Вязовик А.П.

О СВОЕМ ВРЕМЕНИ И О СЕБЕ

Санкт-Петербург

2025

ДО ВОЙНЫ

Мой папа - изобретатель

В довоенном детстве со слов своей мамы я знал, что мой папа изобретатель, поэтому, когда дети или взрослые спрашивали А кто твой папа?, я всегда без раздумья отвечал Изобретатель. И был уверен, что это самая лучшая работа, раз мама всегда говорила об этом с гордостью.

Вязовик Петр Петрович

Мой отец - Вязовик Петр Петрович, после окончания Политехнического института в 1930-м году поступил в Военно-морскую Академию в Ленинграде на Военно-промышленное отделение и через два года закончил ее. Работал в Особом техническом бюро - Остехбюро, переименованном в 1939 году в НИИ- 49 (Научно-Исследовательский Институт морской телемеханики и автоматики, в 70-е годы - ЦНИИ Гранит). Разрабатывал системы управления судами. В публикациях ФИПС (Федерального института промышленной собственности) нашел одно открытое (несекретное) Авторское свидетельство 48692:

Устройство для автоматического кораблевождения

с датой публикации - 1936.08.31, Заявитель и Автор Вязовик П.П.

Остальные изобретения имеют гриф Секретно. О содержании одного из них отец мне рассказывал. Речь шла о системе радиоуправления атакой торпедных катеров. При подскоке катеров на максимальной скорости для прицельного торпедометания на них обрушивается шквальный огонь атакуемых кораблей. В этой дуэли беззащитные в прицелах крупнокалиберных орудий катера могут спасти только скорость, маневренность и везение. Целью разработки было снижение потерь личного состава торпедных катеров.

О дуэли катера с кораблем я вспомнил в 80-х, когда прочел команду пресловутого полковника Блотто: Не стрелять, пока не станут видны белки глаз! Такой командой американский ученый Р. Айзекс образно иллюстрировал математическое решение аналогичной по сути задачи в своей монографии Дифференциальные игры. Те игры, хотя и дифференциальные, но очень жестокие в них одна из конфликтующих сторон, а иногда и обе погибают или, в лучшем случае, отделываются потерями.

О торпедных катерах отец мне рассказал после войны, а до войны он показал мне прибор, который имел к тому изобретению непосредственной отношение. Мне было года четыре, когда мама по инициативе папы привела меня к красивому парадному входу в здание, где работал мой отец. В вестибюле у проходной НИИ-49 она позвонила по телефону, и потом мы довольно долго ждали папу на улице перед входом. Наконец, он вышел, взял с собой только меня, и мы пошли с ним по нескончаемым коридорам в комнату, где он работал. В этой и соседних комнатах он мне показал в действии или просто так множество очень интересных приборов, многие из которых могли бы украсить мою коллекцию игрушек. Но больше всего мне понравился прибор под названием гироскоп, который сначала можно было вертеть как угодно в двух колечках. Потом папа его запустил и дал мне попробовать нажать на наружное колечко. Оно сильно сопротивлялась, а гироскоп отклонялся, но не туда, куда я его толкал. Это было не понятно, но, тем более, интересно и мне очень захотел забрать гироскоп домой и там разобраться. Однако мне его не отдали: сначала папа пытался меня отвлечь какой-то другой ерундой, но я не отвлекался, а потом за руку вывел на улицу и отдал маме. Домой я вернулся ни с чем, но под впечатлением от непонятного гироскопа.

Когда и папа пришел домой, я сразу стал его расспрашивать, почему ось гироскопа отклонялась не туда, куда я ее толкал. Он сначала пытался отделаться от меня, говоря, что этого я сейчас все равно не пойму, что мне нужно подрасти, выучиться и тому подобную ерундистику. Но я настаивал и пообещал понять прямо сейчас, если только он расскажет. Отец, видимо, понял, что проще изложить мне теорию гироскопа, чем отнекиваться и начал ее излагать.

Оказалось, что при приложении к ротору гироскопа, вращающегося с бешеной угловой скоростью, момента внешней силы не совпадающего с вектором угловой скорости ротора, возникает кориолисова сила, вызывающая прецессию оси ротора гироскопа в плоскости, ортогональной приложенному моменту. Вот поэтому то гироскоп, точнее ось его ротора и отклонялась не туда, куда я толкал ее рамкой трехстепенного карданного подвеса.

Отец закончил и спросил:

- Ну, ты понял?

- Да

сказал я и больше вопросов по гироскопу не задавал. Не спросил и про кориолисову силу. Но понял, что дальнейшие вопросы лучше отложить на потом. И только потому, что потом уже наступило, мне удалось воспроизвести в общих чертах первое, услышанное мною объяснение принципа работы гироскопа. От того объяснения тогда мне запомнились только слова гироскоп и кориолисова сила. Потом Кориолисова сила временно забылись, но когда я вновь услышал о ней на лекции в Институте, то подумал:

- Опять эта, кориолисова сила, туды ее в качель! А, ведь, когда-то где-то я про нее уже слышал

Позднее вспомнил - где и когда.

До конца я разобрался и с гироскопом и с кориолисовой силой только лет через 20-25 после первоначального ознакомления в детстве. Тогда я работал над автономной системой управления летательным аппаратом морского базирования с гиростабилизированной платформой в контуре управления. И случилось так, что заказчиком работы был тот самый НИИ-49, куда я был вхож, благодаря папе, еще аж в 4-х летнем возрасте.

Сведения о некоторых других изобретениях моего отца сохранились в машинописном документе, подготовленном им в 1953 году, вероятно, в связи с представлением к очередному воинскому званию. Привожу их ниже в разделе 1941-1945.

Привет летчику Леваневскому!

До войны испытания новейших разработок специалистов Остехбюро - НИИ 49 проводились на кораблях Черноморского флота в Севастополе. На испытания летом отец ездил с мамой Евдокией Тимофеевной и сыном Альбертом автором сих строк на фото ниже в центре. Однажды он взял меня с собой на корабль и привел в машинное отделение. Работа мощной энергоустановки корабля и вращение гигантских коленчатых валов - такими я их увидел - произвели на меня неизгладимое впечатление. Металлический пол узкой галереи сверху по периметру машинного отделения и перила, в которые я вцепился, вибрировали вместе со мной. Мне было страшно, но сильнее страха было желание смотреть на плавные движения огромных валов и механизмов. Отец мне что-то объяснял, гул работающих машин и механизмов заглушал его слова. Наконец, он отцепил меня от перил и вынес на свет и в тишину наружу. Под впечатлением я - до сих пор.

Днем мы с мамой купались и загорали на пляже. Помню, что над пляжем довольно часто и низко пролетали самолеты. Один из них отличался от других, я ему вслед махал рукой и кричал Привет летчику Леваневскому!. Об этом потом рассказывала и мама, вспоминая наши летние поездки в Крым.

Теперь я знаю, что над Севастополем летали курсанты Севастопольской школы морской авиации. Летал и легендарный советский летчик С.А. Леваневский (1902-1937). В 1933 году он спас американского летчика Джеймса Маттерна, совершившего аварийную посадку в Арктике, а в 1934 году принимал участие в эвакуации пассажиров и экипажа затонувшего парохода Челюскин, за что ему было присвоено звание героя Советского Союза. В 1936 году Леваневский совершил беспосадочный перелет из Лос-Анджелеса в Москву. 12 августа 1937 года четырехмоторный самолет, пилотируемый Леваневским, поднялся в воздух с подмосковного аэродрома и взял курс через Северный полюс на город Фербенкс в штате Аляска США. Последнее радиосообщение Леваневского о плохих метеоусловиях было принято, когда самолет достиг побережья Северного Ледовитого океана. После этого радиосвязь с ним прервалась. Все поиски пилота и самолета у нас и в США оказались безуспешными.

На фотографии видна дата 24 мая 1937 года. Тогда оставалось еще два с половиной месяца до последнего полета Леваневского. В мае 1937 он был на пике своей славы и обитатели севастопольского пляжа, знали о его полетах над Севастополем, отличали его низко пролетающий над пляжем самолет от других и приветствовали взмахами рук и восхищенными возгласами в заголовке. Вместе с ними успел поприветствовать легендарного летчика и я. Теперь имя Сигизмунда Леваневского - всенародного героя 30-х годов почти забыто.

С пляжа мы с мамой шли обедать домой, а вечером возвращался с работы папа и после ужина мы снова шли на море, уже втроем - купались, смотрели, как солонце садится в море и тонет за горизонтом.

Общежитие на Крестовском

После окончания Политехнического института мой отец жил в общежитии на Крестовском острове. По случаю мне удалось там побывать уже после смерти отца. Из Киева каждый год летом приезжал в Ленинград мой дядя Вася - Василий Петрович Вязовик. Вспоминаю его визит к нам в конце 80-х. Мы с женой пригласили В.П. покататься на своем Жигуле по городу. Во время этой поездки он вспомнил про комнату на Крестовском острове, в которой некоторое время жил после того, как ее освободил для него старший брат мой отец. Я предложил съездить туда. На Крестовском мы нашли длинный четырехэтажный кирпичный дом, похожий на соседние. Беспрепятственно вошли в коридор длиною в дом на третьем этаже. Из коридора можно было попасть - в комнаты жильцов, в общие туалет и кухню. В.П. показал нам дверь своей бывшей комнаты. Я постучал и дверь открылась. Хозяйка не была нам рада, но поняв с моих слов, кто мы и извинившись за то, что у нее не прибрано и лежит мужчина на диване, позволила нам войти в комнату. Обстановка в комнате была рядовая советская, по нынешним меркам убогая. Самым светлым пятном в комнате был оконный переплет с видом на зеленую территорию у дома с высокими, но еще молодыми деревьями. Наибольшее впечатление в этой комнате на меня произвело осознание того, что здесь жил мой отец еще совсем молодым человеком моложе, чем я сейчас. Минут через 5 мы поблагодарили любезную хозяйку и вышли. Когда возвращались с Крестовского острова, В.П. некоторое время молчал, и мы ему не мешали. Мы понимали, что недавно - на несколько минут - он вернулся в дни своей юности и все еще остается там.

Комната на Крестовском перешла от старшего брата к младшему, когда однокашник отца по Политеху Владимир Дмитриевич Лансков женился на своей однокурснице и соседке, которая жила в доме напротив на улице Ракова (Итальянской). После женитьбы Лансков переехал к жене, а свою комнату в коммунальной квартире 19 по ул. Ракова 14/16 - на углу с ул. Толмачева (ныне снова Караванной) отдал своему лучшему другу - Петру Вязовику. Там отец и прожил до конца дней своих. А мы его дети два сына и дочь, стали первыми в роду отца коренными ленинградцами.

В родительском доме на Итальянской

У меня сохранились самые радужные детские воспоминания о довоенной жизни в комнате на пятом этаже с окнами на солнечную сторону - на улицу Ракова, ныне снова Итальянскую. По моим детским воспоминаниям, мы жили очень неплохо в материальном отношении. У мамы было много нарядных платьев и разных украшений. Среди них было множество еще дореволюционных вееров и очень красивых кокошников, расшитых жемчугом и бисером. Веер она выбирала, когда уходила с папой в театр. Я это очень не любил и поэтому они всегда пытались усыпить меня заранее, но им это никогда не удавалось. В кокошниках она никуда не ходила. Видел их я только у нее на голове на фотографиях. Видимо, они были одноразового применения, но не выбрасывались, копились. Замечал, что папа не был в восторге от подобных приобретений, да еще и в таком количестве.

Итальянская, 14/16 угловой дом в центре, слева Караванный садик.

У меня было множество игрушек, детских книжек с картинками и даже заграничный двухколесный детский велосипед. Велосипед был финским, а определение заграничный тогда повышало престиж и вещи и ее обладателя. Когда кто-нибудь из мальчишек хвастался новой игрушкой, которой у меня не было, я быстро ставил его на место: А у меня есть заграничный велосипед. Только покататься на этом велосипеде мне не пришлось. До войны я для него был мал, а после войны он мне уже стал мал.

По праздникам и торжественным датам к нам приходили гости: усаживали меня с собой за стол, пели, заводили патефон, танцевали. Очень хорошо пели сестры отца тетя Надя и тетя Мена (Мелания). Папа аккомпанировал им на скрипке. По утрам пожилой молочник крестьянской внешности приносил свежее молоко. Впускала его моя няня деревенская девушка по имени Аня, она же наша домработница.

В комнате напротив жила моя ровесница Рита. У Риты тоже была полностью аналогичная деревенская няня, только звали ее как-то по-другому. Мы с Ритой катались на трехколесных велосипедах - из прихожей по коридору на кухню и обратно - или играли в Дочки-матери. Название и правила этой игры от Риты, она была чуть старше меня. Мамой всегда была она, папой я, а сыном наш коммунальный кот Мурзик. Согласно правилам игры мы ухаживали за сыном, кормили его, пеленали, укладывали спать. Последнее удавалось не часто, а иногда заканчивалось плохо для кого-либо из родителей - у Мурзика были острые когти. Во время наших игр няньки отдыхали от нас смотрели в окно на кухне, слушали разговоры, доносящиеся из окон двора-колодца, обсуждали увиденное и услышанное. Чаще Рита приходила ко мне, т.к. у нее в комнате с окнами во двор было много скульптур ее папа был скульптором. Мы больше бегали, чем ходили и поэтому ее родители, обоснованно опасались за целостность скульптур и предпочитали, чтобы мы играли в коридоре или в нашей комнате. Мои родители это понимали и не возражали.

В тот предвоенный период я еще успел отпраздновать свой первый - пятилетний юбилей. Как обычно были родственники и мои персональные гости Рита и Данила. Данила Перумов жил на третьем этаже по нашей же лестнице, он был молод в сравнении со мной - ему еще не было и четырех. Приглашение осуществлялось через наших мам. Данила подарил мне Не падающий ЗИС - так все называли маленькую модельку легкового автомобиля завода им. Сталина - ЗИС. Его завели и поставили на ничем не огороженную поверхность стола. ЗИС доехал до края стола и, когда его передние колеса уже свесились со стола и, казалось, падение было неминуемо, он круто развернулся более, чем на 90 градусов и снова поехал по столу к другому его краю. Так он катался, не падая со стола до тех пор, пока не кончился весь завод его пружины. Все были в восторге и больше всего сам Данила. Поэтому, когда пришло время расходиться по домам, он пересмотрел свое решение подарить мне ЗИС и потребовал его обратно. Конфликтную ситуацию разрешили мамы ЗИС остался у меня, а ревущего Данилу его мама увела домой. В тот же вечер я понял, почему ЗИС был не падающим из его днища выступало маленькое поперечное колесико и, когда передние колеса свешивались со стола, поперечное вращающееся колесико ложилось на поверхность стола и отворачивало машинку от края.

ВО ВРЕМЯ ВОЙНЫ - 1941-1945

Вязовик П.П.

Последнее лето перед войной я провел на даче в Келломяки, ныне - Комарово. Там папа купил участок. На нем лежала большая морская мина - круглая, больше меня и с рогами. Для строительства нашего дома отец купил разобранный сруб дома. Когда привезли бревна и сгружали с машины на наш участок, кто-то, пробегая мимо, прокричал:

- Война, началась война!

Грузчики заторопились с разгрузкой, и одному из них бревном придавило ногу.

Мы спешно снялись со съемной дачи и уже на следующий день возвращались в город. В открытом кузове грузовой машины на вещах вместе с нами ехало и другое дачное семейство. Когда дорога вышла на побережье Финского залива, я услышал с разных сторон возгласы: Исаакиевский собор! Уже виден Исаакиевский собор! Вон, блестит купол!.

Я тоже хотел увидеть собор, но не видел его. Мама мне объясняла, что Исаакиевский собор - самое высокое сооружение в Ленинграде и поэтому его золоченый купол виден издалека. Новое слово собор тогда у меня прочно увязывалось со знакомым словом забор, а никакого высоченного блестящего золотом забора я не видел. Более того, я ясно видел, что его там нет. Поэтому вскоре прекратил высматривать собор-забор и стал смотреть в другую сторону - на проходящие мимо встречные автомобили. А соприкоснуться с шедевром Монферрана Исаакиевским собором - залезть на него, мне удалось только после войны в 1948-м.

Эвакуация с интернатом

В первые дни и недели войны папа устроил нас с мамой в детдом - ее воспитательницей, меня воспитанником - и мы в товарных теплушках отбыли с детдомом на восток. Вообще-то наш детдом назывался интернатом, но, по сути, он был таким же учреждением для эвакуированных детей, как и остальные детдома. Кажется, наш интернат имел 44, но не уверен, а фамилия заведующей была Борзова, не помню только имя. В этом же поезде в другом вагоне эвакуировалась из Ленинграда и моя няня Аня, отец позаботился и о ней. Еще в Ленинграде няня стала мне уже не нужна, и она стала нашей домработницей. Ехали долго, часто останавливались, пропуская встречные эшелоны, идущие на фронт. На одной станции нам строго запретили выглядывать из окошек, хотя в них и так было трудно выглянуть - они были маленькие, под потолком вагона и только по два с каждой стороны. Когда поезд отъехал от станции, мама мне сказала по секрету, что перед прибытием на ту станцию ее бомбили, и трупы еще не были убраны.

Темнело тогда не рано, но в теплушках с маленькими окошками - гораздо раньше. Поэтому, когда в вагоне становилось почти ничего не видно, дети рассаживались вокруг импровизированного стола из перевозимого багажа и пели, глядя на пламя свечи в чашке в центре стола. Свечи делали сами из тонких тесненных узором в клеточку желтых восковых пластин. На край пластины клали толстую нитку и заворачивали ее в восковую трубочку. Пластины были квадратными со стороной сантиметров 20. Из одной пластины получалось 4-5 свечей. Они сгорали довольно быстро и когда от свечи оставался огарок, сворачивали новую свечу, поджигали ее от догорающей и ставили на ее место.

Пламя свечи колеблется от потоков воздуха из окошек под потолком теплушки, колеблются и тени на наших лицах вокруг свечи. Глядя на свечу, под стук колес вагона, мы чаще всего пели песню, один куплет которой я запомнил:

Идет состав за составом,

За годом тянется год,

На сорок втором, разъезде лесном

Старик седой живет.

Сорок второй разъезд у меня ассоциировался с грядущим 42-м годом. Тогда в начале войны эта песня была, чуть ли не народная, но после войны я ее почему-то ни разу ни где не слышал.

Промежуточный пункт - патриархальная деревня Павловск

Сначала наш Интернат разместился в деревне Павловск в 35 километрах от города Буй. Это была русская патриархальная деревня с двумя десятками бревенчатых далеко не новых на вид изб. Одну из них выделили под наш детдом. Места для размещения детей там было мало. Воспитатели жили в домах по соседству, но в дни своих ночных дежурств ночевали вместе с детьми. Эвакуированных пускали к себе все местные жители, у кого было место в доме. Мы с мамой и Аней тоже жили в одной из деревенских изб. Посредине просторной комнаты стояла большая русская печь с лежанкой. На ней спали хозяева, а вокруг печи было более чем достаточно места для нас троих. Иногда хозяева пускали нас с мамой на натопленную печь - погреться. В этой же печи и мылись. И сама печь и пространство топки внутри нее были достаточно большими. К утру, когда камни в печи оставались еще теплыми, днище выстилалось соломой, внутрь ставились ведра с горячей и холодной водой, таз и обитатели дома сидя мылись там по очереди. Помылся в печи и я вместе со своей няней, хватило там места и на двоих. Самое сложное было вылезти из печи так, чтобы не запачкаться сажей в чугунной коробке дверцы печи. Для этого нужно было сначала высунуть голову из печи, руками достать пол, затем на четвереньках пройти по полу и днищу печи до тех пор, пока становилось возможным поставить задние ноги по очереди на пол. Дверца печи была достаточно большой, поэтому задача вылезания из печи в чистом виде была, хотя и не простой, но выполнимой. По-видимому, в днище печи была не только решетка для золы, но был и сток для воды куда-то она девалась. Во всех других деревнях, где мне потом пришлось побывать, почти у каждого дома неподалеку стояла своя баня, топящаяся по-белому или по-черному. Может быть, бани были и в Павловске, но там я их не видел.

Как воспитательский сын я был на особом положении состоял в детдоме на довольствии, а остальное время проводил дома под присмотром нашей домработницы Ани. В километре от Павловска на горке стояла церковь, а вокруг нее избы другой соседней деревни. Туда Павловчане ходили молиться. Ходили туда и мы сАней. Она молилась вместе со всеми, а я рассматривал золоченый иконостас, иконы и прихожан. Из Павловска были видны блестящие на солнце позолоченные кресты на куполах церкви, звон ее колоколов был слышен во всех окрестных деревнях.

Со стороны нашего дома из деревни выходила широкая и очень пыльная дорога, ноги погружались в пыль по щиколотку. Она шла через поле с льном и васильками к действующей мельнице - такой, как на картинке в моей детской книжке. Эта мельница для меня была самым интересным местом в Павловске, особенно, когда был ветер и вращались большие крылья мельницы. Поэтому я туда ходил в сопровождении Ани довольно часто. Там, помимо мельника, почти всегда был кто-нибудь из мужиков, а иногда и не один. Они туда привозили на телегах мешки с зерном для помола.

Мне было интересно прислушиваться к их неторопливым разговорам. Это были пожилые люди, отвоевавшие свое еще в Первую мировую. Вспоминали они и про ту войну и про мирную жизнь до нее. Их воспоминания обычно начинались словами:

- Вот, бывало, при царе

Продолжения были разные, но в них назывались цены на хлеб и другие продукты - две, три копейки, пятак, гривенный, а заканчивались воспоминания словами:

- А, те-пе-рь, при Сталине

И всегда оказывалось, что того, что продавали при царе за копейки, теперь если и можно купить, то за рубли и дорого, или совсем не купить.

С ними я никак не мог согласиться потому, что моя жизнь в Ленинграде с мамой и папой при Сталине мне очень нравилась. Но я мужикам не возражал и, вообще, в их разговоры не встревал. Ни по каким вопросам. Включая и Первую мировую. Наверно, поэтому на меня не обращали внимания и я мог все слушать и делать свои собственные выводы.

В один из таких приходов на мельницу я увидел двоих мужиков у телеги, приставивших ладони козырьком ко лбу и смотрящих в небо. Там на большой высоте едва видны были, а, если прислушаться, то и слышны крошечные самолетики. Мужики переговаривались между собой:

- Это летит наш.

- А это летят немецкие по звуку слышу.

Я тоже прислушался и старался отличить по звуку немецкие самолеты от наших, и вскоре пришел к однозначному заключению, что понять по едва доносящемуся жужжанию, где сделан самолет в СССР или в Германии - невозможно. Но, опять же оставил свое мнение при себе, и спорить с мужиками не стал.

Такое мое поведение было не вполне типичным. Мама очень гордилась тем, что я рано и правильно начал говорить хвасталась этим соседям и гостям. И, с тех пор, как себя помню, я постоянно правил речь своей няни, когда она произносила слова на деревенский манер. Правда, в отличие от мамы, она этого не только не ценила, а наоборот - злилась. Это особенно чувствовалось, когда мамы не было рядом. В Павловске у меня была масса таких же возможностей отличиться грамотностью своей речи, но я сам уже был не тот, что раньше постарше и шла война.

Больше на мельнице мне побывать не удалось. Буквально дня за дватри наш интернат спешно собрали и вывезли в Буй. Там снова погрузили в теплушки и отправили дальше на восток за Урал в город Шадринск. В поезде я вспомнил мужиков на мельнице в Павловске, когда они, глядя в небо, говорили - это немецкие. Они не ошиблись.

Отец остался в Ленинграде ополчение, НИМАП

После нашего отъезда отец участвовал в демонтаже и погрузке оборудования и документов в вагоны специального эшелона, предназначенного для отправки оборонного НИИ-49 для дальнейшей работы в тыл. Было принято соответствующее правительственное решение. Эвакуируемым сотрудникам института предоставлялась бронь освобождение от мобилизации. Но в день, когда эшелон был готов к отправке, немцы перерезали последнюю железнодорожную ветку под Мгой, соединявшую Ленинград с Большой землей. Кольцо блокады замкнулось.

Оборудование и документы вернули на место, а многие сотрудники НИИ-49, и мой отец в том числе, стали ополченцами. Перед отправкой на фронт все ополченцы проходили военную подготовку. В условиях острого дефицита стрелкового оружия ополченцев посылали на фронт и без оружия, с бутылками с зажигательной смесью. Поэтому потери в рядах ополченцев в начале войны были очень большими. В первые же дни обучения в ополчении, отец нашел быстрый и дешевый способ скомпенсировать дефицит пулеметов предложил дополнить действующие пулеметы световыми имитаторами пулеметов, которые, работая одновременно с действующими пулеметами, затрудняли бы противнику задачу быстрого обнаружения и уничтожения действующих пулеметов.

Из архива П.П. Вязовика, август 1941, Ленинград

Отец обратился в Военкомат с просьбой направить его в действующую армию. Он предъявил дипломы об окончании Ленинградского Политехнического института, Военно-Морской академии, авторские свидетельства своих изобретений и письменно оформленное предложение по маскировке пулеметных точек (это предложение позднее было одобрено Инженерным Управлением Ленинградского фронта и Штабом Краснознаменного Балтийского флота). Военкомат направил его служить в звании инженер-капитана на Научно-исследовательский Морской Артиллерийский полигон (НИМАП) на Ржевке.

За Уралом, в Шадринске

В Шадринске наш интернат разместился на центральной авеню города на улице Коммуны, в двухэтажном достаточно просторным кирпичном доме с окружающим его зеленым приусадебным участком. Добротные ворота были подвешены на петлях в каменной арке. Железная калитка, через которую мы ходили, располагалась в соседней арке меньших размеров. Этот добротный дом, со всеми необходимыми хозяйственными помещениями и пристройками, до революции мог принадлежать зажиточному купцу или промышленнику. Территория была отгорожена от улицы и соседних домов высоким забором.

Дети жили в доме и гуляли рядом с домом на своей же приусадебной территории. Если иногда и выходили в город, то организованно - строем в парах во главе с воспитательницей. Мы с мамой и Аней поселились в двух кварталах от интерната на параллельной улице Карла Маркса в двухэтажном деревянном доме. Справа от дома располагались дровяные сараи, а слева был сад с яблонями, вишнями, ягодным кустарником. Кроме нас хозяева пустили к себе в дом еще две семьи эвакуированных из Тамбова и из Москвы. У них тоже были мальчики примерно моего возраста и поэтому у нас сразу образовалась домовая мальчишеская компания. Денег с эвакуированных, на сколько я знаю, во время войны не брали. Во всяком случае, при мне этого не было, и от мамы я тоже этого не слышал.

Неподалеку от нашего дома, на соседней улице за углом, находился эвакуированный детский дом из Москвы. Москвичи выделялись не только среди местных, но и остальных эвакуированных. Зимой они ходили в овечьих полушубках с кожаными ремнями. Полушубки у них были подходящих возрасту каждого размеров. Остальные дети местные и эвакуированные - нередко носили одежду не по размеру. На зависть всем местным и прочим вроде нас, Москвичи катались не на снегурках, как все, а на дутышах. Так назывались хоккейные коньки за трубчатые держатели лезвия конька. Сверх того, у них еще были и настоящие хоккейные клюшки. Всего этого было более, чем достаточно, чтобы местные мальчишки их невзлюбили и использовали любую возможность побить москвичей. Поэтому москвичи выходили за забор своей территории только организованно, строем, большими группами.

Дома в Шадринске были, по большей части, деревянные одноэтажные, реже встречались кирпичные, одно- или двухэтажные. Большинство домов, с прилегающими участками, отгорожены от улицы заборами с воротами и калитками. Почти на всех заборах были написаны очень популярные в народе, но нецензурные слова - из трех и из пяти букв. Без контекста, но зато крупно или очень крупно. Видимо, для того, чтобы пожилые прохожие могли их читать, не напрягая зрение. На этих словах дети учились читать и писать еще в дошкольном возрасте. Потом в школе их учили писать и другое Мы не рабы рабы не мы, Маша мыла раму и что-то в этом роде. Но это на заборах дети почему-то никогда не писали, а ограничивались двумя, но зато самыми популярными на заборных надписях словами.

Важнейшим из искусств и в Шадринске было кино

Минутах в 10-ти ходьбы от дома находился культурный центр Шадринска. В нем был кинозал и был еще театральный зал с фойе. Туда меня водила мама один раз на какое-то театральное представление. В Шадринск во время войны была эвакуирована труппа московского Малого театра. Не знаю, толи тогда актеры Малого были не в лучшей форме, толи выступал другой менее одаренный коллектив, но я совершенно не запомнил, что показывали на сцене. А вот зрительный зал помню, фойе помню, буфет тем более, мама меня туда сводила, чему я был очень рад.

Гораздо больше мне запомнилось в Шадринске кино - важнейшее из искусств, как считал товарищ Ленин. В кино мы ходили на дневные сеансы, чуть ли не каждый день. Билеты днем были дешевле, и задача состояла только в том, чтобы отстоять очередь и купить билет, если не на текущий, то, хотя бы, на следующий сеанс. Шли немые и звуковые фильмы. Если фильм был звуковым, то на афишах всегда писали Звуковой художественный фильм, а если фильм был немой, то писали только название. Там я пересмотрел почти весь довоенный советский кино репертуар.

Самым запоминающимся было завершение киносеанса. Первые же выходящие из зала кинозрители мужского пола - от мала до велика занимали свободные места у наружной стены зрительного зала, следующие становились все дальше и дальше от входа до угла стены и дальше за углом вдоль другой стены, расстегивали ширинки и приступали к орошению стены кинотеатра. В это время покинутые мужчинами кино зрительницы образовывали сцепки из двух, трех, четырех взявшихся под руки зрительниц, шествовали мимо выстроившихся у стены мужчин и чуть дальше поджидали их. Освобождавшиеся у стены места занимались вновь подошедшими кинозрителями, пока не опустошался весь зрительный зал.

А у меня щи с мясом!

Время от времени я бывал в Интернате - с утра до вечера и даже по нескольку дней подряд. В эти дни моя няня Аня оставалась дома одна, но, думаю, по мне не скучала. В Интернате было трехразовое питание и знакомое мне сообщество. Гуляли в саду рядом с домом. Были дни, когда воспитатели давали нам задание - нарвать крапивы для щей. Обычно это было во время перебоев со снабжением, которое и без перебоев было весьма скудным. Щи из крапивы с картошкой были довольно вкусными, а с хлебом его тоже давали тем более.

Однажды за обедом случился такой эпизод. Один шутник незаметно бросил кусочек хлеба в щи с крапивой и утопил его. Потом размякший и опутанный листьями крапивы мякиш достал ложкой и сказал напротив сидящим: А у меня щи с мясом! и пока никто не успел разглядеть, что было на ложке, отправил ее в рот. Свидетели этого действа сразу подняли вой А почему у него с мясом, а у нас нет? Я тоже хочу мяса! Начали те, кто был рядом и видел мясо на ложке, а потом, сообразив, в чем дело, присоединились к ним и другие. На шум прибежали воспитательницы и разоблачили шутника, который продемонстрировал еще раз, как сделал из хлеба мясо. Дети развеселились так, как если бы им дали мяса. Сразу нашлись многочисленные подражатели, но фокус больше успеха не имел, т.к. разгадку уже все знали.

Мечта Шадринских девчонок наш Волька

Как то я гулял вблизи забора, отделявшего территорию Интерната от приусадебного участка соседнего дома. В этом месте забор был ниже, чем вдоль улицы и было видно, что за забором. Меня окликнули. За забором стояли две местные девчонки лет 12-13. Они были лет на 5 старше меня и поэтому явно не я был объектом их внимания. Когда я подошел, они спросили меня, знаю ли я Вольку? Я ответил, что, конечно, знаю.

Вольку нельзя было не знать. Он у нас был самый красивый мальчик, вернее подросток лет 14-ти со светлыми волосами. Его глаза были немного разного цвета, но это только еще больше привлекало к нему внимание. Все девочки на него заглядывались, а мальчики рассказывали друг другу о любых своих контактах с Волькой, как о личных достижениях. До нас малышни долетали лишь вторичные брызги его обаяния.

Первый вопрос девочки мне задали исключительно для установления контакта и определения объекта своего интереса. Поэтому после моего утвердительного ответа они сразу попросили позвать Вольку. Я согласился с большой готовностью потому, что у меня появился повод пообщаться с самим Волькой. Нашел его в какой-то из комнат в доме довольно быстро и сказал, что его зовут к забору. Он спросил кто, но я ответил, что не знаю. По дороге к забору мне совсем немного удалось продлить наш диалог с Волькой. Он еще раз спросил, кто зовет, я сказал, что какие-то девочки. Какие девочки? Не знаю. И мы подошли к забору. Он остановился недалеко от забора и спросил у стоявших с той стороны девочек:

- Вы меня звали?

Девчонки не отвечали и молча смотрели на него. А потом вдруг засмеялись, побежали прочь и вскоре скрылись за соседним домом. Волик так его тоже звали - повернулся ко мне. В его взгляде читалось: Ну и зачем ты меня сюда позвал?. Но он ничего не сказал и пошел к дому. Мне тоже нечего было ему сказать, я чувствовал себя перед ним неловко, виноватым. Так состоялось и закончилось мое самое продолжительное общение с объектом всеобщего поклонения Волькой.

А зачем приходили к нему девчонки, я знал - просто посмотреть на него. Издалека - с соседней усадьбы - они видели его, не раз наблюдали за ним, слышали, как его называют. Но им хотелось увидеть его рядом, вблизи посмотреть в его необыкновенные глаза. И они увидели их. Я им помог и не жалею об этом. Жалел я тогда только о том, что не смог заслужить даже благодарного взгляда Вольки.

Сравнительно недавно, работая дома за компьютером под приглушенный звуковой фон ТВ позади меня, я вдруг четко выделил из этого фона знакомое и редкое имя - Волька, произнесенное голосом диктора, читающего художественное произведение:

Я так и вижу: ковер в Волькиной комнате, на ковре мы катаемся, а еще я вижу Волькин глаз, тот, который так не похож на другой, я уж теперь не помню правый или левый, да это и неважно.

Я обернулся и стал слушать дальше:

Вольку эвакуировали куда-то в Сибирь. Я остался в Ленинграде. Потом блокада, голод...
В конце войны Волька вернулся

Конечно, это тот наш Волька, подумал я и уже слушал не отрываясь:

Я встретил его около школы. Знаете, кто стоял передо мной? Передо мной стоял гигант, красавец, атлет с мягкой челочкой наискосок, в гимнастерке под тугим желтым ремнем

Дослушав передачу до конца, я узнал, что это был рассказ Наша с Волькой борьба Александра Крестинского из его книги Мальчики из блокады.

Рассказ мне очень понравился, может быть, еще и потому, что был не о ком-то, а о нас мальчишках военных лет и мне захотелось проверить, тот ли это был Волька, которого я в детстве знал, но, к моему большому сожалению, очень мало. Разыскал книгу Дети блокады и внимательно прочел рассказ, посвященный Вольке. Теперь уже обратил внимание на слова об эвакуации куда-то в Сибирь, а не на Урал. Значит моя гипотеза отпадает? Но слово куда-то, говорит о том, что автор рассказа не знал, куда именно эвакуировали Вольку. Поэтому возможность его эвакуации на Урал в Шадринск автором не исключалась.

Другой путь подкрепить или исключить мою гипотезу сравнить возраст двух тезок. Вольке, которого я звал к девчонкам в 42-м, было на вид лет 14. Значит, он родился году в 28-м. Волька - друг Крестинского ровесник писателя, что очевидно из его рассказа. Нашел биографическую справку Крестинский родился в 1928 году. Ура, гипотеза подкрепилась. Жаль только, что из той же справки следует, что сам писатель скончался в 2005 году. Поэтому даже теоретическая возможность обратиться к писателю, чтобы проверить свою правдоподобную гипотезу, исчезла.

Но может быть еще жив (пишу это в 2010-м) сам Волька(?) всеобщий любимчик и несбыточная мечта Шадринских девчонок далеких военных лет?

Областная столица Свердловск

Дома мама подкармливала меня медом. Она регулярно сдавала кровь раненым в Шадринском госпитале и за это получала - сам мед или возможность его купить, приносила мед в пол-литровой банке раз в месяц. Молоко мы покупали у хозяев дома у них была корова. Иногда мама покупала мясо и другие продукты. В 42-ом я пошел в первый класс и начал учиться читать и писать - цензурные слова и выражения. Но не с нуля, т.к. определенный заборный навык у меня уже был. Учиться мне нравилось, и я учился хорошо. Но, спустя месяца полтора-два после начала учебного года, заведующая Интернатом послала маму по делам Интерната в областной центр в Свердловск. Эта командировка была на 2-3 дня и поэтому мама сочла, что без ущерба для учебы в школе она сможет взять меня с собой и показать мне Свердловск. Я с радостью согласился.

В Свердловск мы ехали в мягком вагоне на нижних полках. На столике под окном между нашими полками, стояла настольная лампа с гофрированным абажуром розового цвета. Почти все время я проводил у окна, рассматривая проносящиеся мимо пейзажи Зауралья и станции, на которых останавливался наш поезд. Из вагона мама меня не выпускала. Поезд всегда трогался с места так плавно, что создавалась полная иллюзия того, что тронулся не наш поезд, а соседний, следующий в обратном направлении. Чтобы определить, какой поезд тронулся, я пододвигался к оконному стеклу и смотрел на полоску земли между поездами. Условия нашего путешествия в этом мягком вагоне резко контрастировали с условиями в теплушках, в которых мы ехали в Павловск, а потом в Шадринск, чему я был очень рад.

Когда в дошкольные и школьные времена мы друг друга спрашивали, кто в каких городах был, я всегда называл Свердловск. Хотя помню его довольно смутно. Там мама пару раз брала меня с собой, когда шла в какие-то учреждения. Запомнил городскую панораму на холмистой местности с возможностью видеть дома, трамвайные пути, трамваи, машины на очень большом расстоянии на противоположном склоне другого холма или возвышенности. И это, пожалуй, все. Больше я там не был, но до сих пор Свердловск-Екатеринбург числится в моем списке посещенных городов. И поэтому с полным основанием могу ввернуть в разговор:

- В Екатеринбурге я был, но уже давненько лет, эдак, 70 назад.

По возвращении из Свердловска обратно мы ехали в обычном плацкартном вагоне - мама дала мне возможность отдохнуть от школы денек с дороги. В общей сложности я пропустил примерно неделю, а когда снова пошел в школу, то оказался неподготовленным к очередному уроку, получил посредственную оценку и желание учиться у меня сразу пропало. Мама отнеслась к таким переменам с пониманием и сказала, что пойти в школу не поздно и в 8 лет.

На следующий 1943/44 учебный год, в 8 лет, я снова пошел в школу, но уже в другую на Ржевке, рядом с домом. В ней учились только местные дети. Особо большого желания учиться, как год назад, у меня уже не было. После первых двух уроков я прибегал домой, пил молоко с покрошенным в него хлебом и возвращался в школу на последние два урока. Дома уроки - готовил, но не усердствовал. Мои успехи за первое полугодие зафиксировали в табеле, его мама выпросила в середине декабря чуть раньше окончания полугодия. И мы с мамой уехали в Москву.

Здравствуй, Москва!

Уезжали из Шадринска с общим впечатлением от него, как от провинциального, но очень гостеприимного города по отношению к эвакуированным с запада соотечественникам. Особое отношение было только к московским детдомовцам со стороны местных мальчишек - от зависти к их столичной экипировке. Остальные их не задевали.

Почему мы с мамой уехали из Шадринска в середине декабря 43-го, когда блокада Ленинграда еще не была снята? И почему в Москву? На оба эти вопросы нахожу только один, но зато универсальный ответ - по совокупности ряда причин и стечению сложившихся обстоятельств. Еще могу предположить, что были проблемы у нашего Интерната, которые требовали решения в Москве. Но это только мое предположение, навеянное тем фактом, что с вокзала в Москве мы с мамой сразу поехали в Наркомпрос - Народный комиссариат просвещения.

Когда мы приехали в Москву, на улицах был снег, а на стенах-заборах кое-где еще висели плакаты: Да, здравствует, XXVI Годовщина Октября! с выразительной фигурой рабочего. Первую ночь мы провели в Наркомпросе на кожаных диванах. Против дивана, на котором я сидел, а потом спал, на стене висел большой цветной плакат. На нем обыватели мужчина и женщина лет 50-ти - сидели за столом у самовара, и пили чай из блюдец. Над столом висела электрическая лампочка, обычная, но очень большая. От нее расходились лучи, заливающие ярким светом все вокруг. Внизу плаката крупными буквами было написано: ЭЛЕКТРОВОРЫ!.

На второй день мы были в холле гостиницы Москва. Там мама познакомилась с женой генерала Ватутина, она сидела на нашем же диване и они с мамой поговорили о чем-то. Тогда ее муж был еще жив, командовал 1-м Украинским фронтом и незадолго до тех декабрьских дней освободил Киев. Об этом я узнал позднее, а тогда генерал Ватутин был в зените славы, в ее лучах купалась и его жена и даже те, кто оказывался с ней рядом. Мама оказалась рядом и потом всем рассказывала, как она в Москве познакомилась с женой генерала Ватутина. Я тоже мог бы здесь похвастаться своим знакомством с женой генерала Ватутина, сказавшей маме: Какой у Вас хороший мальчик! и погладившей меня по голове. Но не буду.

На третий день после нашего приезда в Москву маме дали в Наркомпросе бумагу с чьей-то подписью и печатью, по которой нас поселили в одной из комнат общежития ремесленного училища на окраине Москвы. Каждое утро, в 6.30 дежурные барабанили в двери всех комнат, заставляя обитателей проснуться и вовремя выйти на работу. Дольше и громче всех они барабанили в нашу дверь, потому, что только она не открывалась по первому стуку и потом тоже. Бороться с этим было невозможно, т.к. дежурные менялись каждый день. Но самое неизгладимое впечатление в этом общежитии оставили у нас туалеты на этажах. Мама хотела непременно отыскать чистый и комфортный туалет и поэтому мы обследовали туалеты на всех пяти этажах. Лампочки были выкручены везде. Иногда они появлялись, но ненадолго. Поскользнуться в темноте на чем-то и шлепнуться в то же самое, можно было сразу за входной дверью туалета на любом этаже. Дальше внутри было еще темнее и еще более скользко.

Вскоре после войны на экраны вышел фильм Здравствуй, Москва! о яркой учебно-трудовой и спортивно-художественной жизни воспитанников московского ремесленного училища - РУ. Если бы в наши дни появились такие ремесленные училища, как в том фильме, то дети олигархов учились бы только в них, а за рубеж уезжали бы те дети, которые в ремесленное училище не прошли по конкурсу. Сейчас х/ф Здравствуй, Москва! почему-то нигде не идет, а тогда, по возвращении из Москвы, у меня от этого красочного и жизнерадостного фильма осталось ощущение некоторой недосказанности. Будто сценаристы и режиссеры чего-то не увидели, где-то не побывали, например, в туалетах РУ, и потому отобразили действительность не вполне реалистично.

Новый 1944-й год

Новый 1944 год я встретил в Колонном зале Дома Союзов в Москве, куда мне мама выхлопотала пригласительный билет на детскую елку. Выражения типа Я выхлопотала, Надо похлопотать сопровождали всю ее жизнь до последних дней. Тот новогодний праздник мне до сих пор кажется сказкой, несовместимой с моей остальной жизнью во время войны, в первые годы после нее, да и с самим понятием война. Был великолепный новогодний спектакль в Колонном зале, после которого детям предоставили возможность ходить самим по фойе и небольшим залам, в каждом из которых развлекали по своим программам: смешили клоуны, затейники водили хороводы, вовлекая в них всех присутствующих, показывали фокусы, крутили мультики и еще многое другое. Там я впервые увидел диснеевские мультфильмы и большую часть времени провел в зале, где их показывали. Но сверх того, каждому из нас Дед Мороз вручил весьма объемистый подарок с конфетами, шоколадками, печеньями, мандаринами, пряниками, одним словом, с тем, чего мы не видели с почти забытой эпохи - До войны.

Из этой сказки мы с мамой вернулись в общежитие ремесленного училища - со сказочно вонючими туалетами. Но эта сказка была уже - совсем другая.

После снятия блокады в конце января 1944 года к нам в общежитие на один день приезжал или прилетал из Ленинграда папа. Он привез небольшой ящик галет, около килограмма сливочного соленого масла и немного сахара. Сэндвичи из двух галет с маслом и сахарным песком внутри были большой роскошью, которой нам в основном мне - хватило недели на две-три.

Вскоре мама мне выхлопотала путевку в лесную школу. Так называлась школа-интернат в сосновом бору под Москвой, где жили и учились дети, нуждавшиеся по медицинским показаниям во врачебном наблюдении и хорошем питании. У меня тогда такие показания были. Нас каждый день осматривали, взвешивали и хорошо кормили. После завтрака мы четыре часа учились по школьной программе, а после обеда спали и потом много гуляли в сосновом бору. Это длилось с начала февраля по конец мая 44-го года. Впервые за годы войны я находился в очень благоприятных условиях и, сверх того, учился. Поэтому мама дала мне возможность закончить там первый класс и получить табель о его окончании и только после этого в конце мая забрала из лесной школы и отправила в Ленинград.

Май 44-го, возвращаюсь в Ленинград

Из Москвы в Ленинград я ехал с попутчиками семейной парой с дочкой на два-три года младше меня. Мама попросила их присмотреть за мной до встречи меня папой в Ленинграде на вокзале. Ему она дала телеграмму. Наш эшелон состоял из теплушек, как и при отправке в эвакуацию. Поезд шел с остановками на всех станциях и между ними. Казалось, что мы больше стоим, чем едем. При остановках поезда многие пассажиры выпрыгивали из вагона и гуляли вблизи путей. Трогался поезд очень медленно и все успевали забраться обратно в вагоны до того, как поезд наберет ощутимую скорость. Сначала мои сопровождающие удерживали меня в вагоне, но потом сами стали выпрыгивать из вагона, чем воспользовался и я.

Проезжали мы и поля былых сражений. Поэтому смотреть на проплывающие мимо пейзажи через открытую дверь теплушки было очень интересно, а гулять вдоль путей при остановках и того интересней. Перед Ленинградом на горизонте показались разновысотные очертания кирпичных зданий, заводские трубы, послышались голоса: Колпино, Колпино! Это уже Колпино!. Кажется, именно здесь была одна из длительных остановок поезда - прямо на месте боя. Перед нами вдоль путей была изрытая воронками от снарядов местность, с подбитыми артиллерийскими орудиями, стреляными гильзами, разбросанными ящиками из-под боеприпасов, замершими после прямого попадания снаряда танками, блиндажами, И это можно было не только увидеть собственными глазами, но и потрогать руками, бродя между подбитыми пушками и танками. Такое - с настоящими подбитыми Тиграми, Пантерами, Фердинандами я видел потом только в экспозициях музея обороны Ленинграда в 1948 году и в фильмах о Великой отечественной войне. Увиденное в кино, я сравнивал с собственными впечатлениями от той прогулки по полю боя под Колпино - в мае 44-го.

Из Москвы мы выехали утром, а в Ленинград наш состав прибыл на следующий день к полудню. Состав загнали на один из боковых путей, не доезжая до Московского вокзала. Сопровождавшая меня семья довольно долго ждала, пока за мной придет папа. Время прибытия нашего поезда вокзальные службы не могли предсказать и объявить встречавшим поезд, поэтому, как мне потом рассказывал папа, встречавшие приходили на вокзал, уходили и многие так и не смогли угадать момент его прибытия. Не просто было и разыскать местонахождение прибывшего состава. Помню, что была солнечная погода и я прыгал у вагона по шпалам свободного параллельного пути, когда меня окликнул папа. Он поблагодарил семью, сдавшую меня ему на руки, как просила мама, и мы пошли домой.

Мы шли пешком с Московского вокзала по Невскому проспекту. Некоторые дома были разрушены снарядами и бомбами. Многие из них выглядели такими же, как в дни последних артобстрелов и воздушных тревог 5-6 месяцев назад. Видны были разрушенные межэтажные перекрытия, мебель и вещи в комнатах за обрушившимися фасадными стенами. На Аничковом мосту, непривычно выглядевшем без коней, папа предложил мне самому показать дальше дорогу домой. Мне два месяца назад исполнилось 9 лет, а в последний раз я был на этом месте в 6 лет. Я безошибочно предложил свернуть направо на Фонтанку, а затем на первую улицу налево на нашу улицу Ракова, ныне - Итальянскую. Мы сворачивали на свою улицу, обходя разрушенный бомбой угол здания на Фонтанке угол Шуваловского дворца. Руины были обнесены забором, но сильно возвышались над ним и были хорошо видны. Потом еще лет пять-шесть мы играли в кружках в волейбол около этого забора и лазили через него за мячом.

Вошли в нашу квартиру - с окнами, заклеенными по диагоналям и посредине газетными полосами, но невредимую. Риту и ее семью я там уже не застал. От отца узнал, что папа Риты стал очень известным скульптором, получил отдельную квартиру и переехал. Позже я узнал, что Михаил Михайлович Герасимов (19071970) - тот самый известный археолог, антрополог и скульптор, который разработал методику восстановления внешнего облика человека на основе скелетных останков, создал скульптурные портреты-реконструкции древних людей и ряда исторических личностей: Тимура (Тамерлана), Ярослава Мудрого, Ивана Грозного и др. Ощущаю и свою причастность к этому, т.к. до войны не разбил ни одной его скульптуры из выше перечисленных. А мог бы. Когда наши няньки удалялись на кухню, Рита иногда приводила меня к себе в комнату. Там среди изваяний ее отца мне было очень интересно и поэтому мы играли тихо, чтобы нас или, как минимум, меня подольше не обнаружили и не удалили из их комнаты. К столетию скульптора в 2007 году в СМИ прошло несколько очень содержательных и интересных публикаций. Из них я узнал и о Рите: старшая дочь скульптора Маргарита Михайловна Герасимова пошла по стопам своего отца и стала археологом, специалистом по палеоантропологии древнего населения России.

На полигоне НИМАП

В день моего возвращения в Ленинград мы с папой уехали на Ржевку. Сначала он повел меня в офицерскую столовую. Официантка посадила нас за накрытый стол и положила столовые приборы. Через минуту она поставила перед нами тарелки с супом, а когда мы его доели, принесла второе. Меня обслуживали на равных с взрослыми так, как еще никогда в жизни не обслуживали ни дома до войны, ни во время войны, тем более. Это произвело на меня неизгладимое впечатление. Потом я понял, что то мое единственное посещение офицерской столовой отец подготовил заранее - утром перед отъездом за мной на вокзал. Из столовой мы пошли в баллистическую лабораторию - она располагалась через дорогу метрах в 200-х от столовой. Отец там работал с осени 41-го года и с конца 41-го жил в одной из комнат одноэтажного здания лаборатории. Первые две-три недели после моего приезда мы вместе жили в этой комнате. В ней днем всегда был полумрак, т.к. окна были почти полностью заложены кирпичами за исключением расширяющейся наружу горизонтальной щели вверху бойницы для пулемета. Пищу мы готовили на электроплитке. Когда проводились стрельбы из дальнобойных морских орудий крупного калибра, содрогалась вся Ржевка и долго был слышен вой улетающего снаряда. А здесь в лаборатории одновременно с выстрелом срабатывал регистрирующий параметры выстрела прибор, и слышался звук падающего металлического предмета. Стреляла тогда и уникальная 406-миллиметровая артиллерийская установка Б-37 снарядами весом более тонны - 1.105 кг. После войны она была украшена мемориальной плитой с надписью:

Это орудие Краснознаменного НИМАП с 29 августа 1941 г. по 10 июня 1944 г. принимало активное участие в обороне Ленинграда и разгроме врага

406-миллиметровая артиллерийская установка Б-37

Об этом я узнал позднее - в 1956 году, когда нас студентов Воен-Меха вывезли на полигон НИМАП на экскурсию по учебной программе Военной кафедры. Показывали и эту установку. А тогда в 44-ом, с 30 мая дня моего прибытия и до 10 июня, я слышал ее последние выстрелы по отступавшим на Запад немцам. Она обладала сверхбольшой дальнобойностью - свыше 45 километров.

В конце войны и после по воскресеньям на территорию полигона ходили жители и работники полигона за ягодами черникой, брусникой. Папа туда тоже ходил, брал и меня. Там был самый хороший сбор, т.к. целую неделю к ягодам не было доступа - стрельбы. Но все же находились смельчаки и в будние дни. Рассказывали, что однажды в будний день с территории полигона вернулась женщина, истекающая кровью. В корзине для ягод она принесла свою оторванную при разрыве снаряда руку. Осталась живой, но без руки.

Водокачка

Недели через две после моего приезда достроили новый трехэтажный дом, метрах в 300-х от товарной станции Ржевка. В левой и центральной секциях этого дома поселились семьи офицеров верхнего командного уровня полигона, а правую секцию отвели под общежитие. В комнате на первом этаже было 10-12 коек для несемейных офицеров, две из них временно стали нашими. Перед домом выстроился ряд сараев, а дальше до самых железнодорожных путей простиралось нагромождение искореженных вагонов и остатков их содержимого, после грандиозного взрыва эшелона с боеприпасами и вооружением.

Взрыв произошел в ночь на 28 марта 1942 года. Со слов отца знаю об это следующее. Незадолго до того бомбой или снарядом был перебит электрокабель, обеспечивающий энергоснабжение водокачки, находящейся на берегу речки Лупа, примерно, в километре от ж/д станции Ржевка. Насосы остановились и Ржевка осталась без воды. Отец выпускник электротехнического факультета ЛПИ - быстро нашел решение этой проблемы: соединил двигатель трактора с имевшимся на полигоне электродвигателем таким образом, чтобы он заработал в режиме электрогенератора и запустил систему двигатель-генератор. Насосы снова заработали, вода пошла. После запуска системы отец некоторое время жил на водокачке в пристройке около своего технического детища и, если оно замирало, то оживлял его вновь. В ту ночь он спал, накрывшись одеялом и шинелью, когда раздался мощный взрыв и оконная рама вместе со стеклами полетела на его кровать против окна. Выбравшись из-под обломков рамы и осколков стекол, в пустом оконном проеме он увидел зарево со стороны железнодорожной станции и услышал взрывы продолжающих детонировать боеприпасов в вагонах. Было холодно в пристройке, он спал накрытым с головой и только поэтому отделался лишь легкими царапинами.

Добыча боеприпасов

Железнодорожные пути вскоре после взрыва были восстановлены, а все, что осталось от взорванного эшелона лежало вдоль станции на полосе шириной метров 300 и доходило почти до вновь построенных сараев перед нашим новым 3-хэтажным домом. Я быстро подружился с детьми офицеров, живших в этом доме. Для нас мальчишек самым интересным местом для прогулок, конечно же, стала эта территория - с остатками взорванного эшелона. Несмотря на строжайшие запреты родителей даже приближаться туда, мы буквально паслись там. Вскоре после взрыва лежавшие сверху невзорвавшиеся боеприпасы собрали и увезли. Мы тоже искали их потом, действовали более тщательно и поэтому находили снаряды, мины патроны и взрывчатку в количествах, полностью удовлетворявших наши потребности. В нескольких местах этой свалки были кучи тротила, высыпавшегося из поврежденной тары. Мы его нагребали в тут же валявшиеся ящики из-под боеприпасов, уносили за насыпные погреба, где нас не было видно из окон офицерского дома, и поджигали. Тротил горел спокойным желтоватым пламенем, не взрывался. Но если бы мы поместили в замкнутое пространство принесенные в ящике килограмма два тротила ящик несли вдвоем, то сила взрыва и была бы - около двух килограмм в тротиловом эквиваленте. Этого было бы более, чем достаточно, чтобы наши эксперименты с тротилом закончились навсегда.

Но все же мы соблюдали технику безопасности, подсказанную нашим же страхом: жгли тротил не прямо в таре, а черпали железкой и жгли на ней. Поэтому от тротила не было эффекта, который мог бы стать для нас финальным.

С тротила мы переключились на порох. Его добывали из патронов. Патронов там было полно в россыпях, а, если поискать, то и в ящиках. Мы их уносили в то же укромное место, с помощью камней выламывали пули из гильз и ссыпали порох в использованные консервные банки с неоторванными крышками. Крышки потом закрывали и заматывали проволокой. Такое изделие уже взрывалось. Отходов производства почти не было: капсюли из патронов щелкали с помощью гвоздя или камня, а из пуль выплавляли свинец на костре и использовали пустую медную оболочку в качестве наконечников для стрел. Лучших наконечников не придумать. Стрелы без наконечников летели недалеко и с большим отклонением от цели, а стрелы с пулевыми наконечниками летели далеко и точнее. Стрела, выпущенная из лука с близкого расстояния, пробивала тонкую фанеру. Но под эти стрелы, надо было и самим не подставляться.

Помимо боеприпасов и взрывчатки на том развале было много и других интересных вещей. Больше всего мне запомнились лопатки-минометы, каких я потом больше никогда не видел. Это были саперные лопатки размера, может быть, немного меньшего, чем обычные, с трубчатой ручкой диаметром миллиметров 40-45, с коротким раструбом на самом конце. Ручка соединялась со штыком лопатки шарнирной опорой и фиксатором. Если положить лопатку на землю и снять фиксатор, то ручку можно было поднять вверх, зафиксировать двумя откидными ножками с нужным углом наклона, и она становилась стволом малокалиберного миномета с опорой на плоскость штыка лопатки. Разобравшись с обеими возможностями лопаток, мы стали искать к ним мины. Но таких мин не нашли. Мин было много - целых и с оперением, но большего калибра. А к тем минам у нас не было минометов - к большому нашему сожалению.

Из-за проблем с комплектацией львиная доля боеприпасов, валявшихся тогда на свалке у ж/д станции Ржевка не была нами задействована. Но и того, что было задействовано, хватило, чтобы не все мои сверстники уцелели. Мне и моим непосредственным соучастникам тех экспериментов повезло все остались живы.

Дорога в школу

Когда в Ленинград вернулась и мама примерно, месяца через полтора после моего приезда, - командование полигона помогло отцу в обустройстве теперь уже семейного жилья - материалами и рабочими, точнее, матросами. Отремонтировали разбитый снарядом одноэтажный кирпичный дом на окраине 3-го рабочего поселка в 2-3 километрах от баллистической лаборатории и штаба полигона. Вскоре руководство Полигона организовало детский сад для детей офицеров и наемных сотрудников, и мама, вернувшаяся из эвакуации с педагогическим опытом, стала его первой заведующей. Детсад разместился на первом этаже офицерского дома, где мы сначала жили в общежитии и где в других парадных жили все мои друзья по взрывным и прочим развлечениям. Поэтому я там часто бывал и после переезда на новое место жительства. В конце лета 44-го мы переехали с 3-го поселка в две смежные комнаты в двухэтажном деревянном бараке на территории Земколонии примерно на полкилометра ближе к полигону.

Когда закончились летние каникулы, пришло время - идти во второй класс. Где мне учиться - решала мама. Она считала, что раз уж мы, наконец, вернулись в Ленинград, то и учиться я должен в городской школе, даже несмотря на то, что мы жили на Ржевке. Ближайшей к нашему дому на Ракова, 14 была 199 школа на площади Искусств. В ней учились все мои приятели, жившие в нашем доме. Заметно дальше на Соляном переулке находилась 181 школа, которая, как было известно маме, до войны была образцовой. Мама считала, что моего посещения достойна только образцовая школа и определила меня туда. Мы тогда жили на Ржевке и езда второклассника из пригорода в городскую школу, на трамвае, каждый день к 9.00, была совершенно немыслимым делом. Я это понял уже на второй день учебы, а мама только недели через три. За эти недели я прочувствовал, что за время войны 181-я школа перестала быть образцовой. Учительница по русскому свои замечания ученикам подкрепляла ударами линейкой по голове. Такого метода преподавания не было раньше ни в Шадринске, ни в подмосковной лесной школе. Мои рассказы об этом ускорили мамин вывод о том, что я смогу учиться и в необразцовой школе. И она перевела меня в тогда единственную на Ржевке 149-ю школу.

Ржевская школа, хотя и не была никогда образцовой, но в сравнении со 181 школой находилась близко всего лишь, километрах, в двух от нашего дома в Земколонии (обособленная жилая территория с 2-этажными бараками), где мы тогда жили. Из Земколонии мы с моим соседом одноклассником Шуриком Пантелеевым спускались с горки к мосту через речку Лупа, шли по дороге, параллельной железнодорожным путям до станции Ржевка и за ней, метров через 100-150, нужно было перейти через железнодорожный мост через ручей Горелый. Ручей протекает по низине и поэтому мост через него довольно длинный и высокий. С другой стороны железнодорожных путей, метрах в 50 выше по течению ручья, был пешеходный мост. Проход по нему удлинял путь - требовал пересечь железнодорожную насыпь с путями, спуститься с насыпи, пройти по мосту, а затем снова подняться на насыпь и пересечь пути в обратном направлении. Поэтому почти все, кто жил по одну сторону со школой от железнодорожных путей ходили по кратчайшему пути - по железнодорожному мосту. Чаще всего несчастные случаи происходили на отрезке путей - от шлагбаума, что на пересечении путей с главной автомобильной дорогой, и до моста. Главная автомобильная дорога пересекает Ржевку и дальше идет на Ладогу. Это проходящая через Ржевку часть Дороги жизни. Длина отрезка ж/д путей от шлагбаума до моста метров 150-200. Однажды по пути в школу между рельсами перед мостом мы увидели отрезанную по колено ногу в резиновом сапоге. Несчастный случай произошел минут за 10 до нашего подхода. В школе в тот день говорили, что это была путевая обходчица. Подобные происшествия с потерей конечностей или жизни происходили не редко. Чаше попадали под поезд пьяные, но иногда и трезвые, как та обходчица. Эти случаи всегда обсуждались, но, как ни странно, не припомню, чтобы пострадавшими были школьники, учившиеся в школе за мостом.

Так как мост был узкий от рельсов до перил было очень небольшое расстояние, то мы понимали, что нельзя оказываться на мосту одновременно с поездом. Перед переходом моста необходимо обязательно удостовериться, что ни спереди, ни сзади не приближается поезд. Ходя через этот мост, я придумал, как уберечься, если поезд все же застигнет меня на мосту: я перешагиваю через перила и, держась за них с другой стороны, зависаю над пропастью - над ручьем и пережидаю, пока пройдет поезд, а потом перелезаю обратно на мост, живой и невредимый. В моем воображении это было очень смело, романтично и, главное, потом было бы, что порассказать приятелям и девочкам. Но, всякий раз, когда у моста я видел паровоз, приближающийся с грохотом, клубами пара по сторонам и пронзительным паровозным свистом я трусливо пережидал, пока он пройдет мимо через мост. И только потом переходил мост. Поэтому через перила так ни разу и не перелез, над ручьем не завис, а потому и рассказать про это теперь нечего.

Ордер на ботинки

Метрах в двухстах за мостом недалеко от железнодорожных путей была наша школа. После снятия блокады в школах практиковалась раздача ордеров - чаще на обувь, а иногда и на другую одежду. По ордеру можно было приобрести в магазине бесплатно или за символическую сумму, точно не помню, положенную по ордеру обувь или одежду. Ордеров, конечно, было меньше, чем школьников один ордер на четверых-пятерых учеников. У нас в школе на Ржевке справедливым способом раздачи ордеров на обувь считался такой. Ученикам предлагали выставить одну ногу в проход между партами и по результатам визуального сравнения ног ордера получали те, у кого обувь была самая плохая.

О предстоящей раздаче ордеров объявляли заранее, чтобы потом родители не предъявляли к школе претензий:

Почему Вы раздали ордера в тот день, когда заболел мой сын?

- такие претензии поначалу были. Поэтому потом к заранее объявленному дню раздачи ордеров готовились заранее и в назначенный день некоторые ученики приходили в школу в такой обуви, которой не было даже у беспризорников из кинофильма Путевка в жизнь. Разумеется, были и те, кто приходили в своей каждодневной обуви, выглядевшей лишь немного лучше выше упомянутой. Учителя, по возможности, старались это учитывать, что сильно усложняло их задачу отбора самых достойных получателей ордеров. Им нелегко было обосновать свой выбор недовольным ученикам, пришедшим в самой экзотической обуви. Но, так или иначе, а победители этого обувного соревнования получали ордера, а по ним - черные ботинки с кожаным верхом и черной резиновой подошвой с выступающим рантом в рубчик. Такие ботинки носил и я ордера раздавали не только в школе, но и семейным офицерам на Полигоне. Выглядели ботинки неплохо, но у выступающего ранта было свойство цепляться за любые неровности на неидеальных ржевских дорогах и отрываться, если не с первого, то со второго раза. Дня через два-три недавно счастливые обладатели новых ботинок показывали друг другу оторванные под корень ранты. После этого верх быстро отходил от оставшейся подошвы и ботинки ремонту уже не подлежали.

Когда папа принес с работы такие ботинки и мне, то я уже знал неудачный опыт других и был преисполнен решимости его не повторить. Я очень внимательно смотрел на дорогу, обходил все видимые препятствия и мои новые ботинки, хотя и пылились, но оставались целыми. Стоило их только дома привести в порядок, как они опять становились как новые. Так я расхаживал в новых ботинках по Ржевке и в школе дня два, если не три. Но в тот злополучный день, когда я уже возвращался домой, кто-то меня внезапно окликнул. Обернулся и ответил, не глядя под ноги и - почти сразу зацепился за выступающее корневище. Едва устояв на ногах, я посмотрел на свои новые ботинки - рант на правом ботинке был оторван по всему контуру носка и едва держится на узенькой перемычке справа. Пришлось его оторвать совсем. Под круглым кожаным носком ботинка уже ничего не было и при каждом шаге я им доставал дорогу. Вскоре те ботинки пришлось выбросить.

Школа на Ржевке

В моем 2-м классе в 1944/45 учебном году училось человек 40. Почти все классы были переполнены - добавились и те дети, которые не учились в дни блокады и те, которые возвращались из эвакуации. В классах было много переростков. Когда в 45-ом я закончил второй класс, другой ученик нашей школы закончил 4-й класс и женился. Ему тогда исполнилось 18 лет, он тоже жил в Земколонии. С войны не вернулись многие мужья и женихи и поэтому демобилизованные холостые ребята в орденах-медалях и подросшие юноши, которых не успели призвать на войну, были нарасхват и у тех женщин, которые не дождались своих мужей и женихов с войны и у тех девушек, которые подросли и стали совершеннолетними за время войны. Мы школьники постоянно слышали от взрослых и друг от друга, кто на ком женился или кто кого у другого отбил. Самыми обделенными тогда остались женщины с детьми, у которых не вернулись с войны мужья. Это были матери и моих одноклассников. Я их хорошо знал, потому, что мы каждый день ходили друг к другу домой узнать, что задали по какому-либо предмету или просто позвать погулять. Телефонов ни у кого тогда не было.

Во время войны в школу на преподавательскую работу возвращались с фронта учителя, которые в силу полученных ранений не были пригодны для возвращения на фронт, но могли преподавать. С 44-го или с 45-го года в школе на Ржевке стал преподавать русский язык демобилизованный по контузии офицер в звании капитана Сергей Федорович Травин. На первый урок он пришел к нам в офицерской форме c орденскими планками, элегантный и подтянутый, его густые черные волосы были зачесаны назад с пробором, немного нависали над висками. Свой предмет он знал гораздо шире, чем в объеме школьной программы и поэтому за счет отклонений от темы и добавлений мог сделал урок очень интересным. Его речь была немного затруднена на любой букве произносимого слова могла произойти задержка на несколько мгновений. Но вскоре мы к этому привыкли и потом почти не замечали. Он у нас сразу завоевал авторитет и на его уроках мы не хулиганили. От других учителей через родителей до нас доходили слухи, что Сергей Федорович командовал орудием или артиллерийской батареей. Его орудие было разбито прямым попаданием снаряда, а его самого нашли после боя вблизи орудия, засыпанного землей, но живого. После контузии госпиталь, демобилизация и задержка речи, с которой он пришел к нам в школу. Я у него учился русскому языку и литературе до перехода в городскую школу в 6-м классе.

Ржевка, 3 класс, у стены школы, 1945/46 учебный год.

На фото запечатлен наш класс с классным руководителем Сергеем Федоровичем Травиным. Автор этого рассказа в верхнем ряду второй слева в тельняшке. Рядом со мной правее Стасик Иванушкин, самый начитанный из нас мальчик, сын офицера - папиного сослуживца. Лет в 14-15 он заболел и умер. Об этом сказал мне папа, когда я уже жил и учился в Городе. Правее Сергея Федоровича в первом ряду третий от него Сергей Хараузов, наш самый ранний сердцеед. Он держит руку на плече у Левы Пугачева.

Очень хотели стать горнистами

Мы с Левой стали обладателями двух горнов, имевшихся в нашем пионерском отряде, оставалось только научиться на них играть.

Но мы жили на Ржевке, а учиться нужно было в Городе в ДПШ Калининского района, находившемся на Лесном проспекте, 19, минутах в десяти езды на трамвае от Финляндского вокзала. В день, когда нам нужно было ехать из Ржевки в Город на первое занятие, не ходил трамвай десятка. Это тогда было не редкое явление. Лева пошел домой, а я решил добраться до ДПШ, во что бы то ни стало очень хотел стать горнистом. Пять остановок до Пороховых я шел пешком. Там кольцо 30-го трамвая, на котором я доехал до Финляндского вокзала, а оттуда еще на одном трамвае до ДПШ. Время пути я рассчитал с запасам и поэтому опаздывал всего минут на 20-25 к началу занятий. Но когда я, наконец, вошел в ДПШ, мне сказали, что сегодня занятие горнистов не состоится и предложили взамен принять участие в вечере для учащихся 6-7-х классов. Я был третьеклассником, танцевать еще не умел, и поэтому среди танцующих старшеклассников мне было делать нечего. Заслуживал моего внимания сам ДПШ он размещался в бывшем Народном доме Нобеля, открывшемся в 1901 году. Этот дом с прилегающей парковой территорией культурно-просветительский проект известного российского со шведскими корнями предпринимателя и изобретателя Эммануила Нобеля. Он создавался для рабочих завода Нобеля. Там на первом этаже был большой театральный зал, библиотека с читальным залом, на втором этаже большой лекционно-концертный зал с экраном, на обоих этажах имелись просторные помещения для различных студий. В подвальном помещении размещалась кухня и столовая. Я походил по этому роскошному дому, посмотрел на его красивые интерьеры и, не найдя себе занятий, отправился в долгий обратный путь. В следующий раз трамваи ходили, мы вдвоем с Пугачевым съездили в ДПШ, но занятия по какой-то причине снова не было. Больше в ДПШ я уже не ездил и через некоторое время сдал горн. То же сделал и Лева. Горнистами мы не стали.

Уроки ботаники

Был в нашей школе еще один демобилизованный учитель, преподававший ботанику. После ранения с контузией у него на правой руке осталось два пальца большой и мизинец. В начале урока он своими словами пересказывал содержание того параграфа в учебнике, который в конце урока задавал нам на дом. Его пересказ всегда уступал оригиналу, но сопровождался такой мимикой, от которой ученики сначала переглядывались, сдерживаясь от смеха, сколько могли, а когда уже не могли, разражались дружным смехом. Это заканчивалось тем, что Учитель хватал ближайшего весельчака за шею своей клешней правой руки, шея очень хорошо укладывалась между двух крайних пальцев, ставил напротив двери и давал ученику мощный импульс в шею в сторону двери. Тот вылетал в дверь, в коридор, порядок в классе на некоторое время восстанавливался, и мы снова погружались в ботанику.

На переменах многие пытались повторить этот трюк: хватали своих соучеников за шею большим пальцем и мизинцем, подогнув промежуточные пальцы, и толкали. Но, может быть, из-за того, что мешали промежуточные пальцы, ухваченный ученик легко высвобождался. Поэтому потом стали просто идти друг на друга с вытянутой вперед клешней, стараясь ухватить ей противника за шею. Вторая рука при этом не использовалась. Если же события развивались так, что кто-то начинал действовать и второй рукой, то в ход уже шли кулаки.

Стычка, стычка!

Когда пускались в ход кулаки неважно, по какому поводу - раздавался клич Стычка, стычка!, на который со всех сторон сбегались все, кто его слышал. Никогда не разнимали, но давали драться только до первой крови или до первых слез. Если и после этого победитель не унимался, то его незамедлительно оттаскивали от побежденного. Таковы были правила наших кулачных дуэлей неукоснительно выполнявшиеся школьниками в школе и, реже, на улицах.

Иное дело, когда школьники встречались с приезжей шпаной или с ремесленниками. Ремесленники ходили с финками, которые они вытачивали из напильников. Рукоятки финок облицовывались разноцветной прозрачной пластмассой. Этими финками они чаще запугивали, а, если нужно, то и пускали их в ход.

Использовалось на Ржевке и другое оружие при выяснении отношений бляхи. На полигоне служили матросы и солдаты. У матросов были медные бляхи с якорями, а у солдат медные бляхи со звездами. Если между матросами и солдатами возникали конфликтные ситуации, то те и другие снимали с себя ремни, наматывали их на руку так, чтобы с кулака свешивалась на ремне сантиметров на 20-30 бляха и дрались этими бляхами. Вся молодежь возраста школьного и выше знала о таком применении блях и старалась обзавестись ремнем с бляхой как оружием самозащиты или средством упреждающего психологического воздействия. Самой престижной считалась морская бляха, затем шла солдатская и на последнем месте была самая тонкая и легкая никелированная бляха с буквами РУ ремесленное училище. По моей настойчивой просьбе папа добыл у матросов на полигоне морскую бляху и мне, правда, довольно потертую. Случалось, что шпана или ремесленники отнимали ремни с бляхами у школьников. Только самые отважные школьники снимали бляхи и дрались ими, конечно, если это были встречи один на один или школьников было не меньше нападающих. В других ситуациях самым разумным решением для школьника было - расстаться с бляхой, чтобы не начистили морду.

Путь до школы в Городе

В это же время, моя мама, не будучи в курсе моих уличных дел, заведуя детским садом, решала совсем другие задачи. Постоянно писала просьбы и ходатайства в НАРКОМПРОС и собирала подписи разных начальников, чтобы решить те или иные текущие жизненные проблемы своего детского сада. Когда она возвращалась домой, мы с папой узнавали, что ей удалось выхлопотать, и о чем еще придется похлопотать. Многие административно-хозяйственные вопросы не решались на Ржевке и требовали поездок в Город. Иногда она брала меня с собой. На 10-м или 30-м номере трамвая мы доезжали до остановки у Смольного и там пересаживались на 5-й маршрут троллейбуса. Это было кольцо троллейбуса и поэтому там мы садились на мягкие сиденья и ехали дальше с большим комфортом для тех времен.

Теперь это кажется невероятным, но тогда - в конце войны и после нее - на посадку в автобус и троллейбус занимали очередь, часто очень длинную и входили только в заднюю дверь по очереди и без всякой давки. В переднюю дверь входили только инвалиды и пожилые люди, беременные женщины и женщины с детьми. Если же кто-то пытался сунуться в переднюю дверь без видимых на то оснований, а это чаще были люди приезжие, не знавшие наших порядков или еще не привыкшие к ним, то, стоявшие в очереди быстро отправляли их в хвост. Поэтому на кольце всегда можно было пропустить в полу-заполненный троллейбус сзади стоящих, дождаться следующего троллейбуса и, в числе первых вошедших, выбрать и занять свободное мягкое место.

Этот былой порядок на автобусных и троллейбусных остановках сегодня тем более удивителен, что в то же самое время трамваи - брали штурмом, толкались и лезли в них во все двери. Поэтому в часы пик они ходили, увешанные крупными гроздьями пассажиров. Тогда вагоны были, в основном, старые с незакрывающимися автоматически дверями, с вместительными подножками и вертикальными поручнями у входов на переднюю и заднюю площадки. Когда вагоны и площадки были переполнены, на подножках повисали до десятка человек - все, кто смог поставить одну ногу на подножку, одной рукой схватиться за поручень, а другой ухватиться за того, кто уже висел. Иногда кто-то из тех, кто держался рукой за поручень, не выдерживал тех, кто держался за него, и отваливался вместе с ними. Последствия - от синяков и ссадин, до трагических.

Так вскоре после войны погиб мой сосед по довоенной коммунальной квартире на пятом этаже - Юра Воронов. Он был на четыре года младше меня. Он выпал с подножки трамвая на Лесном проспекте на подрезанные упругие кусты вдоль путей, которые отбросили его обратно под колеса трамвая. Его отец погиб на фронте, и мать осталась совсем одна. Потом она часто заходила в нашу коммунальную квартиру на четвертом этаже к своим двум подругам нашим соседкам. Каждый раз, когда она здоровалась и заговаривала со мной в подростковом, а потом и в юношеском возрасте, я угадывал, что она, глядя на меня, думала, каким бы мог быть сейчас ее Юра.

Мальчишки ездили и на колбасе, выступавщей из-под днища последнего вагона. Это было не менее опасно. Я ни разу не прокатился на колбасе, но на подножках висел часто и вплоть до начала 60-х. Теперь тех вагонов с подножками и колбасой сзади уже нет. Их можно увидеть на улицах Санкт-Петербурга только в разукрашенных ретро трамваях в юбилейные даты городского транспорта и в вечерних репортажах об этом по ТВ.

Елисеевский

Троллейбус, завершавший наше прибытие со Ржевки в Город, останавливался на Невском проспекте на ближайшей к нашему дому остановке - у Елисеевского магазина. Мама заводила меня в Елисеевский, подводила к витрине с пирожными и предлагала выбрать. Там были красиво разложены эклер, буше, наполеон, корзиночки, Я всегда выбирал долго, но всегда одно и то же - наполеон. В 44-ом пирожное там стоило 100 рублей. В конце войны и сразу после такую роскошь, как пирожные, копченые колбасы, масло, сыр, икру - красную и черную, шампанское и прочие вина продавали только в Елисеевском, без карточек и по баснословно высоким коммерческим ценам. Гораздо позже, из кинофильмов и литературы на темы о войне и послевоенном времени, я узнал, что те яства можно было заказать и в нескольких элитных ресторанах Ленинграда. Тогда моя мама могла позволить себе в Елисеевском только одну покупку и изредка. Она знала, что этот расход не укладывался в папины представления о рациональном питании и расходовании его послевоенной зарплаты, и поэтому просила меня не говорить папе о наших визитах в Елисеевский.

Другие общедоступные продукты нескольких наименований продавались там дешевле, чем в других магазинах, но по карточкам и в очередях. За некоторыми из них, такими, например, как сахар, стояли длиннейшие очереди. Тем, кто стоял в конце, предлагали не стоять зря сегодня и пораньше занять очередь завтра. Довелось и мне постоять в этих очередях.

ПОСЛЕ ВОЙНЫ

День Победы мы всей семьей встретили в Земколонии несколько отдаленном районе Ржевки, за рекой Лупой. Утром 9-го мая я пошел в школу и уже отошел метров 50 от дома, когда на крыльцо выбежала мама и закричала мне: Победа, Победа, возвращайся домой!. Услышала это она по радио, после того, как я уже вышел. Я не заставил ее повторять. Вскоре ликовала вся Земколония.

Из Земколонии в 46-м году мы переехали на Кабаниху - в поселок вблизи Ржевки, расположенный за речкой с той же стороны, что и школа. Больше ходить в школу через железнодорожный мост мне уже не приходилось. Но, если нужно было сходить в магазин, на полигон к папе или сесть на трамвай, а это было не редко, то все равно на пути был тот самый железнодорожный мост. На Кабанихе мы прожили до начала 48-го года, когда наша жизнь опять круто изменилась.

Родился брат, и умерла мама

В последний раз мама взяла меня с собой в Город во время зимних школьных каникул спустя неделю после наступления Нового 1948 года. Она была на последних неделях беременности и уже готовилась к роддому. Вечером в день ее ухода в роддом мы были дома с ней вдвоем, папа еще не вернулся со службы на Полигоне. Она напекла много очень вкусных пирожков с картошкой. Перед уходом накормила меня и уложила в постель. Потом сказала последние ласковые слова, поцеловала и пошла к двери.

Дальше я запомнил каждое мгновение. Она подошла к двери, остановилась и обернулась. Немного постояла, глядя на меня, как будто что-то мне говорила, не произнося слов вслух. Потом вышла из комнаты и закрыла за собой дверь. Под ее ногами заскрипели в коридоре половицы у меня промелькнуло где-то в подсознании, что я ее еще слышу. Потом еще я услышал, как отворилась и закрылась внутренняя входная дверь, а потом еще, как захлопнулась наружная входная дверь за моей мамой, как потом оказалось, - навсегда.

11 января у меня с сестрой появился младший брат. Маме было уже 45 война вмешалась в планы родителей иметь троих детей. Роды проводились с кесаревым сечением в Клинике им. Отто на Васильевском острове. Во время операции была занесена в кровь инфекция и 13 января мама скончалась. Эти и другие подробности я узнал позднее. Папа похоронил ее на Волковском кладбище. Я смотрел, как четыре кладбищенских работника опускали на двух веревках гроб в могилу и засыпали его землей. Потом сверху поставили деревянный крест. И жизнь с мамой ушла в прошлое - в мои неполные 13 лет.

Новорожденного брата назвали Юрием. Это имя предложил я, и папа с моим предложением согласился. До трех лет брат рос и воспитывался в Педиатрическом институте, дома за ним ухаживать было некому. В трехлетнем возрасте отец забрал его домой и вскоре отправил в Семеновку к бабушке с дедушкой, до школы.

Ранней весной 48-го, вскоре после смерти мамы, когда еще лежал снег, мы с отцом съездили в Келомяги на наш дачный участок. Теперь эта станция стала называться Комарово. Участок был, но бревен сруба, сгруженных на участок 22 июня 41 года, на нем не было. Сохранились все дома по близости, которые были в готовом виде или, хотя бы имели собранные стены и крышу. А те, что не были сложены, пошли на дрова близ живущим обитателям. Затевать строительство заново у отца тогда возможностей не было. Он остался без жены и нужно было всех троих деток одеть, обуть и накормить.

Возвращение в Город

После смерти мамы мы переехали со Ржевки в свою городскую квартиру на ул. Ракова, 14 на пятом этаже. Отец некоторое время ходил на курсы английского языка в Доме офицеров на Кирочной, готовился к сдаче кандидатского минимума. Тогда ему было уже 42, а он еще надеялся защитить диссертацию. Но заботы о несовершеннолетних детях, ежедневная длительная езда на трамвае из Города на Ржевку и обратно и другие немаловажные обстоятельства помешали ему это сделать.

Сосед по дому овдовевший генерал, занимавший две комнаты 25 и 16 кв. метров в коммунальной квартире 15 на четвертом этаже по нашей же лестнице, предложил отцу безвозмездный обмен своих двух комнат на одну нашу площадью, примерно, 30 кв. метров в квартире 19 на пятом этаже. Отец согласился. У этого обмена был для нас только один минус все окна теперь выходили во двор-колодец. Света в комнатах стало меньше, но темно не было, т.к. над нами был только один пятый этаж. Из нашего окна теперь было видно окно комнаты, где до войны жила Рита Герасимова с родителями и окно кухни нашей прежней квартиры на пятом этаже.

Я снова пошел учиться в 181 школу на Соляном переулке. Ближе была 199 школа на Площади Искусств в ней учились все мои ровесники - соседи по дому, но мама хотела, чтобы я учился в бывшей до войны образцовой 181 школе и мы с папой не стали возражать.

Была середина учебного года, когда я пришел в 181 школу переводиться в 6 класс из школы на Ржевке. В тот же день в эту школу пришел поступать еще один шестиклассник Марк Библин. Нас двоих принял директор школы Владимир Петрович Широков. Он еще до войны был директором школы, когда она была образцовой и для возрождения былой славы школы, его снова нашли и призвали стать ее директором. После ознакомительной беседы кто мы и откуда, в которой я упомянул и о том, что уже начинал учиться в этой школе во втором классе, он нас обоих направили в 6А класс.

В класс на втором этаже школы мы вошли на перемене и окружившим нас ученикам сказали, что по направлению директора будем теперь учиться с ними. По традиции, видимо, еще с времен, когда школа была образцовой, прием новичков в коллектив начинался с отжима из них масла. С криками Масло жми! нас стали заталкивать в угол класса недалеко от входной двери. Я довольно энергично вырвался, а пассивного Марка поставили в угол и налетевшие со всех сторон гостеприимные хозяева класса стали жать из него масло. Угол целиком заполнился жмущими и орущими Масло жми! учениками, которые, упираясь ногами в пол, жали на впереди стоящих, а те на следующих и все вместе на отжимаемого. Я видел возвышающееся над головами лицо Марка, который старался улыбаться и делать вид, что ничего особенного не происходит. Со звонком на урок отжим масла из Марка завершился, и прием нас в дружный коллектив 6А класса состоялся. Причем обоих как понял, раз сама процедура отжима состоялась, то детали с одним или с двумя пришедшими особой роли не играли.

Моим первым соседом по парте стал Генка Ермаков. Познакомившись сначала с ним, получив от него первую вводную, а потом и со всеми остальными одноклассниками, я вскоре перестал себя чувствовать новичком. Сидели мы с Генкой в ряду у окна, выходившего на Соляной переулок, на 3-ей или 4-ой парте от задней стенки класса.

Третья Санкт-Петербургская гимназия

181-я школа мне уже была знакома по первым трем неделям учебы во втором классе. Тогда в сентябре 44-го она возобновила свою работу после перерыва на время блокады, когда в школе размещался госпиталь. Свою историю школа ведет с 1823 года - с указа Александра I о преобразовании пансионата казенных гимназистов - в Санкт-Петербургскую гимназию. Ее целью было приготовление для низших училищ наставников и для университетов студентов. Позднее она получила название Третья Санкт-Петербургская гимназия.

Третья Санкт-Петербургская гимназия на Гагаринской улице

Гимназия разместилась в трехэтажном здании классической архитектуры на Гагаринской улице, 23. Над центральным портиком под крышей здания видны рельефные белые цифры 1823. За долгие годы своей истории учебное заведение неоднократно достраивалось. В 1830 году был построен надворный флигель с фасадом в сторону Рыночного переулка. В 1913 году построено четырехэтажное здание с фасадом на Соляной переулок. На снимке флигеля ниже, слева видна стена здания с фасадом на Гагаринской улице, а справа лестница и стена здания с фасадом на Соляном переулке. В нем мы и учились в 40-е50-е годы. Были у нас классы и во флигеле на втором этаже, Сразу при входе в коридор второго этажа флигеля справа находился медкабинет, а дальше в этот коридор слева выходили двери классов. На первом этаже флигеля была столовая. На снимке видны окна классов на втором этаже, ниже окна столовой на первом этаже. На площадке перед флигелем до рыночного переулка мы маршировали на уроках военного дела, а на больших переменах успевали поиграть в футбол. В наши времена в здании на Гагаринской улице тогда Фурманова была женская школасемилетка. Двери из флигеля в эту школу всегда были закрыты. Кое-кто из наших одноклассников доходил до этих дверей и рассказывал, что за закрытыми дверями слышно, как за ними бегают по коридору и орут девчонки. Тогда ленинградские девочки и мальчики учились раздельно.

Надворный флигель с фасадом в сторону Рыночного переулка

Взаимозависимость оценок по математике и по истории

У нашей математички Тамары Петровны Лонгиновой, довольно часто и подолгу пропускавшей занятия по состоянию здоровья, все ученики учились ровно: отличники и хорошисты всегда на отлично и хорошо, а троечники и двоечники всегда на тройки и двойки. Если хороший ученик выходил к доске недостаточно подготовленным, то она ему натягивала оценку или сажала на место с обещанием вызвать в следующий раз. Если же выходил плохой ученик с хорошо подготовленным домашним заданием, она задавала ему вопросы из ранее пройденного материала, где он был слаб, и ставила тройку по совокупности ответов. В результате пропуски занятий учителем на оценках учеников никак не сказывались.

После того единственного урока Босса в нашем 8А классе стало понятно, почему, во время отсутствия по болезни Тамары Петровны у нас были пропуски занятий, и почему Босс учитель математики в параллельном 8Б классе - не заменял ее. Не заменяла и она Босса во время его отсутствия. Видимо, она понимала, что замена была бы слишком не равноценной, и это стало бы очевидным ученикам и в ее и в его классах. Босс - прозвище, которое слышал почти всегда, когда на перемене он проходил по коридору мимо. А как звали Босса не помню, т.к. по имени пришлось обращаться к нему только на том единственном уроке.

Историк Павел Андреевич Пономарев был классным руководителем в нашем А-классе, а математичка Тамара Петровна Лонгинова была классным руководителем в параллельном Б-классе. В конце каждой четверти перед последней контрольной работой, у нас в журнале накапливалось множество двоек по математике, и их обладатели становились реальными кандидатами на получение двойки в четверти. Последним шансом исправить двойку на тройку было написание итоговой контрольной на оценку выше двойки, если, конечно, в четверти были не только двойки. Мы жаловались Палу Андреевичу, что Тамара Петровна у нас лютует сыплет двойками направо и налево и не без умысла интересовались успеваемостью по истории в ее Б-классе. Павел Андреевич знал педагогические возможности Тамары Петровны, сочувствовал нам, но возможности влиять на такое положение дел у него, если и были, то очень ограниченные.

Утопление Дневника

В 7-ом классе весной потребовали принести дневники с подписью родителей на каждой странице. Я тогда редко виделся с отцом - когда он добирался домой со Ржевки, был уже вечер, и меня уже дома не было. А когда я возвращался домой с наших прогулок или посиделок со сверстниками, то отец уже спал ему нужно было рано встать, чтобы вовремя появиться в своей баллистической лаборатории на Ржевке. Утром он уезжал обычно до того, как я вставал, но, если даже иногда минут 5-10 мы могли пообщаться перед его уходом из дома, то, конечно, ему было не до проверки моего дневника. В дневнике у меня тогда накопилось много двоек, в основном по математике, и давать отцу на подпись такой дневник мне очень не хотелось. Конечно, кроме двоек там были и другие оценки, но проблемы создавали только двойки.

Дневник с двойками был явлением не уникальным и поэтому давно, возможно, еще с довоенных времен, когда наша школа была образцовой, был известен простой способ борьбы с показом двоек родителям потеря дневника. Причем потерять дневник нужно было так, чтобы его не нашли и не принесли в школу. Здесь то и возникали загвоздки. Сжечь его дома незаметно не получится, т.к. соседи по коммуналке почувствуют запах дыма и прибегут. Закопать негде - везде асфальт, только в Караванном садике клумбы, но там его могли откопать. Оставалось утопление Фонтанка была рядом. Сам по себе дневник не утонет, поэтому нужен был груз. На это я решил пожертвовать мелкокалиберный 45-мм зенитный снаряд, который принес папа с Полигона и он лежал у нас дома. Привязал снаряд к дневнику, положил в портфель, пошел к Фонтанке и встал у перил.

Очень не хотелось привлекать внимание прохожих, поэтому подходящий момент пришлось ждать довольно долго. Наконец он наступил никого рядом со мной слева и справа не было. Быстро достал из портфеля связку дневника со снарядом, расположил снаряд сверху, дневник снизу - так, чтобы тяжелый снаряд сразу утопил бумажный дневник, и бросил связку в воду. Но в полете произошло непредвиденное мною тяжелый снаряд перевернул связку и первым вошел в воду. Большая поверхность дневника, испытав на себе силу сопротивления воды - не пошла под воду вслед за снарядом. Снаряд выскочил из обвязки и пошел на дно сам, а дневник благополучно поплыл по Фонтанке - с номером моей Школы и ФИО ученика сверху.

Была весна, начало мая и совсем рядом с нашим домом, метрах в 100 вверх по Фонтанке, с весны до осени работала лодочная станция, где можно было взять на прокат пятиместную лодку и покататься. Мы с ребятами из нашего дома тоже там брали лодку и катались по Фонтанке с выходом в Неву и обратно. Когда я выбирал подходящий момент для утопления дневника, то смотрел на прохожих на набережной слева и справа, но не обращал внимания на Фонтанку. И получилось так, что когда выбрал подходящий момент по ситуации на набережной, то по Фонтанке мимо меня проплывали на лодке два парня примерно моего возраста или чуть постарше. Они увидели мой бросок связки, а затем и плывущий дневник, и это сразу привлекло их внимание. Подплыли к дневнику, выловили его и, поглядывая на меня, поплыли дальше посредине Фонтанки вниз по течению, по направлению - к моей школе!

Дальше я мог только пассивно наблюдать за развитием событий, идя параллельно по левому берегу Фонтанки. Один из парней греб, а второй на корме - стал громогласно зачитывать чей дневник, ученика какого класса и какой школы. А по Фонтанке кроме них плыли другие лодки и на набережных - с обеих сторон Фонтанки - было множество прохожих, внимание которых привлекло такое действо. Зачитанные страницы парень вырывал из дневника и пускал по воде. Так я шел по набережной к цирку, наблюдая за сим и не решаясь повернуть домой, не выяснив судьбу своего дневника. А парни видели это, и на показ мне, продолжали свое действо. Тем моим эмоциям были наиболее созвучны слова песни слышал по ТВ, которые, хотя и не записал на бумаге, но в извилинах сохранил навсегда:

Я убью тебя лодочник,

Я убью тебя лодочник,

Я убью тебя лодочник,

Я убью тебя лодочник!

За мостом у цирка путь этих лодочников был уже отмечен шлейфом из листов моего дневника. Они плыли к следующему мосту у Летнего сада, а я параллельно приближался к Инженерному замку. И чем ближе мой разорванный дневник приближался к моей школе на Соляном переулке, тем беспокойнее становилось у меня на душе. Я перечитал всего Конан-Дойля и знал, что Шерлоку Холмсу даже малейших улик было достаточно, чтобы вычислить преступника. А по Фонтанке на моих глазах плыл длиннейший шлейф улик против меня. И все же, когда эти не убитые мною лодочники - скрылись под мостом у Летнего Сада, я подумал, что теперь все улики благополучно утонут, и повернул назад.

На следующий день в школе объявил о потере дневника. Конечно, учителя давно обнаружили взаимозависимость между потерями дневников и плохими оценками в них, но прямых улик, опровергающих мою версию исчезновения дневника, у них, не было. Мой дневник был потерян - успешно и навсегда!

На дворе уже 1949-й, в комнате у Генки Шаргородского набилась тьма народа: родители, их соседи, Генкины друзья - мы. Все стараются заглянуть, через плечи впереди сидящих, в большую линзу перед маленьким экраном первого советского телевизора - КВН-49. Там крошечные балеринки танцуют Лебединое озеро. Поглядывая то на линзу, то на свои до блеска начищенные ботинки, пытаюсь заглянуть в грядущий век больше экранного телевидения, где все еще впереди.

Рояль в актовом зале

Нам гораздо больше нравилось новое здание нашей школы на Соляном переулке. В нем прошла почти вся моя школьная жизнь, за исключением учебы в начальных классах в эвакуации и на Ржевке. Вход в новое здание был с Соляного переулка, внутри против входа широкая парадная лестница. Слева и справа от нее настоящие пушки. За левой пушкой - вход в столовую во флигеле.

Центральная парадная лестница ведет на площадку между первым и вторым этажом, с которой можно войти в коридор второго этажа флигеля. На площадке парадная лестница разветвляется в обе стороны и два более узких марша вдоль боковых стен в задней части здания ведут на площадку второго этажа с входом в широкий коридор. В него выходят двери классов с окнами на Соляной переулок. Дальше по парадной лестнице можно подняться на площадку третьего этажа и с нее войти в общий коридор классов третьего этажа, а дальше такие же лестничные марши ведут на площадку четвертого этажа с массивной входной дверью в актовый зал. В актовом зале с высоким потолком пять арочных окон, они хорошо видны на снимке фасада школы. Слева и справа от сцены массивные двери, ведущие в оснащенные учебными и наглядными пособиями классы. Во время юбилейных и праздничных концертов артисты всех поколений готовились там к выходу на сцену. На сцене справа большой черный рояль.

Здание 181 школы на Соляном переулке, 12 постройки 1913 года

Когда проходили занятия в этих класса, то на переменах мы всегда собирались вокруг рояля и слушали импровизации нашего классного в прямом и переносном смысле музыканта - Олега Зиновьева. Он играл с листа по нотам, на слух подбирал любую мелодию и сразу с аккомпанементом. Когда после войны вышел на экран фильм Подвиг разведчика, Олег воспроизвел нам чрезвычайно популярный тогда фокстрот из этого фильма. Потом прошел итальянский фильм, название не помню, но там главным действующим лицом был мальчик лет 9-10 с идеальным музыкальным слухом. Дирижер большого симфонического оркестра поставил его на стул рядом с собой за дирижерским пультом и по взмаху его дирижерской палочки оркестр заиграл. Через несколько тактов мальчик потребовал прекратить исполнение. Дирижер остановил оркестрантов. Тогда мальчик показал на кларнетиста и сказал: Вот та большая флейта фальшивит!. Дирижер попросил кларнетиста не играть, а оркестр повторить уже сыгранный фрагмент. Во второй раз фальши не было. Дирижер обратил на мальчика внимание случайно, когда, проходя мимо церкви, увидел его на паперти, зарабатывающим деньги виртуозной игрой на аккордеоне он исполнял Чардаш Монти. Это исполнение произвело сильное впечатление не только на дирижера, но и на зрителей этого фильма.

Таковы мои воспоминания многолетней давности о том фильме с забытым названием. После его просмотра в кино, на следующий день, на перемене между уроками, мы услышали самое знаменитое произведение итальянского виртуоза-скрипача Витторио Монти - в виртуозном исполни на фо-но Олега Зиновьева.

А как он играл танго из довоенного голливудского фильма Петер? А знаменитые хиты из Серенады солнечной долины? А Буги- вуги!!!

Тогда танго, фокстроты, джаз - музыка толстых были под запретом и ее любители собирались по ночам у обладателей коротковолновых приемников, если, конечно, выпадали ночи, когда не было дома родителей. Сначала джаз ловили на коротких волнах трофейными немецкими радиоприемниками, вывезенными из Германии после войны, а потом появился и советский приемник Балтика с двумя коротковолновыми диапазонами. Его с 1950 года начал выпускать Рижский радиозавод ВЭФ. Тогда радиостанции с западными голосами и ритмами глушили и, если слова расслышать практически было невозможно, то джаз без слов - ловился. Он то уплывал, то возвращался, и поэтому нужно было все время подкручивать ручку настройки волны.

А Олег играл это все - без всяких помех, днем и прямо в школе. Поэтому уроки в кабинетах у актового зала с роялем, один или два раза в неделю, были самыми долгожданными.

С опозданием, но начал учиться музыке

Вязовик, 2025 г.