В нашу часть майор С. попал после Афгана. Ему нужно было где-то дослужить оставшиеся годы до полной выслуги и после госпиталя его направили к нам, в Бессарабию, считавшуюся в то время курортом.
В свои сорок пять лет майор С. выглядел как старик. Был он совершенно седой, ходил, смешно прихрамывая из-за ранения в бедро, и сильно заикался -последствия тяжёлой контузии. Особенно старили его поникшие уголки рта и усталое выражение глаз. Был он неразговорчив и угрюм и лишь на учениях, во время стрельб, преображался. В глазах его появлялся задор, он был весел, и тем, кто не знал его раньше, майор мог показаться даже человеком жизнерадостным. Но так было только во время учений. В части он снова становился угрюмым и раздражительным. Майор С. мало с кем общался, да никто в части особенно и не стремился с ним дружить.
Вместе с тем у майора был взрывной характер. Он терпеть не мог безответственности и разгильдяйства. Реакция на подобные вещи у майора была бурной: он багровел и как вулкан извергал совершенно невероятные ругательства в адрес провинившихся, а иногда мог съездить и по физиономии.Как солдаты, так и офицеры его не понимали и относились к нему с неприязнью.
- Ему что, больше всех надо? - возмущались солдаты.
Офицерам не нравилась прямолинейность майора, который, не стесняясь в выражениях, называл все вещи своими именами: бездельников - бездельниками, а воров - ворами.
Несмотря на слабое здоровье и близкую пенсию, майор сразу же взялся за наведение порядка в части. Дело это было изначально безнадёжное, и поначалу его попытки вызывали лишь насмешки среди солдат и офицеров. Насмехались они над майором исподтишка, поскольку смеяться над стариком в открытую было небезопасно: то ли из-за контузии, то ли вообще благодаря своему взрывному характеру, майор счетов ни с кем не делал, и рука у него была тяжёлая. Он запросто мог заехать в челюсть как сослуживцу, так и подчинённому, но бил только за дело, причём за серьёзное, за такое, за которое следует бить.
За глаза в части его сразу же окрестили большевиком, имея в виду упорство, с которым он пытался восстановить порядок в разваливающейся армии, и потом уже иначе и не называли.
Майор оказался трудоголиком и находился в части сутками , заставлял "дедов" по утрам делать зарядку и ходить в столовую строем, застёгнутыми на все пуговицы и с затянутыми ремнями, а не как прежде, с распахнутым воротом, свисающим чуть не до колен пряжкой и спрятанными в карманы ушитых штанов руками.
В течение дня он бегал по оружейному парку, придирчиво смотрел за работой солдат, на нерадивых орал и нередко сажал под арест. Работать он заставлял всех, невзирая на выслугу.
- Пусть молодые работают! - пытались возмущаться деды.
- Вы у меня все сейчас молодыми станете! - искажалось от гнева лицо майора. Он начинал сильно заикаться, как будто слова застревали у него где-то в горле, и он судорожно пытался их извлечь оттуда. При этом вид у него был настолько свирепый, что никто уже не решался с ним спорить.При встрече с грозным майором "деды", давно "забившие на службу", пасовали и уныло выполняли приказы Большевика.
- Хорошо, что он только майор, - говорили про него остряки. - А был бы подполковником, вообще бы нас всех за...л! Шёл бы он....!
Но посылать майора в открытую никто не решался, и "деды", которых он держал на гауптвахте неделями, лишь зубами скрипели и клялись посчитаться с "козлом" после "дембеля".
Ещё сильнее Большевика ненавидели замполит и прапорщики, заведовавшие продовольственными и прочими складами. Будучи дежурным по части, майор лично ловил самовольщиков и досматривал выезжающие из части машины. Однажды он задержал прапорщика, заведовавшего мясным складом и многие годы беспрепятственно вывозившего с территории части пользовавшийся большим спросом продукт. Скандал тогда разразился на всю армию, майор получил поощрение за бдительность, а дневальные - отпуск. С тех пор во время его дежурств в части устанавливалась торжественная тишина: никто даже не пытался уйти в самоволку, напиться или даже опоздать к вечерней поверке: никому не хотелось связываться с большевиком.
В части действия майора пытались объяснить его карьерными амбициями: жопу рвёт, чтобы подполковника получить. Но это объяснение вряд ли имело что-либо общего с реальностью. В партии он никогда не состоял, что уже априори лишало его сколько-нибудь серьёзного карьерного роста, академий не заканчивал и вообще непонятно как дослужился до майора. Хотя, что тут непонятного? В Афганистан он попал после того, как сам рапорт написал. Прослужил там целых четыре года, дослужился до майора, если бы не ранения и тяжёлая контузия, наверное, и дальше продолжал бы воевать.
У майора были высокие правительственные награды, но ордена он одевал редко. Заслуги майора сильно мешали замполиту, который изо всех сил стремился избавиться от неудобного майора. Ходили слухи о том, что за деньги у замполита можно купить что угодно: от увольнения до партбилета. Никто в эти дела особенно не вникал, каждый устраивается как может, тем более, занимая такую должность. Но майор вдруг стал у замполита костью в горле. Он с невозмутимым видом рвал подписанные замполитом отпускные документы, а несостоявшихся отпускников отправлял то на полигон, то в наряд по кухне или на свинарник.
Замполит, парторг, зам по тылу... - все искали как избавиться от Большевика. Ахилесовой пятой майора было пьянство. На службе он никогда не пил, но срывался регулярно и иногда уходил в запой на несколько дней, а порой и на целую неделю. После запоя он не притрагивался к спиртному месяцами, но рано или поздно всё равно срывался. Именно на этой слабости майора и решил сыграть коварный замполит.
Но совершенно неожиданно у большевика появилась мощная поддержка в лице нового командира дивизии. Тот, как и большевик, всеми силами пытался возродить гибнущую армию, а для этого комдиву нужны были надёжные соратники. За свою жизнь в армии комдив побывал в самых горячих точках по всему миру. Карьера полковника складывалась непросто: для быстрого роста у него не было необходимых связей или, как это называлось в народе, "волосатой лапы наверху". В армии "руку наверху" называли инвалидностью. Однако благодаря своим волевым качествам и быстрому уму комдив стал совершенно незаменимым в наиболее сложных ситуациях, то и дело возникавших в ходе холодной войны. В течение десяти лет он командовал бригадой, всегда находившейся на пике любого возникавшего между сверхдержавами конфликта. Комдива хорошо знали в армии, и авторитет его был непререкаем.
Большевик и комдив хорошо знали друг друга ещё по Афгану, и у обоих было много общего. Оба одинаково нетерпимо относились к безответственности, любили армию и всеми силами пытались её спасти.
Пытаясь восстановить порядок в части, новый комдив стал каждую неделю проводить строевые смотры, организовал специальный патруль, ловивший самовольщиков, и сам ездил по городу на своей машине, отлавливая солдат из части. Особенно он беспокоился о состоянии техники, которая находилась в плачевном состоянии. Бывший зампотех мечтал проблемную технику списать, но её было слишком много.
- Если завтра война, чем воевать будем?!... - метал гром и молнии новый комдив. -Восемьдесят процентов танков и бэтээров вообще из парка не выйдут!
Людей в части не хватало даже для того, чтобы хоть как-то сохранить находившуюся ещё в более-менее приличном состоянии технику, не говоря уже о том, чтобы привести в должное состояние всё остальное. Именно эту ношу комдив и взвалил на майора-большевика. Тот взялся за дело рьяно, работа в парке кипела сутками, и в конце концов дивизия впервые за четыре года получила удовлетворительную оценку за состояние боевой техники. Да и саму часть было не узнать: "деды" уже не ломились в столовую как стадо голодных свиней, в казармах по ночам дежурили офицеры и "дедовская" вольница с её издевательствами над молодыми почти сошла на нет.
А потом разразилась "Перестройка", и комдива услали советником не то в Алжир, не то ещё куда-то, а Большевика уволили в запас, правда, уже в звании подполковника.
По слухам, он перевёз семью - жену и дочь - в наши края и стал искать себе работу. Но грянула перестройка, заводы позакрывались, и он был нигде не нужен. В конце концов его взяли военруком в профтехучилище, но там он почти сразу же начал конфликтовать и с учащимися, и с администрацией. От учащихся он требовал короткой стрижки, а на занятия приходить в стройтрядовской униформе, напоминавшей армейскую. Командовал он на своих уроках по-военному и требовал от своих подопечных воинской дисциплины. Часами учитель заставлял своих учащихся ходить строем, а нерадивых отправлял на общественно-полезные работы по благоустройству прилегающей к училищу территории.
Учащиеся пытались объяснить своему учителю, что его время прошло и "нечего свои большевистские порядки здесь устанавливать". За ним и в училище закрепилась кличка "Большевик". Объяснить ему пытались сначала по-хорошему, а потом и по-плохому. Однажды в одном из переулков, когда Большевик возвращался с работы, его со всех сторон вдруг обступили человек восемь подростков. Никого из них в лицо учитель не знал. Подростки потребовали от него в качестве компенсации за "причинённый моральный ущерб" солидную денежную сумму, но вместо компенсации он схватил за шиворот, как котят, двоих сопляков и стукнул их лбами. В завязавшемся сражении кто-то дважды ударил его ножом в спину...
Большевик долго потом лежал в больнице, а когда выздоровел, то в училище уже не вернулся, то ли сам, то ли потому, что его уволили. Так он остался не у дел и уже смирился с тем, что ему придётся доживать свой век в качестве пенсионера, но тут началась война, и о Большевике снова вспомнили. Бывший комдив уже с генеральской звездой был командирован к нам, командовать нашей армией. Армия наша к тому времени имела жалкий вид. Её и ополчением назвать было нельзя. Командовали ею бывшие директора заводов, а солдаты и офицеры были в основном такие же как и я: где-то и когда-то служившие или вообще никогда не служившие рабочие, инженеры, студенты....
Сколько раз я потом ругал себя за пренебрежительное отношение к военному делу! Но кто тогда мог себе представить, что мы, недавние сослуживцы и однокурсники, через какие-нибудь три-четыре года начнём друг друга убивать?!...
Мы лихорадочно готовились к обороне города. Все были напуганы. То ли в качестве устрашения, то ли просто, чтобы над нами поизголяться, румыны прислали нам тела захваченных и убитых накануне парней из нашего патруля. На телах были следы жестоких пыток, но, главное, они вспороли парням животы и насыпали внутрь перловку.
Нас бесило собственное бессилие: мы не могли отомстить за погибших товарищей, и в то же время у нас были все шансы разделить их судьбу, потому, что у румын были танки, бронетранспортеры и поддержка авиации. К тому же их было раза в четыре больше. Но мы решили держаться до конца.
Из всех нас в те дни только Большевик и его старый друг комдив были в каком-то особом состоянии ... Я даже не знаю, с чем сравнить их состояние. Они оба напоминали артистов перед большой премьерой. Не то, чтобы радовались ситуации, в которой все мы оказались... Просто оба были на своём месте.
Накануне того памятного вечера они долго что-то обсуждали, закрывшись в кабинете бывшего секретаря райкома, служившего нам штабом. Утром нам огласили приказ командования о начале наступления. Все мы были в шоке: Какое наступление с нашими-то возможностями?! Но Большевик открыл нам свой дерзкий план: нам предстояло разорвать кольцо осады вокруг города и откинуть румын за Днестр.
Для этого Большевик собрал в единый кулак всю огневую мощь, доставшуюся нам в наследие от расформированной дивизии, в которой он служил.
- Идите за мной и ничего не бойтесь! - сказал он нам. - Я пойду впереди, чтобы вы не боялись.
Его всегда угрюмое выражение лица, сменила добродушная усмешка.
Румыны тем временем сосредоточили крупные силы в роще уже почти в черте города, намереваясь нанести нам сокрушительный удар. И именно в тот момент, когда они двинулись маршем по городу, наши грады обрушили на них всю свою ярость. Мы в это время под прикрытием нашей артиллерии шли в атаку на позиции румын у реки.
Навсегда в моей памяти осталась картина того дня:
Метрах в семидесяти от нас - сейчас уж точно и не вспомню, сколько там метров было между нами - идёт наш Большевик, а метрах в пятидесяти от него рвутся наши же снаряды. А Большевик идёт себе, прихрамывая, как будто по полю гуляет. Кто-то из наших, возможно и не один, наложил в штаны. У меня у самого было такое ощущение, что я набит до самого горла холодным льдом. Очень мне не хотелось получить осколок или пулю в живот. Да и куда повыше или пониже тоже не хотелось. Хотелось лишь забиться куда-нибудь, где безопасно. И тут кто-то из наших стал громко возмущаться по поводу зловония. Этот крик возмущения и напряжённые лица товарищей по оружию стали для меня защитным клапаном. Ситуация была настолько комичной, что я не выдержал и расхохотался. От смеха страх стал таять как лед. У меня всегда так: в критической ситуации хочется первым делом убежать, но если я не один, и человеку рядом со мной страшно, то я уже не загнанный зверёк, а человек, заботящийся о другом человеке. Страх сжигает либо ненависть, которая порой так же сильна, как и любовь, либо смех.
Некоторые посмотрели на меня с недоумением, а потом тоже заулыбались. Даже Большевик, до этого спокойно шедший впереди нас, вдруг оглянулся и не то с усмешкой, не то с одобрением посмотрел на нас.
Работы в тот день для нас не было. Наша артиллерия и ракетчики поработали так, что воевать нам было уже не с кем: от позиций противника остались лишь до тла выжженная роща да фрагменты человеческих тел, а у нас обошлось совершенно без потерь. Большевик сдержал свое слово.
Вскоре после того сражения было подписано перемирие, а Большевика наградили высшим орденом Республики и назначили комендантом города. Как и следовало ожидать, порядки Большевик завёл чисто большевистские: цены на продукты первой необходимости регулировал жёстко, спекулянтов карал не менее сурово, чем мородеров, лично контролировал распределение жилья для нуждающихся, чиновников уличённых во взяточничестве приравнивал к мародёрам и расстреливал. Та же участь постигла бандитов и шпану всех мастей.
В городе его по имени никто уже и не называл, все знали его только как Большевика и произносили его имя с гордостью.