Каждый раз мне было страшно. Каждый раз мне казалось, что любой может открыть дверь и застать меня врасплох. Хотя нет, врасплох - плохое, неподходящее здесь слово, я жду, я боюсь, что кто-то войдет, я стою, напряженный и думать могу только об этом. Могу думать, но не могу запереть дверь. Не могу, потому что боюсь, что запертая дверь навлечет на меня еще большие подозрения. Мне страшно, но каждый раз я не могу отказать себе в удовольствии, у меня сводит руки и ноги, я перестаю думать о чем-то другом, я невпопад отвечаю на все слова, я отворачиваюсь от всех дома, но долго вытерпеть эту пытку не могу.
Это все началось очень давно. Я вовсе не хочу никому рассказывать сейчас историю маленького мальчика, который не понимал, что делает, когда его ведет в подвал взрослый толстый и неумеренно потеющий военрук. Это уже неинтересно, это уже все в прошлом, это уже все прошло для меня, почти не оставив следа. Почти не оставив...
Мне не повезло, и страшные картинки с книжками, где написано, что молодые люди слепнут и лысеют от онанизма, я прочитал слишком поздно. К тому времени я не успел ни ослепнуть ни облысеть, военкомат радостно признавал меня годным на все сто и требовал состричь волосы до плеч, грозясь институтской неаттестацией по военному делу и скорой встречей вслед за этим. Единственное, что донимало меня - я глох иногда на одно ухо, но в этом заболевании не было ничего, кроме наследственного повышенного выделения серы в ушных проходах, стоило мне один раз в полгода не забывать ходить к врачу, и от страшной болезни не оставалось совершенно никаких следов.
В тех же книжках еще много говорилось про душевные травмы и импотенцию. И с ними разобраться оказалось гораздо сложнее. Первый раз, когда я спал с одноклассницей, а не с военруком, я не смог кончить. Тогда это показалось мне трагедией, а потом - всего-то через пару месяцев, когда все получилось - перестало быть трагедией. Я сменил одноклассницу на знакомую, учащуюся в другой школе, и трагедии вместе с душевными травмами спокойно оставили меня, как, наверное, оставляют всякого вырастающего школьника, когда на него обращают внимание, а он способен подкрепить его исправно работающим членом.
Что же касается импотенции... Глупо об этом говорить, когда я успел отправить подругу на аборт, а потом, женившись на другой, завести с ней двоих детей.
Только вот во всех этих приключениях я никак не смог отказаться от соблазнительных минут, когда можно запереться одному в туалете и просидеть там минут пятнадцать, мечтая обо всем на свете. Бывали дни, недели и даже месяцы, когда я бросал это занятие, заставляя себя считать, что так не следует поступать добропорядочному отцу семейства, который любит и получает удовольствие от своей жены, и даже не требует от мира ничего другого. Но потом все с легкостью возвращалось обратно.
Слишком уж много книг пишется кругом, и отыскать в них всегда можно самое необходимое, например, что девяносто процентов мужчин и сколько-то там процентов женщин (значительно больше пятидесяти) регулярно прибегают к самостимуляции. Правда, большинство из них делает это в отсутствие надежного постоянного партнера, но у меня получается и так и эдак. А еще, до сих пор из поездок мы привозим себе всякие интересные презервативы, которых не найдешь в наших ларьках и аптеках - жена с полным основанием боится моей спермы, боится и твердит, что двух детей ей вполне хватит. Больше не надо, больше не требуется. А из красивых разноцветных фантиков можно было бы давно собрать удивительную коллекцию, но ночью мы выбрасываем их на дно мусорного ведра, чтобы они не попались на глаза детям. Ведь мы стараемся пока воспитывать их и ограждать от лишних вопросов, на которые трудно ответить сразу, вспоминая, что же написано про это в умных книжках, советующих родителям, как общаться с детьми.
А они растут. Они начинают что-то понимать и что-то пробовать, и теперь я больше боюсь именно их, с их детской непосредственностью. От жены спрятаться легко, она не станет рваться вслед за мной, она доверяет мне и верит в неровно работающий желудок и необходимость каждый день лелеять его туалетными заседаниями. Я знаю, где она и что сейчас делает, я могу спрятаться от нее и спокойно удовлетворить себя, но вот дети. Это просто наказание для меня какое-то. Предсказать их невозможно, предугадать их нельзя, и даже туалетная дверь не становится для них препятствием, они спокойно врываются внутрь и смотрят, улыбаясь, чем папа там занимается. Для них слишком непонятно, как от папы можно отстать, ведь его и так целый день нет дома, ведь он и так целый день скрывается от них на работе, там, где его, к сожалению, точно не достать.
А я сбегаю от них. Сбегаю и прячусь. Мне надо всего-то десять минут, или даже не десять, а всего пять. Всего пять минут, а потом я уже снова готов жить среди них и радоваться радостями растущих мальчишек. Мне надо пять минуть в день, но выкроить их все сложнее, и, если так пойдет, скоро вообще перестанет получаться. Может быть, тогда я брошу онанировать, а пока я стою в туалете и боюсь, боюсь и слушаю каждый шорох в коридоре, стараясь угадать в нем приближающиеся шаги сына, который берется уже за ручку двери, чтобы резко распахнуть ее и устроить папе сюрприз. А папа стоит с вытянутой в струнку пиписькой, с конца которой капает что-то белое...
А когда-то мне удавалось тешиться на большой кровати. Когда-то мне удавалось приходить домой и ждать еще полчаса, пока вернутся с прогулки жена и дети. И не просто ждать, а позволять себе все. Позволять смотреть запрятанные за стопку книг кассеты, уже не мечтая ни о чем, а разглядывая свою мечту прямо перед собой на экране телевизора. Такое вот мое маленькое счастье, пусть и не пять минут, но, скажет так, десять-пятнадцать минут наслаждения, после которого я встречаю свою семью, радостно распахиваю перед ними дверь и целую раскрасневшиеся личики. И у нас снова все хорошо. И я знаю, что вечером меня еще хватит, чтобы заполнить новый презерватив, а стопка моих книг пока еще заколдованное место для детей. Мы договорились как-то, что они не станут туда лазить, чтобы я не ругался. И это соглашение они пока соблюдают. Пока соблюдают. Только перестали ходить гулять без меня. Заставили маму каждый раз возвращаться раньше, чтобы уже они встречали меня в дверях, тянули ручки и подставлялись под поцелуй. Им здорово, а мне - обидно, но я не могу с этим ничего поделать. Мне уже приходится играть по их правилам и подстраиваться под их желания, чтобы они не разгадали моих.
Маленькая игра, в которой мне приходится все туже. Ненормальное, но необходимое развлечение, вроде, как, когда едешь на радиорынок и застываешь вдруг перед витриной с японскими анимэ-мультами, старательно делая вид, что смотришь на детские - если кто увидит, то спокойно пройдет мимо - папаша двоих детей с обручальным кольцом на руке выбирает мультики для своих детей - и уже потом, когда боковым зрением почувствуешь, что рядом никого нет, взять быстро, но неторопливо, конверт совсем из другой пачки, быстро отдать деньки продавцу, сумма-то заранее известна и зажата в кармане потным кулаком, а потом спокойно отойти за угол. Ведь продавцы тоже любят поиздеваться. Всякому другому покупателю они упакуют выбранный фильм в маленький цветастый непрозрачный пакет, а такого, как ты, отпустят с миром и с обложкой сверкающей перед каждым встречным розовыми раскинутыми ногами странной японской круглоглазой нарисованной героини. И если нет своего пакета, если не успел подумать о нем раньше, то надо быстро идти между рядами, быстро спускаться до машины и, прячась от охранника, проклиная неудобное место парковки, которое у всех на виду, приваливать свое слишком цветастое приобретение подушкой, чтобы, не дай Бог, оно не бросилось больше никому в глаза.
И уже после этого - снова назад, на ярмарку. Теперь затем, чтобы купить что-нибудь, с чем в руках можно появиться дома, не вызывая подозрений, куда и зачем ездил один в выходной, когда можно было бы всем вместе съездить на дачу или просто покататься на велосипедах вокруг дома. А потом, сжимая в руке диск с песнями, которые обязательно сегодня вечером мы станем слушать вместе с женой, можно спрятаться в машине и не бояться больше ухмыляющегося охранника, которому, к счастью, форма не позволяет сойти со своего места и броситься за мной, показывая пальцем и вытаскивая для каждого мое личное приобретение.
Если вы думаете, что на этом все, то ошибаетесь. Еще надо принести диск домой. Еще надо остановиться где-нибудь на дороге и думать, как придти домой, чтобы легко пройти мимо всех и исчезнуть от них на пару минут у стопки с книгами. И, наверное, это-то как раз и есть самое сложное. И самое страшное, ведь наше джентльменское соглашение когда-нибудь нарушится. Оно не вечно. И я не смогу увидеть, как разрушится мой мир, как кто-то случайно что-то найдет и еще что-то подумает. Подумает про меня, и мне непременно придется оправдываться. Оправдываться даже тогда, когда у меня не ничего не спросят. Оправдываться перед собой.
Не хочу.
Я придумал тогда, как мне спрятаться. Я вытряхнул диск из компрометирующей коробки и воткнул его в тот, который обязан был быть у меня в руках. Его зацепы пусть и с трудом, но все же защелкнулись под двумя сверкающими кружками, и я пронес добычу домой.
- Смотри, что купил.
- Ну и что?
- Вот.
- Послушаем?
- Послушаем.
- Сейчас?
- Давай попозже. Давай детей уложим, а потом полежим, послушаем.
Мы лежали и слушали. Мы даже любили друг друга потом. А диск я перепрятал еще раз. Я выбрал коробку с двумя штырями для двух пластинок и подложил свой контрабандный снизу, чтобы никто даже случайно не смог разглядеть, что в коробке лежит три диска вместо двух. Даже тот, кто откроет его и захочет послушать. Ведь дети еще не доросли до таких дисков, а жена почти всегда останавливается на своем любимом. Она не полезет так глубоко. Наверное, не полезет.
Спрятать-то диск я спрятал, но как теперь избавиться от всех дома и посмотреть его, как проверить, как почувствовать все то, что записано на нем. Как получить новое удовольствие. Как прошерстить несколько раз все и успокоиться, прочувствовав все кульминационные моменты своим вставшим часовым.
Я, как голодный волчонок под новогодней елкой, ходил весь день вокруг стойки с дисками. Я ждал весь день. Я вожделел весь день. Я надеялся весь день. И я улыбался весь день, моя посуду или присматривая за убегающим молоком. Я мог радостно объявить, что сегодня я не страдаю животом и могу предоставить право пользоваться туалетом любому желающему на любой необходимый срок. Я все готов был отдать, но мог лишь следить за другими и ждать, вдруг случится так, что разбегутся они, отправятся за хлебом, заиграются в компьютере, или сделают еще что. Мне было все равно. Я хотел только, чтобы кругом все мои любимые люди провалились вдруг сквозь землю. Провалились и оставили меня одного. Всего на полчаса. На жалкие полчаса. На скромные полчаса.
Когда мы положили детей спать, когда в доме стало тихо, я все ходил за женой и скромно заглядывал ей в глаза, мечтая, что она слизнет вдруг куда-нибудь. Хоть куда, хоть как, хоть на немного. Но я ходил и молчал, я ходил и глупо отвечал на ее простые вопросы, боясь с каждым словом, что она почувствует мое несказанное напряжение, даже не поймет, а просто почувствует, чего хватит, чтобы осталась в ней искорка сомнений, точечка подозрительности. Я сдерживал себя, но, кажется, уже дрожал и не мог справиться с голосом. Я свалился на диван и впялился в телевизор, бездумно пролистывая перед собой программы, не обращая на них никакого внимания. Ну и пусть, зато теперь я мог смотреть в экран, никого не слышать, никому не отвечать и только снова ждать.
Я даже пропустил тот момент, когда жена ушла. Я очухался лишь тогда, когда звук льющейся воды из душа невозможно стало терпеть. Я вскочил и почти выбежал из комнаты, чтобы убедиться, что она, действительно, ушла мыться, а потом, тихо, но стремительно, вернулся к телевизору, сорвал с полки коробку, вытащил диск, воткнул его в проигрыватель и мучительно долго ждал, пока проскользнет неторопливое сообщение о моей ответственности перед ФБР за незаконное копирование и распространение. Потом удивительно медленно выплыло меню, а еще потом, когда я нажал просмотр поползли иероглифы титров.
Я уже был на пределе. Я сжимал пульт и крутил запись вперед, но она только лениво перескакивая передо мной.
"Да, есть", - шептал я себе каждый раз, как видел раскрытую промежность. Но каждый раз не мог вовремя затормозить и проносился к другим кадрам, способным, может быть, возбудить меня в другое время. Но сейчас - вот головка, нарисованная такой круглой, что мне непонятно, как она спокойная должна смотреться в невозбужденном состоянии. Такого не бывает. Дальше. Волосы на лобке, удивительно черные и жесткие, наверное, даже не просто жесткие, а колючие. Маленький поворот картинки, и среди их ершика проступают половые губы. Нарисованные розовым. Контраст жесткого черного и нежного розового. Почти мое спасение. Через кадр начнется самое главное. Через кадр все случится и сольется. Я выключил звук, чтобы никто не услышал, как застонет героиня неестественным голосом.
Но в наступившей тишине только и понял, что душ больше не шумит. Что супруга выключила его. Выключила давно, и теперь, наверное, вытирается. А может быть, и вытерлась уже. Я ничего не слышу. Я прослушал, как затихла вода. Я больше ничего не знаю. Она войдет прямо сейчас, и я не смогу закрыть телевизор. Она войдет и сразу увидит все, и восставший мой член, и все то, что в экране вместо телепередачи, и жужжащий проигрыватель, моргающий цифрам оставшихся минут на диске.
Я жму на кнопку, я вытаскиваю полозья рукам, не давая им выкатиться самим, даже не боясь сломать их нежный механизм, я вырываю диск, изображение пропадает, но сам проигрыватель еще ужасно долго выключается, перемигиваясь надписями, коробка не открывается у меня в трясущихся руках, диски высыпаются из нее, я забываю, где она стояла до того, куда ее сунуть, чтобы изменением места не навлечь лишних подозрений. Я больше ничего не могу успеть, я не могу спрятать и спрятаться. А еще и чувствую вдруг, что больше не могу сдерживать сперму и страшно кончаю прямо посреди комнаты.
Я выбежал в коридор, я столкнулся с женой, она только выходила из ванной, я, изобразив кислую улыбку, даже не взглянув на нее, не оценив ее наготу, промчался в туалет, стараясь повернуться так, чтобы не видно ей было, как моя совсем не круглая, а нормальная залупа высовывается из трусов, которые больше не в состоянии скрыть происходящее. И уже там, за закрытой дверью, я, как Онан, роняю семя на землю и не думаю о наказании, о возмездии. Не думаю ни о чем. Даже страх, что что-нибудь я сделал не так и оставил следы, проходит и изливается из меня с последними каплями. Я спокоен. Я смеюсь над тем, что могу выйти и спокойно рассказать о больном животе, ведь мне не надо было играть его боль, любой нормальный человек именно так и подумал бы про меня. Спасаясь от погони, я смог так запутать следы, как никогда не получилось бы у меня в спокойной сдержанности обыкновенного дня.
После нескольких недель отупляющих попыток дождаться свободы, я все же понял, что зашел слишком далеко, оставил столько следов, что только самый ненаблюдательный человек или самоуспокоенный человек способен не замечать их. Когда-нибудь мое везение должно закончиться. И однажды, когда жена плескалась в ванной, я вышел на балкон и выбросил с него и диск, и кассеты из книжной полки, и журнал, который я прятал за трубу в туалете. Выбросил все, чтобы уже завтра начать жалеть о таком своем опрометчивом решении, ведь до сих пор мне все сходило с рук.
16.10.2003