Аннотация: У дизайнеров есть правило: если нельзя что-то спрятать, то надо прекратить бессмысленные попытки и, наоборот, выделить это. Применительно к этому рассказу: меня невозможно напугать кладбищем - им можно восхищаться.
Если ты чувствуешь себя одиноким, если думаешь, что не нужен никому на этом свете, вспомни, что мертвые любят тебя.
Те, кто любил тебя раньше, подарят свою любовь и сейчас. Она вечна и уже ничто не способно ее ни изменить, ни отнять.
Рассказ навеян шедевром: http://www.youtube.com/watch?v=-0HF2EFJIL8&feature=related
.
Я всегда любил кладбища, даже девушек на свидания сюда приглашал - те, которые не пугались и не считали меня полным идиотом, в дальнейшем проводили со мной счастливые и не очень годы. Но всё, к сожалению, кончается. Так случилось и с моим последним романом с несравненной Марго.
В очередной раз я на своем любимом месте: одном из кладбищ, расположившемся у подножия горы. С ее серебряной вершины струились вниз волны прохладного воздуха, давая жизнь растениям и животным и укрывая ущелье от раскаленного сухого песка, носимого ветрами с дюны на дюну по соседней равнине.
Старинное кладбище благоухало запахами высаженных в вазоны цветов и свежескошенной травы. Тихо тренькали разбрызгиватели, поддерживая влагу газонов. Нежное осеннее солнце грело всех обитателей - живых и мертвых. Ветерок шевелил в вышине листьями, хлопая в маленькие ладоши этому сказочному уголку спокойствия. Белые мраморные изваяния создали бы честь некоторым музеям мира.
И все это было погружено в тишину, ту благословенную тишину, которую я так люблю и к которой сбегал всю свою жизнь. От ненавистных двигателей внутреннего сгорания и срабатывающих в ночи сигнализаций, от пьяных выкриков подростков, от лязгающих и скрипящих мусоросборных машин, выхватывающих тебя из объятий самого сладкого послерассветного сна. Кто бы не хотел после всех пыток цивилизации оказаться здесь, в прохладе серебристых кленов? Кто бы не хотел остановиться от рутинной беготни в офисах, метро, магазинах, чтобы предаться тихому размышлению о смысле жизни, о своей судьбе?
Сейчас в этой тихой обители один нахал кричал в мобильный что-то про закупочные цены и еще какую-то богохульную дрянь - здесь, где думается о вечном! Я поспешил от него прочь. Скрыться, долой, от этой навязчивой техники, от мобильного поводка, от опоясывающей тебя, как лишай, волновой энергии ноутбуков, айпадов и прочей техники, которая только считается, что экономит время. На самом деле вся эта электроника лязгает зубами и понукает жить быстрей, кнутом подстегивая вертеться среди электронных писем, звонков, выкриков рекламы. Я скрипнул зубами только лишь от мысли о последней, ибо ненависти моей к ней не было предела.
Я мечтал о прекрасном старинном клубе в духе английских традиций, где мужчины и, возможно, женщины, собираются после бестолковой сутолоки дня и ведут тихие разговоры. А из всех новшеств цивилизации присутствует камин с живым огнем. Вся электроника находится под строжайшим запретом и при входе сдается в сейф, а металлоискатель вылавливает последние припрятанные в носках мобильные телефоны. Вот это отрада! Как мечтал я родиться в девятнадцатом веке, которому принадлежала моя душа.
Все это я рассказываю оттого, чтобы ты, мой читатель, понял, насколько важным для меня и для других участников дальнейшего события было это место, кладбище. И насколько необычно и фантасмогорично было развитие действия, ибо не люби мы кладбища - все могло бы пойти иначе.
Итак, я был любителем этого места. Одним из, потому что время от времени другие поклонники тишины и философии встречались на тропинках и лавочках этого чудесного места. Мы кивали головой при встрече в знак приветствия, но никогда, никогда! старались не нарушать покой размышляющего. Это был наш кодекс, кодекс незримого клуба, и соблюдали мы его неукоснительно.
Именно поэтому изумлению моему не было предела, когда один из моих старых знакомых по миросозерцанию стремительно направился ко мне. Первой моей мыслью было убежать, даю слово, но я посчитал это неудобным. Я наблюдал за приближающимся ко мне юношей краем глаза, делая вид, что просто ужасно занят в надежде, что меня оставят в покое. Даже когда подошедший завел разговор, я старательно отводил взгляд и отвечал односложно, всячески намекая на бесцеремонность.
Однако от того, что через минуты две извинений сообщил мне этот, как я вначале подумал, нахал, меня пробрала дрожь, и я развернулся к нему всем корпусом.
Немыслимо, неописуемо, просто конец света: наш чудесный уголок, наше убежище от земных горестей ждал печальный конец. Через неделю кладбище начнут сносить.
Как такое может быть? Да очень просто. Кладбище это было закрытым, то есть, на нем в последнее время уже никого не хоронили. Впрочем, что значит в последнее время: уже лет двадцать, а может, и дольше. Родственники погребенных становились старыми, их хоронили уже в других местах, и дети их ездили уже к ним. Прародители же остались забытыми. Некоторые могилы уже поросли тоненькими беззаботными хохотушками- березками и разнузданной малиной, на которой рубиновые, как капли крови, ягоды так любили местные птичьи стайки.
Несмотря на полузабытость кладбища, его верный сторож, Максимыч, как он просил себя называть, в меру своих старческих сил всячески поддерживал красоту этой последней обители. У него здесь вся семья похоронена: и жена, и дочь, и два внука. Так случилось, что теперь говорить.
Уж если с кем мы, члены нашего негласного философского клуба, и поддерживали разговоры, так это с Максимычем. Именно он рассказывал нам о том, кто где захоронен, а также разные истории, трагические и возвышенные, какими они все становятся, если рассказываются на кладбище. От него я и узнал, что сюда наведываются такие же, как я, почитатели кладбищ и размышлений, он показывал их мне, когда те прогуливались невдалеке.
Так вот, всему этому благолепию приходил конец. Через неделю. А через год здесь будет база для горнолыжного курорта. Приедет тяжелая техника и вспашет гусеницами изумрудный газон, ковшами разобьет старинные памятники и склепы, вывернет наружу кости из могил. Затем разобьет все это на мелкие фракции, перемешает между собой, разровняет и зальет бетоном. А сверху выстроятся аккуратными рядами пятизвездная гостиница, рестораны, дискотеки. Для отдыха, а для чего же еще.
С Иваном, именно так звали подошедшего ко мне посетителя кладбища, мы отправились к Максимычу, чтобы обсудить создавшуюся ситуацию и попытаться предотвратить трагедию.
Обнаружили мы хранителя тишины в его сторожке, как говорится, пьяного в стельку. Он мычал и шмыгал носом, крутя головой в бессилии и размазывая крупные слезы по серым от щетины старческим щекам. Из его невнятной речи мы поняли, что жизни его приходит конец, и пусть уж трактора закапывают его здесь, с любимыми могилами, где он и уляжется на следующей недели. Чтобы никогда уже не расставаться со своими родными.
Его жалобные каркающие стенания гулко отдавались в тишине могил и склепов и привлекли внимание еще двух любителей кладбищ: знакомого мне профессора и девушки - очень печальной и обладающей той мечтательной красотой, которую воспевали поэты так любимого мною девятнадцатого века. Светящаяся алебастровая кожа и струящиеся темные волны волос делали ее похожей на мадонну с картины Рафаэля. Надо ли говорить, что понравилась она мне чрезвычайно.
Вторым подошедшим был престарелый профессор, довольно известный естествоиспытатель. Пару раз мы вели с ним неторопливые беседы, конечно, когда уже шли после кладбища домой. Вадим Карлович, ярко выраженный семит с кудрявыми волосами, был членом многих международных обществ. Устав от постоянных конференций и внимания журналистов, он скрывался здесь, на кладбище, где к нему в голову приходили, как он уверял, самые удивительные теории. Он объяснял это тем, что именно здесь он ощущал особую связь с природой, прародительницей человека и всего сущего. А также оттого, что он осознавал, по его словам, взаимосвязь и взаимопревращение всего во все.
Подошедшая девушка со старинным красивым именем Акулина была в курсе сноса и рассказала душераздирающие подробности: фигуру склонившего голову ангела, поставленную на могиле упокоенной трехгодовалой Катеньки, известную всем постоянным посетителям кладбища, заберут застройщики. Чтобы поставить в фойе будущей гостиницы. А огромные могильные камни из редкого мрамора пойдут на отделку стен, ее же. Содержимое могил: кости берцовые, лучевые, запястные, черепа - все это будет насквозь, через могилы, проломлено стрелами свай, на которых будет держаться будущий курорт. Кости предков станут основанием новой империи по зарабатыванию денег.
Пока мы растерянно стояли вокруг плачущего Максимыча, стемнело. Кладбище в лунном свете стало черно-белым, а тени резкими. Четко выделялись подметенные днем тропинки, на которые уже нападали листья кленов, украшая и мощеные дорожки, и газон, и могилы причудливыми узорами, как если бы невиданный зверь прошелся на тихих лапках и оставил на всем свои пятипалые следы. Тьма за высокими склепами манила таинственностью, приглашая разведать все загадки бытия, скрытыми в этом сакральном месте.
Особенно упоительно и умиротворяюще на кладбище ночью. Но это обычно. Этой же ночью дальше случилось нечто, выходящее за рамки обыденного.
Тихий нежный ветерок гулял по аллеям, шелестя листвой деревьев и принося звуки удивительно чистого едва различимого пения, или музыки, шедшей из, казалось, всех уголков кладбища. Без слов, как если бы пели ангельские скрипки и свирели.
- Вот они, родимые, - промычал начинающий трезветь Максимыч, - прощаются с нами.
После чего затянул: "По диким степям Забайкалья..".
Он пел, или скорее, выкрикивал строки песни, которые прерывались его судорожными рыданиями, отчего слезы навернулись на глазах у всех нас.
На тропинках и аллеях кладбища стал сгущаться ночной туман, но вскоре дымка сделалась довольно плотной, и кое-где в этом сумрачном мареве мелькали тени. Из разных уголков потянулись волны дыма, как если бы великан дымил трубкой и выпускал причудливые кольца и завихряющиеся потоки, которые струились по направлению к нам пятерым.
На аллеях сделалось мрачно и стыло, ветерок из теплого превратился в отчаянно холодный, принося запахи мокрых прелых листьев и сырой осенней земли. Тени сгущались, приближались и вот уже нас окружили неясные фигуры, скрытые туманной мглой.
"Бродяга, судьбу проклиная, - каркающий голос Максимыча приглушался вековыми кленами и традиционными вязами, разлетаясь по уголками кладбища и пропадая там.
"Оставил жену молодую и малых оставил детей.." - тут голос старика прервался всхлипом, затем Максимыч загремел пуще прежнего:"Ах, здравствуй, ах здравствуй, родная..." катилось по дорожкам и мы не смели прерывать эту выматывающую душу исповедь.
В ответ из всех скрытых мраком и землей могил послышалось усилившееся пение, или скорее стон-молитва, подхваченная ветром. "Отец твой давно уж в могиле..." выл Максимыч, ему эхом вторили скрытые под землей обитатели.
Задавался ли я вопросом, откуда взялись эти звуки? Конечно, как сделал бы это на моем месте любой современный человек. Моя привычка к долгим размышлениям проявилась даже в тот момент, при нетрадиционных обстоятельствах. Но что делать? Такова моя философская натура.
Я стал думать об оккультизме, вампирах и прочих загадочных явлениях. Впрочем, через некоторое время я принял происходящее как данность, так как предавать анализу то, что не поддается оному - дело неблагодарное. Оккультизм еще долго будет портить жизнь ученым, и наоборот. Но оттого он не становится забытым людьми. Ведь каждое новое поколение, хочет того или нет, является правопреемником традиций.
Только постепенно наука начинает объяснять все те таинственные явления, которые давали многим поколениям основу для легенд.
Возьмем вампиров, к примеру. Что такое кровь? Это животворящий источник, несущий силы. Неужели вы думаете, что вампир пьет кровь оттого, что банально хочет есть? Конечно, нет.
Я вспомнил объяснения профессора о структурированной воде, когда молекулы кислорода и водорода выстраиваются в разнообразном порядке, подобно балеринам в кордебалете, повинуясь невидимому дирижеру. Структура элементов жизненно необходима и постоянно меняется: некоторая несет тлен, другая же процветание. Человек сам и его кровь состоит в основном из воды. Именно структура живой воды, легче всего получаемая через кровь, так нужна вампиру.
Я сделал вывод, что сами вампиры, к своему сожалению, потеряли связь со вселенной, посылающей нам жизненные токи, а без них невозможно существование. Всасывая кровь, упыри получают эту несущую жизнь энергию.
"Пойдем же, пойдем, мой сыночек, Пойдем же в курень наш родной", - страдал Максимыч, его слова ломали что-то в моей душе, но пока я не знал, как помочь и защитить всех нас от грядущего варварства. А вокруг сгущались скрытые дымкой тени, в которых угадывалось то, что должно быть скрыто от глаз навеки. Неуловимый запах сожженной листвы, холода и сырости будил тоску.
Казалось бы, от такой ужасной картины и ночного концерта у каждого нормального человека съехала бы крыша, как сейчас выражаются, но что-то печальное и вечное в этом пении, в этом мраке и клочьях тумана делало обстановку возвышенной и патетической. К тому же, привычка рассуждать успокаивает нервы, а это в тот момент было очень кстати.
Мои размышления переключились на наш случай, наблюдаемый в тот момент: настоящие служители оккультных дел используют свои заклинания и варева всего лишь, чтобы вызвать особый эмоциональный настрой. Именно он и обеспечивает связь с потусторонним миром, вызывая видения и давая ответы на поставленные вопросы. Какие именно они делаются пасы руками, бьют ли в шаманский барабан или нет, какие слова при этом произносятся - не имеет значения, у каждой ведьмы или ведуна они свои особенные и никогда не повторяются.
Главное - в душе. Видимо, душа Максимыча была неразрывно связана с этими местами и частично проросла в могилы. Сейчас его душевные страдания проникли сквозь влажный песок и глину, разбудили мертвых и призвали их на помощь тому, кто заботился о них многие годы.
"Жена там по мужу скучает, И плачут детишки гурьбой". Песня Максимыча окончилась и осталось только жалобное и торжественное звучание голосов мертвых, взывающих к нам, к живым.
Не могу сказать, что мне не было страшно. Скорее, меня объял морок, я чувствовал себя подобно тому, как когда между явью и сном видятся удивительные картины, фантастические и одновременно пугающие своей реалистичностью.
Вы представляете себе разложившееся тело? Не так, как его показывают в голливудских фильмах, когда восставшие мертвецы идут вихляющей походкой на несгибаемых ногах, бессмысленно тараща в пустоту голову, свесив ее набок, что-то нечленораздельно мыча и протягивая к тебе руки. Глупо, ах, как глупо представляют нам ушедших от нас. И не только внешне.
Нет, вообразите другую картинку. Ту, что предстала нашим глазам, возьмем для начала одеяния: в некоторых из них можно было распознать с любовью выбранные нарядные костюмы и платья, тщательно отобранные усопшими еще при жизни, выглаженные и хранящиеся глубоко в шкафу "на смерть". Или выбранные наспех родственниками, захлебывающимися в плаче от свалившейся утраты. Но одежды выбирались все равно из тех, что были любимы умершими при жизни. Представьте на некоторых когда-то белые платочки, по православному обычаю повязанные старухам, молодым женщинам и девочкам, вообразите тщательно уложенные вышедшие из моды прически. Только с поправкой на то, что от всего этого останется через много лет. И, конечно, представьте то, на что надеты эти последние наряды.
Конечно, кости уже без плоти, и, соответственно, без того ужасного рвотного запаха гниющей плоти. Желто-серые скелетные останки не пугали, они были лишь чуть присыпаны сухой землей, давшей им отраду и отдохновение от суеты мирской.
Все покойные были любимы, при жизни и после нее. По крайней мере, большинство.
Дымка, или что бы это ни было, окончательно развеялась, и мы четко увидели фигуры из прошлого, восставшие сегодня.
Сейчас фигуры погребенных стояли шагах в двадцати от нас и лунное сияние скрывало разницу между двумя рядами, стоящими друг против друга. Между ними и нами, между живыми, пришедшими к мертвым, и между мертвыми, пришедшими к нам, живым. Пришедшими, чтобы разделить с нами горечь отчаяния и боль от потерянного рая земного. И не было между нами принципиальных различий.
Максимыч же смотрел на них и в глазах его светилась радость и любовь. На непросохшем еще от слез лице заиграла неуверенная улыбка.
- Посмотрите, они пришли на помощь, когда возникла угроза. - произнес Максимыч почти внятно.
- Угроза чего? - Спросил Иван. - Они уже мертвы, что может быть хуже? Ведь умершему уже не поможешь.
- А вы, молодой человек, думаете, для кого делаются могилы? - спросил Максимыч.
- Как для кого? Для мертвых, разумеется.
- Могилы, склепы, кладбища испокон веков и до сегодняшнего дня делаются для живых. Да-да, для живых. Чтобы им было куда прийти, поклониться, помолиться. Чтобы поговорить с родными душами. - На удивление четко проговорил Максимыч, подняв палец к небу.
- Да, Иван, - согласился профессор. - Поговорить с любимыми и сознать конечность своего существования очень важно, да просто необходимо. Ощутить скоротечность и мелочность всего мирского, будущие перспективы земной жизни. Чтобы можно было остановиться в своей бессмысленной суете и сделать то главное, что всегда хотел, но руки не доходили. Не давали неоплаченные кредиты, разорванные детские ботинки, свары в автобусе, захватывающие хоккейные матчи по телевизору, пьянки с друзьями и в одиночестве, и прочая яркая бытовая мишура. Да вы и сами это знаете.
- Главное - это остановиться, - продолжил мысль я, - и подумать. А иначе, человек может заболеть или с ним произойдет несчастье. Тогда это поворотное событие сдвинет могильный камень с его жизни, и воспрянет страдающий для свершения великих деяний.
После этого наши разговоры смолкли и мы предались размышлениям о судьбах наших и о погребенных на этом кладбище. Мы молчали и мертвые безмолвствовали, видимо, думая о том же.
Так и стояли мы, замерев, несколько минут, с плотью и без, во всем остальном одинаковые, разделенные лишь годами жизни. Пение мертвых стало угасать, затем и совсем прекратилось.
В наступившей тишине послышался колокол, бьющий к всенощной. На горе, рядом с которой стояло кладбище, была старинная православная церковь, играющая главами на солнце и встречающая одинаково милостиво и молящегося, и умершего. В этой церкви некогда велись приходские книги, где были записаны многие из стоящих сейчас перед нами: их годы рождения, венчания и смерти.
- Слышите колокола? - спросил Иван. - Сейчас они все разбегутся. - Иван указал рукой на мертвых.
- Это только в глупых романах пишут, что мертвые боятся церкви, - возразила Акулина.
- А отчего же им не бояться? - удивился Иван.
- А отчего им бояться? - ответила девушка вопросом на вопрос. - Прежде, чем навеки переселиться вниз, в ущелье, и еще на два метра ниже, усопших отпевали, и они были навеки упокоены и молитвами, и этим самым колокольным звоном.
- В ваших словах есть резон, - подхватил профессор. - И ведь действительно, иначе как бы в храмах кости святых могли храниться? Вынужден согласиться, думаю, что и наблюдаемый нами катаклизм подтверждает ваши доводы, Акулина.
- Да и у каждой церкви раньше кладбища устраивали, - продолжил мысль я. - Конечно, небольшие. Иногда прямо на территории храма, за одной оградой. Мертвые для церкви свои.
И наша компания, и усопшие продолжали смотреть наверх, откуда раздавался колокольный звон. Ввысь, от кладбища к храму, шла узкая дорога, скорее, тропа. Дорога всегда должна вести к храму, иначе зачем вообще она существует?
Звонящий колокол как будто тоже участвовал в нашей песне и в нашем общем горе. Он будоражил, сосредоточив на себе наше внимание и одновременно успокаивал, убаюкивая нас мерным трезвоном. Колокол - великий гармонизатор. Вот к самому большому и басовито звучащему главному колоколу присоединились более миниатюрные, их перезвоны падали весенними каплями и гасили пламя тоски в наших душах. Долгое протяжное эхо звучало на каждом хозяйском дворе, забирался в уголки души, выметая оттуда всю нечисть.
Лет тридцать назад построили современный фуникулер, который также вел наверх, к церкви. Бусы из легких прозрачных вагонеток, похожие на ночные мотельки, белели в лунном свете. Его современная конструкция странным образом сочеталась со старинной церковью.
Но были и недостатки этого усовершенствования. Как и у всего в нашем современном мире. Фуникулер экономил силы и время, но обирал внутренний дух восходящего на горную вершину, ввысь, к церкви. Кто идет по дороге к церкви, уже мысленно начал молитву. А идя по ней обратно, старается укрыть от ветров и сохранить в своей душе искорку молебельной свечи, зажжённую за здравие ли, за упокой - все едино, за счастье.
Раньше погребальные шествия совершались по горной дороге, где с одной стороны громоздилась отвесная скала, уходящая вверх к солнцу и главам церкви, с другой стороны звала к себе вниз пропасть, звала всякого, кто осмелится взглянуть на нее сверху. Модерновая машинная дорога, ведущая к небу, облегчила передвижение, но последний путь уже не был столь значимым. Он не давал провожающим возможность многозначительно помолчать под шарканье ног тех, кто нес на своих плечах гроб.
- Я знаю, что делать. - Уверенно сказала Акулина, окинув нас всех взглядом, который остановился на мне. Она взглянула мне прямо в глаза. И я готов поклясться, что в ее взоре мне почудилась симпатия к моей скромной особе. О боже, здесь, в окружении мертвых, я смею думать о любви.
Мой душевный настрой, вызванный проникновенным взглядом Акулины, заставил меня чувствовать в себе, вопреки всей обстановке, пробуждающиеся ростки того восхитительного чувства любви, которое делает людей поэтами. Даже печальная песнь Максимыча, здесь, на кладбище, не могла притушить трепещущий восторг в душе.
- Я знаю, как остановить разрушение кладбища. - Сказала она.
- Да ничего тут уже не сделаешь. - перебил ее Иван. Как там решили, - тут он махнул рукой куда-то вверх и в сторону, - так и сделают. Тут же главное деньги. Они сейчас все решают. - Он опять повторил взмах рукой и было непонятно, кто это "они": деньги или те наверху, кто принимает судьбоносные решения. - Что им до чужих могил.
- Вот именно, что не чужих. - Подхватил Вадим Карлович, - Голодовку устроим. Людей созовем, палаточный городок соорудим и к журналистам...
- Ага, ну-ну, - опять перебил разгоряченный Иван, - вот с этими палатками вместе и закатают под асфальт!
- Что правда, то правда, - подтвердил я, - таким способом управы мы не найдем. А какой план вы предлагаете? - спросил я спокойно пережидающую нашу дискуссию девушку.
Она рассказала, что надо предпринять. Мы оробели вначале от ее дерзкого предложения, но решили, что смысл стоять до конца есть и дело действительно может закончиться благополучно. После чего распределили обязанности и договорились встретиться на этом же месте завтра.
Толпа мертвых слушала нас, не шевелясь, только ветер медленно колыхал их некогда нарядное одеяние. Услышав наш план борьбы за спасение их дома и нашего убежища, они успокоились и медленно разошлись.
На следующий день я облазил несколько местных библиотек и архивов, собирая информацию для готовящейся акции. Между делом мои мысли постоянно возвращались к Акулине, к ее стану, нежной шее, завиткам волос за ушком.
К вечеру моя одежда абсолютно пропылилась и я попеременно чихал и сморкался от залежалой пыли. Я поспешил на свежий здоровый воздух кладбища. Придя туда, я с удовольствием и облегчением сделал глубокий вдох, наполняя вечерней прохладой не только легкие, но и текущую по артериям кровь.
Свобода и легкость наполнили меня. Я предвкушал нашу сегодняшнюю победу. Невозможно, чтобы люди остались равнодушными к тому, к чему они всегда стремились всей душой. Что составляет ту жемчужину их жизни, которую они взращивают с своем теле от первого при рождении крика до самой смерти. Эту жемчужину История нанижет на нить, продолжив ожерелье из прекрасных бусин.
То, что придумала Акулина вчера вечером заключалось в следующем: помните, Иван упомянул, что чиновникам наверху нет дела до чужих могил? Так вот в чем дело: никогда нельзя быть уверенным, что некая могила чужая. Возможно, это та, о которой мы просто не помним. Даже если это могила чужого родственника, все едино, это наше общее прошлое. Увидев его воочию, люди невольно захотят сделать будущее лучше. И не смогут одним решением прошлое уничтожить.
Сегодня на кладбище после наступления темноты стало особенно благодатно. Уже не было ни вчерашнего тумана, ни печальных песен. Прозрачный осенний воздух наполнил душу. Выпал первый легкий снег, добавив чистоты и света всему вокруг. Луна светила вполсилы, не утомляя глаз четкостью картины тлена.
Все были в сборе, нас пятеро, и толпа родственников. Чьих? Подробнее об этом чуть позже. Вместе мы прошли к фуникулеру, разбудив пришедшего в ужас ночного дежурного. И полетели в вагонетке наверх, к церкви, за правдой. Несясь к небу, я нашел руку Акулины и - о, счастье! - она ответила на мое рукопожатие. Так мы и держались за руки, пока нежное пение колокольчика не возвестило о конце нашего пути на фуникулере.
Как вы уже помните, мертвые войти в храм могут, после отпевания у них не было возможности нагрешить и их души более святы и чисты, чем у нас, живущих и поныне.
В храме мы застучали в закрытые двери, заспанный служка отворил нам дверь и в страхе отпрянул. Без всяких объяснений мы прошли внутрь и поднялись на колокольню. Стали звонить. Неумеючи попеременно теребили канаты, ведущие к колоколам, но оттого еще более страшно рассыпался горохом по окрестностям ночной колокольный перезвон. Переполошились в долине и ущелье все, от мала до велика. К рассвету на церковной площади собралась толпа, приехал мэр и полиция. Церковнослужители к этому моменту были введены в курс дела, их мнения по поводу нашего шествия разделились, но большинство нас поддержало. Мы выступили на площадь, когда солнечные лучи уже полностью вошли в силу и даже стали припекать головы шумящих в толпе.
Вышли все вместе, живые и мертвые. Сначала была естественная реакция: толпа отпрянула, возникли крики ужаса и небольшая паника, затем наступила оторопелая тишина.
Пустые глазницы, в которых угадывались отблески былой жизни; челюсти, в который можно было угадать померкшие улыбки; кости рук, которые сжимали некогда и мотыгу, и тельце новорожденного, и перо, - все это предстало перед лицами пришедших к церковь.
Акулина ступила вперед нас и начала представлять усопших.
- Вот Михаил Вельямином, утоп почти 150 лет назад, он приходится пра-пра-прадедом нашему мэру. А это Аверьян Попович, он предок заместителя мэра. Купец был богатейший, дома призрения по всей округе настроил. Вот Аграфена Димитриевна, прародительница нашего главного застройщика, умнейшая женщина, одной из первых в нашем тогда еще селе научилась читать и писать.
Так Акулина представила еще многих забытых и покинутых родственников, повергая в стыд живущих ныне.
Я был горд за эту несравненную смелую девушку и уже подбирал слова, что хотел бы нанести ей визит и выразить почтение ее родственникам, заверив их в своих благих намерениях.
Затем же последовало то, чего не ожидал ни я, ни мои товарищи по акции памяти.
Немногие задумываются о том, что с мертвыми можно делиться не только кровью, но и душевной энергией. Этот феномен возникает, когда мы думаем об ушедших, мысленно разговариваем с ними. Отчего бы иначе люди говорили, что мертвые остаются живыми, пока память о них сохраняется в наших сердцах? Они действительно живут, наполняясь частичками наших душ, даримыми им. И дарят нам в ответ свою любовь, всегда, без напоминания.
Помните, что я о вампирах рассуждал? Что иногда им достаточно немногих капель, чтобы получить бесценную информацию, закодированную в крови жертвы. Но Акулина воспользовалась другой стороной этого феномена: живой человек может дать кровь нежити без принуждения, поделиться таким образом божественной искрой, которая будет тлеть даже в разложившемся теле и даст возможность вернуться к жизни на несколько часов.
И вот Акулина выхватила из сапога длинное узкое лезвие и полоснула себе по венам запястья. Приложила уста к сочащейся крови, смочила их в живительной влаге, после чего обошла мертвых и поцеловала каждого в лобовую кость. У всех остался отпечаток там, где находится третий глаз. Этот штамп давал им силы двигаться до заката. Чтобы могли они навестить свои семьи, живущие сегодня. Чтобы узрели ныне живущие свое прошлое и будущее.
Чтобы смогли они все вместе вернуться в прошлое, дабы изменить будущее.