Аннотация: Второе место на одной камерной грелочке.
Было начало октября, когда и в нашу деревню проникла коварная "испанка", легочной чумой ее тогда называли. Мне десятый год пошел, как стал я вторым в семье, кто ею заболел. Первым был отец, он подцепил подлую заразу в самой Москве, когда туда на ярмарку ездил на неделю. Помер он, мы с матерью хоронили его одни: никто не хотел ни могилу рыть, ни гроб нести. А как заметила она и у меня жар, так отправила одного в соседнюю деревню к тетке Полине, родственнице своей дальней, чтоб младших братика с сестренкой уберечь.
Тетка была красивой, статной, с каштановыми волосами, черными глазами и белоснежной кожей. За ней мужики табуном ходили, но тетка Полина жила одна в родительском доме, сама вела хозяйство, растила курей и свиней. Еще слыла она травницей, от матери дар достался, та тоже славилась умением отвары нужные варить, да померла молодой, в родах, сразу, как теткой Полиной разрешилась. Тетку мою уважали и побаивались, частенько к ней захаживали, в глаза елей лили, а за спиной ведьмой и развратницей называли.
Как дошел до тетки - не помню. Помню только, что зашел за калитку и тут же упал, чьи-то руки бережно подхватили меня, занесли в дом. Потом раздели догола, обернули в овчину, напоили чем-то очень кислым и уложили на печь. Рассказывали после, что у меня кровь шла горлом, тетка ее в краюху хлеба собирала и свиньям скармливала. Свиньи дохли, их тоже поражала эта зараза, а мне становилось лучше. Во всех окрестных деревнях тогда свиньи передохли, а народу - почти ж-то никого.
И вот я открыл глаза однажды утром и понял, что очень хочу есть. Тетка Полина тут же сытно накормила меня, дала опять какой-то отвар, на этот раз вкусный, с мятою. Меня сморило и я снова залез на печку. Проснулся, когда уже стемнело. Я оглянулся: тетки нигде не было видно. Стало немного жутковато и я решил не слезать с печки, даже старался ворочиться поменьше. Уснуть не получалось, в животе урчало. В конце концов голод взял верх над страхом, и я уже почти было приготовился слезть и поискать чего съестного, как услыхал, что открылась дверь и вошла тетка. Чутье подсказало мне не высовываться, и я замер.
Тетка зажгла керосиновую лампу, темнота расступилась и попряталась по углам маленькой курной избы с единственной комнатой, и я смог разглядеть, что тетка поставила на стол большой глиняный горшок, доверху наполненный землей. Потом она полезла в свой сундук, достала небольшой белый лоскуток ткани и деревянную фигурку человечка, обернула лоскутом фигурку и закопала ее в горшок, после высыпала всю землю от порога до стола, так, что получилось навроде тропки. Фигурку же тетка положила на стол.
Со двора раздались шаркающие шаги. От всего этого волосы у меня встали дыбом, сердце бешено заколотилось, но любопытство заставило меня и дальше лежать тише воды, ниже травы.
Тетка Полина же напротив, будто бы только этого и ждала. Засуетилась, зачем-то в углу неподалеку от стола поставила пустую глубокую лохань, словно кто к ней в гости мыться-париться всего лишь идет, и подумаешь, что ночь на дворе. Некто или нечто все шаркало и шаркало вокруг избы, не решаясь войти. Часы пробили полночь, шаги притихли и раздался осторожный стук в дверь. Тетка открыла, и в избу вошел мужик в просторной белой рубахе и шароварах, босой, хотя первая пороша уже была. Он неторопливо, по земляной дорожке, сделанной теткой, прошел ко столу и сел. Тетка зажгла еще одну лампу, и тогда я смог разглядеть лицо гостя - это был мой покойный батька. Выглядел он обычно, словно не помирал вовсе и не гнил в земле без малого месяц, только вот глаза были закрыты. Тут я заметил, что ворот у рубахи оторван, и понял, в какой-такой лоскуток тетка фигурку обернула. Страх мой немного отступил, откуда-то взялась уверенность, что отец мой родной зла не сделает, будь он хоть трижды мертвяком.
- Ну? - батька и при жизни был немногословен. Он взял в руку деревянную фигурку и одним махом проглотил, после чего открыл глаза и посмотрел на тетку Полину. Тетка же явно собиралась с мыслями, подошла к единственному в избе окну, вздохнула тяжело и начала.
- Прости меня, Василий, что душу твою поймала и ею заманила тебя к себе, землицей с могилы твоей дорожку проложила. Нужен ты мне, Васька, сил нет больше терпеть, ой, нужен...
Батька медленно кивнул, мол, выкладывай, баба, все как есть.
- Расскажу тебе, никому больше не могу... Проклята я, Васенька, страшно проклята. Я тогда первенца своего родила, да колотье у него началось, ему только-только месяц исполнился, не ел и не спал, плакал все время, я волосы на себе рвала, кричала, что угодно отдам, лишь бы смочь помочь ему, сыночку моему. Тут-то она и пришла, ведьма эта. Ночью пришла, когда все спали, только я, обезумевшая, полуживого младенца качала.
Подошла и говорит:
- Дам тебе дар, вылечишь своего, другим сможешь помогать, а за это я хочу, чтоб родила ты мне после ребенка с душою, какую дам. Не могу я сама, в том мое проклятье. Но ты не от человека должна родить, мне особый ребеночек нужен.
И тут вошел покойный братик муженька моего, деревом его с месяц как придавило, когда по дрова пошел. Стоит, улыбается, голова целая, будто и не расплющило ее. Постоял немного и ушел. А ведьма и говорит дальше:
- Через год посланец мой вернется. А не выполнишь мое требование - прокляну тебя, и проклята будешь, пока от нежити не родишь.
Моргнула я, а ведьмы и след простыл. Ощутила, что знания тайные теперь доступны мне, прямо с дитем на руках побежала ночью в лес, насобирала, чего надобно, отвар сварила, напоила младенца. Выходила ребятеночка, для других стала отвары делать, и было это все без малого три столетия назад. Ровно через год, в ночь, такую же, как и эта, вернулся ко мне брательник мужьев, да только струсила я, наговорами его обратно в могилу свела, хоть знала, что теперь еще хуже только будет. А ведьма и явилась снова ко мне.
- Не выполнила ты требование мое! Впредь душа твоя покоя знать не будет! Сотни жизней проживешь, сама себя рожать будешь и умирать после в муках. И никому живому ты горя своего поведать не сможешь.
В тот год я снова понесла, разрешилась девочкой, а сама отошла, как только доченька крик издала. Душа моя в нее вошла, и стала я сама себе матерью и ребенком, взрослой бабой в теле младенца, которая все помнит, да только и может, что орать, есть, спать да под себя ходить.
Горько было видеть, как муженек мой другую в дом привел, как порола она сыночка моего, а потом и меня почем зря. Рассказать пыталась все как есть - так немота тут же находила, только и могла, что слезы лить. Выросла я, за парня хорошего пошла, да только все повторилось: разрешилась снова девкой, померла и в дочери возродилась. Видела, как первенец мой состарился и умер, как внуки росли, правнуки. Думаешь, не пыталась бобылем жить? Пыталась, да только все равно на сносях оказывалась, хоть и ни с одним мужиком не любилась, само пузо расти начинало и все повторялось. Вот и сейчас близится время, когда я переродиться должна, но не могу я больше, не могу... Потому и позвала тебя, чтоб проклятье снять, пока сороковин не было и душу твою еще можно с телом вместе слепить.
Отец все это время сидел молча, полуприкрыв веки. Как закончила тетка свой рассказ, так поднял он глаза, повернулся и на мгновение взгляд его впился прямо в меня, хотя я был уверен, что ни одной живой душе меня не было видно с того угла избы, да только ж отец-то и не был живым уже.
- Ладно, Полина. Давай, раз уж позвала.
Тетка вздохнула, подошла к заранее подготовленной лохани, чего-то там бромормотала нараспев, и я услыхал, как вода в нем зажурчала, да разнесся по избе аромат, мне неведомый, но манящий, это после я узнал, что так пахнет море. Разделась тетка догола, искупалась в лохани, батьку подозвала и ему указала, чтоб тоже туда лез теперь. Насыпала она еще землицы из горшка от стола к лохани, чтоб отец, значит, подойти смог.
- Очиститься нам надо прежде, чтоб не было различия, что я живая, а ты нет.
Батька сделал, как было велено, а вылез, так уже была заметна его готовность приступить к спасению души тетки Полины. Теперь батька мог куда хочет ходить, не только по земле с могилы своей, нынче он и тетка были ни живыми, ни мертвыми, равными стали. Завалились они в койку, занавесочкой загородились, от лампы на занавеске заплясали тени батьки с теткой. Как закончили дело свое, батька оделся и был таков, свою работу он выполнил, пора и обратно. Только прежде чем за порог выйти, оглянулся и снова прямо мне в глаза посмотрел, прощался, наверное.
Тетка же подмела пол, сняла смятые простыни и кинула их в лохань - там сразу же чего-то снова забулькало и опять тот незнакомый горький запах защекотал нос. Неожиданно тетка Полина тихо ойкнула и схватилась за живот. Подошла к столу, присела, снова встала и вдруг упала навзничь. Я было собрался подбежать и помочь прийти в чувство тетушке, стонущей и мечущейся, как увидел, что живот ее надувается прямо на глазах. На улице снова кто-то зашуршал опавшими листьями, и в избу вошла старуха, вся в белом, с белыми же волосами и глазами. Она, как мне показалось, мерцала, того и гляди растает в воздухе. Уродливой старуха не была, даже скорее наоборот, таких я еще не видал, каких видел - все сплошь сгорбленные и с крючковатым носом, а эту хоть на балет в Москву отправляй.
- Наконец-то, заставила же ты меня ждать, наконец-то... Скоро, совсем уже скоро...
Меня старуха не заметила и принялась хлопотать возле тетки: помогла ей приподняться на локти, развела ноги, достала из лохани совершенно чистые и уже даже сухие простыни, подложила их тетке под зад, подвинула лохань поближе и принялась поглаживать теткин живот. Тетка уже кричала от боли, пыталась свести ноги, но старуха крепко ее держала, устроившись прямо между ног.
- Еще нельзя, нельзя еще тужиться, дура! Дите загубишь, терпи, рожала ж уже. Так, так, вот, давай, сейчас, сейчас! Давай же!
Тетка надрывно потужилась и показалась головка младенца. Мне такое было невпервой видеть, мамка-то при мне малой разрешилась. Тетка Полина еще два или три раза напряглась и ребятенок полностью оказался в руках старухи. Та быстро отсосала ему слизь, хлопнула по попке, и дите, как и положено, надрывно заорало. Ведьма подождала немного, завязала пупок ребенку, обмыла в лохани и положила на живот матери. Тот тут же нашел титьку и громко запыхтел.
- Все, отпускаю я тебя, Полина. Помирай теперь спокойно, не должна ты мне боле ничего.
Тетка из последних сил поцеловала крошечный лобик и закрыла свои красивые глаза, чтоб никогда больше их не открыть. Старуха оторвала дите от материнской груди, запеленала кое-как в простынь и поднесла к своей морщинистой титьке с черным сосцом. Ребенок снова заорал, не хотел он старухину грудь сосать, никак не хотел.
Ведьма начала бормотать что-то про Великое Возрождение свет несущего, про то, что наконец она дождалась, когда родится ребенок у нежити с живым человеком, что он-де, этот младенец, Изначальный, равный как живым, так и почившим, вхожий и к тем, и к другим, но души своей не имеющий, сосуд пустой. А без души-то плохо, уговаривала младенца ведьма, дам я тебе, вот здесь твоя душа, соси, дитятко. Старуха все шептала и шипела, дитя уже и не слышно было, видно только, как зажмурился он, красный весь, в немом крике, выгибаясь дугой на руках у старухи.
Меня будто что-то подтолкнуло, я тихонько слез с печки, взял кочергу, подобрался сзади к старухе и со всего размаха ударил ее по голове. Уж не знаю как, но выхватил я у падающей ведьмы надрывающегося младенца и бросился со всех ног наутек. Никогда я так быстро не бегал, мне везде мерещилось белое сияние ведьминых одежд, но добрался я до дому в целости и сохранности вместе с дитем. Мамка пожалела паренька, с нами он остался, Васькой назвала в честь отца, хоть и не знала она истории этой всей, не стал я рассказывать, за малого испугался. Рос Вася тихим и не по годам умным, в Москве отучился на доктора, пока учился, приезжал к нам и всех надоумил лечиться порошками какими-то и уколами, а не отварами всякими сомнительными. А потом случилась война и наши дорожки разошлись. Жив ли он теперь, я не знаю, семьдесят лет уж прошло, но каждый раз, когда я прихожу теткину могилку проведать, то всегда нахожу там два свежих василька, даже если зима лютует - они там, ее любимые.