Витим Виктор Павлович : другие произведения.

Лида

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

ЛИ-ДА...

/Повесть/

   __________________________________________________________________________________________________
  
   ...При звучании этого имени я вижу ромашку...
   Пряно, дивно пахнет ржаная солома, будто спим ми на каравае ржаного хлеба, только что вытащенного из пе­чи с лопушка. Когда я буду большая, буду спать только на ржаной соломе...
   Ночь. Она занавесила все темной шалью и все запол­нила волшебной тайной. Если бы я умела рисовать, то рисовала бы только ночь. Ночь - это всегда тайна. Ночь - это всегда загадка. Днем все ясно - ночью все таинствен­но и даже страшно.
   Темный платок неба обильно расшит бисером звезд. Смотрят они голубо-зелеными глазами и подмигивают мне. Они вам тоже подмигнут, вы только поглядите на них прис­тально-пристально. Говорят, они большие... А мне они нра­вятся маленькими, зелененькими огоньками. Если бы они были большими, то все было бы по-другому. Звезды, они хранят вечную тайну. Эти огромные затерянные миры. А еще... Ночь существует для влюбленных. Любовь. Что это такое? Как это - любить? Чудно! Неужели я тоже буду когда-нибудь любить?
   Мы - на кульстане, в десяти километрах от деревни. Над нами соломенный навес о двадцати столбах - без окон, без дверей - заходи с любой стороны.
   Рядом со мной Тася Бахтина, Галя Вербняк /закадыч­ная моя подруга/, дальше - Даша Горяева, Вера Цветико-ва, Арина Шарыкина, тетя Клава, Маша, Соня, Глаха, бабка Худояриха, бабка Степанида - мы вяжем снопы, а Коля Лещев косит рожь конной жнейкой.
  
   Коля! Ну, какой хороший парнишечка! Глаза, как небо, помытое дождиком, такие васильковые-васильковые, брови - темная ночь, а на голове - белесый ковыль - разве так бывает? Черные брови и белесый чуб? А, видно, бывает, если есть. Вот чудно, правда? Коля... Что за парень? Откуда он взялся? Такой хороший? Ну почему я все думаю о нем? Ну почему я не замечала его раньше? Ко-ля... Такой парень! Может только присниться. Коля...
   Почему он меня вчера спросил: "Лида, ты чай вски­пятила?" И так пристально на меня поглядел. Может, я ему нравлюсь?.. Коля... как наливающаяся спелостью и сладостью ягода - Ко-ля...
   ...Коля... неужели я тоже когда-то буду любить? И на всю жизнь, и у меня будет ребеночек - как это? Неужели и у меня будет? Чудно! Девочка, такая малюсень­кая, как куколка. Обязательно девочка-дочка - такая хорошенькая-прехорошенькая. Назову ее: Лена. Мне нра­вится это имя.
   Тетя Мотя Худояриха вчерась как-то странно пого­ворила со мной:
   - Лидка, и куда ты только смотришь - глянь какой жених-то рядом ходит - завлеки! Девка ты видная, все при тебе: слава богу, наградил заступник, не подкачала мать...
   - Да что вы, тетя Мотя!
   - Да как че! Сильно хороший парень-то. И уде мои семнадцать лет?.. А работает! Аж душа радуется! Так и горит все в руках!
   Но почему-то Коля все смотрит на Иру...
   Мы вяжем снопы, молотим рожь, скирдуем, веем, за­тариваем. Я и не думала, что вязать рожь так трудно. Она - малая росточком, а выросла почти выше нас, а навя­зать нужно норму - тысячу снопов - днем. Ночью скир­дуем да под навес возим, молотим. Утром снопок, как пушок,в обед - деревянный, а вечером - свинцовый... Вязали как-то овес - он мягкий, его вязать хорошо, а рожь - колется - спасу нет! Днем еще терпимо, а ночью, как спать ляжем, терпения никакого нет: так болят! так болят руки! Так вот и отрубили бы их...
   Степанида видит, что я с руками маюсь, и говорит: "Ты, Лида, как спать ложиться, помочись на руки-то, а утром твою болезнь как корова языком слизнет..."
   Ну до чего же умницы эти женщины, да хорошие, да добрые. Все знают, все умеют, подскажут, помогут, научат.
   Все солдатки, кроме нас, девчат. У всех ребятишки. Все ждут своих ненаглядных, дорогих. У Степаниды на фронте муж и двое сыновей, у Горяевой двое сыновей. И так у многих, а у других уже похоронки. А у тети Яко-венко десять сыновей и муж на фронте - все живы! Ей вся деревня завидует... Тетка Вера всегда веселая, только сильно поседела за эти три года войны. Видно, все беспокоится за своих дорогих.
   Как тетя Вера мешки таскает - вы бы только пос­мотрели! Все бабы ахают! Так не всякий мужик сумеет!
   Все лежат тихо. Каждый думает о своем. Но я знаю, что почти никто не спит. Шуршат соломой женщины. Сей­час кто-нибудь попросит: "Лида, спой, а?" И правда, Даша Горяева: "Девчонки, Лида, спойте че-нибудь". Я начинаю "Рябину", Тася и Галя мне помогают. Почему эта песня так нравится женщинам? Может, потому, что она о женской доле?
   "...Что стоишь, качаясь, горькая рябина, голову склонила до самого тына..."
   Все замерли...
   "...A через дорогу так же одиноко, так же одиноко дуб стоит высокий".
   Кто-то тяжело вздыхает...
   Но когда мы дошли до слов:
   "...Но нельзя рябине к дубу перебраться. Знать, судьба такая: век одной качаться..."
   Кое-кто всхлипнул... тяжело вздыхают, плачут...Тихо.
   Даша Горяева:
   - Как-то приходит мой с базы, а Васятке нашему ровно год исполнился, и говорит: "Даша, пойдем за огоньками - все поле красно..." А я возьми да и скажи: "Сережа, ну че мы, жених и невеста, чтобы за
   цветами ходить?.. У нас уж, слава богу, сыночек растет..."
   И не пошли... А зря... У него, миленького, ретивое сердце чуяло разлуку-то... Война-то разлучница прокля­тущая, через месяц ровно и грянула! И ругаю я себя, бабы, ругаю! На чем свет стоит: ну почему я не пошла с Сереженькой за огоньками? Ну почему?! Вот дура! Набитая
   Если бы знать-то... если бы сейчас: я нарвала бы ему, ненаглядному, целую охапку огоньков да сплела веночек во всю головушку да на все плечи...
   И завыла, как раненая волчица... Застонали, зас­моркались, заплакали все. Галя, я, Тася - тоже плачем. Так всех жалко, так бы всех обняла, и пожалела, и успокоила...
   Маня Цветикова:
   - Ой, бабоньки, я че во сне-то видела!..
   - Че-че, Маняша?
   - Давай расскажи!
   - Выкладывай...
   - ...Не поверите... Вот сплю и вижу... дверь возьми да и откройся, и заходит мой ненаглядный Сеня - да так явственно его вижу - как вот вас, и говорит: "Здравст­вуй, Мария!" Да и обнял, да и поцеловал в губы...
   - Да неужто?!
   - Правда.
   - Вот счастье-то!.. Вот счастье-то!
   - Сон-то в руку будет, девка /толковательница снов Степанида/, - под какой день сон-то видела?
   - Под пятницу.
   - Хороший сон, Маня, как бы твой Сеня не заявился домой.
   - Да ну тебя, Степанида Ивановна! Скажешь тоже! Да разве это мыслимо? Последняя весточка пришла из Сталинграда, пишет, так читать страшно. Что там творит­ся: полегло наших там видимо-невидимо... И чтобы при­шел?.. Да ну!..
   - Вот тебе и ну!
   - Попомни мое слово. Тем более что под пятницу да среду сны сбываются, а вот воскресный сон опять же до обеду...
   Сбылся сон. Пришел Семен Пятых на побывку /десять суток/ после ранения и высокой награды: ордена Славы 1 степени.
   Заговорили бабы все разом...
   - Ой, бабоньки, как сорок третью-то зимовать будем?
   - Не говори, девка! Ума не приложу: молоко сдаем все подчистую, мясо сдали, шерсть сдали, яйцо сдали, пшеницу сдали, рожь теперь всю до зернышка - че еще осталось?
   - Да себя бы сдать! И дело с концом!..
   - А дорого-то как все в городе!
   - Верно што!
   - А цены-то! Цены какие! в Бийске: булка хлеба - сто пятьдесят, печатка мыла - сто рублей, коробок спи­чек - тридцатка.
   - Как жить-то будем? С чем зимовать?
   - Мой вот в седьмой класс пойдет... Вот в чем идти? Ума не приложу! Были старые обутки - развалились как есть все... А где чуни достанешь...
   - А мне бы метры две сатину, а то Соньке в школу, а платьишка - никакого...
   - Ржи-то уродилось сколь, бабы! Третий план сдаем! Ну че бы по мешочку на семью не выделить? Жить-то как будем?.. Ох!..
   - Жди, выделит - от жилетки рукава...
   - Вот я говорю председателю: выдели по мешочку - исть-то че зиму будем? Два-то плана сдали... А он, знаете, че мне сказал: "Хрен не ела, а мясом..."
   - От стерва! Еще партейный!
   - Да чтоб его разорвало!
   - У самих, небось, хлеб "е переводится.
   - Я, девки, зимой встаю рано, вот проснусь, а его Паранька хлеб из печи вынимает, так верите - нет, по­дойду к ихнему дому да и нюхаю, нюхаю - аж голова кру­жится, да еще жрать сильнее хочется... бросила я это дело...
   - Все тайком, все крадучись...
   - У них все есть, что у председателя, что у бри­гадира - одна шайка-лейка - одна кровь... стервецы...
   - Этого нашего бригадира - кобеля - Петруху почему на фронт не взяли? А то, что дядька председатель поста­рался - броню выхлопотал, забронировал...
   - Наши мужики кровушку проливают, головушки кла­дут, а этот кобель как сыр в масле катается.
   - Да, броню не каждому дают, токмо специалистам ведь.
   - Смотри, специалист нашелся! Незаменимый.
   - По бабьей части...
   Дружный хохот.
   - Нет, бабы, не было правды и не будет!
   - Была правда, да стала кривдой.
   - Где была правда - там хрен вырос, а ты хлеба захотела!
   - Да не мне! Хлебом-то ребятишек бы покормить маленько.
   - Была бы картошка, проживем как-нибудь.
   - Не знаю, бабы, вот не будь картошки? Че бы мы ели?
   - Да че? Че! Закапывайся сразу - вот и все! Че?
   - Спасибо, господи, кормилец - заступник - хоть картошкой не обидел.
   - Спаси, помилуй, царица небесная. /Многие жен­щины крестятся./
   - Девки /заговорщицким шепотом/, давайте по пол-мешочку украдем ржи? А?
   Повисла напряженная тишина.
   - А правда... давайте! - раздался чей-то робкий голос.
   - Ржаного хлебца зимой испечь?! Какой он, однако, сладкий...
   - Хорош-то хорош - спору нету, да...
   - И правда, бабы, давайте, а... Не люди мы, што ли?
   - Да вы че, бабы, рехнулись совсем, што ли! Рас­катали губенки на хлеб ржаной! Сладкий? Забыли уже совсем! Евдокии за ведро пшеницы десять лет всучили, а Кольке Игоркову за фартук колосков / ведь собрал в поле после молотьбы!/ - дали четыре года - сидят же ведь! И вы того хотите?! Да? И не думайте, упрячут, как миленьких! Едите картошку, вот и ешьте! Не померли с голодухи - нет еще! Ну и не зартесь! Если не хотите детей сиротами оставить! Да по миру пустить!
   - Да хто узнает-то?
  
   - Хто! Хто! Найдутся! Не боись.
   Задумались женщины, помолчали.
   - Уж, видно, без хлеба нам жить суждено, - ска­зала бабка Филониха. - А у меня, девки, одна забота, где топливо взять? Ума не приложу: промоталась по больницам, когда все делали кизяк, и вот зима на носу, а у меня
   ни кирпичика. /Смахнула слезу украдкой, закручинилась./
   - Не горюй, Анастасия, штук семьдесят я тебе дам, да у Полинки с тридцать найдется.
   - Спасибо, баба Паланья, спасибо, родная.
   - Вера, у меня штук пятьдесят возьмешь, есть у меня запас...
   - Благодарствую, Матрена Ивановна, дай бог тебе здоровья.
   - Хватит, бабы! Вас послушаешь - так хоть в петлю залезай сейчас или маленько погодя... Давайте лучше споем?!
   - Девки! Я какую частушку в Бийске слышала!
   - Спой! Спой! Вера!
   Вера, женщина лет тридцати, красивая той неброс­кой, деревенской красотой, вроде бы обыкновенной, пос­тоянной, сильной, которая радует душу и сердце. Вера начинает немного с веселинкой:
   Я иду - они пасутся:
   Лейтенанты на лугу -
   Тут уж я уж растерялась,
   Тут уж я уж не могу.
  
   - Хорошая частушка...
   - Где-то сейчас наши лейтенанты, да солдатики-муженьки, да братики?!
   - Каково им там? Родненьким?
   - Да были бы живы. Все мы тут стерпим. Все мы тут сможем.
   - Вера! Ну еще пой!
   Голос Веры далеко слышен в ночи:
   Ягода - смор оди на
   В глухом бору родилася.
   Девчоночка российская
   В алтайского влюбилася...
  
   Не крута, не крутики
   Завяли в поле лютики,
   Завяли в поле цветики,
   Нет письма от Витеньки...
  
   Эх! сердце болит
   И под сердцем болит.
   Сидит миленький на карточке,
   Ниче не говорит.
  
   И совсем озорно и бесшабашно:
   Я в деревне была,
   Трактористу дала.
   Три недели титьки мыла
   Керосинчиком ссала!
  
   - Ха-ха-ха, - загоготала, как бы покатила картошку по гулкому полу, Аксинья.
   - Хе-хе-хе, - дробненько, словно рассыпала горох по столу, засмеялась Степанида.
   А Вера продолжала:
   Серый камень, серый камень,
   Серый камень в пять пудов -
   Серый камень столь не тянет,
   Сколь проклятая любовь.
  
   И тут ахнула Аксинья:
   - А ну, дивки, в круг! Плясать будемо! Микола, шпарь на балалайке.
   - Коля! Неси балалайку.
   Коля, как из-под земли, вырос с треугольником балалайки. Грянула залихватская "подгорная". Аксинья, поймав незатейливую мелодию, пробасила довольно приятно:
  
   Эх, дивкы, беда
   В нашем переулке:
   Мужик бабу продае
   За четыре булкы.
  
   Еще несколько женщин сорвалось с мест, пошли по кругу. У некоторых появились платочки в правой руке.
   Прасковья:
   Загудели трактора,
   Загремели горы:
   Вот поехали пахать
   Наши ухажеры...
  
   Вера:
   Я соперницу свою
   По походке узнаю:
   На ней юбка длинная,
   Походка лошадиная.
  
   Тася:
   Ой, товарочка моя,
   Где же наши милые?
   Неужели не болят
   У них сердца ретивые.
  
   Варя:
   Скоро, скоро Троица.
   Земля травой покроется.
   Скоро миленький придет -
   Сердце успокоится.
  
   Надя:
   У соперницы моей
   Тоненькие ножки,
   Голова, как у змеи -
   Голос, как у кошки.
  
  
  
  
   Галя:
   Соперница моя -
   Тонкая, претонкая,
   Только струны натяни -
   Балалайка звонкая...
  
   Звонким, разрывающим сердце голосом запела Лида:
   Коля мой, Коля мой -
   Коля ненаглядный,
   Как у Коли на груди
   Цветочек виноградный.
  
   Галя бьет дроби, ее аккуратные обутки взрывают пыль тока, поет:
   Измененную девчонку
   Видно, видно по глазам:
   Измененная девчоночка
   Глядит по сторонам.
  
   Продолжает:
   О и я, о и я,
   Я поймала воробья -
   Посадила между ног -
   Он нанюхался и сдох.
   Дружный хохот.
   - Жарь, Галка! Давай еще! Такую.
   - Ай да Галка!
   - Вот дает!
   Выходит на круг Ира, в руке у нее малиновый пла­точек, она грациозно плывет по кругу, поет:
   Ой, товарочка, не плач.
   Сама знала, что трепач.
   С трепачем позналася -
   Ни при чем осталася.
  
  
   - Колька! Уши затыкай.
   - Верка! Не озоруй!
   У милашки промеж ляжек -
   Птичка гнездышко свила.
   А другая прилетела -
   Пару яиц принесла.
  
   - Гоните отсюдова Ваньку. Он еще маленький.
   Ванька огрызается:
   - Косить-то большой...
   Матрена, изрядно шамкая, выдала на-гора довольно интересную частушку - аж все ахнули!
   Дед, ты мой дед,
   Ты не знаешь моих бед:
   Я хочу такой морковки
   В огороде такой нет...
  
   - Жарь, Матрена! Пуще!
   Матрена разошлась не на шутку:
   Ой теща моя!
   Теща ласковая.
   Всю ширинку порвала,
   Хрен вытаскивала.
  
   Дружный хохот заглушил все.
   - Колья! А ну, спой!
   - Давай! Давай, Николай Егорыч!
   Коля запел:
   Заведу я карьку в стойку -
   Дам пудовочку овса.
   Я нашел себе матаню -
   Лучше матери-отца!
  
   - Молодец, Коля!
   Выходит в круг Маня. Каким-то тоненьким и дроб-неньким голоском она поет:
   Запою, сама заплачу -
   Тяжело ретивому...
   Я бы села-улетела,
   На свиданье к милому.
  
   Лена бьет дроби и поет:
   Милый Вася, я снялася
   В белой кофте под ремень
   Не в которой я хотела,
   А в которой ты велел.
  
   Пелагея:
   Хорошо тому живется,
   У кого одна нога:
   Много обуви не надо
   И портяночка одна.
  
   Эх, бей боты!
   Да разбивай боты!
   Командир роты -
   Купит новы боты!
  
   Галя взбивает пыль около Коли и поет:
   Разрешите познакомиться
   Вот с этим пареньком:
   Довести его до дела,
   Чтоб качало ветерком...
  
   Эх! Ботики мои -
   Калибра шестого,
   Чем женатого любить,
   Лучше холостого.
  
   Ох! Ох - лес посох
   До одной березки -
   Через тайную любовь
   Проливаю слезки.
  
  
   Раз спасибо, два спасибо,
   Третие спасибочко.
   Его надо пожалеть:
   Он чей-то ягодиночка.
  
   Балалаечка звенит,
   Люблю, как милый говорит.
   Поговорчики его
   Лежат у сердца моего.
  
   Эх, тошно мне
   И досадно мне.
   Я которого любила,
   Не достался мне.
  
   Через речку быструю
   Я мосточек выстрою.
   Ходи, милый, ходи, мой,
   Ходи летом и зимой.
  
   Эх речка Чумыш.
   Берег с берегом сошлись.
   Ты скажи, мой Ягодина,
   Через че мы разошлись?
  
   Ягодина, дорогой,
   Зеле ягода моя,
   Прилети на вечерочек,
   Сиротой гуляю я.
  
   Ох, сердце болит,
   Легкое, печенки:
   Ох, как трудно расставаться,
   Милые девчонки.
  
   Ягодина - белый свет,
   Как ты уговаривал...
   Под ногами белый снег
   До земли протаивал.
  
   Ягодина говорит:
   "У меня давно стоит -
   На столе бутылочка,
   Пойдем-ка выпьем, милочка".
  
   Я не раз тебе давала
   В огороде, в лебеде,
   Белый вышитый платочек,
   Ягодиночка, тебе.
  
   Ты сестра, моя сестра,
   Милая сестреночка,
   Ты скажи, моя сестра:
   Как зовут миленочка.
  
   Еще долго звенела балалайка и звучали частушки. Только под утро угомонились взбудораженные женщины.
   Седьмой день на кульстане. Матрена:
   - Ой, девки, че-то я устала сегодня, под ложечкой давит и под крыльсами щемит...
   И снова ночь. Она опрокинула на землю ушат" с тушью, а чтобы не заблудились люди, зажгла желтый фонарь луны, а чтобы радовались и мечтали люди - включила зеленые елочные огонечки звезд. Ночь.
   Длинные грубые столы две лампы слабо спорят с темью. Женщины тихо рассаживаются вокруг, на столах парящая картошка в мундире, чашки с квасом, огурцы, помидоры, лук, все дружно едят.
   А вот уже зашелестели соломой: укладываются спать. Тишина.
   Слегка пахнет полынью, коноплей, мятой, терпко пахнет потом уставших женщин.
   - Ой, девки! Калек-то сколько в городе. Ужас берет! Без рук, без ног, а кто только без руки или без ноги. Молодые - жить да работать бы, а тут без ноги. И я по­думала горько: "И обнять-то не сможет". Вот и дождались кормильцев...
   - Слава богу, что такие вернулись. А сколько по­легло их, родненьких?
  
   - В Бийске встретила женщину из Белоруссии, какие ужасы говорит! Страшно слушать: будто бы германец це­лые деревни сжигает: всех людей сгоняют в амбар, школу, церковь и сжигают заживо.
   - Да ну!
   - Вот те крест. Че бы ей врать-то!
   - Как жить-то будем, бабы, ума не приложу. Где же наши кормильцы. Все этот проклятущий Гитлер.
   Степанида:
   - А я так думаю: Гитлера сука ощенила, потому как не мог изверг родиться от нормальной бабы...
   - Это так! Так! - подхватили женщины. Аксинья:
   - Ой, дивки, чого--то мы о супостате треклятущем усе балакаем та балакаем. Да на черта вин нам здался! Давайте шо мабудь гарное успомним.
   - И то правда.
   - И верно што...
   Притихли, помолчали.
   Аксинья:
   - Ось я зараз трошки побалакаю...
   - Давай, Аксинья, рассказывай!
   - Як тож пэрэд войной /будь вина проклята/ приихав мой Грицко с пашни и каже: "Давай, Оксинья, иисты. Прэдсэдатель казав залежь прастуваты". О це жь я дэв-люсь на Грицко та думку гирьку маю: "Ось я клунья мо-чона! Нэ вспила борщ зварыты свому батьки... Ось баба! Рогача тоби всыпать трошкы трэба! Ну, як я так! Хиба же так можно?!" А у слух кажу: "Сидай, Грицко! Охолонь трошки. Я зараз товчону зварю!.." Глянув на мэнэ Грицко и каже так спокойно: "Ни, Оксинья, не можу билып, не маю билыпе врэмэни. Оцэ в си вжэ вихалы", - и зачинив дверь хаты. - И со слезами: - О цеж я ли нэ подчувала мого любого Грицко?? О цеж я ли нэ годувала мого коха-ного Грицко! Як я, дивки, успомню, шо нэ накормыла Григория, аж ничому нэ рада... - Плачет.
   Горяева Дарья успокаивает подругу:
   - Ну будет, будет, Аксиньюшка. Гришенька-то все понял и не в обиде на тебя: не на вечерке же ты просидела, а с мальцами своими закрутилась - четверо ведь...
   Аксинья концом платка вытирает слезы.
   - Маю, бабы, трошки муки, заховала гарно, о цеж и думку маю... Як тож мый билыпий Мыкола найшов ту муку и каже: "Дэвысь, мамо! Я муку найшов!" - "Гарно, сынку, найшов пид лавкой топор..." - Давайьэ, мамо, поляныц напэчэм!" - Я кажу: "Ни, даты. Цэ нэ займатэ: як батько побье супостата клятого - прыйдэ! Ось, зараз и напэчэм поляныц!.. Ось уси будэм иисты та на батьку глядаты..."
   Помолчали. Повздыхали.
   Но не дождалась Аксинья своего Григория Степано­вича Дудкина, как сто восемьдесят жен-вдов, ее подруг, из нашей деревни.
   И тут, как нарыв, прорвался тревожный голос сол­датки:
   - Ой, бабы! Не могу больше так! Наложу на себя руки!..
   - Да ты што! Вера!
   - Да креста на тебе нет!
   - Што ты говоришь--то!
   - И думать не моги!
   - Опомнись, Вера...
   Да что же мне делать-то! Ой, я хочу одним глаз­ком взглянуть на моего Андрюшечку! Да где же он, род­ненький?! Да где же, где? Гниют его косточки! Да на кого же он нас оставил! О-о-о...
   -Будет, Вера, будет.
   - Слезам горю не поможешь. Веру обнимает Яковенчиха и уговаривает:
   - Успокойся Вера. Успокойся, не реви, не трави душу, не ты одна такая: уже девяносто семь вдов в де­ревне, успокойся...
   Вдруг Вера, как ящерица, выскользнула из объятий Пелагеи, ее лицо поломалось ненавистью, и она заорала не своим голосом:
   - Тебе-то что! Успокоительница нашлась! Пелагея отступила на шаг и недоуменно смотрит на
   рассерженную женщину...
  
  
   Вера бешено кричит:
   - Отправила одиннадцать! И все живы! Здоровы! Уже три года как война, а у нее все живы?! Здоровы?!! Как это так? У всех похоронки, а у тебя ни одной?! Бабы? Слышите?! За три года - ни одной! Из одиннадцати!
   Пелагея пристально, спокойно, как-то просветленно, жалеючи смотрит на Веру, как мать на больную дочь:
   - Успокойся, Вера, не рви сердце ни себе, не лю­дям...
   Тебе-то что! Успокоительница! О моем сердце печется! Нашлась сердобольная! Лучше расскажи, где это твои мужики спасаются! Научи? Где? Ни одной похоронки...
   - Тебе что? Легче будет от моих похоронок?!
   - Да! Легче! - процедила Вера.
   Заострилось лицо Пелагеи, налилось белым снегом... она вдруг шагнула к Верке, и звонкая пощечина, как хлыст бича, - рванула тишину.
   - Ах! Ох! - пронеслось среди женщин.
   - Да ты что, Пелагея!
   - Да вы че, бабы! Мать вашу так!..
   - В своем уме-то!
   Вера:
   - Вот, бабы! Видите, как защищает она своих му­жиков! Наши кровушку проливают! Головы сложили! А у нее все одиннадцать живы, здоровы!
   Как-то обмякла Пелагея. Как-то безжизненно повисли ее огромные мужицкие руки, лицо стало совсем белым, как и растрепанные ее волосы.
   - Че утихла-то? Правдой подавилась?! - с ухмылкой ликовала Вера.
   Загалдели женщины, как опрокинутый улей.
   -Успокойтесь, милые, - как-то поникше, обыденно сказала Пелагея. - ... Пять похоронок у меня...
   - А-а-а-а, - ахнули женщины.
   И тут снова змейкой вывернулась Верка:
   - Врет, бабы! Врет! Кто видел ее похоронки? Кто? Ни одной!
   - Убила бы я сейчас тебя, Верка, - тяжело выдохну­ла Пелагея.
   - Убила?! Руки коротки! Где похоронки? Нет? Кто видел?
   - Похоронки со мной, - сказала тихо Пелагея.
   Замерли все... Она отвернула борт засаленного пиджака, отстегнула булавку и стала медленно развора­чивать газету. /Принесли коптилку./ И тут увидели не­большие белые листы с казенными печатями. Напряглись все, обступили вокруг.
   Пелагея:
   - Клавка, сестра, в Бийске на почте работает. Я ей наказала, чтоб брала мои письма...
   - Дак ты че молчала-то?!!
   - Зачем говорить?
   - Да как так-то?
   - Вам своего горя мало, што ли?
   - Ну баба!
   - Дак ты че не плачешь-то?
   - Не могу. Слез нет. Запеклось внутри все.
   - Да как же так?
   - Ну, девка, кремень!..
   Женщины обступили подругу. Многие плакали, обни­мали. Это продолжалось долго.
   - Ты поплачь, поплачь, Палаша, полегчает, не держи в сердце горе-то, сердце, оно-то не железное, может и не совладать...
   Две блестящие бусинки навернулись у Пелагеи на ресницах...
   Верка вполголоса читает:
   - Егор, Дмитрий, Иван Васильевич, Павел, Николай и... - завыла.
   - О-о-о-о...
   До конца войны Пелагея получит еще шесть похоро­нок. Так и не дождется мать ни одного сыночка, ни мужа.
   Пелагея:
   - Не вой, Вера, хватит.
   - Да как не выть-то? - и Верка бросилась на грудь к Пелагее. Та подхватила ее, как ребенка.
   - Ну будет, Вера, будет, хватит, милая...
   - Прости меня, Пелагея Ивановна, если можно...
  
   - Бог простит...
   - Ох! Какая же я скотина...
   - Будет, Вера, будет, - гладит ее.
   Верка плачет, плачут женщины.
   Вот стихли всхлипы.
   Шуршат соломой женщины: укладываются спать. Неза­метно забылись целительным сном, как получили награду за повседневную, обыденную, страшную жизнь.
  
   Чуть зарделся восток. Еще изумрудную ласку лили осенние большие звезды, еще легкими неслышными тенями скользили под навесом бесшумные летучие мыши, но уже слабое дыхание утреннего ветерка нежно потревожило зо­лотистый шелк ковыля зябко обдало спящих женщин.
   Где-то далеко-далеко слабое постукивание копыт. Кого там несет нелегкая в такую рань? Топот все ближе, ближе. Тревожный топот. Вот он уже под навесом. Зычный голос нарушил тишину:
   - Кончай ночевать, бабы!
   Дернулись, зашевелились женщины. Первой подняла голову Степанида:
   - Че, Петь, стряслось опять?
   - Подымай всех, Степанида! К обеду надо нагрести сто мешков ржи и отправить в Яминск. Затарить сотню часам к десяти-одиннадцати. А к обеду я подброшу еще сотню... Эй, Лидка, запрягай Пегашку в ходок, будешь мне помогать.
   - Да не поеду я,- огрызнулась было Лида... но...
   - Не поедешь? Трудодень не поставлю.
   Поплелась Лида запрягать лошадь. Женщины тяжело встают. Ворчат вполголоса.
   - Орет, как шальной.
   - Анчихрист окаянный...
   - Вот бог глотку дал! Штоб тебя разорвало.
   - А заткнуть забыл...
   Варя - подруге:
   - Не могу я видеть этого кабеля...
   Бригадир, между тем, выезжал с Лидой из-под навеса. Вот уже кульстан остался позади. Колеса ход­ка весело постукивали на ухабах. Лида задумчиво смот­рит на вечный оборот колеса, которому нет конца, и думает: "Я тоже колесо, качусь по жизни. Что ждет впе­реди?"
   Степь дышала настоянным ароматом трав. Лида любила этот густой аромат с легкой горчинкой полыни.
   Через двадцать лет она снова приедет сюда навес­тить подругу Галю Вербняк. Выйдя из Ан-2, который сядет на травянистое поле, Лида вздохнет полной грудью, и степь так шибанет ароматом в сердце и голову, что Лида едва не упадет, вовремя подхваченная на руки сы­ном и мужем. И расплачется... И вспомнит пряный запах конопли, которую в войну шелушили дети, как суслики. И не было вкуснее лакомства! Особенно нравилась Лиде толченая картошка с коноплей - вот еда так еда!
   "Но почему мне так грустно сегодня? Мама здорова, от тяти и Васи недавно получили письма - живы. Ваня, Шура и Витя - здоровы. Ира работает рядом на кульстане, в десяти километрах. Но почему? Или вчерашняя, какая-то шебутная, ночь? Женщины как сдурели. Баба Яковенчиха! Ай да Пелагея Ивановна! Вот эта женщина! Какая вы­держка: даже никто в деревне не знал, что у нее похорон­ки. Пять. Какое гвре! Я так хорошо помню Егора, Павла, Николая, Ивана Васильевича, самый младший из них Дима, ему еще не было восемнадцати, когда его взяли на фронт, какой он был хороший: высокий, чернобровый и всегда с шуткой. Как это их больше нет? Совсем нет. Они уже не живут. Как страшно. Их убили. За что? Кому это нужно? Кто? Немцы. Проклятая немчура! Чтоб они сдохли все.
   Дима ухаживал как-то за Ирой. Он старше ее всего на три года. Димочки больше нет... С чего началось? Ах! Были соревнования по лыжам, и Дима занял первое место по школе. Елена Прокопьевна поздравила его на линейке и объявила благодарность... Димы больше нет. Как это страшно".
  
   Пегашка резво покрывал километр за километром. Огненный шар солнца медленно выкатывался на горизонт. Пугал Лиду восход этого неистового солнца. Первые пти­цы дружно славили приход нового дня. Каким он будет? Для Лиды он будет роковым...
   Легкая пелерина тумана покрывала ложки. С низин потянуло холодом. Лида зябко поежилась.
   - Лидка, на мой пиджак - одень!
   - Да нет! Не надо, дядя Петя.
   - Ну, смотри. - Вожделенная тайная ухмылка растя­нула серую физиономию бригадира. Его хищный взгляд тайно цеплялся за высокую грудь девушки. Сначала бри­гадир нес махровую околесицу насчет любви, а когда Лида не отреагировала ни единым словом - понял, что этого для вступления вполне достаточно, и перешел к делу.
   - Лидка!
   - Что?
   - Нравишься ты мне, ясно?
   - Вы что это, дядя Петя?
   - Даже люблю, кажись... - бригадир положил тяже­лую руку на плечи девушки.
   - Разве так можно, дядя Петя? - вспыхнула алой краской Лида, убирая руку бригадира.
   - А че?
   - У вас вон жена есть, дети... А я ведь девочка...
   - Сколько это тебе лет? - куражливо, нарочито не знающим, прикинулся дядя Петя.
   - Пятнадцать скоро будет...
   - Вон какая ты уже большая, - по-прежнему неиск­ренне говорил бригадир, в ухмылке показывая прокурен­ные, ржавые зубы, ядовито дыша махоркой.
   Бригадира пьянил легкий аромат девичьего тела, упругие груди слегка вздрагивали в такт телеги и магнети чески притягивали. Бригадир остановил лошадь.
   - Лидка! Будь моей?!
   - Вы в своем уме, дядя Петя? Вон вы уже какой старый. А я - девочка.
   - Че бы ты понимала, дуреха... - незло прошипел бригадир. Руки его сошлись за спиной девушки, Лида
   почувствовала, как на нее наваливается грузное тело. Лида закричала, но голос ее, тревожный и одинокий, си­ротливо прорезал равнодушную степь. Вокруг ни души.
   Проворные руки бригадира ловко задрали подол - Лида кричала, царапалась и вырывалась - бригадир ли­хорадочно расстегивал ремень. Лида почувствовала, как что-то грубое, тупое пронзило все ее девичье существо. Дядя Петя шептал ей в ухо:
   - Я сделаю тебя учетчицей!.. Закреплю за тобой лошадь... Я буду писать тебе по полтора трудодня...
   Лида вырывалась и кричала, но когда мужчина зало­мил ей руки - она ослабла и застонала, ноги раздви­нулись на шуршавшей соломе. Она плакала.
   Бригадир, как удав, сладострастно присасывался к губам девушки и оставлял на шее лиловые синяки. Муж­чина разорвал слегка платье - белые, упругие шары уперлись в его волосатую, с проседью, плоскую грудь.
   - Ты моя самая лучшая... Мы будем всегда с тобой встречаться... Ага?
   - Нет, сволочь! -- сквозь слезы простонала девушка.
   Мужчина целовал соски, целовал ослепительную грудь, живот - неистовствовал над девичьим беззащитным телом. Наконец, он задрожал, как от удара.
   Лида освободилась, медленно пошла, побежала; кровь капала на пыль, колени, траву. Девушка бежала, не видя ничего перед собой.
   Бригадир пришел в себя, когда девушка скрылась в ложбине.
   - Но! - рявкнул бригадир, и тяжелый удар хлыста пришелся по крупу лошади. Конь с места рванул наметом. Вот и девушка.
   - Лида, садись, подвезу!
   - Сволочь!
   - Ты еще ругаешься?!
   - Собака! - остервенело выдохнула Лида, прибавив шаг.
   - Лида, ну я тебя люблю.
   - Сволочь! Разве так любят!
   - Лида! Уже близко кульстан!
  
   - Вот и хорошо!
   - Бабы вон стоят! Увидят!
   - Ну и пусть!
   - Тебе разве не стыдно будет?
   - Тебе будет стыдно!
   - Садись, Лида, успокойся!
   - Сейчас бабы тебя успокоят!
   - Да боялся я твоих баб! Этих б...ей! Да я их...
   - Сволочь!
   .......................................................................................................................................
   ...Женщины на кульстане. Они все высыпали на бугор и смотрят на возвращающегося бригадира.
   - А вон бригадир мешки везет!
   - Че-то быстро вернулся!
   - О! И, правда!
   - А мы уже сто затарили!
   - Девки! Смотрите! Лидка бежит впереди!..
   - Да это че?!!
   - Неужели, злодей!..
   - Да вы посмотрите!
   - Она плачет!
   - Стервец!
   - Холуй председательский!
   - Баб ему мало! Подлецу!
   - Ах ты курва с котелком!
   -Да я его сейчас пришибу!
   - Бабы! Ноги-то у нее в кровушке...
   - Ах ты ирод! Окаянный!
   Лида уткнулась в грудь Степаниды, рыдая. Аксинья незаметно сунула за пазуху пиджачка старый шкворень, используемый вместо молотка...
   - Т-р-р-р! - лихо осадил разгоряченного коня бри­гадир.
   - Че уставились?! Затарили! Невидаль какая! Одной бабой больше стало! Хе-хе-хе, - тяжелой свинчаткой покатился его безобразный смех.
   Бабы медленно окружали бригадира, переругиваясь.
   - Почему не работаете?
   - Щас поработаем, шельмец...
   - Ты зачем поехал, курва!?
   - Где твои мешки-то?
   - Не вашего ума дело!
   - Не нашего?! Ах ты, ирод окаянный!
   Аксинья зашла со стороны... И... легко взмахнула коротким ломиком - бригадир рухнул, как подкошенный /удар пришелся по темени/. Бабы налетели, как стая ос и стали жалить, кто как мог. Били.
   - Пашка! Под ребра его!
   - Под ребра! - визжала Степанида.
   - Под микитки его, под микитки!
   - Верка! - ярилась Пелагея, норовя сама свернуть нос насильнику.
   - Под яйцы! Под яйцы его садани! Да пошвыдче! Пошвыдче, стервеца! - визжала тетя Мотя.
   - Чеб более не пакостил!
   Долго били. Притомились бабы.
   - Ну, будет, девки, а то так и прибьем, не заме­тим...
   Теперь бабы дали волю глоткам.
   - Вот ведь курвинский рот! Четвертую девку испор­тил!
   - Кобель окаянный!
   - Баб ему мало - так надо шкодить!
   - Хоть был бы-то путевый!..
   - А ишо трех деток имеет...
   - Да я бы его зашибла - не будь ребятишек!
   - ...Была девчонка... да стала бабенка...
   - Да убить его мало!
   - Вон как Лидка заливается, - и бабы снова приня­лись молотить недвижное тело бригадира.
   - Ну, будет, девки, - отвечать, поди, придется -убьем-то...
   - Хватит!
   Долго еще галдели женщины.
   - Эй, бабы! Айда снопы вязать!..
   ............................................................................................................................................
  
   Как уполз бригадир в деревню, никто не видел, а уполз - это точно: след был...
   Лежала Лида два дня на соломе. Заботливые женщины одели ее одеялом и нашли подушку. Лида - бледная, отре­шенная - молчала. Как ни тянулись женщины к столу к испеченной картошке, Лида не поднялась.
   А на второй день к вечеру Лида тайно пошла топить­ся.
   Пришли женщины вечером - Лиды нет. Прасковья на­пустилась на Тасю и Галю:
   - Я че вам наказала! Глаз не спускать с Лидки! Где она? А ну - бегом на пруд и речку - обшарьте все -без нее не приходите.
   Девчата помчались. Заметно темнело. Они пробежали берегом реки - никого, миновали низинку, густо порос­шую ивняком, - пусто; открылась гладь пруда - тихо.
   - Галя, побежали на наше место, где всегда мы купаемся, около вербы.
   - Ага, бегом.
   - Вон она, - прошептала Тася.
   ... Лида, как завороженная, стояла по грудь в воде слегка нагнув голову. Девочки замерли, глядя на Лиду. Галя тихо позвала:
   - Лида!
   Лида вздрогнула:
   - Ну зачем вы притащились? Кто вас просил? Я все равно утону.
   И Лида плюхнулась в воду. Тася и Галя бросились за ней. Подруги подхватили вырывающуюся Лиду и повели к берегу, платья прилипли и подчеркивали стройность и грациозность девичьих фигур.
   Лида в сердцах кричала:
   - Оставьте меня! Отстаньте, я все равно утону!
   - Лида, ну успокойся! Ну что ты говоришь. Тебя ведь ждет мама, братики.
   - Нет у меня больше никого! Отстаньте!
   - Лида!
   А потом Лида громко расплакалась:
   - Все, девочки, у меня ничего нет впереди. Я конченая.
   - Лида! Успокойся! Да что ты говоришь!
   - Нет! Жизни для меня нет!
   - Лида, Лидочка! Мы тебя не оставим.
   Подруги обнялись и громко плакали. Потом, всхли­пывая, стали с трудом снимать платья и выжимать.
   - Девочки, я не смогла утонуть, как стану зады­хаться, так и карабкаюсь наверх. Какая я слабая!
   - Да что ты, Лида!
   - Я презираю себя! Даже не могла утопиться!..
   Первым отомстит за Лиду Коля. В соседней деревне он выменял у кузнеца пилку по металлу и всю ночь под­пиливал шкворень у бригадирской кошевки. А когда бри­гадир, как всегда, рысью помчал с крутихи, передок возьми да и выскочи из-под кошевки - воткнулась кошевка на быстром ходу в землю - начал бригадир кувыркаться, да и привезли его еле живого. Но радость Кольки была преждевременной: всего несколько ребер сломал бригадир, да голову стряс.
   Ваньке долго не давал покоя плач сестры, и он ре­шил отомстить, но как? И Ваня придумал...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   16
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"