгоценной земле.
Да, Кадавр стал героем - да таким, что высвобожденные народы предлагали ему быть никем иным, как императором всея Аггикепада. Но так уж случилось, что Гурини не прожил и года после выдворения демонов с Тверди. Его легионы прочёсывали весь Континент, дабы убедиться, что великой магии не избежал никто: они шли далеко, во все стороны света. Кадавр лично возглавил поход на Запад и с большим трудом добрался до Бохской Дали - мор, болезни, плохая еда и огромное расстояние делали своё гнусное дело. Где-то в горах Восточного Валокура Кадавр встретил свою смерть: на привале он забрался в пещеру, увидел горный ручей и испил оттуда воды. Труп его был обнаружен поутру; тут же выяснили, что вода для питья не пригодна - устье ручья зиждилось в реке Раввас, известной минувшей беспощадной бойней "грязных легионов" с силами теменэса-ювеса Востока. Прокислая демонская кровь, прошедшая через все горные гроты и туннели, отравила Гурини - свершилась кара за нарушение обетов Ашваттунаса и Эгориана, и бесславно тело великого избавителя Аггикепада сожгли в той же самой пещере.
Так закончилась история Кадавра, но не иеммеарху. Новые хозяева Континента, вольные народы, основывали свои королевства, и первые столетия Пятой Эры говорили все на бессмертном языке - единственном наследии от демонов. Рос интерес и к магии иеммеарху: в Эйдолинне, где обосновались люди, с ростом духовной культуры появлялись первые сочинения на эту тему. Взять хотя бы "Речение алюсийцев" Марлода Драмла или "Чары под замком" Хееса Бдалга, не говоря уже о наделавшей шуму "Войне бандурам" Зуля Рваного Уха, который предлагал публично сжечь все артефакты и оставить лишь колдовство на известном языке. Тринадцатый король новой династии Эйдолинна, учёный-владыка Громальд Грэмм на основе старого "Тайноязычия" составил своё "Омудрение слов", которое обучало простому волшебству языка всех желающих. Как жаль, что все эти прекрасные труды очень скоро оказались под запретом и подверглись сожжению. А с ними сгорела и последняя память об иеммеарху.
Прошла первая тысяча лет Эры Кадавра, и в разных землях от некогда единого языка произросли собственные наречия. Кому было нужно монолитное иеммеарху, когда Континентом теперь повелевали различные народы? Властители с трепетом вспоминали, что же наделали чары древнего языка с демонами и не хотели, чтобы отыскался второй такой, похожий на Гурини, и проделал тот же трюк с ними. Тайно все книги о скрытой магии стали уничтожаться, и когда не осталось ни одного письменного упоминания о старом языке и его волшебстве, все сразу забыли о нём, как забыли и о вышвырнутых демонах. Вторая тысяча лет прокралась - и никто уже не помнил об иеммеарху как о языке, разе только предки тех, у кого я выторговал сведения для этой главы.
Сейчас пустилось в пляску водоворота времени пятое тысячелетие Эры Кадавра, и я взял на себя смелость дальнейшим рассказом о всесильной магии возродить память о праязыке. Несправедливо, постыдно он был похоронен на порогах расцвета нынешних держав и их культур. Пусть и ужасная, но это история Аггикепада, от которой легко отреклись гордые правители, чьи праотцы несли демонам рабский труд и передали бы его в наследство им самим - если б не иеммеарху. Великолепное и жуткое иеммеарху".
- Стало быть, демонов всё-таки прогнали с Континента, - задумался Юлиус в слух.
- Ты что-то сказал, Юлиус?
- Хм, любопытная история, Сиц. Мне, конечно, говорили, что этот язык силён, но не настолько...
- Да уж, - Сицилия, как и он, была поражена и с азартом бегло перелистывала следующие страницы. - Я и не знала, что... есть какие-то Эры... странно, да?.. Это будто бы отрезки жизни Континента. Тут так много написано про него, а ведь в редкой книге Баланса встретишь вот такой вот свободный рассказ о Континенте Атлантов.
- За пределами Бохской Дали тоже есть жизнь, Сици. Интересно, какую же закономерность выявил архивариус в иеммеарху? О ней так много было сказано, но... саму-то её не назвали, верно?..
- Это я и пытаюсь отыскать, - Сицилия водила пальцем по чёрным строкам, но с ходу обнаружить желаемую фразу ей так и не удалось.
- Нет, это надо читать и читать вдумчиво. Ты не возражаешь, если я возьму их с собой?
Сицилия бережно сложила страницы в ровную пачку, и Юлиус догадался, что она не меньше его заинтересовалась изучением иеммеарху - после такого-то предисловия.
- Конечно, я буду только рад, вот, - он отдал ей мешок. - Спасибо тебе, Сиц. Но пообещай мне, что до завтрашнего дня ты эту книгу не раскроешь. Не хочу, чтобы на всю ночь она тебе составила компанию, лишив сна и аппетита. Я ведь знаю, тебе не терпится перевести всё это, но всему своё время.
- Папа сказал бы то же самое, - Сицилия хитровато улыбнулась, но всё же пообещала Юлиусу забыть о книге предстоящей нул-радульской ночью.
Тем временем на другом берегу поднялись чересчур громкие голоса, срывавшиеся до криков, и Юлиус предложил сестре пойти посмотреть, что там происходит. На лестнице дома в разъяренной позе стояла бабушка и спорила с оживленными Ндакли и Бубелло, которые от греха подальше забрались на выступающие нижние ветви каштана; внизу братьям пришли на выручку все сильфиды и гости, а рядом с бабушкой переминался смеющийся Цибурий и то только по долгу галантности.
- На ночь глядя! Не разрешаю! Пчёлы устали! Стоило вам хлебнуть пива, сразу в головы полезли больные идеи?! Слезайте и марш в дом! Жаль, что Аэфино и Катаноэк так не во время отправились за новыми гостями - уж они бы вправили ваши тыковьи головы!
- Ну бабушка, - умолял Бубелло, - что плохого в том, если мы проведём Спехи сейчас? Невелика беда - зато гости смогут сами участвовать...
- Вот-вот, - подхватил Ндакли, - с утра им улетать, а тут бы такое зрелище, такие впечатления...
- Сейчас я кого-то половником впечатлю!
- Фредерика, - мягко сказал Цибурий, - а почему бы и не провести эти состязания на сон грядущий. Нам ведь и правда хочется узнать, как вы тут развлекаетесь. А другого времени может и не быть...
Знаменосцы и сильфиды поддержали Ван-Шибу, и бабушка, растерявшись, всплеснула руками. Это послужило для Бубелло и Ндакли добрым сигналом того, что можно безбоязненно спрыгнуть на землю.
- О чём идёт речь? Что ещё за Спехи? - спросил Юлиус у Гэбриела.
- Упрашиваем вот провести соревнования на пчёлах. По быстроте полёта, так сказать. Они вон заявили, что тут даже турнирная трасса есть.
- На кону бочка морса, - вмешался нервным шёпотом Танатус. - А ты понимаешь, что это такое? Целая бочка морса, который мы так удачно превращали в наш пенный иностранный напиток. Благо заклинания никуда не убегут. А тут полная бочка в нашем распоряжении!
- Вы неисправимы, - покачал головой Юлиус, и Бес с Томпсоном пожали друг другу руки.
- Спехи проводят один раз в месяц, а в этом месяце они уже были, - твёрдо заявила бабушка, но Бубелло не унимался:
- Где это прописано? Нас что, упекут в казематы, если мы чуть-чуть полетаем над трассой?
Гомон недовольных голосов сломил сопротивление госпожи Титч - а ей и вправду не хотелось разочаровать гостей.
- Ладно, ладно. Угомонитесь. Мы проведём Спехи сейчас. Но только на трёх пчёлах.
Не успели братья-сильфиды раскрыть рты, как палец с янтарным кольцом указал в их сторону.
- А вы о полёте даже не мечтайте! Участвовать будут трое из прибывших, только трое.
- Какой тогда толк в соревновании? - сокрушился Ндакли. - Любой из них получит бочку, а ведь кто-то должен отстаивать и наши интересы!
Бес довольно захохотал, расплываясь в горделивой улыбке, и Юлиус, которому вся эта затея показалась забавной, решил проучить двух пройдох.
- Я буду таким, Ндакли. Если что, бочка вернётся обратно к вам. Я только попью из неё кувшин-другой, если вы не против.
Все сильфиды на поляне с одобрительными словами захлопали в ладоши, не ожидая, видимо, такого шага от человека, и Юлиуса тотчас окружили его новые поклонницы, но это, однако, не помешало Сицилии надменно протолкаться и закатать брату рукава мундира по его просьбе.
- Значит, против своих, Юлиус, - подмигнул Танатус. - Что ж, так и быть. Готов, Гэб?
- Ещё бы! - Томпсон уже позировал в седле Матильды, которая решительно без общего восторга восприняла идею о соревновании.
Но Жужень, расслышав сквозь сон слово "Спехи", сразу забыл о прохладе тени каштана и, полный сил, иногда голося в хобот - словно взывая к благоразумию бабушки, внимательно следил за спором. Сейчас же его за уздцы подвёл к защитнику сильфидских интересов Ндакли, и Юлиус, знавший привычки Жуженя, успел ловко увернуться от пронырливого хобота, который попытался подцепить всадника за шиворот и швырнуть в седло. Новая волна оваций родилась сама собой, когда Юлиус, чудом попав ногой в стремя, прыгнул на спину пчелы, а её хобот так и остался ни с чем.
- Прошу на середину поляны, - с важным видом указывал Бубелло, который решил стать если уж не участником, то глашатаем. - Сторонних прошу залезть на свои пчёлы и приготовиться. Их, как всегда, трое сильфид с одной стороны, трое - с другой.
- Сторонних?
- Да, Юлиус, - объяснял Танатус. - Кому-то надо следить за полётом со стороны, верно? А то, может, мы сговоримся в воздухе, мол, что надо бы оставить бочку у этих трезвоголовых, и пропустим тебя вперёд. Сам знаю, такое не случится - это надо быть или слишком правильным, или чересчур пьяным!
Пока участники закалялись перед полётом щедрыми порциями смеха, шестёрка сторонних разместилась позади них полукругом на стройных бравых пчёлах - они не уступали в повадке фыркать или отвешивать поклоны не только благородным ференским пегасам, но и всем лошадям наружного мира, которых обучают манерности опытные вояки-наездники. Юлиус ни разу не участвовал даже в обычных скачках, где уж ему было, а тут - точно такая же забава, но только на пчёлах. Мечта любого заядлого скакуна, кому уже опостылело лошадиное седло. Не зная, что представляет из себя трасса, о которой сейчас все говорили наперебой и не в слишком-то ярких красках, Юлиус думал так и поглядывал на других пчёл: Жужень был единственным из них довольно малого роста, приземистый и неповоротливый на первый взгляд гостя Нул-Радула. Но в его скорости тут никто не сомневался, и всадник на Жу был уверен, что с ним согласились бы даже взрослые пчёлы.
- Сначала лететь только прямо, - Бубелло чертил в воздухе линии. - Вы увидите в земле ряды столбов, а на них - красные флюгера. Ориентируйтесь по ним. Куда ведут флюгера, там и продолжается трасса. В конце вы должны вернуться оттуда, - его большой палец указал за плечо.
- Чуть-чуть полетаем, нарежем пару кружков, и бочонок наш, - расслабился Танатус, и Ндакли, счастливо улыбаясь наивности Беса, желал удачи своим напутствием:
- Всё зависит от того, как успешно вы пройдёте испытания, сэр.
- Чего? - Бес выпучил глаза: об этом из сильфид ему никто тут не говорил - для них Спехи было обыкновенным явлением, что ж, в суете они позабыли напомнить гостям об испытаниях на трассе. И только Танатус раскрыл рот, чтобы продекламировать своё открытие, как Капелька впереди с радостным усердием тряхнула-таки покрывалом, втрое большим её, и все девять пчёл одновременно вспорхнули и долой устремились от дома Титч.
Их проводили азартным свистом и трубным пчелиным гимном, который, не сговариваясь, наиграла дюжина молодых пчёл. Кто-то из раззадорившихся сильфид побежал по ветвям деревьев, как по рассыпавшимся ступеням лестницы, лишь бы ещё пару секунд не выпускать из поля зрения черно-жёлтый караван. Жужень пустился в полёт резко, и Юлиус с привычной неуверенностью намотал поводья на руки - в седле нужно было освоиться, и он старался держать всё вокруг себя под контролем, хоть пчела и летела быстрее обычного. Лицо Танатуса недолго было окаменелым: фельдмаршал Эдольжола, принюхавшись к аромату воздушной битвы, с остервенелой улыбкой принялся трясти поводьями в разные стороны и бить ногами о бока пчелы - но Комар вовсе не хотел быть прирученной лошадью, и летел хоть и шибко, но равнодушно, лишь по своему пчелиному долгу. Но усилия Беса всё равно оказались бы напрасными - далеко впереди Комара и Жуженя грациозно мчалась Матильда со счастливым Томпсоном на себе. Пчёлы, уступающие ей в росте, могли только надеяться, что она летит во все свои силы и скоро обязательно подустанет.
Как только внизу замелькали огни фонарей-флюгеров, сторонние разлетелись по трое в разных направлениях и дали участникам знак на снижение. Три пчелы окунулись в кромку матовых малиновых облаков, и их паутина с полминуты упрямо стояла у Юлиуса перед глазами; в это время он мог надеяться только на полётное чутьё Жуженя. Они неслись вниз, к подножию горы, над каштановыми зарослями, полутёмными и глухими - солнце уже отвернулось от них, благословляя лес последними лучами на крепкий сон. Внизу через весь лес шла дорога с высокой оранжевой травой и погнувшимися от ветра столбами с ярко-красными фонарями-капителями - треугольными флюгерами. Жужень летел прямо над ними, любуясь собственной тенью и иногда петляя меж столбов ради собственного удовольствия; Комар был рядом, но предпочитал обгонять соперника в стороне от столбов. Где-то неподалёку пробасил хобот какой-то пчелы, и это значило одно - впереди поджидало что-то необычное.
Это было первое из испытаний. Пчёлы кренились под гору, и неспешно перед ними вытянулись изгороди петляющих воздушных баньяновых корней. Шесть сырых трухлявых стен, сложенные в гигантский куб, пускали корни внутрь постройки, хотя Юлиус с генеральской уверенностью принял её за растение - несуразное, но уместно выращенное посреди трассы. При бледном свете капителей, что зиждились где-то глубоко под баньяником, придавленные землёй, можно было разглядеть - паутина корней двигалась, уродливые отростки тянулись к большим ветвям, а те то сужали, то наоборот раздвигали свои хороводы. К счастью, их размеры благоволили безболезненному пролёту людей на пчёлах.
Всадники вместе отправились в трещащий лабиринт - Томпсон, раздумывая, лететь ли ему черт знает куда, или же прошмыгнуть над корнями сверху, придержал Матильду, но та сама, не желая уступать пчёлам младше, окунулась в баньяник. Теперь Юлиус не управлял поводьями - Жужень сам пронырливо мчался по воздушным коридорам полутьмы, и их сменяемость нельзя было чётко различить. Юлиус не понимал, откуда в Жужене взялась тревога; они уже летели далеко впереди остальных, но пчела упрямо набирала скорость, углубляясь к нижним ярусам корней, откуда ужасно разило сырой землёй. Матильда и Комар решили прокладывать свой путь поверху.
Оглушительный треск дерева застрял у Юлиуса в ушах на все эти десять минут, но он слишком поздно задался вопросом: отчего же треск. Корни не просто двигались - иначе бы они так не вопили. Все пчёлы неслись, как ошпаренные, оттого что куб сужал свои стены, и все его внутренности медленно съёживались, замышляя захлопнуть всадников в своих мышеловках - между корнями и ветвями. Чем глубже проникал Жужень к основанию корневой цитадели, тем уже становились коридоры, и пчеле иногда приходилось с размахом ломать отростки массивным хоботом, чтоб те не сбили её с пути. Юлиус озирался по сторонам: куб складывался, корни ложились друг на друга и срастались в твёрдые стены. Началось всё это сверху, откуда сейчас сыпался дождь из ненужных комьев сырой земли, и страх за Гэбриела с Танатусом обуял Юлиуса. Только когда Жужень мастерски вынес его из последней захлопывающейся арки, он разглядел невдалеке двух знакомых пчёл. Как-то им удалось вырваться вперёд, хоть они и летели в верхних ярусах, но это уже было неважно - его друзья живы, и Юлиус смог спокойно вздохнуть, отряхивая с себя землю. Он налету повернул голову и присвистнул: вместо куба-лабиринта позади себя всадники оставляли твёрдый шар корней, грандиозный моток ниток, где каждая - в три фута толщиной. Медленно он врастал обратно в землю, безо всякого треска, будто и не сожалея, что на сегодняшних Спехах он остался без добычи.
Но расслабляться было рано, хоть Юлиус и не догадывался, что же может быть искромётнее предыдущего испытания. Трасса с оранжевой травой сменила баньяновый кошмар, но кое-что было ново в ней. Жужень старался изо всех сил нагнать Комара и Матильду, и Юлиус, щурясь, видел, как внизу, кружась вокруг столбов, мелькали странные деревья - если их вообще позволялось так называть. Точь-в-точь они были кактусами без иголок, с прямыми статными стволами и парой-тройкой веток под прямым углом, которые венчали массивные оранжевые шары, похожие на плоды граната. Странный способ украсить дорогу - и Юлиус смеялся наивности сильфид, которые и вправду думали, что эти маленькие деревца произведут на кого-то впечатление. Но пока пчёлы с усердием состязались в скорости над трассой, деревца становились всё больше и больше, но Юлиус этого не замечал, как, впрочем, и остальные наездники. Бес и Томпсон, летя нога в ногу, громко обменивались удачными мыслями, как они будут делить бочонок между собой. Но их беседа оборвалась сразу и внезапно, как последний флюгер на обрыве сменился озером с плантацией громадных деревьев с оранжевыми плодами. Они уходили корнями прямиком в воду, и те похожие деревца, что остались позади на земле, уступали им в размерах раз в двадцать. На вершине одного плода могло бы поместиться пять особняков Титч, и подозрительная дрожь этих сфер, словно там внутри шевелилось что-то беспокойное и быстрое, заставила Юлиуса насторожиться.
Он побоялся предположить, что они могут начать лопаться, а когда это всё-таки случилось, Юлиус искусал себе губу, жалея, что не попросил у Ндакли деревянный шлем. Плоды взрывались с хрустящим громом, их скорлупа и прочие обломки отправлялись в воду, а зёрна - прямиком вверх, к всадникам, чтобы сбить их, а ещё лучше - пчёл. По своей величине они напоминали плоды обычного граната, и Жужень выделывал зигзаги над водой, чтобы не попасть под лавину снарядов. Юлиус не хотел сидеть безучастным: он то и дело подбадривал пчелу, натягивал поводья, кричал Жуженю в сяжки, если сзади к ним мчались целые кавалькады зёрен - они не оставили бы живого места даже на крепко сложенной пчеле. Но всё-таки одно зерно умудрилось задеть Юлиуса по затылку, а другое - по лицу, и, выплюнув зуб, он накрыл голову руками, предоставив пчеле все полномочия на не ограниченный волей всадника полёт.
В небе Жужень не терял зря ни одной секунды. Сейчас он являлся лидером в гонке, и другим пчёлам его догнать было невозможно - Матильде пара снарядов помяла крыло, и теперь она летела рывками, а Комару неохотно пришлось делать петлю и ловить Танатуса, которого ещё первые оранжевые ядра сразу вышибли с пчелиной спины. В хобот Жужень втягивал случайные зёрна, и скоро их набралось достаточно, чтобы начать действовать. Поджав крылья и чуть не прищемив между ними Юлиуса, он кинулся вниз, отбиваясь от ядер передними лапами и сяжками, и, не целясь толком, выпустил порцию зёрен в сторону громадного дрожащего плода впереди. Ствол дерева удалось подрубить двумя десятками твёрдых и несгибаемых, как любые камни, зёрен, и он, наклонившись и треснув пополам, унёс в воду свой плод. К счастью, тот так и не успел взорваться. Поднятая волна опрокинула ещё два дерева - они повалились на стоящие рядом, и уже пятеро гигантов рухнули в воду. Новая волна уже не оставила шансов другим: деревья шумно складывались и пропадали в пене. Соперникам осталось удачно пропетлять между последними ядрами.
- Отличный выстрел, старина! - заорал Юлиус, от радости дёргая Жуженя за сяжки, и тот довольно затрубил. - Смотри-ка, а вон и берег!
Он никогда не подумал бы, что будет так рад видеть эту оранжевую траву и флюгера - они молча и безучастно оповещали о новых испытаниях, и Юлиус, уже войдя во вкус, забыл о выбитом зубе и ждал новой баталии. Ждать, однако, пришлось долго: минут пятнадцать пчёлы во все свои силы летели над монотонно мелькающими красными огнями. Жужень начал уставать, но Комар, чьи крылья, словно сумасшедшие мельничные жернова, заставляли Беса сидеть послушно и испуганно, был готов обогнать противника - они уже мчались бок о бок, как внизу облик трассы стал меняться. Всё это время Юлиус напряжённо смотрел вниз, стараясь увидеть любую перемену. Он не мог себе простить, что не разглядел подвоха в тех уродливых маленьких деревцах и, полный безалаберности, очутился над озером, где Жужень снова спас своего верхового; теперь же собранность и внимательность Юлиуса брали реванш.
Трасса с её оранжевой травой и ветхими столбами преобразилась кипарисами: статные деревья, иглы которых были строго подтянуты от пушных низов до конусообразных макушек, сначала окаймляли её, а скоро - встречались прямо напротив флюгеров, заслоняя столбы, отчего дорога стала размываться. Спустя минуту Юлиус не видел прежней трассы, всюду были заросли кипарисов; благородные деревья, которые прежде Юлиус считал гордостью лишь богачей-садоводов Эдольжола, растягивались кривыми рядами в беспорядке, где-то кренясь под углом, где-то опираясь на своих соседей. Как-то они врастали в скальные глыбы по три-четыре дерева, а какие-то из них умудрялись тянуть свои корни к последним лучам солнца, воткнувшись кронами в рыхлую почву - будто прогревая больные места. Такая же картина была бы, если б деревья сначала выдрали из земли, а потом разбросали, как стебли петрушки, разрешив им снова пустить корни - или что-нибудь другое - в землю. Но, всё-таки осознавая, насколько это глупо, Юлиус не представлял себе, как объяснить этот дикий кипарисовый бедлам.
- Берегись, Юлиус! - улыбаясь, кричал Танатус с синяком в половину носа. - Небось, поселили тут, поди, сынка гарропа и химеры!
- Думаешь, чудовище?! - всерьёз спросил Юлиус, не понимая, что Бес потешается над ним.
Танатус втянул шею и коротко кивнул, прикрыв глаза; этим он давал понять, что его слова - истина в конечном варианте. Пчёлы стали отдаляться друг от друга: они-то знали, что ждало их впереди, и поэтому спешили по своим воздушным лазейкам встать на выгодные пути. Юлиус в задумчивости не спускал с Беса глаз. Откуда в Нул-Радуле могли взяться какие-то чудовища, если, по рассказу Тадеуша, сильфиды заперли в ковре только свой народ и своих пчёл? Будь тут диковинные твари, неужели о них не оговорилось бы отдельно - особенно для впечатлительной Капельки? Юлиус уже подумывал крикнуть Танатусу, чтоб тот был начеку, как развернулось жуткое зрелище. За пару секунд оно ответило на все вопросы.
Позади Комара взмыли два кипариса; они летели по воздуху, с их корней сыпалась земля, а игольные кроны были ощетинены и надуты. Бес успел оглянуться, но было слишком поздно: деревья одновременно выпалили иглами, и те сразу с визгом пробили тонкий купол, что взметнула над Танатусом пара малых крыльев Комара. Крылья пчелы были разорваны, а во всю левую половину Беса - от ворота кафтана до шпоры сапога - красовался зелёный панцирь из плотно прижатых друг к другу игл. Танатус, не поняв, что случилось, смотрел с удивлением на своё проколотое сотни раз тело. И только когда пустые брёвна кипарисов отправились обратно в землю, чтобы покрыться иглами за четверть минуты, он завопил и принялся лихорадочно выдёргивать из себя иголки.
Юлиус резко обернулся и откинулся назад, чтобы не угодить лицом в жужжащие жернова впереди себя: кипарис, как раскрученная юла, пронёсся прямо над пчелой и едва не задел её сяжки. Дерево выстрелило иглами, как только очутилось впереди Жуженя, и ему пришлось перекувырнуться в воздухе и промчаться под облысевшим кипарисом - этот резкий крен не обрадовал Юлиуса, ведь пчела могла хотя бы затрубить, чтоб не застать всадника врасплох. Но это было только первое дерево, а впереди к ним подступали дюжины. Пока Юлиус лихорадочно соображал, что же ему делать, кто-то принялся усердно чесать его спину. Он занёс руку назад и к ужасу нащупал шеренги твёрдых игл в своих лопатках, боках и пояснице - опрятности генеральского мундира пришёл конец, лоскуты от его красной ткани теперь кружились на ветру. Хоть каждая игла и была длинной и шириной - с указательный палец Глоули Глинстона, эти атаки оказались безобидными; Юлиусу было скорее щекотно, чем больно, и он с лёгкостью выдрал из себя все иголки, как соломенные пучки.
Каким-то чудом Жужень умудрился юркнуть мимо града кипарисовых стрел - так, что одни деревья разили иглами другие, безуспешно целясь в подвижную пчелу. Юлиус не забывал поглядывать в сторону Танатуса: тот уже взял инициативу на себя, вытащил саблю и подзадоривал раненого Комара. Результат был потрясающим - на своём полосатом коне Бес сам подлетал к кипарисам и отсчитывал каждому щедрую порцию ударов саблей, срубая макушку и легко обривая всю пушистость. Дело дошло до того, что Танатус ухитрился немного полетать на одном из подстриженных стволов, и Комар, будто забыв о своих рваных крыльях и гордясь бесовой удалью, лихо подхватил своего наездника у самой земли.
Но пчела Беса не могла лететь быстро, поэтому храбрецы остались позади. Для Жуженя главным было проворно маневрировать над кипарисовой рощей - что он и делал мастерски, хоть и заметно устал. Последние остервенелые стрелки летели за ним, и Юлиус, зная, что пчеле трудно обернуть её массивную голову, сам управлял поводьями, и Жужень послушно отвечал поворотами на каждое его движение. Игольные строи уносились мимо них в бешеном марше вдаль, как косой зелёный дождь, последние брёвна падали вниз. Роща быстро редела, и, наконец, сменилась безобидным ромашковым лугом, за которым вырос каштановый бор - привычная душистая нул-радульская ширь. Это был конец трассы и безоговорочная победа Жуженя и Юлиуса; теперь в седле пчелы расслабиться и потянуться - самое благое дело. Довольный всадник вытер пот со лба рваным рукавом. Он ужасно хотел пить и не переставал думать о своей бочке морса.
Эта пчела выпорхнула так неожиданно, и так резко, что Юлиус растерялся и не понял, откуда же та вывернула. Она была больше Жуженя раза в три - до сих пор Юлиусу не доводилось видеть таких больших пчёл в Нул-Радуле; он следил, как массивное животное нарезает круги вокруг них, и удивлялся - кто же её к ним послал. Он помнил, что где-то неподалёку должны были быть сторонние. Это разумно, если б они направили кого-нибудь проведать, кто уцелел после развлечений на трассе, поэтому Юлиус приветливо помахал пчеле, давая понять, что с ними всё в порядке.
Но она не улетала. Пчела оживлённо кружилась, будто что-то выглядывая или прицеливаясь. Жужень заметил её не сразу, а когда разглядел над собой кого-то большого и чужого, то принялся трубить отрывисто, будто бы жалобно, не сбавляя ход. Это был вовсе не дружелюбный глас, и Юлиусу стало не по себе. Он быстро похлопал карманы мундира - в них не было ничего, что могло бы им помочь. Надеясь нащупать Луч Мотэра, Юлиус рассеянно увидел, как его артефакт сгорает в руке чёрной тени...
Пчела бросилась вниз и точным ударом вышибла застигнутого врасплох всадника из седла Жуженя. Юлиус падал - навзничь, с ноющим телом; его руки болтались впереди, а перед глазами всё потемнело. Голова, как назло, отрешалась думать; одна только мысль - хобот незнакомой пчелы словно набит теми снарядами, которые Жужень так удачно пускал в деревья на пруду. Вверху разнеслись два трубных залпа - яростный и сдавленный, переросший в звонкий писк. Под Юлиусом прошмыгнуло нечто, чувствующее огромную боль, и тут же он упал на что-то твёрдое и сырое.
Это была спина Жуженя, орошенная бледной жидкостью, которая струилась из разодранной шеи пчелы вместо крови. Седло слетело с неё, и это позволило Юлиусу распластаться на своём спасителе, когда он из последних сил мчался вниз, в лабиринты леса, где было полным полно сильфид. Близилось что-то ужасное; в бредящей голове Юлиуса сами собой возникали картины радужных тонов: о весёлом Жужене, о том, как он нежился на солнце, с каким любопытством - детским и невинным - смотрел на него, на человека, в первый раз. Теперь это существо жалобно выло, и у Юлиуса внутри всё ёжилось - не от боли, причинённой ударом, а от сострадания к Жуженю. Он попытался пошевелить рукой, но та была сломана и тут же налилась свинцовой тяжестью. Он хотел видеть, как он хотел видеть, что с Жу всё в порядке, но кроме темноты в его глазах ничего не было.
Большая пчела настигла их с лёгкостью и нещадной жесткостью: передними лапами она выколола глаза Жуженю, а задними - выдрала и равнодушно отбросила его большие крылья. Юлиус в полузабытьи и с разбитым виском чувствовал: всё уже случилось. Он сжал в кулаки клочья шерсти на спине Жуженя, слыша его исступленный визг, как вдруг раздался глухой шлепок, и всё вокруг стихло. Обездвиженное тело пчелы плавно выскользнуло из-под него, и сразу Юлиуса ударили повторно - плашмя, прямо по лицу. Как игрушечный солдатик, он завертелся с такой быстротой, что мыслящая половина его сознания удивилась, как же его до сих пор не стошнило. Юлиус не обращал внимания на боль, всё в нём желало, чтобы чернота перед глазами рассеялась - и это случилось после третьего, самого сильного удара. Звон в голове, разбитые губы и нос заставили глаза прозреть, и они сразу проводили оторванную голову Жуженя - она небрежно крутилась, разбрызгивая хоботом пчелиную кровь, и падала вниз, вслед за мёртвым телом пчелы. Лязг сяжек футах в девяти заставил убитые этим зрелищем глаза медленно передвинуться: убийца парил по вертикали, вровень с Юлиусом и тянул к нему свои мощные лапы. Настал черёд его головы.
- Ядрёна пассатижа! Юлиус!
Этот голос нельзя было принять за чей-либо другой. Станислав Странник, рассекая воздушный тракт только с одним Клинком Деосса, не считая его скрюченных ног, отбросил пчелу на безопасное расстояние. Но та не думала отступать; с рыком она описала петлю вокруг Странника и распахнула свои лапы над его головой, но те, отрубленные взмахом клинка, тут же разлетелись по сторонам. Юлиуса подхватил чей-то хобот и бросил в черное жёсткое седло. Он не хотел ничего видеть и ни о чём думать, лёжа поперёк живой черноты, но его подавленный взгляд увидел впереди себя пару пчелиных глаз, таких же пустых, как его собственные. Надежда родилась мгновенно, но тут же переросла в плотный комок в горле. Если б это были глаза Жуженя, один из них подмигнул бы ему - обязательно, ведь иначе быть не могло. Это была другая пчела, которая никогда не могла бы заменить Жуженя. Заменить Жуженя... Юлиус разжал дрожащий кулак и увидел на своей ладони клочки тёплой шерсти Жу. Только ветер осмелился подхватить их, уже окропленные двумя слезами, выстраданными слезами, и унёсти ввысь.
Странник решительно направил Клинок на убийцу, и хобот последнего скрутился в десяток узлов: магия дерегруна завязала его намертво, и Станислав был уверен, что теперь чёртово животное просто задохнётся. Но этого не произошло. Была лишь вспышка, с которой пчела пропала из виду - обратилась в настоящий воздух, которого ей так не доставало. Странник с воинственным криком рьяно закрутил меч, но как бы тот ни сёк всё вокруг, след пчелы уже простыл. Только армада назойливых мошек заполонила небо на законных правах - время было вечернее, роса выпала давно, а от солнца осталась только его сияющая кромка.
Станислав с досады запустил меч за пояс и подлетел к своей пчеле. Он немедля повёл её под уздцы вдоль небесного тракта, так быстро, насколько позволяли ему силы дерегруна, озираясь каждую минуту, но не говоря ни слова. Юлиус был в сознании - Странник знал это, но молчал. Слишком часто он попадал в такие оказии, когда лучшим способом приободрить человека было уверенное молчание.
Вместе они быстро прочертили крюк вокруг горы, и как только ночь окончательно овладела Нул-Радулом, Станислав и его пчела мягко приземлились у особняка Титч. Там с сияющими глазами и беспечными улыбками, на которых вместе со смехом переливались мелодии добрых песен, сильфиды и гости ждали радостных победителей Спех.