Аннотация: Главное - не пытаться познать все и не бояться идти вперед.
Тишина и безветрие, только чуть-чуть тянет холодной сыростью, как-будто открыли старый комод в темном углу, и в лицо пахнуло от слежавшегося на дне ненужного тряпья. Но это ненадолго: еще несколько мгновений, и сонное спокойствие наполнится соленым запахом просыпающегося моря, чистой прохладой звонкого синего неба, и в древнюю, позеленевшую от вечности стену, ударится всем телом отчаянно молодой ветер, набросится с остервенелой яростью молодости и будет ломать о изгрызенный беспощадным Хроносом монолит свои воздушные струи: будет биться в истерике, обрываясь кусками на щербатых швах просевшей кирпичной кладки, пока не затихнет редкими всхлипами, пока не умрет от горя своего бессилия... А стена все будет стоять хмурым великаном своей монолитной мудрости, тяжелым гнетом продавливать скалистый морской берег, противопоставляя себя вечному движению стихий.
* * *
Тонкий пергамент кожи сухо прошуршал о пергамент древнего фолианта, страница ломко перевернулась, истончившийся уголок желтого листа хрустко обломился в старых пальцах. Новая страница - новые истины: глубокие, вечные, непроходящие и непреходящие - они были всегда, до начала времен и многие поколения тех, кто уже ушел открывали эти истины, познавали, вкладывали свои жизни в мудрые книги, аккуратно расставляя года своих исканий ровными вереницами слов в пыльные фолианты, неподвластные беспечному течению жизни. В этих огромных пудовых книгах хранилась сама вечность, хранилась основа всего сущего - монументальность бытия.
Выдохнул, оглянулся, оглянулся и увидел стройные ряды книг, выстроившихся на грубых полках, вытесанных прямо в камне, в холодном камне мертвой скалы, на которую взгромоздился цепким клещом древний монастырь. Сколько веков он тут? Десять? Двадцать? А может он был всегда - этих знаний нет в бесконечной череде книг: кому нужно время рождения хранителя, когда важен не он, а то, что он хранит, пронося сквозь века.
Я пришел сюда когда-то давно, когда еще был юн, когда пальцы могли быстро, как ветер, перевернуть страницу, когда тяжелый фолиант в руках не тяготил спины, а новые познания разум поглощал со страстью молодого любовника. Пришел послушником, худым и щуплым как шустрый воробей, и мне приходилось скатывать длинные рукава рясы в нелепые складки до локтей, пихать длинные ее полы под веревочный пояс на манер разухабистых краснощеких стряпух.
Я тяжело поднялся с длинной, закаменевшей от времени, деревянной лавки, с хрустом распрямился, скривился от колких стрел боли в пояснице, подошел к стрельчатому окну, забранному почти бесцветной мозаикой. Сквозь прозрачные стеклышки была видна тонкая извилистая тропка к монастырю, и далеко, в низине, среди теплого моря чуть пожелтевшей зелени, краснел черепичными крышами городок. Я там жил: жил тогда, когда думалось, что не с руки мне быть кузнецом и стоять у мехов, как стоял мой отец - все казалось, что это не для меня, и судьбой предрешено мне совсем другое. Да и отец не хотел для своего сына жара печи и тяжелого перестука молота. Все поучал:
- Ты не смотри, что люди толкуют, мол оно быть-то кузнецом почетно. Труд - оно, конечно труд, да не тот. Мне вона, как батька с измальства у горна поставил, и жизнь почитай закончилась. Что я видел-то, железо одно и видел: в печи - белое, каленое, глаза обжигает, под молотом - красное с искрами, фиолетовое снутри - значит, считай уже трескучее, а потом, пар да опять железо - черное, как уголь. Вот, сын: печь, железо, да работа в поту - не хочу я тебе судьбы такой. В науках сила, в знаниях!
Так и повелось. Отец все с подмастерьями у горна, а я с монахом науки познаю. И так монах радовался за меня, хвалил все, что от Бога мне дадено знаниями владеть, что понимаю легко да быстро. И отец тоже радовался, все просил ему книги почитать, книг-то он много для меня накупил - деньгами не скупился. Правда от наук скучал сильно, а вот про Бога любил слушать, даже крякал от удовольствия, и все толстым пальцем по столу пристукивал и говорил: - 'Верная книга! Истинно говорит!'.
А потом монах попросил меня в монастырь отпустить, отец и пустил - дело то благое ему казалось, да и я сам так хотел. Казалось, что могу сотворить многие истины, могу рассудить, могу узнать и открыть - даже руки чесались! А тут-то, в монастыре, по рукам и получил... Пришел, начал всем правду свою доказывать, а мне в ответ только взгляды снисходительные, а настоятель подошел тогда и тихо так, чтобы никто не слышал, нашептал:
- Ты, друг, мал еще, хоть и умен, а мал все ж - не знаешь многого. А пока познанного не узнаешь, до сих пор нового и не измыслишь, потому не учить ты должен, а учиться.
Я тогда взбрыкнуть хотел, молодость - она отчаянная, но посмотрел в мудрые глаза настоятеля и промолчал - в книжную пошел. А настоятель только тому и рад был: от всех иных трудов меня освободил, сказал молодым послушникам мне трапезу прямо в книжную и носить: познание превыше всего, и тяга к оному - труд великий.
Я читал, я познавал, время перестало властвовать надо мной, и осталась только глубокая бездна познания: том за томом, как скиталец, я шел и впитывал понимание своего незнания, отчаянную высоту своего невежества и мне становились смешны те глупые попытки открыть новое, создать то, чего еще не было. Как? Как можно создавать, когда не знаешь бытность уже существующего, и то, что кажется непознанным тобою, уже давно препарировано другими. Только познав всё можно пытаться сделать шаг вперед... Так верно! Думал я... Но теперь, оглянувшись назад, я вижу сотни, тысячи фолиантов в кожаных переплетах с медными замками на тяжелых боках - это уже пройдено, это осталось во мне, но если я посмотрю вперед, то увижу целую армаду непознанного, безбрежный океан знаний, а когда творить... Мне осталось уже не так много.
Дверь в книжную скрипуче отворилась, через порог чинно перешагнул настоятель. Нет, уже не тот, что когда-то открыл мне глаза на познание, уже другой. Он был даже моложе меня и в его окладистой бороде, среди блестящей седины еще темнели черные нити. Но главное у него уже было - была спокойная, добрая мудрость в глазах и место свое он занял заслуженно, ибо духом познал многое, и мог дать совет не от знаний своих, а от души. Он почтенно поклонился - словно не настоятель был, а молодой инок, и начал свою речь:
- Брат Авдий, позволь нарушить твой покой. Пришел во храм наш давеча отрок. Хоть и годами млад, а норов имеет недюжий, да и к познаниям дух его стремится. - из-за спины настоятеля высунулась бритая налысо ушастая голова мальца, я невольно улыбнулся. - Не гоже, брат Авдий, столь похвальное стремление неволить и потому к тебе на поклон пришел. Так как, возьмешь мальца в послушники?
- Отчего ж не взять, возьму. - я хитро подмигнул ушастой физиономии инока: тот расцвел в широкой улыбке и стыдливо спрятал глаза. - Коли дух его познания просит, отчего ж не взять.
- Ну вот и славно. - настоятель тоже широко улыбнулся, борода его смешно растопопорщилась в стороны. Он оглянулся и почти за шиворот выставил передо мной обладателя торчащих ушей. - Антонином его звать.
Наставник вышел, дверь недовольно скрипнула и мы остались в книжной вдвоем. Антонин стоял испуганно оробев, только уши его наливались пунцовой краснотой.
- Ну что, Антонин, сколько же ты уже познать успел, сколько книг прочел.
- Мало, батюшка Авдий, только святое писание прочел, придания былинные о деяниях князей на Руси, да книги звездные о телах небесных. - он покраснел еще сильнее, а на белом лбу его выступили маленькие бисеринки пота. - Я еще так мало знаю...
Я сел на скамью, жестом пригласил присеть. Антоний стыдливо подошел, уселся рядом, так и не подняв головы, тяжело вздохнул и горестно промолвил.
- Батюшка Григорий говорит, что мне еще столькому учиться надобно...
- Сколькому? - я деланно удивился, Антонин замешкался.
- Пока достаточно не познаю... - неуверенно ответил он.
- А зачем, коли ты и так достаточно уже познаний вкусил? - я лукаво подмигнул.
- Как так?!
- А вот так! Теперича тебе самому должно знания новые искать. - он удивленно лупал на меня глазами. - Ну, ежели, тебе конечно не боязно.
- Нет, батюшка Авдий, не боязно, вот вам крест - не боязно! - он даже дышать стал прерывисто, будто дыхание перехватило, а глаза ярко полыхнули, как алмазные каменья в золоченых замках дорогих книг.
- Ну тихо, тихо ты, Антонин, раздухарился-то как! Пойдем лучше в трапезную, а то оголодал я что-то, да и холодом тут тянет, будто в щель поддувает: раньше-то не тянуло так морзно.
Антонин с почтением помог мне подняться, и вместе мы прошли к выходу.
* * *
Юнец ветер, еще только-только рожденный над вольным простором холодного моря, взметнулся в небесные кручи, вкусил жар огненного солнца и весело бросился вниз, наслаждаясь своей свободой, своей легкостью и молодой быстротой. Он легко подхватывал шипящую пену с быстрых волн, взметал ее в воздух, бросался в скользящих над водою чаек солеными брызгами, рвал в прозрачные клочья туман облаков - все ему было легко, все ему было подвластно. И уж виден суровый страж на скалистом берегу - темна и неприступна его стена, но ветер не умерил прыти, а наоборот - оттолкнулся от зыбкой водной глади и бросился всей своей силой на монолит древней кладки! Удар и тонкая струйка холодного воздуха ворвалась в книжную монастыря, еще удар, и дрогнула старая стена, ввалился внутрь камень вырванный порывом ветра из кладки - взметнулись сотнями белесых птиц хрупкие страницы древних фолиантов, дрогнули мозаичные стекла в стрельчатых окнах - рожденная юность пробилась сквозь отчужденность древних стен.
Архимандрит Антонин (Капустин) - ученый и монах, чьи труды начались не с познания прошлого, а с исканий истин, при помощи своего учителя и наставника. В дальнейшем Антонин сделал большой вклад в развитие истории, а также являлся автором нескольких трудов по астрономии.