Как только солнце вошло в его жизнь и в жизнь его безымянных благодетелей, Титус пожелал наконец сменить хватку, которой он долго, но слабо держался за существование.
Теперь он не видел необходимости в том, чтобы утверждать: "Я - это я. Я Титус".
Старуха, тоже ставшая ныне частью его жизни, удовлетворённо кивала головой, наблюдая за каждым произведённым им жестом, когда он самостоятельно добрался от кровати до двери, когда он запел, когда он осторожно закружил её в руках по каменному полу в нежном танце, который на время вселил в неё отголосок давно ушедшей юности.
Безмолвная женщина с огромными глазами сидела неподвижно, подобная восточной богине, на скамье у открытой двери, и, когда его новообретённые силы истощились и он сел рядом, она протянула свою руку, чтобы взять его.
"Это любовь?" - спросил он про себя. Но потребность в возмездии была сейчас превыше всего, потребность практическим путём отплатить людям, для которых бедность была столь же неотъемлемой частью жизни, как рождение и смерть, за их великодушие и заботу. Две лежанки были единственным местом отдыха для натруженных рук и ног старухи, и пастухов, и охотников, чьи голоса он слышал. Щедрость бедных не знала границ. И теперь, в конце концов, Титус знал, кому он был обязан - тем безликим и благородным, кто отдавал, не надеясь на возмещение долга.
Тем утром он выбрался наружу в первый раз. Мир, наполненный светом, практически уничтожил его, но он скатывался по зеленеющим склонам, жаждая отдать ему всё, что было с ним, отблагодарить физически.
Он нырнул в жизнь, будто в воду, погружаясь вглубь и всплывая к свежему воздуху, вдыхая вместе с ним жизнь полной грудью. Он уловил звуки и последовал за ними вниз по узкой тропинке, обнесенной живой изгородью с вившими в ней гнёзда пташками, пока не вышел на открытое пространство, где люди размеренно скрежетали двуручными пилами по толстым стволам деревьев. Они окружили себя грудами плотно пригнанных друг к другу брёвен, издалека похожими на аккуратные стопки спичек, с той лишь разницей, что эти бы не рассыпались от одного толчка.
Титус подошёл к людям - те захлопали в ладоши, увидев его, - и заученным жестом показал им, что желает взять одну из пил.
Пожилой мужчина, весь в морщинах и опилках, отошёл в сторону и подобным жестом предложил Титусу занять его место.
Стороннему наблюдателю любая работа кажется легче, чем она есть на самом деле, и Титус с воодушевлением дилетанта схватился за рукоять поданной ему пилы. По слову (довольно-таки неразборчивому) мужчины по другую сторону пилы он усердно задвигал рукой. Он видел темп и простоту движения и думал, что быстро вольётся в них, но оказался позорно неловок, и пила изогнулась дугой под его неумелым руководством. Он почувствовал, как чья-то рука берёт его, как будто мать учила ребёнка правильно держать карандаш, и с безграничным терпением начинает осторожно двигать её туда-сюда на пару с человеком по другую сторону, подбодрявшим Титуса.
Постепенно к нему пришло чувство темпа, но, в конце концов, физическое напряжение взяло верх. В изнеможении повалившись на мягкий зелёный ковёр, он почувствовал, что крепкая рука, державшая пилу вместе с ним, сменилась мягкой любящей ладонью. Он обернулся и увидел два тёмных омута, обволакивающих его взглядом, и слёзы гордости на бледных щеках.
Он был пристыжен своей слабостью и грубовато отдёрнул руку, пытаясь подняться без помощи девушки. Его руки заныли от натуги, туловище ослабло, а разум закипел в гневе от безуспешности усилий.
Он знал, что выжал из своего изморённого тела всё, на что оно только было способно. Едва доползя до лежанки, он в унижении прикрыл лицо руками, чтобы отгородиться от видения того, что он счёл своим поражением.