Аннотация: Ни о ком конкретно, это не фанфикшн, а оригинальная история. Хоть и под впечатлением.
Ни о ком конкретно, это не фанфикшн, а оригинальная история.
Хоть и под впечатлением.
Фанаты 'Сумерек', не обижайтесь...
В одном моём любимом фильме говорилось, что детство заканчивается, когда ты понимаешь, что рано или поздно умрёшь. Если верить этому высказыванию, моё детство закончилось очень рано. Не помню и даже не знаю, откуда у ребёнка могли взяться подобные страхи - возможно, то было даже предчувствие - но однажды я стала просыпаться ночью в слезах и со словами: 'Я не хочу умирать!' Тогда мама обнимала меня и говорила, что к тому времени, как я вырасту, уже придумают лекарство для бессмертия, и вообще люди будут улетать на Луну и жить там вечно. Я успокаивалась и засыпала.
Когда в четырнадцать лет я попала в больницу, о смерти на тот момент я уже не думала. Пока что. В кардиологическом отделении меня мучили лекарствами и исследованиями, но мне становилось только хуже и, казалось, лишь от всего того, что со мной делали. Через несколько месяцев меня, бледную, слабую и с диагнозом на всю жизнь, отпустили. Я вернулась в школу, но меня там давно позабыли, точно я умерла: в этом возрасте детки быстро всех и всё забывают и умеют поступать очень жестоко. Я ощущала себя самой несчастной на свете, без друзей, без будущего, без надежды. Возвращаясь после учёбы домой и запираясь в комнате, чтобы переодеться, я часто сидела на диване и не могла сдержать поток слёз, душивших меня весь день.
Тогда я впервые задумалась о том, что многие вещи, которые тебе преподносятся как аксиома, почему-то порой не работают. Я спрашивала себя, почему Бог, если он есть, как утверждали мои родители, позволяет кому-то вбирать в себя страдания за нескольких людей? Почему, как правило, эти люди ни в чём не виноваты, в то время как откровенные подлецы над ними насмехаются и живут припеваючи? Почему Он не карает так тех, кто заслужил наказания? И на все эти вопросы я находила лишь один ответ. Тогда мне показалось, что что-то ушло навсегда и больше никогда не будет как прежде.
Затем у меня сменился класс, жизнь немного наладилась, я окончила школу и университет, и мрачные мысли, сидевшие глубоко в душе, вновь замолкли на долгие годы. Даже о болезнях я вспоминала лишь раз в год, когда ложилась на плановое обследование.
Наверное, эта моя история началась именно тогда, а не зябким осенним вечером в тёмном дворе, с чего можно было бы начать её сейчас. Я возвращалась с работы позднее обычного, но темнота меня не пугала, лишь только казалось непривычным то, что в это время суток уже так непроглядно темно: в душе ещё было живо лето.
Отец уже устал ругать меня за то, что я никогда не звоню ему и не прошу встретить, если возвращаюсь поздно. Вот и сегодня он просил меня позвонить, как только подъеду к остановке, но я, конечно же, вновь его ослушалась. В том не было какого-то моего нежелания опеки или же чрезмерной опеки с его стороны, наш спальный район действительно имел не безупречную репутацию, но так было быстрее и проще.
Асфальт был сырой и в редких местах, освещённых ядовито-жёлтыми фонарями, мерцал, словно усыпанный мелкими стразами. На фоне этих светящихся островков тонувшие в тени густые кусты смотрелись действительно зловеще, а устланная гравием аллея, через которую мне предстоял путь, сплошь утопала в кустах снежника и невысоких рябинах, и свет проникал туда лишь настолько, чтобы различить силуэты движущихся по аллее людей. Но мне не было страшно - наоборот, каждый раз, проходя там, я представляла себя героиней какой-нибудь неизвестной мрачной сказки братьев Гримм, и меня приятно удивляло, как первобытная природа властвовала в этом уголке, затерянном среди бетонных джунглей.
В этот раз на дорожке никого не было, в конце аллеи из-за кустов выглядывала зелёная стена моего дома. Я шла, вслушиваясь, как скрежещут камешки под подошвами моих ботинок - то был единственный звук, различимый в этой поздней тишине пустого двора. Преодолев половину пути, я вдруг уловила едва слышимый шорох справа в кустах, такой тихий на фоне стройного хруста моих шагов, что я и сама не поняла, почудилось мне, или уши действительно уловили что-то выбивающееся из привычного ритма. 'Крыса. Или кошка', - машинально подумалось мне на ходу, но затем раздался другой звук, заставивший меня мгновенно застыть на месте. То был вздох, тоже тихий, но такой мучительный, похожий жуткий на стон. Сама не понимая, почему ноги не желают оторваться от земли и пуститься в бег, я испуганно всматривалась в черноту справа от себя, но не могла различить там ни силуэта, ни движения. Тишина стала оглушающей, даже ветер полностью стих, а меня точно парализовало.
Спустя несколько мгновений раздался ещё один звук, точно кто-то раздражённо цокнул языком, и в густой черноте загорелись и уставились на меня два немигающих аквамариновых глаза. Меня обуял никогда не испытываемый мной доселе первобытный страх, я отступила на шаг назад и почувствовала, как заныло моё сердце.
К моим ногам упало безжизненное тело какого-то мужчины. На лице его, едва различимом в отблесках далёкого света, застыл последний ужас, невидящие глаза были широко раскрыты, искривлённый рот тоже был приоткрыт, и я поняла, что услышанный мною стон был предсмертным вздохом этого человека.
Вслед за ним мне навстречу из сумрака отделилась высокая фигура обладателя светящихся глаз. То был худощавый мужчина со строгими, жёсткими чертами лица, он не был ни юн, ни стар, его неестественно белая кожа слегка флуоресцировала в темноте, длинные тёмные волосы были зачёсаны назад, оголяя высокий лоб. Одежды этого мужчины были неотличимы от царившей вокруг черноты, поэтому-то, если он стоял ко мне спиной, я и не смогла разглядеть его силуэт. Особенно жутко на фоне этого белого безжизненного лица выделялись зло сжатые губы, испачканные алым.
Немой крик застрял у меня в горле, в котором бесновался безумный пульс. Я отступила ещё на шаг и смогла выдавить из себя лишь нелепое и бесполезное:
- Ой...
Он смотрел на меня безэмоционально и пристально, этот взгляд точно рентген проникал глубоко под кожу. Он меня изучал. Я не тешила себя иллюзиями насчёт того, кто это мог быть, и умом понимала, что шансов у меня нет. Мне было очень страшно под этим леденящим взглядом крупных внимательных глаз, но не было паники, я не пыталась звать на помощь или срываться с места, хоть в этом и не было смысла. Как будто где-то в глубине души я смирилась и приняла всё то, что бы сейчас ни случилось.
Брезгливо скривив губы, он отодвинул ногой тело жертвы, разделявшее нас, и сделал ещё один решительный шаг мне навстречу. Я отшатнулась, но осталась стоять на месте, всё внутри меня сжалось в комок. Он стоял так близко, что я ощущала его холодное дыхание - то было дыхание самой Смерти, которой я так боялась когда-то давно. Казалось, он к чему-то прислушивался, так же внимательно, как миг назад сканировал меня своим жутким взглядом. Затем горящие синим огнём глаза вновь окинули меня с головы до ног, и, резко развернувшись на каблуках, это существо ступило обратно в темноту. Шагов его не было слышно, точно он растворился прямо в воздухе.
Я судорожно выдохнула и поняла, что не дышала всё это время. Не оглядываясь больше назад, я на негнущихся ногах поспешила домой. Болело сердце.
Дома папа снова меня отругал, и мне было стыдно смотреть ему в глаза. Я понимала, что он, конечно же, прав. Но и не знала, почему это существо пощадило меня и как бы всё сложилось, если бы со мной был отец, был бы он сам сейчас жив.
В ту ночь я спала очень беспокойно. Мне казалось, что я вообще не могу сомкнуть глаз, но, проваливаясь в дремоту, я слышала чей-то шёпот, он звал меня, но я не могла различить ни слова. Очнувшись, я ощущала жар во всём теле, мне казалось, что в комнате очень душно. Я открывала окно и снова проваливалась в тревожный сон, в котором всё повторялось заново...
Прошло несколько дней, но ни в районной газете, ни в новостях не было никакой информации о найденном теле мужчины. Мне даже начало казаться, что всё произошедшее приснилось мне в бреду той беспокойной ночью. Однако я ощущала и успокоение оттого, что родители ничего не узнают, и отец не вздумает сделаться моим вечным телохранителем от несуществующего маньяка, ведь то существо... тот мужчина был несравненно опасней любого человека. И всё же тёмные дороги и подворотни я стала обходить стороной.
Но это меня не спасло, ибо спустя ещё пару дней я встретила его во второй раз. Я собиралась на вечерние курсы английского и, выйдя из подъезда, услышала за спиной чей-то голос:
- Здравствуй, милое дитя.
Голос был высоким, чистым и звенящим, но в то же время в этих звуках ощущалась сила, как если бы они шли из самых глубин грудной клетки. Так мог бы говорить оперный певец.
Внутри меня всё похолодело. Голос был мне незнаком, и мне было страшно обернуться и увидеть того, кому он принадлежит. И всё же я посмотрела назад. Это был он. При свете он оказался ещё выше, всё его тело было немного вытянуто вверх, что ещё более подчеркивало чёрное пальто по фигуре. Однако мужчину нельзя было назвать слишком худым или тонкокостным, о чём говорили достаточно широкие плечи и грудная клетка. Сегодня его волосы были собраны в хвост, отчего на неестественно белом лице ещё ярче смотрелись ясно-синие глаза, тёмные губы и веки. Можно было подумать, что он пользуется косметикой, и это даже придавало ему странной красоты.
Он был совершенно недвижим, прислонившись к стене, поэтому-то я и пролетела мимо, ничего не заметив. Теперь же он отделился от замершей картинки и сделал шаг навстречу.
- Погоди, не убегай, - вкрадчиво произнёс он и предостерегающе выставил белую ладонь вперёд. - Я тебя не трону... если ты сама того не пожелаешь, - на последней фразе он тихо усмехнулся, чуть обнажив длинные белые клыки.
У него был немного странный выговор, как у человека, прожившего много лет за границей: несколько вычурная, жёсткая 'Р' и какое-то змеиное произношение шипящих звуков.
- Ещё не стемнело, - подозрительно заметила я невпопад.
- Так ведь и солнца нет, - он пожал плечами.
- Почему я должна вам верить? - спросила я после некоторого молчания.
- Я мог бы убить тебя сразу, - подняв брови, он снова пожал плечами и щёлкнул пальцами перед собой, как бы показывая, что он сделал бы это на раз.
- Так почему же не сделали этого?
- Мне очень жаль, что напугал тебя. Никто не должен был этого видеть, - то ли так завуалированно ответил, то ли изящно ушёл от темы вампир.
- Жаль? А того человека не жаль?
- А тебе жаль животных, чьим мясом ты питаешься? - голос мужчины стал жёстким и властным. - И мне тоже, может быть, бывает жаль, но пища есть пища, к ней привыкаешь.
- Ладно, мне пора.
Мне было неловко продолжать этот странный разговор. Не дожидаясь ответа, я пошла было прочь, но он вдруг окликнул меня:
- Твоё сердце... оно бьётся не так... неправильно.
Я замерла на месте, чувствуя, как ускорилось биение этого сердца. Снова я оглянулась на собеседника, но на сей раз заинтересованно, лицо его было серьёзным и даже суровым.
- Поэтому мне жаль. Ты тоже знакома со смертью не понаслышке, - добавил он чуть мягче.
В тот вечер я впервые не пошла на курсы и совершила, быть может, самый авантюрный поступок в своей жизни. Мы со Штефаном Тумашем - именно так звали вампира, и это имя очень подходило по звучанию к его произношению - отправились гулять. Мы бродили вместе по тёмным аллеям парка, которых я зареклась избегать, и они вновь не были мне страшны. Он много расспрашивал меня о моей жизни, о моих болезнях, о моих интересах. Ему было интересно всё, с неподдельным пристрастием он внимал моим рассказам. Когда же пришло время возвращаться домой, вампир проводил меня до подъезда и перед расставанием бросил внимательный взгляд на мою грудь. И я понимала, что его интересует вовсе не зона декольте - он слушал биение моего сердца.
С тех пор на английском я больше не появлялась. Каждый раз я уходила на курсы, но на самом деле встречалась со Штефаном. Мы гуляли, ходили в кафе, где он угощал меня чем-нибудь вкусным, а сам, сидя напротив, с интересом наблюдал, как я что-либо поглощаю - казалось, этот процесс доставлял ему удовольствие.
Однажды мы даже пошли в кино на пользовавшуюся бешеным успехом у девочек всех возрастов вампирскую сагу. Стоя в очереди в кассу, я мысленно смеялась, что многие из этих девочек подумают сейчас, что я фанатка этого фильма, раз пришла с мужчиной, так похожим на вампира. Во время сеанса я немного заскучала, но, бросив взгляд на Штефана, заметила, как внимательно с каменным выражением лица, по которому невозможно было прочесть ни одной эмоции, он следит за событиями на экране. Мне почему-то стало очень смешно.
После фильма Штефан меня спросил:
- Света, ты читала эту книгу?
- Да, довелось.
- И как тебе... сага?
- Мне её подарила подруга, когда я лежала в больнице. По правде, книжка мне очень помогла тогда не сойти с ума, хотя ничего необычного собой не представляет. А ты тоже читаешь подобную литературу?
- О да, я читал, - кивнул он с серьёзным видом, и его тёмные губы начали расплываться в широкой улыбке.
Он расхохотался заразительным громким смехом и смеялся долго, не в силах остановиться, оголив свои хищные зубы, и было в этом издевательском смехе нечто пугающее.
В следующий раз Штефан заехал за мной на огромном серебристом 'хаммере' и сразу же заявил, что мы едем к нему в гости. Машиной он управлял легко и вольно, как будто это чудо техники было изобретено ещё до его рождения, а не наоборот, и, обгоняя прочие авто, вскоре мы выехали за город.
У Штефана оказался целый двухэтажный дом с фасадами, вымощенными декоративным камнем. Стены между окнами были густо увиты плющом, а над конусообразной стальной крышей на фоне луны темнел флюгер в виде символичного силуэта летучей мыши. В целом здание не отличалось какими-либо особыми излишествами, но выгодно выделялось на фоне соседских домов, напоминая средневековый замок.
- Какой шикарный дом! - восхищённо ахнула я.
- Я привык к несколько иным жилищным условиям, - равнодушно ответил вампир. - Но этот дом - самое большее, что я мог себе позволить, чтобы не привлекать к моей обители излишнего внимания.
Внутренняя же обстановка поражала своим размахом. Здесь также не было излишнего пафоса, ярких цветов, большой декоративной нагруженности или барочных золотых элементов, которые так любят дорвавшиеся до роскоши современные богачи. Однако каждая вещь в отдельности была очень дорогой и сделанной на совесть. Во всём доме царило виртуозное смешение стилей: выполненная явно на заказ мебель с антикварными мотивами соседствовала с самой современной техникой, мрачные тона обоев и тяжёлых штор, а также массивная винтовая лестница из тёмного дерева придавали помещению готической атмосферы.
Штефан показал мне весь дом, давая пояснения к каждой из комнат, и с исследовательским интересом наблюдал за моей реакцией. Наверное, он гордился тем, как продумал всё до мелочей. А мне казалось, что я присутствую на экскурсии в каком-то невиданном мною доселе музее этого пригорода, и без того богатого на достопримечательности. То, как человек живёт, а особенно, если он живёт один и в состоянии обустроить всё по своему вкусу, многое говорит он нём как личности. Для Штефана были важны статусность, фундаментальность и качество вещей, он как бы старался захватить пространство своим мировоззрением с чувством полного и непоколебимого права на это, и меня почему-то это неподдельно восхищало.
- Ты живёшь здесь один?
- Да.
Я задала этот вопрос машинально, не задумываясь, но, услышав ответ, вдруг почувствовала странный волнительный укол в глубине души, наделённый неуловимым смыслом.
- Неужели в нашем городе больше нет таких, как ты?
- О, их много, - мне показалось, я услышала нотки сарказма в его голосе.
- И что, вы не общаетесь? - я задавала вопросы осторожно, словно шаг за шагом ступала по лесному ковру, не желая выдать себя хрустом сломанной ветки.
- Мы общаемся. Иногда, - со вздохом пояснил Штефан, как если бы этот вопрос его утомил, но он считал тактичным всё же на него ответить. - Но... у хищников должен быть свой ареал, в который остальным нет доступа.
- То есть, такого не бывает, чтобы вампиры жили вместе, вместе охотились?.. Ты хочешь сказать, что вампирской дружбы и любви не существует? - брови мои удивлённым домиком взлетели вверх.
С мгновение он молчал, внимательно вглядываясь в моё лицо, словно читая по нему что-то. Глаза его, не видевшие солнца много лет, были прозрачными, как будто на них падал яркий дневной свет.
- Существуют. Но эти отношения не похожи на то, о чём ты говоришь.
- Так почему ты один? - вырвалось у меня, о чём я тотчас же пожалела, но исправить ситуацию было уже нельзя.
- А ты почему одна? - спросил он в ответ с вызовом, приподняв одну бровь.
Я растерялась, кровь ударила мне в лицо, и, кажется, я покраснела, но он продолжал пристально смотреть мне в глаза, непоколебимо ожидая ответа.
- Почему ты проводишь вечера со мной, а не в обществе каких-нибудь девочек, поедая мороженое и с упоением обсуждая мальчиков и модные фильмы про якобы вампиров, или чем там нынче занимаются современные молодые люди? - Штефан говорил с напором, но без раздражения, лишь в последней фразе чётко слышалось откровенное пренебрежение к людям.
- У меня был один близкий друг... - тихо выдавила я. - Но теперь наши пути разошлись. А приятели - они есть всегда, но они не способны наполнить жизнь нужными красками.
- Друг? - его сиреневые губы искривились в косой хитрой улыбке. - Или же любимый?
- Любимый у меня тоже был, - я улыбнулась мягко в ответ, - но прошлое забрало их всех вместе.
- В общем-то, схожая история, не так ли? - торжествующе заключил он, бросив на меня назидательный взгляд свысока.
Теперь мы стали видеться каждый вечер, но больше не тратили наши считанные часы на прогулки, а ехали сразу к нему. Там время, казалось, хоть немного, но замедляет свой ход. Я продолжала прогуливать курсы, но дома ничего об этом не говорила, поскольку пропадала где-то каждый вечер и объяснить это бесконечными встречами с друзьями, было невозможно. Вероятно, мать с отцом считали, что у меня какой-нибудь роман, и я была бы даже рада, если бы они так думали, потому как о том, чтобы рассказать им про Штефана, не могло быть и речи.
Я и сама не могла определить природу наших отношений. Мы не были ни любовниками, ни друзьями, тем не менее, это было нечто более глубокое и проникновенное, нежели дружба. Это была порочная связь между хищником и его жертвой, балансирующая на тонкой грани недозволенного.
Мы много говорили - о музыке, об искусстве, о том, как меняется мир, о себе... Порой эти разговоры становились столь интимными, что я, покраснев, боялась дышать, дабы моё сбивчивое дыхание не выдало волнение, овладевавшее телом. Но скрыться от острого слуха вампира не представлялось возможным, и это нисколько его не смущало - напротив, он держался так, словно имеет полное право владеть и повелевать моими ощущениями.
Часто мы слушали музыку - самую разную, от классики до современной альтернативы. Из последнего Штефану больше всего нравились готические баллады, он объяснял это тем, что в них присутствуют близкие его слуху старинные музыкальные напевы, а тексты, хоть порой и несколько наивно, но затрагивают темы смерти, вечной жизни и ночи. Мне тоже нравилась подобная музыка.
Под одну из таких декадентских песен он однажды пригласил меня на танец - тогда он впервые прикоснулся ко мне. Мы медленно двигались посреди пустой гостиной, и я ощущала, как его ладони и пальцы осторожно, но властно двигаются от локтей к плечам и спине, всё глубже вбирая меня в свои крепкие объятия. Я прильнула к его груди, обвила руками его шею, какая-то пелена застила мой разум, не давая мне контролировать свои движения. В тот миг мною правило одно лишь желание прижаться к Штефану ещё крепче, слиться с ним воедино, будто я не смогу дышать, если он вдруг выпустит меня из объятий. Его лицо, холодное и прекрасное в своей неестественности, было так близко, и мне казалось, что сейчас он меня поцелует. Мне нестерпимо хотелось, чтобы он меня поцеловал. Однако вампир лишь испытующе смотрел на меня горящими, немного бешеными глазами и едва заметно улыбался - казалось, такая пытка лишь забавляет его. А потом он разжал свои объятия, но я осталась жива...
В другой раз он играл мне сам на старинном пианино сонаты Бетховена. У Штефана были аристократические кисти рук, покрытые бледной сетью голубых вен. Длинными музыкальными пальцами он ловко касался пожелтевших клавиш из слоновой кости, извлекая из пианино идеальные звуки, проникавшие в самую душу. Инструмент был в отличном состоянии, но я не видела ничего подобного даже в музеях - страшно было предположить, сколько может быть ему лет. Однако мне думалось, что секрет волшебства этой музыки заключается не только в качестве инструмента, но и в том, как Штефан на нём играл - с чувством, пропуская музыку сквозь себя, точно он не воспроизводит написанные кем-то давно ноты, а создаёт мелодию здесь и сейчас силой своей души.
- Бетховен прекрасен, - сдерживая выступившие на глазах слёзы, выдохнула я.
- Да, - не отрываясь от 'Лунной сонаты', ответил Штефан. - Я знавал его... слышал, как он сам играл свои произведения. С подачей самого автора, конечно же, ничто не может сравниться.
Я оторопела, пытаясь осознать, каково это было, и что передо мной сидит человек, слышавший великого Бетховена, и сам играет так, что душа не находит себе места.
- Сколько же лет тебе, Штефан?
- Очень много... - он запрокинул голову, глядя куда-то вверх в бесконечность, и под эту музыку казалось, что белое лицо и ясные синие глаза действительно освещает лунный свет. - Я родился в тысяча шестьсот пятьдесят втором.
- Наверное, в свои двадцать четыре я кажусь тебе глупым ребёнком...
- О, ты весьма смышлёное прекрасное дитя! - воскликнул он со смехом.
Но тут же, посерьёзнев, оборвал мелодию и, повернувшись, пристально посмотрел мне в глаза.
- Скажи мне, Света, - голос вампира возвысился и звучал повелительно, - каково тебе, такой молодой, знать, что каждый день может стать для тебя последним?
Я молчала и непонимающе смотрела на него.
- Я слышу, как бьётся твоё сердце, оно прекрасно и трепетно, но ведь ты же понимаешь, что долго оно прослужить тебе не сможет! Не такое.
- Ну... я просто живу, - насколько могла лучезарно улыбнулась я сквозь слёзы.
- И я спрашиваю тебя, - непреклонно продолжил он, - хотела бы ты не умереть? Хотела бы ты жить... вечно? Думала ли ты когда-нибудь об этом?
Этот вопрос задел меня за живое, я вскинула на Штефана полные удивления глаза, пытаясь понять, как читает он меня словно открытую книгу.
- Одно время в детстве я боялась заснуть, потому что мне снилось, будто все умирают. И я просыпалась в слезах, с ужасом понимая, что в итоге я тоже всё равно умру... меня просто не станет.
Вампир понимающе и удовлетворённо кивнул.
- А хотела бы ты разделить эту жизнь со мной?
Внутри меня что-то дрогнуло, слёзы катились по щекам. Мне подумалось, что ничего желанней в жизни я не слышала. То были счастливые слёзы.
- Хотела бы, - пропавшим голосом ответила я.
Лицо Штефана смягчилось. Царственно вздёрнув подбородок, он раскрыл свои объятия и изрёк:
- Иди ко мне.
Я, повинуясь, села к нему на колени, и от прикосновений вампира меня снова охватило какое-то блаженное безумие.
Вскоре мои родители уезжали в отпуск на море, и мы со Штефаном условились, что всё произойдёт тогда. Мама долго уговаривала меня поехать вместе с ними, но я ссылалась на то, что обгораю на солнце, что пляжный отдых не люблю, что отпуск мне сейчас всё равно не дадут, что им с папой будет даже лучше побыть вдвоём. В итоге всё было решено.
Но чем ближе был день их отъезда, тем более нарастала во мне тревога. Меня мучили угрызения совести и сомнения - оказалось, я вовсе не была готова с лёгкостью проститься с близкими людьми и своим прошлым. Несколько раз, когда меня особенно трогали проявления маминой заботы и папины добрые слова, я чуть не разрыдалась прямо у них на глазах.
В последний день я вызвалась приготовить прощальный обед. Кулинар из меня был неважный, но я очень старалась, и старания мои, кажется, были оценены по достоинству. Однако от мамы и её материнского сердца не смогло скрыться нечто неладное, творившееся у меня в душе. Когда я провожала их в аэропорт, она с тревогой погладила меня по щеке и чуть не плача сказала:
- Что-то, Светочка, ты будто навсегда прощаешься.
- Ну брось ты, мама, всё хорошо! Всё будет хорошо!
По возвращении домой я достала из шкафа приготовленное заранее платье, которое надевала на выпускной вечер в университете. Оно было длинное, алое как кровь и мерцающее, с глубоким вырезом на спине. Мне казалось, что лучшего подвенечного платья, чтобы взойти на кровавый алтарь этой ночью, быть не могло. Собрав волосы в высокую причёску, я нашла себя довольно привлекательной и, окрылённая предвкушением встречи, поехала к нему.
Штефан открыл мне дверь и впустил в дом. Он явно подготовился к моему приходу: свет ламп был приглушён до минимума, а по всему залу были расставлены зажжённые свечи, пламя которых слегка подрагивало от невидимого сквозняка.
Дрожала и я. В этом полумраке он возвышался надо мной, статный и особенно бледный. Казалось, лицо его высечено из мрамора и светится в этой темноте голубоватым отблеском. Губы и веки вампира выглядели ещё темнее; волосы были распущены и густыми прядями лежали поверх зауженной чёрной рубашки, наглухо застёгнутой под горло.
- Здравствуй, я рад твоему приходу, - произнёс вампир негромко и ровно, и губы его изогнулись в полуулыбке.
- Здравствуй, Штефан.
- У тебя очень красивое платье, - заметил он, когда я сняла пальто.
- Спасибо.
Мне жутко хотелось опустить глаза под этим пронзительным немигающим взглядом, но я не посмела. Он обнял меня за плечи и увлёк за собой. Я знала, куда мы идём, знала, что будет дальше - всё шло именно так, как и должно быть, пути назад больше не было, и теперь мне впервые за последние несколько дней колебаний стало спокойно.
Штефан толкнул дверь спальни и пропустил меня вперёд. Здесь также горело множество свечей, а верхний электрический свет отсутствовал вовсе.
- Я подумал, что тебе будет... интересна такая готическая атмосфера, - небрежно заметил он, точно отвечая на мои мысли.
Я признательно посмотрела ему в глаза и улыбнулась, понимая, что поддержание подобного клише вампиру отнюдь не интересно.
- Поставить музыку?
- Да, пожалуй. Бетховена, может быть... как тогда, когда ты играл на пианино.
Он снова ухмыльнулся и, выбрав из стойки нужный компакт-диск, вставил его в музыкальный центр. Пластинка зашелестела внутри системы, и полились негромкие, но очень отчётливые звуки фортепиано. То была, конечно же, моя любимая соната номер четырнадцать. Лунная.
Медленно, будто следуя ритму мелодии, вампир обернулся и замер так, опёршись руками о стол и испытующе глядя прямо на меня. Я же стояла посреди этой мрачной комнаты в своём алом блестящем платье, которое в неверном освещении мерцало так, будто всё моё тело кровоточит, и некуда мне было деться от этого жуткого и жутко волнующего взгляда Штефана. Мне казалось, что он сейчас спросит, готова ли я на столь серьёзный шаг, не передумала ли я; что он должен сказать, как всё будет хорошо, что мне не о чем волноваться. Но он молчал, и только синие его глаза холодно горели нетерпением.
Он изменился. С самого начала сегодняшнего вечера он был какой-то другой. И было что-то недоброе во всём его облике, поведении - выжидающее, неумолимое, беспощадное.
Несдержанно он протянул мне руку, и я послушно вложила свою ладонь в его. Тогда Штефан притянул меня к себе и крепко сжал в своих не по-человечески сильных руках. Казалось, ему ничего не стоит переломать мне все кости одним лишь движением, и наверняка так оно и было. Лицо его было жёстким, напряжённым, плотно сжатые губы слегка подрагивали, как если бы он раздумывал, приоткрыть их или нет. И меня вновь обуяло знакомое страстное желание поцеловать эти тёмные, посиневшие губы, но они были так недосягаемо далеко... Я ощутила, как платье падает на пол к моим ногам.
Он уложил меня на кровать, на тёмно-бурые, практически чёрные простыни и грубо сжал мои запястья над головой. И когда его грудь соприкоснулась с моей, я услышала бешеное, громоподобное биение лишь своего сердца. Он покрывал моё тело жгучими поцелуями, и я понимала, что каждый из них оставляет кровавый след на моей коже. Последним, что я видела, были блеснувшие в полумраке острые как лезвия, белые клыки, и мою шею парализовала вспышка всепоглощающей боли. Я не то вскрикнула, не то ахнула, моё тело дугой выгнулось вверх, но тут же было снова придавлено к кроваво-чёрным простыням телом Штефана. Руки его намертво сковали мои запястья, губы его, холодные и ненасытные, припали к моему истекающему кровью горлу, и в этот момент во мне поднялась волна воистину нечеловеческого наслаждения. Теплом она разлилась по всем моим конечностям, дрожью она прошлась по моей коже, сладостным стоном она выплеснулась наружу из моих губ, ощущавших металлический привкус поцелуя.
Мне казалось, что нет больше этой комнаты, нет кровати и свечей - одна лишь чернота, густая, беспросветная, бездонная. И мы падаем сквозь неё, и медленно парим, и время остановилось. Его больше не существовало, как не может существовать такого измерения в Вечности, где нет ни пространства, ни материи. Лишь только откуда-то издалека, будто из какой-то прошлой жизни, тревожным эхом звучала симфония номер семь.
Я очнулась, резко поднявшись на локтях, с громким мучительным вздохом, как если бы не дышала всю ночь. Где нахожусь и что произошло, я поняла не сразу, поскольку мне показалось, будто в окно пробивается яркое утреннее солнце. Но то было обманом - просто в комнате горел свет, имитирующий солнечный. Левая сторона шеи онемела и отекла, дышать и сглатывать я могла с трудом, меня мучила страшная жажда.
Сознание возвращалось постепенно, нехотя. Я увидела, что лежу нагая, обёрнутая в мрачные простыни, и наконец всё вспомнила. В тот же миг я с каким-то испугом кинулась искать глазами Штефана, мне вдруг стало страшно, что его не окажется рядом сейчас, в этот самый важный момент, но, повернув голову вправо, я с облегчением вздохнула и расплылась в нежной улыбке.
Он сидел на краю кровати вполоборота и свысока смотрел на меня из-под полуопущенных век. Чёрная рубашка его была расстёгнута, обнажая белую грудь мраморной скульптуры, а лицо казалось просветлевшим и спокойным, как будто кто-то смыл с него грим, даже губы и веки были бледными как никогда. Мне захотелось прижаться к нему, зарыться лицом в его тёмные волосы, но между нами точно стояла невидимая стена, запрещавшая мне двинуться с места. Меня испугал его взгляд - такой неприступный и чужой.
- Я... умру, да? - почему-то спросила я, и улыбка на моём лице медленно растаяла.
- Нет, - ответил он холодно.
- Я теперь бессмертна?
- Нет, - снова повторил он, не шелохнувшись.
- Тогда... как же такое может быть? Что произошло? - я инстинктивно коснулась рукой болезненного отёка на шее.
- Ты разочарована? - он слегка приподнял брови, в голосе вампира промелькнули металлические нотки не то насмешки, не то горечи, не то презрения.
- Что? - растерянно пробормотала я. - Я просто не понимаю...
Внимательно проследив, как глаза мои наполняются ужасом, Штефан наконец ожил от своего оцепенения и, склонив голову набок, изрёк:
- Ты пока не бессмертна и пока не умрёшь. Я всё же решил оставить тебе последний выбор - стать такой, как я, или же умереть. В течение следующих пары дней до того, как ты обратишься, ты ещё сможешь прийти ко мне за избавлением, и тогда я тебя... допью.
- То есть, - голос мой дрогнул, - выбора жить ты мне даже не оставляешь?
Вампир сдержанно улыбнулся:
- У тебя его не было изначально.
- А если я захочу убить себя сама? - выдавила я из себя после некоторого молчания.
- Ты всё равно придёшь ко мне, - отрезал он тоном, не терпящим возражений.
Я ничего не ответила, только где-то внутри качнулась переполненная чаша слёз, готовая выплеснуться наружу. Дышать стало ещё тяжелее, и я судорожно хватала воздух ртом, чтобы не задохнуться и не заплакать.
- Прими что-нибудь антигистаминное - отёк спадёт, - Штефан указал рукой на моё горло, и голос его немного смягчился.
В ванной, смывая с лица растёкшуюся косметику, я долго смотрела на себя в огромное зеркало. Это была катастрофа! Я была похожа на человека, который схватился с диким зверем: всё тело покрыто мелкими укусами и ссадинами; на запястьях тёмными браслетами проявились синяки от сжимавших их пальцев Штефана; на шее двумя рубиновыми каплями алели глубокие точечные ранки, а кожа вокруг была воспалённой и опухшей, как от укуса осы. Но самым неожиданным было то, что глядя на всё это, я вновь ощутила нарастающее во мне возбуждение от воспоминаний о прошлой ночи. То не была ночь, проведённая с мужчиной, мы не были близки как мужчина и женщина, но во всём произошедшем было куда больше интима и близости, чем в сексе, и возбуждение от этого было несравнимо сильнее эротического.
На улице ещё не рассвело, и он отвёз меня домой. За всю дорогу мы не проронили ни слова. Я никак не могла согреться, хотя в салоне автомобиля было тепло и комфортно. Высадив меня возле подъезда, он обронил:
- До встречи, Света.
Я, так ничего и не сказав, посмотрела на него в последний раз и скрылась за дверью.
Пора было собираться на работу. Умом я понимала, что с трудом вынесу грядущий рабочий день после практически бессонной ночи, но моё тело совершенно не ощущало усталости. Захлёбываясь, я залпом выпила несколько стаканов ледяной минеральной воды, тщетно пытаясь потушить внутренний пожар. Таблетки от аллергии возымели своё действие, и дышать стало немного легче, но на смену этой пытки пришла саднящая боль во всех моих многочисленных ранах.
Замотав горло шёлковым платком, я вышла в сырое осеннее утро. Горизонт в конце необъятного проспекта окрасился в пастельный розовый, и я машинально подумала о том, что Штефан наверняка уже лёг спать.
Даже за компьютером сон меня не сморил - более того, я ощущала невероятный прилив сил, пальцы так и летали по клавиатуре, а работа шла чуть ли не в два раза быстрее обычного. Но я старалась себя сдерживать, опасаясь, что окружающие могут подумать, будто я приняла какой-то наркотик.
Всё началось после обеда. Мы с коллегами весело разговаривали и шутили, когда у меня резко закружилась голова. Это было похоже на подземный толчок: так же внезапно исчезло, как и появилось. Потом снова. Я поднялась из-за стола и неверной походкой поспешила в туалет, где меня стошнило только что съеденной пищей и потом ещё какое-то время мучительно выворачивало наизнанку, хотя в желудке уже ничего не осталось. Я снова испытала страшную жажду, будто бы весь мой организм выжимают как губку до последней капли.
- Уж не заболела ли ты? - озабоченно поинтересовалась коллега, сидевшая напротив меня, когда я вернулась к работе.
- Всё в порядке, - пробормотала я, хотя в порядке не было ничего.
Шея ныла и зудела так, что мне хотелось содрать свой платок и расцарапать кожу до крови, выпустить из себя какой-то несуществующий яд, не дававший мне думать о чём-либо другом, кроме этого нестерпимого зуда. Меня бросало в холодный пот и колотило как при страшном жаре - наверное, он у меня действительно был - я никак не могла согреть руки о кружку с горячим чаем и никак не могла утолить свою жажду.
Ни о какой работе больше речи идти не могло. Мне вдруг стало страшно и горько: всё происходившее со мной сейчас и поведение Штефана до этого было совсем не таким, как я себе представляла. Точно от внезапного сквозняка рухнул карточный домик, на построение которого ушло много времени. В какой-то миг, когда я уже находилась на грани бреда, в голове у меня промелькнула мысль, что, быть может, я всё-таки совершила ошибку, и исправить уже ничего нельзя. Немые слёзы сорвались на рабочий стол.
Уходя с работы, я сказала, что возьму больничный, но понимала, что больше сюда не вернусь и не увижу никого, из ныне присутствующих. Мне хотелось что-то сделать, сказать напоследок, но комок подступил к горлу. Они пожелали мне скорейшего выздоровления, а я, окинув их воспалённым взглядом, лишь сказала:
- Спасибо вам всем. За всё.
От метро до дома я шла пешком, очень медленно, прислушиваясь к своему состоянию и окружающему миру. Я вновь ощущала себя самым одиноким существом во всём этом городе, в целом мире, и никто из людей, проходивших мимо, сосредоточенно торопясь домой или же прогуливаясь и заливаясь раздражающим смехом, не мог мне сейчас помочь. 'Ты ещё сможешь прийти ко мне за избавлением, и тогда я тебя... допью', - звучали у меня в ушах безжалостные слова Штефана, смешиваясь с мелодией второй части симфонии номер семь. Эта музыка вновь пробуждала во мне опасные желания и будоражащие воспоминания о прошлой ночи, и в груди разливалась такая страшная боль, что вырвать её можно было бы только с ещё бьющимся сердцем. 'Что ж, - с горечью подумалось мне, - быть может, умереть на руках у того, кем бредишь, без кого не можешь теперь жить, отдать ему себя всю, до последней капли, испытав перед концом то высшее наслаждение, не так уж и плохо...'.
Дома я не включала свет. В квартире было пусто и тихо, кто-то из соседей навязчиво разучивал какую-то мелодию на пианино, в туалете шумела труба, а за окном медленно смеркалось, и комната окрашивалась в серо-зелёные тона. Взгляд мой упал на полку книжного шкафа с различной фантастикой, на ней стоял томик той самой популярной среди молодёжи вампирской саги, слащавой и наивной. Я вытащила книгу, перелистала её несколько раз, всё быстрее переворачивая страницы. Внутри меня нарастало всё большее раздражение - я с яростью сжала руку в кулак, смяв целую пачку страниц, а затем выдрала их из книги. За ней последовали следующие страницы, и ещё, и ещё. Я расшвыривала по комнате обрывки этой лжи, а затем просто порвала переплёт пополам и запустила остатком обложки в стену. С пола на меня уставилась томная похотливая девочка, прильнувшая к груди совсем не похожего на вампира невзрачного мальчика, и меня стало буквально сотрясать от смеха. Я хохотала совсем как Штефан - когда мы говорили об этой книге, и не могла остановиться, а девочка всё смотрела на меня с видом, призывающим следовать её примеру.
Наконец успокоившись, я опустилась в кресло. Так я сидела напротив окна, наблюдая за меняющимся рисунком неба, пока не стемнело. Тогда я собрала мусор с пола, отправив его в помойное ведро, и поехала к Штефану.
Он сидел напротив меня, закинув ногу на ногу, в распахнутом длинном старомодном халате с широкими рукавами и вышивкой по чёрному шёлку и, обхватив аристократическими пальцами гнутые подлокотники, выжидательно смотрел на меня. В таком виде он выглядел так канонично, словно сошёл с экрана телевизора.
Меня всю колотило, глаза слезились - вероятно, вид у меня был безумный и жалкий, потому что Штефан сразу же поспешил усадить меня в кресло. Мне показалось, что он не ожидал увидеть меня сегодня, но виду, во всяком случае, не подал, только что-то настороженное было в едва приподнятых бровях. Лицо же его выглядело совершенно спокойным и даже человечным, а яркие на фоне белой кожи синие глаза, казалось, смотрели сочувственно.
- Скажи мне, Штефан, - собравшись с силами, нарушила наконец молчание я, - любишь ли ты меня?
На неживом лице отразилась неописуемая гамма эмоций: и недоумение, и растерянность, и ирония.
- О какой любви ты говоришь? - выдохнул он с лёгкой усмешкой, и меня точно поразило током.
Подняв на него широко раскрытые глаза, я сглотнула комок в изнывающем от боли и жажды горле.
- Мне важно знать это, Штефан. Пожалуйста, не смейся надо мной!
- А я совершенно серьёзно тебя спрашиваю, о какой любви может быть речь?
Меня начал охватывать ужас, и я просто умолкла, боясь, что вместе со словами из меня извергнется боль, которую я не смогу превозмочь.
А он смотрел свысока и улыбался, неподдельно, даже саркастически, в глазах плясали ироничные искорки.
- Если ты ведёшь речь о смертной человеческой любви - а ты говоришь именно об этом, - он назидательно кивнул, - то я не имею ничего общего с подобными эмоционально-физиологическими реакциями человеческих организмов, - тон его казался весёлым, но каждое слово вампир точно презрительно выплёвывал мне в лицо.
- Человеческих организмов... - как зачарованная повторила я с грустью.
Штефан смерил меня взглядом, значения которого понять мне не удалось, губы его вытянулись в плотно сжатую напряжённую линию. Вдруг он поднялся и направился к пианино. Пальцы коснулись слоновой кости, и полилась грустная музыка. Я знала эту мелодию, и вместе с дрожащими переливами клавиш содрогалось всё моё естество. Мне казалось, что это заупокойный гимн моей душе - 'Stabat Mater' Вивальди.
- Ты навсегда простишься с подобными заблуждениями в результате выбора, который должна сделать. Тебе откроется совсем иная жизнь, - слегка раскачиваясь в такт музыке, громогласно заявил он. - Но сначала ты умрёшь.
Медленно я подошла к Штефану и, облокотившись на пианино, смотрела, как музыкальные пальцы ловко перебирают клавиши, немного ускоряя ритм. Совсем как тогда, когда всё ещё было по-другому.
- Quando corpus morietur, fac, ut animae donetur paradisi gloria. Amen*, - внезапно пропел он и поставил в композиции точку последним аккордом.
Я зажмурилась, и две крупные слезы сорвались в бездну.
- Ты хоронишь меня? - не то спросила, не то заключила я.
- Неважно выглядишь, - уголки его губ изогнулись в сдержанной улыбке.
Внезапная ярость от такого сарказма застила мне глаза. Сквозь зубы я зло процедила:
- Мне плохо! Неужели я не могу эти последние часы хотя бы побыть здесь, рядом с тобой? Пожалуйста...
- Нет, - Штефан был неумолим. - Я не могу влиять на твой выбор.
Мне снова стало трудно дышать, шёлковый платок на шее казался раскалённой удавкой. Одним движением я сорвала эту удавку и в сердцах швырнула её прямо в лицо вампиру. Вскрывшиеся на горле ранки увлажнились.
В тот же миг я очутилась на полу, придавленная весом его тела. Его движения были настолько быстры, что я не успела даже понять, как всё произошло. Перед моим взором были горящие бешеным ультрамариновым огнём глаза вампира, его пальцы очень больно сжимали мне плечи. Я ощутила, как его язык коснулся моей шеи там, где выступили капельки крови, и от раны по всему телу разлилось приятное тепло. Он оскалился, обнажив страшные клыки, и зашипел точно кошка, а затем с такой силой оттолкнул меня, что я проскользила по паркету несколько метров, больно ударившись о ножку стола.
Всё произошло слишком быстро, чтобы я успела испугаться, но теперь, приподнявшись на локтях, я с ужасом взирала на стоявшее передо мной создание ночных кошмаров. Моя грудь высоко вздымалась - я опять могла глубоко дышать.
Он бросил на меня яростный взгляд и, отвернувшись, властно приказал:
- А теперь уходи, - и тихо, точно про себя, добавил: - Тебя так легко сломать...
И я ушла в ночь. Последние маршрутки торопливо рассекали фарами темноту, унося единичных усталых пассажиров домой или же прочь от него. Свет в салоне горел лишь у водительского сидения, я прижалась горячим лбом к холоду стекла и провожала мутным взглядом пробегавшие мимо огни фонарей. Весь мир вокруг стал ватным, в ушах стоял приглушённый гул, как бывает, когда выходишь из шумного клуба и слышишь с улицы лишь пульсацию ударных. Когда я слышала такое? Где? Я не помню, я уже ничего не помню...
Водитель тряс меня за плечо и на ломаном русском тараторил:
Когда я, искренне недоумевая, подняла на него глаза, он отшатнулся и с какой-то досадой покачал головой:
- Ай-ай, как плохо! Такая молодой, а наркотики уже.
Однако всю оставшуюся ночь сомкнуть глаз я не могла. Лёжа в постели в тёмной пустой квартире, я смотрела в незашторенное окно. Я видела, как большая жёлтая, похожая на головку сыра луна описала полную дугу по небосводу, и подумала, что если я выберу вечность, то всю жизнь буду видеть небо только таким.
Начинало светать: сперва на чёрном фоне стали проявляться более тёмными тонами силуэты домов, затем крыши и бетонные стены окрасились в малиновые тона, и над ними поднялся золотой, дрожащий от утренней прохлады солнечный диск. Я зачарованно ловила каждый миг, будто не было никогда раньше у меня шанса встретить рассвет, потому как понимала: при любом исходе это последний рассвет в моей жизни.
Есть совсем не хотелось, хотя в холодильнике ещё оставались вкусности, заботливо приготовленные мамой перед отъездом. Мне вдруг стало так обидно и стыдно перед своими родителями за то, что и их я наверняка уж больше не увижу. Мне хотелось оставить им какую-нибудь записку, что-то сказать напоследок, но не хватало слов, моим поступкам просто не было объяснения. Я предала их, как предал меня Штефан. И, вероятно, я это заслужила.
Закусив губу, я прогнала подступившую горечь слёз. Надо было собираться: я решила умереть красивой. Надев ажурное вязаное платье и высокие сапоги, я взглянула на себя в зеркало. Выглядела я плохо, болезненно, однако траурный цвет одежды был мне нынче очень к лицу.
Целый день я бродила по городу. Всё обыденное мне вдруг стало казаться таким интересным, а часы - такими быстротечными. Я прошлась по дворам из детства, по знакомым улицам, по надоевшим магазинам. Я обошла несколько районов, кормила птиц в парке и зарывалась по щиколотку в опавшую листву. Я смотрела на мир, который раньше просто не знала, и в том была тоже лишь моя вина.
Боль и жажда куда-то отступили, но на смену им пришла слабость. Свинцовая усталость во всех конечностях - она тянула меня вниз, к земле, в землю. Хотелось просто лечь в тёплую постель и забыться глубоким сном. Шаги мои замедлились, и казалось, что я сейчас просто приросту к асфальту. Только бы добраться до Штефана, чтобы всё закончилось.
Я прислонилась к какой-то кирпичной стене, дабы перевести дух, но картинка перед глазами становилась всё более мутной и тёмной, налились свинцом и сами веки. Какие-то люди проходили мимо, абсолютно безразличные, мелочные и безликие. Уже смеркалось, в сиреневом небе появились первые бледные звёзды, они то приближались, то удалялись от меня, то начинали плясать в безумном хороводе. Пальцы мои ухватились за шероховатую поверхность, я почувствовала, что складываюсь как тряпичная кукла, и перед глазами вдруг вырос до невероятных размеров автобусный билетик, обронённый, видимо, кем-то и втоптанный до неузнаваемости в асфальт сотнями чужих ног. Он был 'счастливым'.
Словно сквозь толщу воды раздался далёкий женский голос:
- Пульс и дыхание отсутствуют... сердцебиения нет... Да, первичные трупные изменения налицо. Констатируем смерть.
- Я вызову полицию... и 'специальную', - ответил этому голосу другой, тоже женский, но более высокий и, наверное, молодой.
Потом эти голоса унесло волной, они стали почти неразличимы из-под непреодолимой толщи воды, в которую я погружалась всё глубже.
- Вставай! - приказал голос в моей голове. Он показался мне очень знакомым, точно я его где-то уже слышала, но так давно, что не могла вспомнить. - Вставай же! Ну! Немедленно!
Ему надо было повиноваться.
Неимоверных усилий, словно я продиралась через безумную толпу, стоило мне преодолеть эту толщу невидимой воды и, шумно вздохнув, захлёбываясь кислородом, открыть глаза.
Весь мир состоял из голубой пелены - нетканого материала, накрывавшего моё тело. Я лежала на холодном асфальте и действительно была мертва, но меня это не удивляло и не пугало. Я слышала шаги медиков вокруг меня, и единственным моим желанием было поскорее убраться отсюда, пока не приехала 'специальная' машина.
- Ты слышала? - донёсся до меня испуганный голос младшей из женщин.
- Угу.
- Прямо как в фильмах про зомби. Они с такими же шумными вздохами восстают из могил.
Старшая врач совсем не по-женски выругалась матом на подопечную и заключила:
- Шла бы сказки сочинять, а не в медицинский! Просто остаточный воздух выходит, такое бывает. Вот, смотри.
Я поняла, что они склонились надо мной, и старшая женщина потянулась к ткани, чтобы приподнять её. Но я так и не успела придумать, что же делать дальше, поэтому просто лежала недвижимо. Когда ткань была убрана с моего лица, и две работницы 'скорой помощи' увидели меня, бодрствующую и вполне 'живую', младшая истошно завопила. Такие жуткие вопли я тоже, пожалуй, слышала только в фильмах ужасов, которые только что вспоминала эта девушка. У старшей же отнялся дар речи, она вся побелела, и я даже испугалась, что женщину сейчас хватит инфаркт.
Это был единственный шанс, чтобы скрыться с места собственной кончины. Мгновенно, поражаясь своей реакции и тому, как слушалось меня тело, я вскочила на ноги и рванула с места на бешеной скорости прочь. Я никогда не могла быстро бегать, да мне было и нельзя с больным сердцем, но сейчас ноги сами несли меня, едва касаясь земли, мне казалось, что я лечу.
Пробежав несколько кварталов, петляя через дворы, я замедлила шаг и только сейчас в полной мере осознала всё, что произошло. Совершенно новыми глазами я глядела в свою первую ночь: она была полна красок и света, неведомых мне доселе; она пела множеством звуков под музыку ветра, никогда мною не слышанных; она дышала мне в лицо сотнями ароматов, дурманящих и околдовывающих. Я была пьяна от охвативших меня ощущений и так и стояла зачарованная посреди улицы, а мимо меня бежали после работы ничего не видящие вокруг люди, спешащие поскорее попрятаться по своим норам. У каждого из них был свой собственный запах, разный ритм пульса, разная частота дыхания. Удары каждого сердца откликались эхом в моей груди, будто то билось моё собственное, и тогда я ощутила дрожь во всём организме и ещё более невыносимую жажду.
Я переборола себя, развернулась и, завидев через дорогу светящуюся вывеску какого-то бара, направилась туда. Запершись в туалете, я жадно прильнула губами к струе ледяной воды прямо из-под крана, но вода больше не могла утолить мою жажду. Страшно чесались зубы. Я никогда не могла понять одну знакомую, рассказывавшую, что во время болезни у неё всегда чешутся зубы. Мне просто было не представить это ощущение - раньше, в прошлой жизни. Однако свою первую кровь я хотела испить с ним...
Ощерившись, я подняла голову и вгляделась в отражение. Зубы мои стали белее и острее, и хоть клыки ещё не были такими крупными, как у Штефана, они теперь хищно выделялись на фоне остальных зубов. Поразилась я и своему облику в целом. С трудом узнавала я себя в этом существе с горящими серпентиновыми** глазами, с густыми, спускавшимися волнами на плечи медовыми волосами, с бледной и гладкой кожей, практически лишённой пор. Да и вся моя фигура точно подтянулась, обретя удлинённые очертания послеполуденных теней.
Я поймала себя на мысли, что мне нравится творение Штефана, которое вроде бы даже было мной, хоть в это и не верилось. И что я умираю от желания поскорее увидеть его самого.
И снова я поспешила в ночь.
Страшно было делать последний шаг в моём долгом Пути - переступить через порог его дома, разделявший мою новую вселенную на холодную ночь и мягкий свет, вырывавшийся из дома Штефана и кравший кусок темноты у этой ночи.
Он стоял всего в паре шагов передо мной, особенно красивый и неземной. На нём был серебристый редингот, из-под рукавов которого виднелись кружева чёрной рубашки - казалось, другого цвета этого предмета гардероба он не признаёт - под старину, вновь застёгнутой под самое горло, и чёрные узкие брюки в продольную атласную полоску. Штефан был спокоен, умиротворён, и уголки его губ были приподняты вверх в довольной полуулыбке.
- Прекрасное дитя! - воскликнул он торжественно. - Ты сделала свой выбор.
- По правде, я не успела... - смутилась я. - Однако иного выбора я сделать не могла и вижу теперь это ясно.
В груди - там, где когда-то билось и изнывало сердце, - разливалось неведомое мне доселе ощущение трепета, несравнимое по силе даже с пресловутыми человеческими 'бабочками в животе'. Там бились не крылья - там пульсировала сильная, полная жгучей страсти кровь. Такие чувства, наверное, можно было испытывать лишь к своему Создателю.
- Я ждал тебя, - произнёс Штефан, всё ещё улыбаясь, на сей раз просто и искренне, так что его белую кожу от уголков глаз до висков рассекали длинные и такие человеческие морщинки.
Он приглашающе распахнул объятия, и я, не раздумывая, прильнула к его груди. Теперь я ощущала едва уловимый запах, исходивший от его кожи, казавшейся раньше безжизненной, - запах давно выветрившихся эфирных масел. Наконец-то мне стало легко и спокойно, я закрыла глаза, наслаждаясь мгновением, и услышала у себя над ухом:
- Как же долго тебя я ждал...
* Когда тело умрёт,
Даруй моей душе
Райскую славу. Аминь.
(Католическая секвенция на латинском языке, автором которой считается итальянский поэт XIII века Якопоне да Тоди)