-- Павленко! -- безучастным голосом вызвали откуда-то из центра зала приёмного покоя.
Спокойный высокий мужской голос смешался с десятками голосов ожидающих своего черёда больных, с бубнящей из телевизора, висевшего над нами на стене, передачей, с воркованием медсестёр, рассевшихся перед голубым экраном вряд на стульях у противоположной стены, словно птицы на проводе. Во всеобщей шумихе вполне можно было не услышать свою фамилию, и мама бы её и не услышала, если бы не я.
Я толкнула её в плечо и сама подскочила на ноги, наивно полагая, что вызывавший заметит меня в толпе. Но молодой человек в синей медицинской форме рассеянно провёл невидящим взглядом по присутствующим и снова бесцветным тоном повторил фамилию. Пока мама поднималась с дивана, справляясь с больной ногой, молодой человек успел назвать её фамилию в третий раз. И хоть его голос выражал полнейшее равнодушие, я заметила, как нетерпеливо он опустил руки с медицинской карточкой, словно собирался уже уходить.
Не зная, что хватать -- сумки с вещами, приготовленными для госпитализации, или же хромающую маму, -- в итоге я изловчилась помахать тому пареньку рукой, нагруженной тремя сумками, включая свою, а второй -- потянуть за собой маму в сторону вызывавшего. Наконец, он нас заметил и принял терпеливо выжидающую позу.
-- Пройдёмте за мной, -- выдал он и, не дожидаясь какой-либо реакции, развернулся и стремительно двинулся по коридору.
-- Молодой человек! -- окликнула его мама. -- Вы знаете, у меня тромбофлебит. Это опасно -- так бегать.
Он обернулся и, глядя на неё исподлобья, наконец проявил какие-то эмоции и, слегка повысив тон, воскликнул:
-- Ну, откуда Вы знаете, что у Вас там, чтобы делать такие выводы!
-- Мне лечащий врач поставил такой диагноз и направил поэтому сюда, -- с лёгкой усмешкой ответила мама, но вышло у неё, как обычно, с нотками оправдания.
Устало закатив глаза, молодой человек сбавил темп и терпеливо ждал, пока я доведу пациентку до смотрового кабинета. Интересно, подумалось мне, откуда молодой медбрат или санитар успел набраться такого залихватского врачебного апломба. Почему-то мне и в голову не пришло, что этот мальчик мог оказаться врачом.
К врачам я всегда питала какую-то необъяснимую страсть, в особенности к хирургам. Как это обычно бывало, я приходила на приём и мысленно отмечала, что врач более-менее приятен, и, успокоившись на этом, вверяла свою судьбу в его руки. Но чем больше манипуляций он совершал этими по-медицински аккуратными, облачёнными в латексные перчатки руками, которые не дрогнут, тем сильнее у меня захватывало дух от образов, рисуемых разыгравшейся фантазией, того, как этот хирург делает серьёзные, настоящие операции. Весь этот антураж: перчатки, маска, халат, шприц или какое-нибудь другое орудие пыток в руках всегда вызывали у меня неописуемое чувство восторга. Безусловно, большинство моих подобных увлечений так и оставалось на уровне флирта, ни к чему не обязывающего, но так скрашивавшего порой неприятные ощущения.
Смотровой кабинет оказался маленькой комнатушкой, в которой едва помещались кушетка справа от входа и стульчик для врача с умывальником -- слева. Стены кабинета, выложенные белоснежным кафелем, в холодном свете люминесцентных ламп казались стенами ледяной пещеры. Однако, несмотря на тесноту, помещение выглядело очень современно и аккуратно, и мне вспомнились сюжеты из популярных американских околомедицинских сериалов.
Поскольку в этот раз мне досталась роль физической помощи, я пропустила и маму, и молоденького медработника вперёд, а сама, поставив сумки на пол, вжалась в простенок между дверью и раковиной. Мама расположилась на кушетке, я помогла ей оголить ноги, а молодой человек опустился на стульчик перед ней и, откинув первую страницу медицинской карты, приготовился делать записи, пристально уставившись широко раскрытыми, будто удивлёнными глазами на пациентку. У меня не осталось сомнений, что он не просто медбрат, а именно врач, который будет вести осмотр, и я вдруг посмотрела на этого мальчика совсем иначе. Нет, безусловно, он сразу показался мне симпатичным, ещё там, в коридоре, но теперь передо мной открывалась перспектива довольно длительного общения с ним, и я не могла не признать, что мне это будет приносить эстетическое удовольствие.
У него было тонкое, аккуратное лицо с немного вздёрнутым, но не курносым носом и большими васильковыми глазами. Казалось, его впалые щёки не разгораются румянцем даже на морозе, и на фоне этой общей бледности особенно выделялись чётко прорисованные алые губы. Пожалуй, единственным недостатком столь приятной внешности была почти астеническая худоба юноши, впрочем, благодаря которой над белой тканью, уголком выглядывающей из-под рубашки синего, подстать глазам, хирургического костюма, виднелась такая трепетная ложбинка между ключицами.
Он стал задавать маме вопросы, делая при этом размашистые отметки в отпечатанных графах анкеты медицинской карты, а я с высоты своего стоячего положения с интересом наблюдала за происходящим.
-- Аллергия есть? -- механически спрашивал врач.
-- Ну, как Вам сказать... -- растерянно улыбнулась мама, жеманничавшая в привычной для себя манере. -- Иногда бывает, а вообще -- нет.
Молодой человек поднял на неё глаза, полные усталости и, придав переставшей писать руке терпеливо-выжидательную позу, переспросил:
-- На что́ бывает?
-- Вот, знаете, я как-то раз решила попробовать новый препарат... Ой, напомни, как он назывался? -- обратилась она уже ко мне, перебирая пальцами вытянутой в мою сторону руки и морщась от усилий вспомнить.
-- "Здравушка", -- с тоской незамедлительно отозвалась я, понимая, что слишком много лишних слов, надо чётко и по существу.
-- Да, "Здравушка"! -- воодушевлённо подхватила мама. -- Так вот, от неё у меня случился отёк Квинке, и пришлось вызывать "скорую".
По каменному лицу паренька проскользнула тень иронии, смешанной с всё той же усталостью, и даже в его по-прежнему не выражающем ничего голосе едва различимо послышалась усмешка:
-- Могу уверить, что "Здравушкой" Вас здесь точно лечить не будут.
Затем он поднялся, оставив карту на круглом сидении, и деловито принялся ощупывать больную ногу пациентки, а я смотрела на него и пыталась понять, сколько же лет этому милому мальчику, каков у него опыт, где он учился. Выглядел тот едва ли не младше меня, в таком возрасте медицинские институты только заканчивают, но не работают хирургом в одной из крупнейших больниц города.
Закончив, он выпрямился и с интонацией, полной чувства собственной важности, заключил:
-- У Вас скорее всего невралгия. Я считаю, что в больнице Вам делать нечего, а нужно пойти на приём к невропатологу.
-- Правда? -- лицо мамы просияло такой неподдельной детской радостью, что она, я чувствовала, была готова поскакать прямо сейчас домой хоть на одной ноге.
-- Да, если бы у Вас был тромб, то нога была бы опухшая и, как камень, твёрдая, -- продолжал демонстрировать свои познания в теории мальчик.
-- Так она и была опухшая, -- нарушила наконец я молчание, отделившись от стены.
Молодой хирург, казалось, забывший о моём присутствии, обернулся и посмотрел на меня через плечо с сомнением. Затем он, не сказав ни слова, достал потрёпанный мобильный телефон и набрал какой-то номер. Мама же продолжала что-то тараторить, засыпая врача предположениями, и осеклась лишь тогда, когда всё же заметила, как он прислушивается к сигналам, доносящимся из трубки.
-- Ой! Вы сейчас заняты, да?
-- Нет-нет, продолжайте, -- отозвался он вдруг как-то внимательно, вырвавшись из пучины собственных раздумий и телефонных гудков.
На другом конце виртуального провода наконец ответили, и молодой человек, что-то кратко и очень неразборчиво буркнув в трубку, спрятал её обратно в карман.
Через несколько минут дверь кабинета распахнулась, и на меня едва не наткнулся ещё один врач в белом халате. Это был мужчина средних лет, невысокий, неславянской внешности: со смуглой кожей, чёрными, едва тронутыми тонкими нитями седины волосами и узкими тёмными губами. С миг мы удивлённо смотрели друг на друга, затем он сделал неопределённый кивок головой и с видом "ну, что тут у вас?" устремился к вызвавшему его мальчику.
-- В поликлинике поставили диагноз "острый тромбофлебит", -- начал молодой хирург всё тем же важным тоном, в котором, однако, при появлении старшего коллеги появилась некая кротость, -- но я считаю, что это невралгическое, и госпитализация не нужна.
Новоприбывший врач тут же взялся прощупывать мамины икры, по завершении чего кивнул сам себе, будто в чём-то удостоверился, и с сильным восточным акцентом произнёс, глядя не на больную, а на коллегу:
-- Здесь острый тромбофлебит.
Несколько мгновений он назидательно смотрел на молодого врача, словно хотел обозначить театральную паузу для реакции воображаемых зрителей, и мне показалось, что между ними произошёл некий невербальный, понятный только им двоим диалог, после чего молодой человек молча опустил тёмные ресницы и, часто моргая, уставился куда-то в пол, точно пристыженный сэнсеем ученик.
-- Правда, я не уверен, что нужна госпитализация, -- обратился теперь уже к пациентке хирург.
-- Но это ведь опасно? -- мамины брови сошлись грустным домиком у переносицы.
-- Да, опасно... -- согласился мужчина задумчиво и поставил точку в разговоре: -- Ладно, будем проводить обследование.
Не сговариваясь, оба хирурга тотчас же покинули смотровой кабинет, окунувшись в вихрь каких-то своих других дел и обсуждений.
-- Ну, и кому из них ты больше веришь? -- спросила меня мама, как только за врачами закрылась дверь.
Я запрокинула голову, подставив разгорячённое лицо приятному свежему потоку воздуха, льющемуся из вентиляции надо мной, и задумалась, подбирая слова. Право, я не знала, что и ответить: один из них явно был некомпетентен, а другой у меня просто не вызывал доверия.
-- Оба не понравились? -- усмехнулась она, словно прочитав мои мысли.
Я криво улыбнулась в ответ. Даже не имея медицинского образования, я, вооружившись Интернетом и справочниками, накануне определила, что у неё острый тромбофлебит.
-- Мальчик, конечно, симпатичный... -- я попыталась скрыть мечтательные нотки в своём голосе, -- но, похоже, ничего не понимает. А второй вообще еле по-русски говорит.
На все анализы, снимки и прочие обследования ушло не менее трёх часов. Трёх морально и физически мучительных часов ожидания в приёмном покое, продуваемом ледяными сквозняками от входной двери, в течение которых мы наряду с медсёстрами смотрели телевизор. Наконец, уже с другого конца зала донесся всё тот же равнодушный голос:
-- Павленко!
История повторилась, и тот мальчик вновь не замечал моей поднятой руки, блуждая безучастным взглядом по присутствующим, пока мама не похромала в его сторону.
Диагноз молодого хирурга провалился. Прав оказался его старший коллега, и маму клали в больницу, и мне теперь следовало чуть ли не сегодня ж бежать за каким-то медицинским чулком.
Я суетливо хваталась за сумки, ставила их на место, натягивала шапку и куртку и не знала, как придётся действовать в следующий момент. Молоденький хирург подошёл ко мне, чтобы разъяснить, какой чулок необходимо купить, и мне вдруг стало неловко оттого, в каком растрёпанном виде я сейчас предстаю перед ним.
Но лицо его по-прежнему не выражало никаких эмоций, холодное и красивое, словно у изваянного из камня древнего бога. Вблизи на радужке его широко распахнутых глаз я теперь заметила неоднородный рисунок, так похожий на рельеф какой-то неизведанной, далёкой планеты. И тогда я поняла, что всё время этот мальчик напоминал мне Кая с заледенелым сердцем, бесстрастным лицом и навеки застывшим в удивлении взглядом. Даже внешне этот хирург был похож на одного из актёров, воплотивших данный образ на сцене.
Он смотрел на меня в упор и давал пояснения по рецепту со снятыми мерками, который держал в руках. Сейчас, когда спесь с него пооблетела, молодой человек был куда более обходителен и словоохотлив, нежели тогда, во время осмотра. Поначалу я сосредоточенно смотрела на бумажку и кивала, но тотчас же поднимала на него глаза, не в силах оторваться от этих таинственных синих планет.
Он задавал мне ещё вопросы по поводу предыдущего маминого лечения, но как-то так робко, будто пытался выведать номер телефона.
-- И вот ещё я хотел узнать: она принимает какие-нибудь сердечные лекарства?
-- Ну... -- я даже немного растерялась, -- Нет, разве что, корвалол, там, и валерьянку...
Мой ответ его явно развеселил. Если бы этот мальчик был кем-то другим, то он наверняка бы рассмеялся, но у него на лице не дрогнул ни один мускул, и лишь глаза -- единственно живые во всём его облике -- едва уловимо улыбнулись, покрывшись смешливым, весёлым блеском.
-- Ну, понятно, -- голос его слегка дрогнул, и уголки губ поползли вверх. -- Нет, я спрашивал про серьёзные препараты, а валерьянка-то -- это ерунда.
-- Так что, её уже кладут прямо сейчас? Мне бы надо помочь ей вещи донести, одежду забрать.
-- Я думаю, что Вам можно будет подняться, только нужно бахилы надеть. И курточку сни?мите и в руках понесёте, -- спокойно ответил он, всё ещё продолжая улыбаться глазами.
На улице уже стемнело, когда я бежала по морозу через двор больницы на первый этаж, чтобы успеть купить бахилы. Каблуки скользили по замёрзшему асфальту, и под ногами совсем нереально хрустел снег, точно в озвучке к какому-нибудь фильму, где для пущей колоритности топчут мешок с крахмалом. А у меня из головы всё не шёл этот мальчик с глубоким, гипнотическим взглядом васильковых глаз-планет. Я даже думала, что надо бы прийти домой и сделать о нём какую-нибудь заметку в своём дневнике, чтобы через несколько лет перечитать, вспомнить эту случайную судьбу на моём пути и улыбнуться. Такой он был хорошенький, этот молодой хирург, почти неземной. И такой самодур.
Тогда я подумала, что больше его не увижу. Мне всегда становится немного жаль, когда заканчивается временное, ничего не значащее общение с симпатичным человеком. В такие моменты лучше всего осознаёшь тленность пролетающих мимо тебя мгновений, преходящность чьих-то чужих судеб, с которыми тебе суждено было столкнуться в этой жизни, в этом времени. И задумываешься: а для чего это было нужно, для чего тот или иной человек тебе так мимолётно понравился, если вы, едва соприкоснувшись рукавами, затем расстанетесь навсегда?
И даже когда оказалось, что мужчина с акцентом -- лечащий врач моей мамы, а тот милый мальчик будет ему помогать, время осмотра всё равно не совпадало со временем посещения, так что мы не пересекались вовсе. В течение недели, пока мама лежала в больнице, я ненароком интересовалась, как ведёт себя тот "оплошавший мальчик", а она в красках, со свойственной ей эмоциональностью всё рассказывала, и я почти как наяву представляла его выражение лица, жесты, голос.
Мама говорила, что ей не хватает общения, а этот мальчик -- единственный из навещающих её врачей, кого можно более-менее разговорить. Она рассказывала, как он внимательно надевает ей на ногу компрессионный чулок, хотя многим врачи в этом отказывают, как незамедлительно вызвал ей эндокринолога, в то время как его наставник ничего определённо обещать не мог; она считала, что он хочет реабилитироваться после своей грубейшей ошибки, и описывала его немного каменное выражение лица, даже в то время, когда он позволял себе шутить, и у меня вызывала светлую улыбку та картина, которая представала перед моими глазами.
Однако мне всё же было суждено увидеть его ещё раз на прощание. В день выписки надо было забрать эпикриз в какой-то хирургической ординаторской на втором этаже больницы. Я носилась по светлым просторным коридорам, сверкающим почти зеркально начищенными полами, но никто из встречавшихся на пути людей не мог подсказать, как пройти в эту ординаторскую, и мне оставалось только ругаться сквозь зубы на бестолковость работающего здесь персонала. Лишь оказавшись в реанимационном отделении, на автоматически открывающихся стеклянных дверях которого было написано: "Только для медицинского персонала", я всё же наткнулась на нужную мне дверь, забитую в какой-то неприметный уголок, словно то была подсобка или кладовая.
Вначале я робко постучала, но там за дверью совершенно проигнорировали этот звук, и тогда я заглянула внутрь. Небольшое помещение было разделено на две части стоявшим прямо перед дверью шкафом. В левой половине находилось несколько столов с компьютерами, на мониторах которых, как ни странно, были открыты не какие-нибудь сайты социальных сетей, а медицинские странички. В правой же части ординаторской располагался всего один стол, за которым несколько медработников попивали чай или кофе. Всего в помещении было человек восемь, и никто, кажется, так и не обратил внимания на то, что вошёл некто посторонний, а я вдруг испытала лёгкое смущение от такого количества мужчин в медицинской форме и хватала ртом воздух, не зная, с чего начать.
Какой-то молодой детина с крупным лбом и грубыми чертами лица наконец вопросительно склонился надо мной, и я, не зная даже имени того молоденького хирурга или его старшего коллеги, промямлила:
-- Мне сказали, что здесь можно забрать эпикриз для больной с восьмого этажа...
-- Как фамилия?
-- Павленко.
-- Павленко? -- тотчас же, словно отозвавшись на кодовое слово, высунулась из-за двери с "чайной" стороны кабинета одна голова того самого мальчика.
Это выглядело как-то по-мультяшному комично, и мне даже показалось, что в его глазах заплясали лукавые чёртики.
-- Да, вот Вы мне как раз и нужны! -- обрадовалась я, еле сдерживая откровенную улыбку.
Он показался из-за двери полностью, худенький, в своём синем костюме, потянулся к столу, на котором стоял монитор, выудил из вороха бумажек нужную и увлёк меня за собой прочь из ординаторской, в небольшой предбанник. Его лицо вновь обрело ледяную каменность, и, немигающе глядя мне в глаза, молодой человек заговорил неторопливым, тягучим тоном, будто зачитывал что-то наизусть:
-- Вот Ваш эпикриз. Я сейчас Вам прочитаю и дам пояснения, чтобы Вы знали, как поступать в дальнейшем.
Пока он всё так же монотонно зачитывал предписания, то и дело переводя взгляд с листка на меня, я послушно кивала и периодически тоже заглядывала в листок, но, как и тогда в приёмном покое, не могла отвести глаз от самого паренька. Сегодня он, несмотря на свою степенность и официозность, вовсе не казался высокомерным или заносчивым, и сквозь ледяную маску Кая даже проглядывала лёгкая улыбка -- в ярко-синем взгляде, в уголках аккуратных губ. У него были утончённые, но по-хирургически твёрдые красивые руки с длинными пальцами и крупными венами с внешней стороны кистей, и указательным пальцем он с чувством водил по эпикризу, обозначая каждый пункт. Росту этот мальчик был не очень высокого, и я, будучи на каблуках, стеснительно чуток приседала, дабы не быть с ним наравне, однако его осанка, посадка и наклон головы выдавали в нем человека, который знает себе цену. Неудивительно, что он был готов так уверенно напортачить в важном диагнозе. Но мальчик был настолько хорошеньким и ярким, что я невольно ощущала тепло нежности, растекающееся, как круги по воде, в груди, и я не могла себе соврать, назвав это как-то иначе, нежели лёгкой влюблённостью. Такой случайной, мимолётной, почти невесомой влюблённостью, какую можно ощутить лишь с первого взгляда и, быть может, написать потом даже пару стихотворений об этом, но пройти затем мимо, улыбнувшись сему светлому чувству, не желая его разрушать прикосновением к, возможно, совсем иной сущности.
Список подошёл к концу, и у хирурга вдруг закончились слова. Он протягивал мне эпикриз и молча смотрел, чуть улыбчиво и удивлённо.
-- И это всё? -- уточнила я. -- Больше никаких печатей ставить не надо?
-- Да, здесь всё, -- закивал он.
Я приняла документы и посмотрела на него вопросительно, с неясной надеждой, а юноша слегка отклонился назад и неуверенно кивнул мне с почтением, всё так же немигающе и смешливо глядя широко распахнутыми глазами. На этом наше общение заканчивалось: позади него был светлый дверной проём хирургической ординаторской, словно портал в ожидавший его мир, а мне следовало возвращаться из этой невесёлой, но красивой медицинской рождественской истории домой, к своей семье, к маме, которую надо было долечивать.
-- Спасибо Вам, -- наконец тихо произнесла я, уважительно, но без торжественной радости.
Я благодарила, безусловно, не за профессионализм, но мне хотелось вложить в эти простые слова всю глубину той благодарности, что я испытывала, -- за красоту, за иллюзию, за фантазию о каких-то далёких и неизведанных синих планетах.
Он кивнул мне ещё раз, уже почти совсем приветливо, и растворился за углом в "чайной" половине кабинета. А я пошла прочь, не оборачиваясь, с лёгкостью отпуская очередную случайную блажь.
***
Два года спустя.
Новый хвалёный высокоскоростной поезд нёсся на неведомой мне доселе наземной скорости, и снег, степенно валивший за окном, сливался в единую непроглядную белую мглу, отчего казалось, что железная птица своим острым носом рассекает настоящий непроходимый буран. Я возвращалась домой, оставляя за спиной то, что теперь можно было назвать прошлым. Два года общения, переписок и встреч, отношений, которые в своей недосказанности казались чем-то загадочным и возвышенным, а закончились совершенно земной и прозаичной точкой, на постановку которой ушло всего два предрождественских дня. Я почти не расстраивалась. За это время всё столько раз уже отгорело и отболело, что на душе не осталось ничего, кроме разочарования и облегчения.
В наушниках пульсировала музыка, голова шла кругом от того, что творилось за окном, и я бесцельно блуждала взглядом по моим случайным попутчикам на эти считанные часы. Какие-то безликие мужчины в деловых костюмах, молодящиеся дамы не первой юности, молодая беременная женщина -- все словно на одно лицо, никого интересного.
-- Мужчина! -- донёсся вдруг сзади возбуждённый женский голос, который я услышала даже сквозь музыку. -- Мужчина, Вам плохо? Ой!
Я никогда не любила вовлекаться в общественные пересуды, охать кому-то незнакомому в ответ или поддакивать, вставая на чью-то сторону, но возглас привлёк моё внимание, и я, вынув наушники, неспешно оглянулась в проём между спинками кресел. Полноватая невысокая дама средних лет в платке, накинутом на плечи поверх джемпера, склонилась над своим соседом -- большим, грузным мужиком в классическом сером костюме в полоску. Тот корчился в кресле, хватаясь крупной пятернёй за горло и сытый подбородок, и постоянно давился кашлем, который так и застревал у него в горле.
-- Вы подавились? -- не отставала дама, звонко крича ему прямо в ухо.
Дядька отрицательно замотал щекастым лицом и снова зашёлся кашлем, вытягивая трубочкой неестественно опухлые губы.
-- Что-то мешает там... -- наконец выдавил он хрипло, снова схватившись за горло.
-- Надо позвать врача, -- скорее вслух подумала, нежели предложила я, зачарованная увиденным.
Но юркая дамочка меня услышала и, тут же подскочив, живо закричала на весь вагон:
-- Здесь есть врачи? Мужчине плохо!
На крик прибежала проводница и, склонившись над мужчиной с недовольным лицом, дежурно спросила:
-- А что, сердце? -- едва ли не засыпающим голосом продолжила проводница.
Дамочка с платком неожиданно осеклась и посмотрела на неё такими горящими, полными возмущения и энтузиазма глазами, что напомнила мне в этот момент героиню какого-нибудь советского молодёжного фильма наподобие "Девчат".
-- Пропустите врача, -- прервал эту сцену чей-то менторский тон, донёсшийся из-за спины проводницы.
Женщина в железнодорожной униформе автоматически отстранилась, провожая непонимающим взглядом подошедшего молодого человека.
-- Вы врач?
-- Я врач. Принесите лучше аптечку, -- холодно и снисходительно распорядился он и, тоже склонившись над пациентом, спросил:
Молодой человек взял его лицо в ладони и внимательно осмотрел опухшие губы, приоткрыл мужчине пальцами рот, заглянул в горло. Пальцы у врача были утончённые, почти музыкальные, но в кистях, покрытых мужественными крупными венами, ощущались чеканность и сила. Забыв о том, что я превратилась в зеваку разразившейся маленькой трагедии, я с интересом следила за действиями этого молодого человека. Рядом со своим тучным пациентом он выглядел утончённым эльфом, творящим заклинания над жабой. Я подняла глаза выше и увидела тонкое бледное лицо, слегка вздёрнутый нос, яркие губы и большие синие глаза... Этот был тот самый симпатичный мальчик, который лечил маму пару лет назад в больнице и так опозорился с диагнозом. Но такого просто не бывает! Я опознала его мгновенно, едва увидев лицо, словно и не забывала об этом случайном даже не знакомом всё это время.
-- У Вас аллергия, -- безэмоционально, совсем как тогда, заключил врач. -- Что-то ели?
-- Да, он поел недавно, -- с радостью встряла соседка больного.
Не ожидавший реплик с её стороны, молодой человек одарил её странным недоверчивым взглядом и вновь вернулся к пациенту.
-- Вы аллергик? Но́сите с собой лекарства от аллергии?
Мужчина напряжённо замотал головой, часто хватая ртом воздух.
-- Вот аптечка, -- подоспела проводница, протягивая доктору чемоданчик с красным крестом в белом круге.
Он молча принял от неё аптечку и неторопливо со знанием дела принялся перебирать её содержимое. За эти годы у него немного изменилась причёска, и теперь растрепавшаяся тёмно-русая чёлка закрывала глаза, когда он наклонялся. Было непривычно видеть его в тёмно-синих мешковатых расклешённых джинсах и белом свитере с высоким воротом, расстёгнутым на две пуговицы, а не в хирургической униформе. И то ли так смотрелась на нём другая одежда, то ли сам мальчик несколько заматерел, но он не казался уже таким худеньким, хотя щёки по-прежнему были впалыми, а из расстёгнутого ворота виднелись красивые ключицы.
-- В этих аптечках не бывает лекарств от аллергии, -- презрительно констатировал он, отставляя в сторону чемоданчик, и задумчиво закусил губу.
-- Так что же у Ва́с нет лекарств? Вы же врач! -- в сердцах взмахнула рукой тётка.
-- Так я же не на работе, а просто еду с вами в одном вагоне! -- повысил молодой врач голос, от возмущения у него даже потемнело лицо.
Где-то в голове я услышала звоночек, говоривший мне, что выпал шанс вступить в действо, но какое-то оцепенение от нереальности происходящего заковывало меня в ледяной кристалл и не давало пошевелиться или заговорить. И всё же, буквально физически стряхнув с себя морок, я подскочила и осипшим от длительного молчания голосом вмешалась:
-- У меня́ есть лекарства от аллергии!
Врач вздрогнул и обернулся в мою сторону. Глаза у него были всё такие же: удивлённые, неподвижные -- гипнотические синие планеты. У меня вдруг спёрло дыхание, и уголки губ дрогнули в нечаянной улыбке.
-- Какие? -- сдержанно спросил он, он-то меня не узнавал.
-- Супрастин, Зиртек...
-- Давайте.
Лицо его было совершенно невозмутимо, и мне вдруг показалось, что я перенеслась на два года назад, что их и не было вовсе, этих лет, и людей, которые появились в моей жизни за это время, чтобы причинить боль. И я вдруг почувствовала, как увлажнились мои глаза от глупой радости, обуявшей меня, будто я нашла нечто давно забытое, но некогда очень для меня значимое.
Я вытащила из сумки косметичку, принялась расстёгивать дрожащими пальцами, и её содержимое тут же выстрелило в воздух, по ковровой дорожке покатились помада и тушь, необходимое лекарство тоже куда-то выпало. Я вылезла в проход и суетливо стала собирать упавшие вещи, мысленно чертыхаясь на свою извечную неуклюжесть и то, что вновь выгляжу нелепо перед тем самым молодым хирургом. Но он терпеливо ждал и спокойно принял из моих рук коробочку с лекарством.
Здоровяк с трудом проглотил таблетку; дышал он по-прежнему через силу, а губы потемнели, будто он съел тарелку черники. Врач взглянул на часы и молча остался стоять подле больного, мы с суетливой тётенькой тоже с интересом ждали завершения истории.
-- Через сколько прибытие? -- осторожно, будто бы между прочим, поинтересовался молодой человек, склонившись к проводнице.
-- Да уже через полчаса будем в Питере.
Он кивнул, отсутствующе глядя в пустоту, губы его были приоткрыты, лицо оставалось неподвижным, но в подрагивающих ресницах угадывалось, что врач был сосредоточен на каких-то своих мыслях.
Мельком мне показалось, что лицо у больного тоже начало приобретать черничный оттенок. Мужчина уже не кашлял и только часто и мелко дышал, извлекая свистящие звуки. Выпучив глаза, он как-то жалобно взирал на своего лекаря, словно собака, которая всё понимает, но ничего не может сказать.
-- Как-то он посинел, -- настороженно заметила я.
Но больной внезапно закивал, захрипел и замахал руками, то показывая на горло, то хватаясь за воздух, а потом вдруг накренился вбок и едва не свалился на врача, который только успел подхватить мужчину за плечи и, помогая более мягко приземлиться в проходе, перевернул его на бок. Лицо молодого человека мимолётно исказилось досадой, но тотчас же обрело привычную холодность. Он полез куда-то в карман джинсов, извлёк оттуда обыкновенную шариковую ручку из прозрачной пластмассы и принялся торопливо откручивать колпачок.
-- Дайте нож или вилку! Что-нибудь острое! -- сосредоточенно скомандовал он, откинув в сторону колпачок и стержень от ручки.
Я кинулась к своей сумке, чтобы достать из кармана перочинный ножик, который всегда беру с собой в поездки, нажатием кнопки, высвободила острый клинок и протянула врачу. Он, молча кивнув и зажав трубочку от ручки между зубов, взял нож, приподнял мужчине, лицо которого уже вовсе посинело, подбородок и, прощупав пальцами левой руки горло и натянув ими кожу, без колебаний твёрдой рукой вонзил кончик ножа в трахею. Брызнула кровь, оставив несколько алых капель на белом рукаве молодого человека, но он по-прежнему был невозмутим и, профессиональным жестом отложив в сторону нож, словно тот был настоящим скальпелем, вставил освободившейся рукой трубку в образовавшееся в горле отверстие. Грудь мужчины всколыхнулась -- он задышал.
Казалось, весь вагон вздохнул вместе с ним от облегчением. Соседка больного уже разинула было рот, чтобы что-то сказать врачу, но тот, не сказав ни слова, отошёл в сторону и, достав из кармана телефон, принялся куда-то звонить. Я смотрела на него, не задумываясь о том, что он может почувствовать мой взгляд, и меня наполняло непонятное чувство сродни восхищению -- оттого, что присутствовала при каком-то таинстве, совершённом этим мальчиком, по-прежнему очень хорошеньким, но достойным теперь не только этим своим качеством, а и выдержкой, решительностью, твёрдостью.
На вокзале первым делом в вагон вошли работники скорой помощи, поджидавшей уже поезд, которую и вызывал нечаянный спаситель. Погружая пришедшего уже в себя и весьма порозовевшего больного на коляску, один из санитаров, коренастый и улыбчивый, кивнул молодому врачу:
-- Повезло мужику, что ты здесь оказался!
Тот позволил в ответ сдержанную улыбку и, точно смутившись, отошёл в сторону, поравнявшись со мной и, кажется, не замечая, что я не свожу с него взгляда.
-- Вы спасли этому человеку жизнь, -- решилась обратиться к нему я и вдруг повторила те же слова, что сказала тогда давно на прощание: -- Спасибо Вам.
-- Ой, да крикотиреоидотомия -- стандартнейшая операция при первой помощи! -- импульсивно передёрнул он плечами, показывая, что не сделал ничего особенного.
Однако же употребил такой сложный термин, выпалив его без запинки. Я мягко улыбнулась.
-- А Вы что, его разве знаете? -- недоверчиво нахмурив брови, посмотрел он на меня.
-- Нет! Нет, -- запротестовала я, рассмеявшись.
-- А что же тогда благодарите?
-- Ну, просто, за доброе дело.
Прямо передо мной были эти чудесные, широко распахнутые навстречу жизни васильковые глаза с рельефной, подобно поверхности какой-то неведомой синей луны, радужкой. Меня вдруг, вопреки нерешительности и страху разрушить прикосновением идеализированный образ, охватило острое нежелание расставаться с этим человеком на ещё одну, возможно, последнюю вечность. Ведь не могло же быть простой случайностью то, что мы оказались в одном вагоне одного поезда, которым я никогда не ездила раньше, что приступ аллергии случился именно у человека, сидевшего позади меня, а я узнала этого мальчика с первого взгляда. Ведь так не бывает! И, посерьёзнев, я всё же сказала ему:
-- А я знаю Вас.
Молодой человек удивлённо, но с некой гордостью приподнял брови, слегка поведя головой, точно говоря: "Вот как?"
-- Да, я сразу вспомнила, Вы лечили мою маму пару лет назад. Только я Вашего имени тогда не узнала...
-- Алексей, -- мгновенно выпалил, перебив меня, он и вдруг улыбнулся.
Впервые я видела, как он улыбался, свободно, не только глазами или уголками губ, но всем лицом оживая от привычной каменной маски Кая с осколком льда в сердце. С неподдельной радостью я улыбнулась в ответ.