Аннотация: Храм Христа Спасителя, скрип снега, её лицо и моя боль.
Храм Христа Спасителя с золотыми луковками куполов у Москвы реки. Гранитные берега сковывают, крепко даржат тёмную, отблёскивающую ртутью по поверхности, воду. Лунное жидкое золото растекается по реке. Скрип первого, только выпавшего, снега под полозьями саней. Храп лошадиных карих гладких, хочется потрогать, морд, да отрывистые крики извозчиков. Узкие переулки старой Москвы, которые забирают у тебя сердце, с низкими одно- и двухэтажными домиками с маленькими тусклыми окошками. На окнах алеет пятнами герань, сидит пушистый пепельный кот с египетскими загадочными глазами. Да занавеска белая, полупрозрачная чуть загнётся и тут же опустится, и еле успеешь поймать пугливый взгляд девичьих серо-голубых глаз.
Я приходил с мороза, стряхивал перчаткой снег с меховой шапки и пушистого воротника. Стучал ногой об ногу. И подо мной в прихожей растекалась лужа. Она выходила в наброшенной на плечи шали и только позволяла губами чуть коснуться шеки с нежным пушком. О шее я и не помышлял, не такого рода были наши отношения. Любовь я тогда представлял как обязательно взаимное чувство. Когда для двоих рушится вокруг весь мир, и они стоят на руинах, взявшись за руки и не замечая ничего вокруг. Не было ещё в моей жизни безответной муки. Всё ещё впереди.
Я по простоте душевной был уверен, что она обязательно ответит на моё чувство. И мысленно рисовал уже свадьбу, невесту в белом платье и себя в чёрном фраке и с белым цветком в петлице. Судьба жестоко потом посмеялась надо мной. Я раздевался, снимал пальто с бобровым воротником, и проходил в низкую комнату. Там меня встречал тёмного дерева комод со множеством ящиков. Буфет, высокий до потолка со стеклянными дверцами. За стёклами виднелись гранёные рюмки, тарелки всех мастей. А в выдвигающихся ящиках звенели столовые приборы из чернёного серебра. Иногда она лежала на кушетке в халате, отороченом узким мехом. Я тогда становился на колени перед ней и целовал её пальцы. Длинные и ужасно холодные, ледяные. А она вздрагивала и отворачивалась. Я считал, что так оно и должно быть.
Один раз, когда мы с ней были в Яре, она увидела за соседним столиком знакомого. Высокий человек с бархатным голосом богатырского сложения подошёл к нашему столику, присел. Опрокинул в рот стопку водки, раздвинув ярко-красные губы в тёмной пушистой бороде. Взял её за руку:
- Ну, как ты, милая? Я про тебя всегда помню, никогда не забываю, где бы ни был.
Она побелела, покраснела. Нездоровый румянец запылал на щеках. Она до крови закусила губу. Потом уже я с ужасом смотрел, как он целовал её в коридоре. Она закинула назад голову, закрыла глаза. Кроваво-красные губы среди упругих вьющихся, иссиня чёрных бороды и усов впивались в принадлежащие мне тонкие розовые бледные лепестки губ.
Сначала я хотел стреляться с ним. Потом застрелиться сам. Потом долго стоял перед парапетом над Москвой рекой, броситься или не броситься в тёмную ледяную воду. Потом отошёл. Но боль в сердце осталась. Она и сейчас со мной. Потому что любить, это больно. Очень больно.