Волков Анатолий Александровин : другие произведения.

Детство ,юность.Очерки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:


ОЧЕРКИ ДЕТСТВА, ОТРОЧЕСТВА, ЮНОСТИ

ЧАСТЬ IV. ЮНОСТЬ (ПРОДОЛЖЕНИЕ)

Очерк первый. Гатчина - райское место службы

   Здесь проходила, друзья,
   Юность офицерская моя...
   (Из песни).
  
   8 октября 1951 г. на станции Гатчина-Балтийская, что 45 км южнее Ленинграда, высадился десант из шести молодых офицеров. Из них двое уже женатых. Здесь, в Гатчине, размещался полк, где им назначено было служить. День был не просто погожий. Не то слово. Это был один из тех дней, которые приняты называть днями золотой осени. Было около полудня. Настроение у всех отличное. Поэтому решили не ждать редкого автобуса, а идти пешком, через парк, как нас сориентировал дежурный по станции. Шли в направлении гатчинского дворца, по аллее, с обеих сторон засаженной ровными рядами "пожилых" лип. Мне вспомнился Ремарк и Unter den Linden.
   Огромное полукружие белокаменного дворца впечатляло. По крайней мере, мне так казалось. И тут перед нами возникло удивительное - высокая бронзовая статуя, обращенная к нам задом, а лицом ко дворцу. Подошли, прочитали. Оказалось, что это памятник императору Павлу I.
   - Как же так? Тирану и самодуру? Ну, ладно, Екатерине или Петру. А ему-то за что? Еще и памятник. Надо снести, - выразил свое мнение один из нас.
   - Раз стоит, значит так надо, - сказал другой.
   - И надо же! Столько революций и войн пролетело, а он стоит. И все ему до лампочки, - выразился третий.
   - Но почему немцы его оставили? Дворец разрушили, а его оставили, - поставил вопрос четвертый лейтенант.
   - А потому оставили, что Павел был приверженцем всего прусского, а значит, германского. Немцы хорошо знали об этом. Ведь его дед был немецким принцем, - разъяснил пятый. - И мать немка.. - Этим пятым был я. И знал об этом из учебника истории и собственных соображений.
   - Ну, Бог с ним. Пусть стоит, - подытожил Данилов.
   А Павел стоял, уперев левую руку в бедро, а в правой держал обнаженную шпагу, упертую в землю постамента. Отставленная левая нога. Взгляд, устремленный на дворец. Вздернутый вверх подбородок. Не знаю, кто из царей российских поставил этот памятник, скажу только, что скульптор очень удачно в образе Павла изобразил величие России. Наверное, не только я именно так понимал идею этого памятника. Поэтому он и стоял тогда. И сейчас стоит. Впрочем, это только мое мнение.
   Прямой противоположностью памятнику был дворец. Он являл собой печальное зрелище. Приобретенный в конце ХVIII века императрицей Екатериной II, он долгие годы служи резиденцией ее сыну, наследнику российского престола Павлу Петровичу. Здесь, живя в одиночестве, он злобствовал, ждал смерти матери и вынашивал планы переустройства России на прусский манер. По тем временам гатчинский дворец принадлежал к шедеврам дворцового зодчества. Однако каток последней войны не пощадил его. Но стены остались. Крыша и перекрытия всех трех этажей рухнули или сгорели. Мусор, груды битого камня, невесть откуда взявшиеся сорные травы высотой чуть ли не в рост. Весь этот унылый мертвый пейзаж оживлялся единственным дымком, выходившим из трубы, просунутой во фрамугу окна. Что-то было за этим окном? Мы не могли знать.
   В отличие от дворца, придворцовый парк бурлил активностью: работала лодочная станция, по живописному озеру плавали лодки с людьми и большое количество диких уток, по аккуратным дорожкам гуляли посетители парка, торговали в павильонах, танцплощадка приглашала вечером на танцы, стучали шарами в биллиардной.
   - Ребята, да мы попали прямо в рай! Тут лучше, чем в Одессе!
   Зашли в маленький павильончик, выпили по кружке бочкового пива, закусили бутербродами, посидели, покурили. Вышли из парка на центральную улицу. Тут нам встретился лейтенант. Он-то нас и проводил прямо до проходной полка. В полку нас ожидали. Какой-то старшина отвел нас в комнату, где стояли заправленные койки, тумбочки, стол, стулья, графины с водой, стаканы. Полный порядок. Когда мы расположились, пришел майор и сообщил, что в 16-00 мы все должны прибыть в штаб полка для представления командиру. Но когда мы пришли, оказалось, что командира полка срочно "вызвали" в горком партии. Поэтому принимать нас будет начальник штаба подполковник Чохонелидзе. Первым пошел я. Как положено, доложил. Навстречу мне поднялся из-за стола хозяин кабинета - откровенный грузин, без всяких инородных акцентов, да еще с буденновскими усами. Улыбаясь, он наклонил голову и пожал мне руку. Истинно благородный жест. Он внимательно посмотрел мне в глаза. И я понял: это человек обаятельный. По большому счету обаятельность - понятие субъективное. Но по мне обаятелен тот, кто вызывает к жизни чувства симпатии и доверия.
   Я ответил на обычные анкетные вопросы. Чохонелидзе задумался, а потом спросил:
   - Какому виду спорта Вы отдаете предпочтение?
   - Я люблю гимнастику. У меня второй разряд.
   - Отлично! Я тоже люблю этот вид. Скажите, а Вы стойку на кистях держите уверенно?
   - Вполне уверенно.
   - А если рука в руку?
   - Если руки твердые, то могу и так.
   - Вот и хорошо. У нас тут собралась группа. Хотим показать на концерте 7 ноября, в полковом клубе, гимнастическую композицию. Но не было верхового со стойкой на кистях. А теперь есть Вы. Не возражаете?
   - Нет, я с удовольствием.
   Вежливо попрощавшись, Чохонелидзе отпустил меня.
   Когда представились все, начальник строевого отдела капитан Сердюк сказал, что на сегодня мы свободны, можем ознакомиться с городом, а завтра, в девять утра, мы должны быть штабе, в строевом отделе.
   Все было понятно. Мы отправились в свое общежитие. Надо было где-то что-то поесть. Опекавший нас старшина рассказал, что в городе есть три точки, где можно это сделать: чайная в самом центре, ресторан на Варшавском вокзале и, а это самое лучшее заведение, ресторан "Весна" на улице Советской, тоже в центре.
   Единогласно выбрали "Весну". Вышли на главную улицу города - проспект 25-летия Октября. Правда, улица эта названию "проспект" явно не отвечала: она была маленькой частичкой автотрассы Ленинград-Киев со всеми присущими ей изгибами. Погода стояла отличная, настроение наше было еще лучше: мы ведь шли к удовольствию. Миновали красивый скверик с бюстом Ленина и вышли на улицу Советскую. Огляделись и поняли, что улица эта знаковая: она вела не только к ресторану. Она вела в храм: конец улицы упирался в главную паперть большой православной церкви. Причем, действующей.
   Зал ресторана был оснащен нарпитовскими столами и стульями. Белые скатерти, солонки, горчичницы, меню - на каждом столе. Небольшой буфет. Тихо, чисто, уютно. Сели за столик, заказали водки, закуски и бефстроганов, который я никогда не ел. Поэтому мне было интересно попробовать - что это такое. Сидим, лениво переговариваемся. Людей в зале, кроме нас, почти нет. И вдруг видим - заходит какой-то майор. Артиллерист. Идет мимо нас, подходит к стене, откидывает портьеру и исчезает. Туда же сразу пошла официантка. Принесли и нам. Налили. Но не успели выпить, как в зале появился капитан Сердюк, тот самый, что принимал нас в штабе полка. Он был начальником строевого отдела. Идет мимо нас и исчезает за портьерой. Что за чертовщина! Подзываем официантку. Спрашиваем. Она отвечает, а мы удивляемся:
   - За этой портьерой находится еще один, маленький зал, на два столика. Туда ходят только офицеры.
   - Да, но мы тоже офицеры! Почему же нас туда не пригласили?
   - Дело в том, что туда, по какому-то неписаному закону ходят только те офицеры, у которых звание "капитан" и выше. Вы, конечно, можете туда зайти. Не выгонят. Но..., к сожалению, у нас так не принято.
   - Ладно, - сказал я, - мы нарушать это правило не будем. Постараемся побыстрее достичь звания "капитан". Спасибо Вам за разъяснение.
   Принесли бефстроганов. Выпили под него. Потом, на протяжении всей моей жизни, мне довелось часто бывать в ресторанах. И везде, где была возможность, я заказывал бефстроганов. Разные по вкусу они были, но лучше того, впервые съеденного в гатчинском ресторане "Весна", я нигде не встречал. Даже в столичном ресторане "Москва" мне принесли какой-то гуляш, а не бефстроганов. В связи с этим не могу не вспомнить об одном интересном случае, хотя и забегаю несколько вперед.
   Где-то в середине 60-х годов я с женой и дочерью проездом оказался в Москве. Решили где-то пообедать. И выбрали один из самых престижных ресторанов Москвы - "Метрополь", что расположен на Театральной площади, рядом как с Большим, так и с Малым театрами.
   Пришли, заказали. Конечно же, бефстроганов. Принесли нечто, что здесь называлось этим блюдом: две ложки картофельного пюре, какие-то кусочки вареного мяса, залитого чем-то жидким. Надо было что-то делать. Жена мне говорит:
   - Не связывайся с ними, ничего не добьешься.
   - Однако я подозвал официанта:
   - Дайте мне, пожалуйста, книгу жалоб и предложений.
   - А что Вы хотите?
   - Хочу в ней записать, что мне не нравится поданный Вами бефстроганов. Такой ресторан, такая цена - и такая убогость!
   - Сейчас, - и ушел.
   Через минуту пришла женщина, полная и с бесцветным лицом. Представилась - зав. производством.
   - Что Вы хотите, товарищ майор?
   Я опять все объяснил. Она ушла. Появляется мужчина в белом халате и поварском колпаке. Представился - шеф-повар.
   - Прошу Вас, товарищ майор, пройти со мной. Мы обговорим Вашу жалобу.
   Зашли в комнату. Сели к столу. Тут же стали заходить повара, поварята и всякие другие люди.
   - Товарищ майор, - обратился ко мне шеф, - если Вы напишете жалобу, то мы автоматически выбываем из социалистического соревнования московских ресторанов. Сейчас мы на первой позиции. Ваша жалоба лишит всех этих людей, которые тут сейчас стоят, приличной премии. Вы этого хотите?
   - Нет, я этого не хочу. Но почему вы готовите бефстроганов, который и на худой гуляш даже не тянет? Что вам, так сложно положить а тарелку зелень, кусочек огурца, помидора. Мясо поджарить?
   Шеф вскочил и крикнул, чтобы ему дали раскладку блюд на сегодняшний день. Принесли.
   - Смотрите. Вот графа - бефстроганов. Вот что мне положено делать. Прочтите!
   Прочел. И действительно, шеф блюдо сделал так, как написано в раскладке.
   Я понял, что книгу жалоб мне не получить, а потому решил уйти достойно.
   - Ладно, будь по Вашему. Претензии свои снимаю.
   - Спасибо, - сказал шеф, - при всех говорю: приходите сегодня вечером, с женой. Будет хорошая музыка, исполнители. Мы бесплатно Вас обслужим. Не пожалеете.
   - Непременно воспользуюсь. Будьте здоровы!
   Вышел в зал. Доел "бефстроганов". А вечером мы сидели в купе поезда, мчащегося на восток. Однако вернемся в "Весну". Мы уже заканчивали ужин (или обед), когда к столику подошла строгая, бальзаковского возраста, дама.
   - Я директор этого ресторана. Вижу, что вы здесь впервые. Как вам у нас понравилось?
   Олег Соловьев, который водку запивал пивом, сразу же нашелся с ответом:
   - Все отлично. Нам понравилось. Будем к вам постоянно ходить.
   - Спасибо, - ответила директор, - желаю вам успешно провести сегодняшний вечер.
   Разве мог я знать тогда, что эта серьезная дама окажется родной тетей моей будущей жены.
   Дворцово-парковый ансамбль был, пожалуй, главной и единственной достопримечательностью Гатчины - маленького провинциального городка. Поэтому, выйдя из "Весны", мы направились в вечерний парк. Стемнело. Но в парке было светло. Перед танцплощадкой, в маленьком озере ( а в парке была целая система связанных между собой больших и малых озер) плавали усаженные цветами клумбы. Они подсвечивались снизу из-под воды, и сверху прожекторами. Впечатлительное зрелище. На танцплощадке гремела музыка. По ухоженным, освещенным дорожкам гуляли люди.
   Соловьев предложил выпить пива. В павильоне, заполненном любителями этого зелья, пиво отпустила нам дама, видная, но с сильным насморком. "И как она может работать" - подумалось мне. После пива Толя Данилов предложил идти на танцы. Тем более, что с танцплощадки призывно звучала мелодия "Голубки". Но на танцы мы не пошли: видно, выпито было мало. Пошли в казарму.
   Там нас дожидался наш куратор - старшина. Он нас предупредил, что разбудит в семь часов, чтобы успели мы сходить на завтрак, в расположенную рядом заводскую столовую.
   Да, братцы, хорошее место нам выпало. Прямо райское. Тут служить можно. Теперь вот только квартиру найти, - подытожил наши впечатления Олег Садовский.
   Старшина нас успокоил: с квартирами проблем нет. Найдете. Квартирные деньги платят. На этой мажорной ноте мы и легли спать. Но, как известно, никогда так не было, чтобы никак не было. И оно случилось.
   Ночью я проснулся: пить захотел. Встал, пошел к двери, где, как мне помнится, должна была быть вода, в графинах. Вижу, на подоконнике чайник стоит. быстро соображаю: раз чайник - значит, в нем чай. Или вода. Наклонил носик чайника. В рот полилось.
   Японский Бог! Так ведь это же не вода, - испугался я. Выплюнул, не проглотил. Закашлялся, включил свет. Все проснулись.
   - В чем дело?
   - Да вот, выпил из чайника черт знает что.
   Встал Данилов, понюхал чайник.
   - Ты не проглотил?
   - Нет, выплюнул.
   - Ну и хорошо. Это жидкость типа проявитель-закрепитель. Полощи. Ничего страшного.
   Я прополоскал. Все успокоились. Уснули. И я тоже. Утром спросили у старшины: что это за чайник. Он разъяснил: в чайнике закрепитель для фоторабот. Он стоял в углу, за дверью. Как попал на окно, он не знает, но предположил:
   - Видимо, уборщик-солдат поставил его туда и забыл убрать.
   Все стало ясным. Инцидент оказался исчерпанным, а мое здоровье не пострадало.
   Столовая небольшого заводика по ремонту сельхозоборудования сразу мне понравилась. Как по своему состоянию, так и по ценам блюд. Старшина завтракал с нами и уточнил, что обедать мы тоже можем здесь. А вот на ужин столовая не работает, так как заводик работает в одну смену. Нас это устраивало. В назначенное время все мы сидели в строевой части штаба и ждали. Чего? Когда нас разберут. Первым зашел Чохонелидзе. Весело, но вежливо поздоровался с каждым за руку, спросил о настроении, пожелал успехов и ушел. Потом пришел молодой старший лейтенант в классических галифе. Не бриджах, а именно в галифе. Тогда это у военных считалось шиком. Товарищ этот оказался командиром батареи. Он увел с собой Толю Данилова. За Садовским пришел какой-то пожилой чудаковатый майор. Наконец настала и моя очередь. В строевую часть зашел майор. Небритый, в нахлобученной фуражке, в нечищеных сапогах, в каком-то задрипанном сером плаще.
   Командир 4-й батареи майор Столярский Ефим Моисеевич. Лейтенанты Волков и Соловьев, вы поступаете в его распоряжение, - объявил капитан Сердюк, начальник строевой части.
   Этот неряшливый майор мне как-то сразу не понравился, хотя само имя его Ефим Моисеевич, - мне кое-что объясняло. Мы пошли за майором. Кончилось время "свободного полета". Я стал командиром взвода. А дальше? Дальше - в следующем очерке.
  

Очерк второй. Я - командир взвода

   Майор привел нас в казарму. По дороге не сказал ни слова. Так и шли молча. Поскольку во всем городке удаление нечистот канализировано не было, то в вестибюле казармы, куда выходили двери уборной, ощущался специфический запах. Мы прошли в канцелярию батареи. Познакомились с замполитом старшим лейтенантом Бересневым Алексеем Ивановичем, а также с офицером батареи лейтенантом Матвеевым Виктором, человеком молодым, но уж очень серьезным. Чуть позже в канцелярию пришел еще один лейтенант - Дацкевич Владимир. Я сразу узнал его: в 1944 году, когда только приехал в училище, этот Дацкевич был выпускником, старшиной батареи. Он-то и озадачивал меня по уборке помещения, где жили в ожидании приказа о присвоении звания выпускники. Он меня, конечно, помнить не мог. А сейчас его переводили для службы обратно в Одесское училище в качестве командира взвода курсантов. Вот ему-то на смену и назначили Соловьева Олега.
   Первое, с чего начал комбат, так это спросил, есть ли у нас жилье. Жилья у нас не было. В полку общежития тоже не было, а то жилье, которое появляется, предоставляется только женатым и обязательно с детьми.
   Даю вам сегодняшний день на устройство. Идите в город и ищите жилье. Койки и постельные принадлежности во временное пользование я вам дам. Рекомендую начать поиски с улицы Хохлова. Это рядом с городком. Если вопросов нет, то идите.
   Примерно так определили нашу задачу, как ближайшую, комбат майор Столярский. И мы пошли. Решать квартирный вопрос. Власть отказала нам в его решении, но поступила гуманно: она компенсировала наши усилия в самостоятельном решении этого вопроса в сумме 30 рублей в месяц. Имея такой ресурс, мы отправились на улицу Хохлова. Улица эта началась прямо от забора военного городка, была прямой и упиралась в одни из ворот гатчинского парка. Дома стояли только с одной стороны, а с другой было поле и лес. По сути улица была границей города. Дома деревянные, все больше двухэтажные. Многие обошли, но безрезультатно. Никто комнат не сдает. Дошли до последнего двора. Зашли. Мужик дрова колет. Подошли, спросили.
   - Маша! - крикнул он в открытую дверь, - выйди, к тебе пришли!
   В дверях показалась невзрачная молодящаяся дама неопределенного возраста.
   - Что желают господа офицеры? - как-то по старорежимному спросила она нас низким пропитым голосом.
   - Господа офицеры хотели бы знать, не сдаете ли Вы квартиру внаем. Нам нужна хотя бы одна комната на двоих, - ответил я.
   - А какое у вас финансовое обеспечение?
   - По тридцать рублей с каждого.
   - Тогда проходите, я покажу вам возможные апартаменты.
   - Мы прошли за ней в дом.
   Здесь в комнате теплая уборная со сливным унитазом. Тут в коридорчике, раковина для умывания, - показывала и рассказывала хозяйка.
   А дальше была сама комната. Она нас устраивала. Мы с хозяйкой ударили по рукам. Решили так: я пойду в полк и организую доставку всех вещей, а Олег поможет хозяину освободить комнату и заделать лишнюю дверь. Кроме того, он сделает уборку.
   Пока дошел до полка, пока нашел машину, погрузили, доехали до квартиры, прошло часа два. Разгрузились, расставили все по местам, разложили. Настало время обеда. Солдаты уехали в полк, а мы с Олегом пошли обедать в чайную. Там и решили, что новоселье отметим сегодня, ближе к вечеру, дома. Зашли в магазин, вернее в центральный гастроном, где купили бутылку водки и закуску. Кстати о закуске. В Гатчине, в этом маленьком провинциальном городке заполненность магазинов продуктами была в то время примерно такая же, как, скажем, в Киеве в начале ХХI века. Я хочу этим сказать, что в магазине было все, что требовалось покупателю. Разница того и нынешнего времени состояла лишь в одном - в качестве продуктов. При этом, когда говорю о качестве, то имею в виду не какие-то там цифровые нормы, а элементарно - запах и вкус. Пусть простит меня читатель, если я только на миг перенесусь в мыслях моих из того времени в наше, т. е. в начало ХХI века, в 2006 год. Как-то посетил продовольственный супермаркет в Киеве под названием "СЕЛЬПО". Нашел колбасный отдел. В нем сортов колбасы - видимо-невидимо. Отыскал самую дорогую - "любительскую". Отвесили мне 300 граммов. Понюхал, а она ничем не пахнет. Спрашиваю у продавца: а почему она колбасой не пахнет?
   - Откуда я знать могу. Какую привозят - такой и торгуем.
   Отрезал кусочек, попробовал на вкус. А она, эта колбаса, как трава. Нет у нее ни колбасного вкуса, ни колбасного запаха. А ведь быть-то должны. Значит, либо делать не умеют, либо воруют. И так во всех магазинах Киева. А вот тогда, в 1951 году любительская колбаса имела умопомрачительный, в хорошем смысле этого слова, запах и такой вкус, что не кушать эту колбасу было просто нельзя. Вот мы с Олегом и взяли этой колбасы на наш маленький праздник. А еще купили шпротов. Тоже хочу заметить, что в тогдашних коробках шпротов хвостов не было. А теперь - одни хвосты. Купили икры: красной и черной. И тоже замечу, что икру в банках не продавали. Она лежала в охлаждаемой витрине, кучей. При желании продавец давал ее пробовать.
   Так что в те годы, при жизни Сталина, не все в нашей стране было плохо. По крайней мере для тех, кто был на свободе.
   К вечеру сели за стол. Но не успели выпить, как в двери появился хозяин. Он мялся в дверях, словно конь. Пришлось пригласить. Он робко и застенчиво присел на краешек табурета. Налили ему полстакана.
   - Мне нельзя, - успел сказать он и ... выпил. Причем артистически: влил полстакана в горло и одним глотком закончил дело.
   Выпили и мы. За то, чтоб жилось и моглось. Не успели налить, как в дверях появилась хозяйка. Что было делать? Пригласили и ее. Она села и сразу:
   - Ларику пить нельзя. Он - Илларион. Это я так зову его. Ему нельзя. Он - пожарник. А мне можно.
   Налили и хозяйке. Она долго не раздумывала:
   - За всех!!!
   Выпили, стали закусывать. Ларик был явно недоволен. Но молчал. Хозяйка, Мария Ивановна, стала рассказывать нам о соседях. Напротив жила пенсионная пара, люди тихие и незаметные. Налево, по коридору, жили две женщины, одинокие. Одна так себе, похожая на мышь серую, а другая ... Другая - шикарная, современная дама тридцати с небольшим лет, бывшая жена то ли председателя, то ли заместителя Гатчинского горисполкома. Чистая, модная, приятная. Так и сказала. Так вот, у этих двух женщин - общая кухня и ванная комната, где можно греть воду и мыться. И по отдельной комнате. А у Ольги Ивановны, дамы этой, еще и остекленная терраса с выходом в небольшой садик.
   Хозяйка предложила выпить на нас, ее новых жильцов. Но заметила:
   - Ларику пить нельзя. Он пожарник.
   - Маша, но ведь я сейчас не на дежурстве. Почему мне не выпить.
   - А вдруг где-то начнется пожар. К тебе прибегут, а ты пьяный. Как так? Нельзя тебе.
   И Ларик сразу как-то сник и стал похож на унылого старого спаниеля. Нам стало его жаль. Чтобы как-то разрядить ситуацию, я попросил хозяйку приготовить чай. Она ушла. Мы дали Ларику выпить и приобрели в его лице надежного доброжелателя. Чаепитие прошло без обострений. Пили с клубничным вареньем. Кстати, о варенье. В то время в магазинах можно было купить любое варенье. Мне, кроме клубничного, нравилось варенье из лепестков розы. Я много раз его покупал. Но с годами оно исчезло. Как, впрочем, и многое другое.
   Перед сном мы с Олегом решили прогуляться. И при выходе столкнулись с той самой "шикарной дамой". Но в полутьме я не разобрал ее лица. Только запах духов подтвердил нам, что это она.
   Утром комбат майор Столярский представил меня взводу управления батареи. Он сказал:
   - Товарищи солдаты и сержанты, это - ваш новый командир взвода, лейтенант Волков Анатолий Александрович. Требую любить его, жаловать и беспрекословно подчиняться.
   - Вот так сказал и ушел.
   Передо мной стояли двадцать человек. Я смотрел на них, они - на меня. Я волновался. Надо было что-то говорить о себе. Когда дошел до возраста, то все двадцать заулыбались: ведь мне еще не было и двадцати. И многие, стоявшие в строю, были меня старше. Закончил я примерно так:
   - Я буду заботиться о вас. Буду обучать военному делу. Но буду и требовать выполнения каждым своих обязанностей. Буду поощрять за усердие в службе и наказывать нерадивых.
   После обеда в заводской столовой меня и Соловьева вызвал для беседы замполит батареи. Он сообщил, что через три дня мы будем проводить в своих взводах политзанятия. Он дал нам понять, что политзанятия - это самое святое, что есть в армии. Идейной основой этих занятий является работа товарища Сталина "История ВКП(б). Краткий курс". Но это будет с первого декабря. А послезавтра мы обязаны представить конспекты по теме: "Ленин о воинской дисциплине". Я хорошо помню именно этот момент, именно эту тему. Она, эта тема, сопровождала меня всю жизнь. Я уже был полковником, командиром полка, но каждый год, осенью, я слушал лекцию "Ленин о воинской дисциплине". А когда стал начальником кафедры, то раз в год меня вызывали в штаб округа, в точнее, в политуправление, и там я слушал лекцию на эту тему. А потом сам читал ее подчиненным офицерам.
   Однако вернемся к беседе с замполитом.
   - Чтобы вы не мучились, я даю конспект этой лекции, составленный в политуправлении округа. Он самый правильный. Перепишите. И принесите мне, я посмотрю.
   Поскольку конспект был напечатан, то я нашел во взводе солдата с приличным почерком и посадил его переписывать этот текст. Что за полдня он и сделал. А потом только прочитал. Показал замполиту. Он утвердил.
   Через несколько дней комбат привел меня в помещение, двери которого выходили прямо в казарму.
   - Это класс Вашего взвода. Тот, кто командовал взводом до Вас, так и не сумел его оборудовать. Вы человек новый, и я надеюсь, что с этой задачей Вы справитесь. К первому декабря класс должен быть готов к занятиям. Постарайтесь. Если будет нужна моя помощь, то обращайтесь.
   Сказал и ушел. Я огляделся. Стены и потолок обшарпаны. Пол облезлый. Печь-голландка не крашена, наверное, сто лет. Классной доски нет. И тем не менее я обрадовался: у меня будет свой класс! Да я его сделаю таким, что все удивляться будут!!!
   Уже на следующий день, с утра, два солдата затирали и белили потолок и стены. Не буду описывать подробности. Скажу только, что к концу октября класс выглядел, как новенькая монета. Приятно войти. Теперь надо было наполнить эту приятность достойным содержанием. С чего начать? Надо над классной доской обязательно повесить портрет, чтобы солдаты на него смотрели и проникались уважением. Кого же? Чей портрет? Карла Маркса? Фридриха Энгельса? Ленина? Сталина? А может быть какого-нибудь героя военного? Начинаю сравнивать: Маркс к военному делу практического отношения не имел; Энгельс такое отношение имел, но только техническое; Ленин был сугубо штатским. А вот Сталин - это то, что надо. Наверное никто не будет спорить, что в товарище Сталине гармонично сочетались мудрость Юлия Цезаря и решительность Петра Великого. К тому же он военный, генералиссимус. Вот его портрет и должен размещаться над классной доской. Решено - сделано. Пошел в книжный магазин и из множества портретов вождя выбрал один: большой цветной на отличной бумаге и в военной форме. Теперь нужна хорошая рамка. Свернул портрет в трубочку и пошел в полковой клуб, к начальнику.
   - Товарищ капитан! Я оформляю класс, и мне нужна рамка, желательно из багета и в хорошем виде. Не могли бы Вы выделить мне такую?
   - А откуда, товарищ лейтенант, Вы взяли, что у меня в клубе есть багет. Надо в магазине покупать.
   - А Вы, товарищ капитан, посмотрите, какой это портрет! - и я развернул рулончик.
   - Так это что? Товарищ Сталин? Что же Вы сразу мне не сказали? Для товарища Сталина мы, конечно, найдем. А ну, пошли в кладовую.
   В кладовой оказалось много хороших вещей. Нашлась и отличная багетовая рамка со стеклом для портрета товарища Сталина. Мне подумалось, что до того в этой рамке был кто-то из врагов народа, а теперь будет товарищ Сталин. Но этого не сказал, а только подумал про себя. В порядке подарка начальник клуба преподнес мне красивый стеклянный абажур на лампочку в классе.
   - Когда портрет установите на место, приду посмотрю. Я думаю, что он будет выглядеть очень красиво. Ваш выбор удачен.
   На том мы и попрощались.
   Шел октябрь 1951 года. Приближался самый главный праздник страны. Занятий с солдатами, кроме политических, не было. Готовились к празднику: белили, красили, штукатурили, чистили кюветы, ремонтировали дороги, заборы, заполняли овощехранилища, сажали деревья, кустарники. Работы хватало всем. А я работал в классе: чертил, рисовал, клеил. Получалось у меня неплохо. Комбат иногда заходил. Постоит, посмотрит, ничего не скажет и уйдет. Два раза в неделю, вечером, ходил в клуб на тренировку по гимнастике. Руководил начальник штаба полка Чохонелидзе. Строили разные гимнастические пирамиды. К празднику. Кстати, о Чохонелидзе. Он заходил ко мне в класс. Похвалил, назвал молодцом. Очень ему понравился портрет земляка - товарища Сталина. Поинтересовался, где я приобрел такой экземпляр.
   К концу ноября класс я полностью оборудовал. Доложил комбату. Он осмотрел, остался доволен, а на другой день утром объявил мне благодарность, самую первую за мою офицерскую службу. На праздничном концерте 7 ноября я удачно выполнил роль верхового. Наша группа заслужила бурные аплодисменты. И это тоже радовало меня.
   Где-то в начале декабря начальник разведки полка привел моих коллег из других батарей смотреть класс. Что думал каждый - не знаю, но майор Кравчик меня похвалил. Хоть и мелочь, но приятно. Тогда же, в начале декабря, полк выехал на зимние стрельбы на Лужский полигон. Это примерно в 100 км от Гатчины. Особенность состояла в том, что на этих стрельбах впервые испытывалась новейшая артиллерийская система чехословацкого производства. На полигон собрали генералов со всего Союза. Сотни генералов. И все для того, чтобы увидеть пять выстрелов из этой пушки. Вернулись со стрельб за неделю до Нового года И я, и мои солдаты были в полном порядке. О некоторых событиях этого периода времени я расскажу в других очерках, ибо они требуют определенных подробностей. А в этих строках мне хотелось бы отметить одно важное обстоятельство, важное для меня, как командира взвода: в апреле 1952 года состоялись состязания по боевой подготовке между взводами полка. Так вот, мой взвод занял первое место и был я награжден, как тогда считалось, ценным подарком и благодарностью командира полка. А теперь я хочу сказать, как сейчас принято говорить о телепрограммах: оставайтесь со мной; дальше будет много интересного.
  

Очерк третий. Олег и Ольга

   Начну, пожалуй, банально: кто такие герои этого очерка? Что в них интересного? По отдельности. Олег Соловьев лейтенант, командир взвода той же батареи, где служил и я. Окончил Одесское артучилище вместе со мной. Но в училище я его не знал: он был в другой батарее. Видел иногда, но никогда не разговаривал. Познакомился в электричке, когда ехали из Ленинграда в Гатчину. Высокий, с широкой поясницей, с простым добрым лицом. Классический флегматик. Я имею в виду темперамент. Курил. Водку пил, как правило, с пивом. Но не увлекался. Но его особенностью как молодого парня было то обстоятельство, что он никогда не общался с особами женского пола. Ни на каком уровне. Он сам мне об этом говорил. Ну, прямо целомудренный Аполлон, безгрешный как первый, еще не топтаный снег.
   А кто такая Ольга? Это Ольга Ивановна. Фамилия у нее тоже есть. На тот момент фигура для нас загадочная. Мы знали о ней только то, что нам рассказала хозяйка Мария Ивановна, у которой мужем был Ларик, по профессии пожарный. Она-то нам и поведала, что Ольга Ивановна дама видная культурная, незамужняя, бездетная, ровесница Октябрьской революции. Вот уже несколько лет она живет одна, никто к ней не ходит. А работает она на курсах кройки и шитья преподавателем. Неплохо зарабатывает.
   Лакомый кусочек, - похотливо заметил Ларик. - Но Мария Ивановна так посмотрела на него, что он опять стал похож на унылого старого спаниеля.
   Эти сведения были, естественно, нами приняты... для сведения. Но для полноты впечатлений надо было ее, эту Ольгу Ивановну, встретить и рассмотреть вблизи. И тогда составить какое-то мнение. И такой момент мне представился буквально через два дня. По какой-то надобности днем, после обеда, я пришел на квартиру. И на пороге столкнулся с ней. Поздоровались. Круглое лицо, широко поставленные глаза, слишком курносый и слегка расплющенный нос. Однако все это нисколько не умаляло ее привлекательности. А если еще учесть ее обворожительную улыбку, то вполне было бы справедливым считать ее красивой. Такое было мое мнение об Ольге Ивановне, соседке по квартире, одинокой, разведенной, но совсем не весталке, как мне показалось. Этим же вечером у нас с Олегом состоялся разговор:
   - Ты знаешь, Олег, я сегодня днем встретил Ольгу Ивановну. Она весьма привлекательна, и мне понравилась. А что ты думаешь?
   - Я тоже видел ее, говорил с ней. У меня такое же мнение о ней. И мне она понравилась.
   - Уж не думаешь ли ты, Олег, за ней приударить?
   - Ладно, не будем. Давай спать.
   - Давай.
   А дня через два произошло событие, положившее, как мне тогда казалось, начало тесным, я бы сказал любовным взаимоотношениям между Олегом и Ольгой. А случилось это так. Вечером, поужинав в чайной, мы с Олегом, как обычно, пришли домой. Малость поговорили, а потом прилегли на койки. Я взял книгу М. Шолохова "Тихий Дон", стал читать, а Олег просто лежал. Вдруг стук в дверь. Олег крикнул:
   - Войдите. Открыто.
   Смотрим, а в дверях Ольга Ивановна:
   - Добрый вечер! Извините меня, что беспокою вас. Но у меня что-то сломался утюг, электрический. Не мог бы кто-либо из вас посмотреть его и по возможности исправить?
   Я и сообразить не успел, а Олег вскочил на ноги. И куда только делась его обычная неторопливостью
   - Я, пожалуй, с этим справлюсь. У меня есть кой-какой опыт, - сразу заявил он.
   - Тогда пойдемте ко мне, - с улыбкой сказала она.
   И они ушли. А я принялся за книгу. Олег вернулся примерно через час. Довольный, в хорошем настроении.
   - Ну как, Олег, справился с утюгом?
   - Справился. Там была чепуха: в вилке не было контакта.
   - А почему так долго не возвращался?
   Ольга Ивановна чаем угостила. Я не отказался. Посидели, поговорили.
   - Ну, и как она тебе?
   - Ты знаешь, она мне очень нравится. Замечательная женщина.
   А разница в возрасте, почти 12 лет тебя, дружище, не смущает?
   - Нет, не смущает.
   - А ты не заметил, как она к тебе?
   - Может я и ошибаюсь, но кажется, что она ко мне как-то неравнодушна. Не могу тебе точно сказать. Она приглашала приходить.
   - Пойдешь?
   - Конечно, пойду.
   - Ну, дай Бог тебе удачи. Дерзай! Кто хочет, тот добьется.
   Между тем Олег как-то вечером, в самом конце ноября, собрал свои вещички, сел на койку и задумался.
   - О чем задумался, детина? - спросил я его.
   - Да так, ничего.
   - Олег, ты окончательно решил уйти к Ольге Ивановне? Ты не совершаешь ошибки?
   - Да, решил окончательно. Я ее люблю и уважаю. Без нее не могу.
   - А она тебя любит?
   - И она меня любит и уважает.
   - Олег, но ведь возраст. К тому же говорят, что прежний муж с ней развелся по причине ее бесплодности. Ты ее об этом не спрашивал?
   - Толик, я тебе уже говорил, что возраст для меня не имеет значения. А что касается бесплодности, то и это меня не остановит. Я ее люблю и намерен на ней жениться.
   Вот такой примерно разговор состоялся у нас с Олегом, после которого он ушел. А я остался в комнате один. А платить-то надо за две койки! Буду думать. На следующий день меня вызвал замполит батареи Береснев Алексей Иванович, человек, по моему мнению, вполне порядочный, но очень усердный, службист. И сразу начал:
   - Товарищ Волков! Вы ведь квартируете вместе с Соловьевым? Так?
   - Так точно. Мы с Соловьевым живем в одной комнате?
   - Он и сейчас живет в этой комнате?
   - Сейчас нет. Он ушел к соседке. Любит ее и хочет жить с ней.
   - Как это любит? Да она старше его на 15 лет. Он что, не может найти себе девицу? Уж если ему приспичило жениться.
   - Так ведь у каждого человека свой вкус. Ему любится Ольга Ивановна и не нужна ему никакая другая девица. Зачем лезть в чужую личную жизнь? Это аморально, товарищ старший лейтенант.
   В итоге этой беседы замполит вроде и согласился со мной, но...
   С Олегом разговаривал комбат майор Столярский. О чем они говорили, я, конечно, не знаю, но только Олег вышел от него очень расстроенным. Сказал мне, что требуют от него оставить Ольгу Ивановну и уйти на другую квартиру. Трудно поверить в этот бред, но так было.
   С началом декабря давление на Олега как-то ослабло. Полк собирался выезжать на стрельбы в район Луги. Хлопот было много.
   На этих, показательных для всего генералитета Советской Армии, учениях с боевой стрельбой из новейших дальнобойных орудий Олег Соловьев, командир огневого взвода, отличился в лучшую сторону. Но по настоянию замполита полка полковника Богданова, поощрен не был. Даже мне было обидно. А Олегу еще раз дали понять, что он должен смириться с требованиями командования и разорвать свои отношения с Ольгой Ивановной. Хочу внести некоторую ясность: весь офицерский состав полка, я имею в виду офицеров батарей, но не штаба полка, сочувствовал Олегу и выражал ему свою солидарность и понимание. Всю эту недостойную возню вокруг личной жизни Олега Соловьева затеял партийно-политический аппарат во главе с полковником Богдановым. Кстати, об этом полковнике. Оказывается, он был знаком с Ольгой Ивановной. И не только. Офицеры, которые служили в полку с момента его прибытия в Гатчину после окончания войны, под секретом говорили, что Богданов, бывший депутатом горсовета, членом горкома партии, домогался внимания Ольги Ивановны. Он встречал ее на всяких городских "междусобойчиках", которые устраивало городское начальство по случаю разных праздников. Так это или не так - не знаю. Но молва имеет какие-то основания.
   Где-то в начале нового, 1952 года, меня остановил лейтенант Вадим Неделин. Он служил командиром взвода в нашей полковой школе и одновременно был родным племянником самого главного артиллерийского генерала во всей Советской Армии. Но это не мешало ему быть хорошим парнем. Кроме того, Неделин был членом ВКП(б), но состоял в комсомольском бюро полка. Поздоровались.
   - Волков, скажи Соловьеву, чтобы завтра, на заседании комсомольского бюро полка он сильно не ерепенился. От него будут требовать ухода от этой женщины. На бюро будут присутствовать Богданов, замполит батареи, секретарь партбюро полка, Домников. И сам командир полка обещал прийти. Я, конечно, выступлю в его поддержку, но давление будет сильное. Богданов всем верховодит.
   В батарее я нашел Соловьева и передал ему содержание нашего разговора с Неделиным.
   - Вот что, Толик. Мы с Ольгой подумали и согласились во мнении. Я подчинюсь их требованию. Скажу, что уйду. Брошу этим сволочам кость. Пусть грызут и подавятся.
   - Ты что, в самом деле уйдешь? Как же так можно? Олег, ты что, спятил?
   - Я уйду на несколько дней. Все успокоятся, а потом вернусь. И будет все в порядке. Я думаю, что их интересует не само мое действие. Для них, этих оглоедов, важно, чтобы я подчинился на словах. Я это сделаю.
   - Правильно, я тоже так думаю. Опять затевать это дело они не будут. А я буду подтверждать, что ты у Ольги Ивановны не живешь. На следующий день заседание комсомольского бюро полка состоялось. Я на нем не был. Ждал Олега в канцелярии батареи. Он пришел на удивление быстро. И расстроенным не выглядел.
   - Ну, расскажи, как дело было, - спросил я.
   А так: когда мне предъявил Саша Иванов (это младший лейтенант, штатный секретарь комсомольского бюро)требование оставить Ольгу Ивановну, я согласился. Изобразил печаль безысходную. Они все от удивления рты разинули. Иванов объявил бюро закрытым. Вот и все.
   - А что Неделин?
   - А Неделин во всеуслышание заявил, что принимает меня на жительство в своей квартире. Пока я себе другую не найду. Вот так. Так что все в порядке.
   На следующий день, вечером, собрав в чемодан кое-какие вещи, Олег "попрощался" с Ольгой Ивановной, и мы с ним отправились в тот дом, где квартировал Вадим Неделин. Нашли. Вадим уже приготовил Олегу койку с матрацем и подушкой. Посидели, выпили по маленькой, закусили, и я ушел к себе. Утром встретил Ольгу Ивановну. Она, как всегда, хорошо выглядела, по-модному одета и в отличном настроении. Значит все хорошо.
   Пришел в батарею, зашел к замполиту и, придав лицу самое грустное выражение, доложил, что вчера вечером Соловьев ушел на другую квартиру. Как и было задумано, Олег вернулся в свой дом, к Ольге Ивановне, через несколько дней. Дальнейшая жизнь показала, что семейные обстоятельства Олега Соловьева больше никого не интересовали. Видимо, осознав бесполезность попыток развести Олега и Ольгу, "доброжелатели" оставили их в покое. Я мог бы на этой мажорной ноте закончить мой рассказ об этих людях и начале их совместной жизни, в успехе которой я принимал посильное участие. Но заканчивать не хочу, хочу продолжить повествование о моем друге юности и рассказать о событии, которое произошло 10 лет спустя, и в корне изменило стиль жизни этой милой моему сердцу пары людей.
   Летом 1960 года мы с Олегом служили в городе Луге, под Ленинградом, командирами батарей в одном дивизионе. В один из дней, по просьбе начальника штаба дивизиона Михеева Николая Ивановича, Олег выделил в его распоряжение трех солдат для пилки, колки и укладки дров в личном сарае Михеева. Солдаты с работой справились быстро и пошли болтаться по прилегающему к домам лесу. Там встретили девицу. Туда-сюда поговорили, и девицу изнасиловали все трое. Факт этот получил огласку. Все усугублялось двумя обстоятельствами: во-первых, девица оказалась несовершеннолетней, а во-вторых, только что проходила партийная компания по изучению постановления ЦК КПСС о групповом изнасиловании в Таманской гвардейской дивизии Московского гарнизона. И тут такое. По этому случаю в полк из Ленинграда и Москвы понаехало множество разнокалиберных начальников. И все генералы и полковники. Ходили по казармам, выспрашивали. С солдатами моей батареи беседовал генерал. Он убеждал их в том, что насиловать недостойно высокого звания советского солдата, который освободил Европу от фашистского ига. Я сидел, слушал генерала и думал: "Господи, у нас не будет порядка, пока армией будут руководить такие генералы. Это если не копать глубже. Но глубже - уже крамола. Так что лучше не думать - себе дороже". Солдат-насильников осудили. А вот относительно наказания офицеров поступили по старому армейскому принципу: командир полка несет полную ответственность за поведение солдат своего полка, независимо от того, командует ли он в этот момент этими солдатами или нет. Принцип этот имеет иерархический порядок. Поэтому за случаи изнасилования в полку не пощадили командира полка, командира дивизиона и командира батареи. Их всех уволили из армии. Так капитан Олег Соловьев, молодой еще, здоровый человек был выброшен из армии, которой посвятил 10 лет своей жизни. А главный виновник майор Михеев, который должен был обеспечить нормальный ход событий, был тоже наказан, но только символически: его переставили на другую должность, где оклад меньше на 10 рублей.
   Но беда не сломила Олега. Он не запил, не опустил руки. Он этим же летом поступил в электротехнический институт. Ольга помогала ему жить. Он окончил институт и стал работать на одном гатчинском предприятии сперва инженером, а потом главным энергетиком. Жили Олег и Ольга в любви и согласии. Но детей у них так и не было. Олег умер 17 августа 1987 года после тяжелой болезни. Ольга пережила его на 15 лет. Теперь они покоятся рядом на гатчинском кладбище, в том самом городе, где и началась их любовь.
  

Очерк четвертый. Новогодняя история

   Новогодняя история? Господи, да сколько их существовало, сколько описано. И все, как правило, смешные. Или печальные. История, которая произошла со мной в новогоднюю ночь с 1951 на 1952 год, интересна, пожалуй, лишь тем, что участниками ее были люди военные, которые, по определению, должны были проявлять в эту ночь величайшую бдительность и особую дисциплинированность. Так о чем же хочу я рассказать? А дело началось со стука в дверь канцелярии батареи, где я сидел и готовился к занятиям на 2 января. Было около шести часов вечера. Вошедший дежурный сержант доложил, что меня, лейтенанта Волкова, вызывает в штаб полка майор Байло, начальник связи. Я уже знал тогда, что этот майор занимается вопросом распределения служебных нарядов между офицерами полка. Шел в штаб и думал: что же надо от меня этому майору? Ведь два дня назад все наряды на Новый год были определены приказом командира полка. А может, что-либо другое? Пришел, доложил и узнал: через час мне надлежит прибыть в комендатуру и заступить дежурным по Гатчинскому гарнизону. Вот это да!! Вот это честь!! Как же так? Было объявлено, что в новогодний наряд в соответствии с приказом Министра обороны (тогда еще он назывался Военным Министром) должны назначаться только опытные в службе, высоко дисциплинированные, ответственные офицеры. Видимо поэтому командир полка и назначил дежурным по гарнизону офицера штаба майора Проценко. Но в самый последний момент что-то видимо случилось, и на этой ответственной должности оказался я, лейтенант без году неделя, может и дисциплинированный, но никак не опытный. Ведь не прошло и трех месяцев, как я вообще только стал командиром взвода. А тут - дежурным по гарнизону!!! Неужели никого другого не нашлось?
   Однако все эти мысли я майору Байло не высказывал. Только про себя думал. А ему ответил:
   - Слушаюсь, заступить дежурным по гарнизону. Только прошу рассказать мне, куда ехать и что делать.
   После короткого инструктажа майор вручил мне предписание за подписью начальника штаба полка Чохонелидзе. Я получил оружие, посадил в кузов полуторки патрулей, помощника-сержанта, солдата-истопника и выехал в комендатуру. Она размещалась на первом этаже разрушенного гатчинского дворца. Единственная комната, приспособленная под служебное помещение комендатуры являла собой жалкое зрелище. Мне она чем-то напомнила каморку папы Карло из известной сказки про Буратино. Вот только на стене вместо красивого холста с изображением пылающего камина, висели три больших ярких плаката, на одном из которых красовалось жизнеутверждающее: "СССР - наше отечество, наша гордость", на другом - тоже не менее радостное: "Труден путь, но ветер века дует в наши паруса". Что касается третьего: "Помни, враг подслушивает", то от него веяло духом совсем недавно прошедших времен. И подумалось мне: нашлась же в Гатчине умная голова. Кому принадлежала эта голова, я узнал несколько позже. А сейчас мое внимание привлек диван старинного фасона, с дворцовым вензелем на высокой спинке из ценного, как мне показалось, дерева. Видимо, это был один из уцелевших образцов дворцовой мебели. Несмотря на преклонный возраст, диван выглядел вполне прилично, но был отчаянно грязен. Однотумбовый письменный стол, на крышке которого лежал неровный кусок толстого стекла. Под ними какие-то бумаги. Подошел, посмотрел и опять удивился: видимо, вся та же умная голова положила под стекло четко написанный на листе бумаги текст: "Не пейте вина, не омрачайте своего сердца табачищем, и Вы проживете столько, сколько прожил Тициан". И подпись: "И.П. Павлов". Что касается И.П. Павлова, то мне было все ясно. Сам по себе Тициан мне тоже был известен, как один из великих итальянских художников эпохи Возрождения. Из текста следует, что он не пил, не курил, а потому, видимо, долго жил. А сколько? Придется выяснить.
   Слева, у стены, стоял короткий топчан, обитый дерматином, протертым во многих местах до дыр, три табурета и бачок питьевой воды с непременным атрибутом нашего времени - прикованной цепью кружкой. Примитивная кирпичная печурка с одной вьюшкой и трубой, выведенной во фрамугу окна. Пол деревянный, с большими щелями. Тусклая лампочка под потолком. Холодно, Чтобы как-то сбалансировать эту убогость, ответственная голова и вывесила приведенные выше изречения. Кстати, опыт моей долгой армейской службы безоговорочно доказал, что в случае каких-либо материальных неурядиц всегда организовываются политзанятия. Ведь не зря еще Наполеон говаривал, что моральный фактор относится к физическому, как три к одному. Когда я спросил своего предшественника, почему такая бедная комендатура, он, удивленный, мне ответил:
   - Это вовсе не комендатура. Это место для пребывания дежурного по гарнизону. А комендатуры, как таковой, нет. Нет и штатного коменданта. А есть нештатный. Сейчас - это офицер - майор из авиационного полка. Вы, лейтенант, с ним познакомитесь.
   - Значит, гарнизонных караулов нет, гарнизонной гауптвахты нет. Зачем тогда нужна эта служба? Чтобы патрулей рассылать?
   - Вот именно. А в остальном топить печку, сидеть за столом или лежать на диване, но обязательно отвечать на телефонные звонки. И еще: без решения коменданта никаких действий не предпринимать, - так подытожил разговор мой предшественник капитан из летчиков. Но потом добавил:
   - Дрова для печки истопник должен добывать сам. Пусть идет в развалины. Там много есть того, что горит.
   После этого капитан вручил мне повязку дежурного по гарнизону, пожелал успехов и ушел домой, а я остался править службу, а главное ждать, когда позвонит комендант.
   И он позвонил. Сразу начал возмущаться:
   - Почему лейтенант? вы от полковника Мальцева?
   - Так точно, от Мальцева.
   - Что у Мальцева не нашлось никого другого, более опытного? Кто подписал вам удостоверение на дежурство?
   - Начальник штаба подполковник Чохонелидзе.
   - Ну, тогда другое дело. Надо было сразу так и доложить. Чохонелидзе знает, кого назначать. Значит, Вы офицер достойный, хоть и совсем молодой. Слушайте мои указания.
   - Так точно. Слушаю и записываю.
   - С этого момента я буду находиться на своей квартире. Телефон у Вас есть, но мне не звонить. Только в исключительном случае. Если мне надо будет, я сам вам позвоню. Поняли?
   - Так точно, понял.
   - Патрулей послать в Дом культуры. Задача - не допустить драки военных со штатскими. Если будут драться только штатские, то пусть дерутся. Патрулем в это дело не встревать. Поняли?
   - Так точно, понял.
   - Вам никуда не отлучаться. Водки не пить. На все звонки отвечать, но меры принимать только по моей команде. Поняли?
   - Так точно, понял.
   - И последнее. Вы человек новый, первый раз на дежурстве. Скажите, как вы относитесь к плакатам, которые вывешены в дежурке?
   И тогда я окончательно понял, кому принадлежала та самая умная голова, которая выплеснула на стену эти идейные опусы.
   - Я думаю, что они достаточно глубоки по содержанию, а главное, политически, я бы даже сказал по партийному актуальны.
   Ну, хорошо. Поздравляю Вас и Ваш личный состав с наступающим Новым годом. Желаю успехов. Я еще позвоню. Патрули должны прийти в девять часов.
   И комендант положил трубку. Я тоже.
   Между тем, погода стояла великолепная, настоящая новогодняя: было тепло, так легкий морозец. Шел снежок. И тишина. Однако, совсем не так я собирался встретить этот Новый год. Хотел пробыть в казарме до двенадцати ночи, поздравить солдат, провести их проверку и уложить спать. А потом идти домой, зайти к Соловьеву с Ольгой Ивановной. Они приглашали. Выпить у них одну-две рюмки водки, поужинать, может быть послушать музыку и идти спать. Но...
   В половине десятого пришли два офицера-патруля. Старший и младший лейтенанты в погонах авиационных техников. Оба уже "под шафе". Я стал их инструктировать, но старший лейтенант меня сразу оборвал.
   - Ты, лейтенант, нас не учи. Мы свое отслужили (кстати отмечу, что им обоим было уже под сорок, если не больше). Мы сейчас в "свободном полете" от своих жен. Намерены нести службу в Доме культуры, на танцах.
   - Вот и хорошо. Забирайте патрулей и идите в Дом культуры. Ваша задача - не допустить драки военных с гражданскими. Если будут драться только гражданские, то пусть дерутся, сколько им влезет. Это дело милиции. Вас не касается. Водки не пить. О порядке мне звонить по телефону. Все, идите.
   - Лейтенант, прикажи шоферу. Пусть довезет до Дома культуры, - нагло заявил старший.
   - Перебьетесь. Пешком идите, - ответил я.
   Надо заметить, что ключ зажигания я у водителя забрал. На всякий случай.
   Патрули ушли. Истопник топил печь. Помощник сидел у телефона, а я лег на диван в надежде подремать.
   И вот первый звонок. Помощник протягивает мне трубку. Смотрю время - 22 часа.
   - Это комендант. Как у нас там дела? Патрули ушли? - промямлило в трубке. Комендант был пьян.
   - Все в порядке, - ответил я и положил трубку. Повторного звонка не последовало.
   Потом позвал водителя. Завели и прогрели полуторку. Сидел в кабине, курил "Беломор" и размышлял: ну, что за шелапонь, эти патрули. А комендант!! Нализался, как свинья! И еще командовать пытается. Но Бог не выдаст, а поросенок не съест. Как ни то справлюсь.
   Водитель остался в машине, а я, забрав ключи зажигания, ушел в дежурку. Пока в гарнизоне все было тихо. Но где-то около половины двенадцатого опять раздался звонок. Это был комендант. Я с трудом узнал, что это именно он. Он начал плести какую-то чушь, что посадит меня в подвал, где водятся большие крысы. Они оставят от меня пистолет и пуговицы от шинели и кителя. Он кричал в трубку:
   - Ты, лейтенантик, понял?
   - Понял, товарищ майор. Желаю Вам успехов в Новом году и больше водки не пейте. И бросил трубку.
   Ровно в полночь я поздравил своего помощника и истопника, и себя самого, конечно, с Новым 1952 годом. Послал истопника к машине, чтобы привел водителя. Но его в машине не оказалось! Вот это да! Где же он? Решил немного подождать. И тут звонок. В трубке услышал раздраженный женский голос:
   - Это комендатура?
   - Да, дежурный лейтенант Волков. Что Вам надо?
   - Товарищ лейтенант! Вам звонят из Дома культуры. Тут у нас в буфете сидят и пьют два офицера, майор и капитан. Ругаются, со стульев падают, публику пугают. Мы могли бы вызвать милицию. Но ведь она, эта милиция, избить может. Офицеры все-таки. Похожи на фронтовиков. Подъезжайте, заберите их.
   - Хорошо, сейчас приеду, - ответил я.
   Но где же водитель? Ушел, наверное, в самоволку. Сволочь. Тут недалеко женское общежитие. Там он. Где еще. Придет. Но ехать-то надо сейчас. Все. решено. За руль сяду сам. Справлюсь. Полуторка - машина мне известная. С собой взял истопника. До Дома культуры пути-то всего около одного километра. Но на середине этого маршрута крутой спуск. А он обледенел. Но ничего. Волков бояться - в лес не ходить. Выехал. Однако как я ни осторожничал, на этом самом спуске меня развернуло поперек дороги. Но тогда время было другое. Машины не ходили так часто как сейчас. Поэтому я спокойно выправил положение и с шиком подкатил ко входу в Дом культуры. Единственный в то время в Гатчине очаг культуры сиял огнями, гремел музыкой и кружился в танцах. В одном из углов ярко освещенного вестибюля кучкой стояли мои солдаты-патрули. Подошел к ним:
   - Где офицеры?
   - Танцуют.
   - Пьяные? - спрашиваю.
   - Так точно, пьяные.
   - Ладно. Все пошли за мной наверх, в буфет. Быстро и четко исполнять все, что прикажу. Поняли?
   - Так точно, поняли, - хором ответили солдаты.
   У дверей буфета меня уже ждала какая-то женщина. Видимо, заведующая.
   - Здесь они? - спрашиваю ее.
   - Здесь. Пьют, опять что-то поссорились.
   - Вы хорошо знаете, откуда они?
   - Из Ленинграда, командированные на аэродром, по строительной части. Слышала, как говорили.
   - Вот за это спасибо. А теперь пойдем посмотрим на эти экземпляры.
   Помещение буфета было заполнено наполовину. Оба офицера в шинелях и шапках сидели за столиком в углу. По бутылкам понял, что пили они водку с пивом. Майор, постарше, был из инженерных войск, а капитан, помоложе, просто строитель. Оба крепко пьяны, но о чем-то говорили на повышенных тонах. В момент, когда я подошел к ним, майор вскочил, схватил капитана за лацканы шинели и закричал:
   - А знаешь ли ты, сопляк, как звали отца Александра Македонского? Ну, говори! Удавлю!
   - А тебе, пень трухлявый, известно, что угол отражения равен углу падения?
   - А-а-а падение! - прорычал майор, навалился на "собеседника", и оба рухнули на пол.
   Официантка завизжала, а я крикнул патрулям, чтобы шли ко мне. Приказал им:
   - Взять обеих, по три человека на каждого. Свести вниз, к машине. Не пойдут - тащить, не церемониться. Быстро.
   Когда майора выводили из буфета, он кричал:
   - Оставьте меня, я знаю, как спасти Пизанскую башню! Знаю!
   - Товарищ лейтенант! Он еще и матерится, - сказал один из патрульных.
   На лестнице майор все останавливался, вытягивал вперед руку и кричал:
   - Рубикон перейден. Да здравствует Юлий Цезарь!!!
   Судя по высказываниям, майор до воинской службы был учителем истории. А вот капитан, пока его тащили по лестнице все пытался петь "Священную войну", но у него никак не получалось: путал мелодию и слова. Благодаря стараниям патрулей через вестибюль прошли быстро. Так же быстро посадили "клиентов" в кузов, куда сели и патрули. План мой был таким: на станции Гатчина-Балтийская посадить обоих в электричку на Ленинград, где на Балтийском вокзале сдать их в комендатуру. Чтобы в пути избежать эксцессов, направить с ними двух патрулей для сопровождения их до Ленинграда и сдачи в комендатуру. В итоге оно все так и получилось. Когда я подвез всю команду к платформе, электричка уже стояла. Клиентов посадили спиной друг к другу, а патрули прижали их, чтобы не шевелились и скорее засыпали. Я подошел к майору. Он посмотрел на меня пьяными, кровянистыми глазами, сделал попытку мигнуть и промямлил:
   - А все-таки она крутится. - Склонил голову набок и закрыл глаза.
   До отхода поезда оставалась одна минута, и мы вышли из вагона, кроме двух сопровождающих. Электричка тронулась, а мы пошли к машине. Патрулей отвез в Дом культуры, а когда приехал в дежурку, то увидел на топчане что-то храпящее. Мой помощник-сержант доложил, что сразу после нашего отъезда явился водитель, под хорошим "газом". Сообщил, что звонил комендант, но он, помощник, ничего не понял. В остальном все было в порядке. Я как-то подумал, что остаток этой новогодней ночи пройдет без волнений. Ан нет! Где-то в четыре утра позвонил комендант. Что-то долго говорил. О чем - не понял, но одно все-таки уяснил: комендант требовал, чтобы ему на квартиру прислали машину. Он хочет поехать в Дом культуры и проверить, каков там порядок.
   Ишь, чего захотел, пьяница несчастный, - подумал я. Да и как я ему дам машину: водитель-то нетрезвый лежит.
   - Товарищ майор! Машину дать не могу, не заводится. Аккумуляторы сели.
   - Безобразие, - закричал он в трубку, - я с вами разберусь! вы еще меня не знаете.
   - Хорошо, - ответил я, - разбирайтесь. - И положил трубку
   Больше до конца дежурства он мне не звонил. Вскоре из Ленинграда прибыли патрули, которые сопровождали пьяных офицеров. Они благополучно их довезли и сдали в комендатуру на Балтийском вокзале.
   На этом можно было бы и закончить мое повествование о событиях той далекой новогодней ночи, если бы не еще одно существенное обстоятельство. 2 января, после обеда, дежурный по полку передал мне приказание немедля прибыть в кабинет командира полка. Для такого служебного уровня, каким обладал я в то время, вызов к командиру полка был событием явно неординарным. К тому же, что мог иметь ко мне командир полка? Пришел, постучал, доложил и увидел, что в кабинете уже сидит мой командир батареи майор Столярский. Полковник был злой, со мной не поздоровался, а сразу начал:
   - В ночь на Новый год Вы были дежурным по гарнизону. Расскажите, что Вы там совершили в Доме культуры для наведения общественного порядка?
   Я сразу сообразил, что кто-то из Дома культуры сообщил командиру о моих "подвигах". Но в каком духе - я пока не знал. Рассказал так, как счел нужным. Не стал утаивать того факта, что офицеры-патрули самоустранились от несения службы. Про пьяного шофера говорить не стал.
   - А как Вы можете знать, что солдаты довезли офицеров до комендатуры? Может, они их выбросили из поезда по дороге?
   - Они привезли мне документ.
   И я подал командиру полка документ из комендатуры Балтийского вокзала о принятии майора Кравцова и капитана Зимина.
   - Руководство Дома культуры хвалит Вас за оперативные и решительные действия. Просят поощрить. Мы подумаем. Можете идти.
   Я уже почти вышел, когда полковник окликнул меня:
   - Лейтенант, я думаю, что Вы действовали правильно. Идите.
   Однако деликатность этого события, видимо, не дала оснований к моему поощрению. Наверное, это правильно. Но в полку мои коллеги еще долго выпытывали: а как звали коня Александра Македонского? Я отвечал - знаю не только этого коня, но коня Дон Кихота и хана Батыя и даже коня маршала Буденного.
   Смешно? Может быть. Да и вся эта новогодняя история, думается мне, больше печальная, чем смешная. Впрочем ... симпатии - дело индивидуальное.
  

Очерк пятый. Moserspietze или махнем не глядя

   Сразу хочу внести ясность: это будет рассказ о событии, связанном с идеей часов. Да, да, тех самых часов, что мы носим на руке или в кармане жилетки. А может и в другом месте. Могут спросить, при чем здесь Мозершпиц - одна из вершин Швейцарских Альп? Все просто: Moserspietz - название известной швейцарской фирмы по производству часов. По крайней мере в то время, о котором идет речь. Офицер, особенно артиллерист, обязательно связан с фактором наличия часов. Без них ему нельзя. В то время, т.е. в начале 1952 года, лучшими отечественными часами считались ручные, вернее, наручные часы марки "Победа". Приобрести их было непросто, ибо в этой области полностью хозяйничал его величество дефицит. Поэтому и таскал я в кармане наши советские карманные часы "Молния" с цепочкой и в никелированном корпусе. Для меня, командира взвода, было страшно неудобно использовать эти часы для засечки секундных нормативов боевой работы солдат.
   И я решил во что бы то ни стало, приобрести наручные часы с большой секундной стрелкой. Где их взять? Только в Ленинграде. И только в комиссионном магазине. Кто-то, уже и не помню, сказал мне, что магазин этот расположен на углу улиц Садовой и Невского проспекта. Туда и направил я стопы свои в один из воскресных дней января месяца. К счастью, магазин оказался на том самом месте и к тому же еще и открытым. В большом зале, по периметру уставленному витражами, посетителей, кроме меня, не было. Сначала решил посмотреть, что вообще есть. Под стеклом витрин лежало богатство: часы наручные и карманные, наши и иностранные, разных конфигураций и размеров, в никелированных, серебряных и даже золотых корпусах. Я не знал, куда смотреть и что выбрать. После третьего захода мнение мое остановилось на наручных часах швейцарской фирмы "Moserspietz". В никелированном корпусе, с большой секундной стрелкой. Когда посмотрел на цену, то невольно вырвалось воробьяниновское "Однако!" Часы стоили ни много, ни мало, а 560 рублей. Это почти половина моей тогдашней заработной платы. Хороши часы, но дороги. Но ведь, "наверное, хорошие, надежные, швейцарские". Не хухры-мухры! Однако и 560 рублей - деньги не малые. Что же делать?
   Видя мои терзания, подошел продавец.
   - Так что же Вы выбрали?
   - Да вот, хотелось бы взять этот Мозершпитц. Да уж очень дорог.
   У Вас, молодой человек, отличный вкус. Часы этой фирмы - лучшие швейцарские. Поверьте мне, я знаю, что говорю. Берите, не пожалеете. Эти часы Вас не подведут.
   - Ну, хорошо. А гарантии Вы какие-нибудь даете? На всякий случай.
   - Вы же понимаете. У нас коммерческая торговля. Гарантии мы не даем. А риск есть во всяком деле. Так что, берете?
   - Кривая моих колебаний достигла максимума и пошла на спад; я согласился.
   Продавец достал из витрины часы, завел их и подал мне. Я убедился, что они идут, что секундная стрелка весело бежит по циферблату. Продавец тут же предложил мне ремешок за 10 рублей. Из магазина я вышел в приподнятом настроении. Огляделся. Мимо меня по Невскому и по Садовой сновали трамваи. На подножках висели люди, а на "колбасе", как и в моем детстве, катались пацаны. Я был доволен: у меня на руке красовались отличные швейцарские часы! Надо как-то это отметить. Где? Решил - в ресторане на Балтийском вокзале. Те годы были временем, когда в ресторанах умели вкусно готовить солянку мясную сборную, бефстроганов с рисом, компот из свежих яблок. Все это я заказал, отлично пообедал и вернулся в Гатчину, на улицу Хохлова в дом, где квартировал. На этой мажорной ноте можно, пожалуй, и закончить первую половину очерка, в которой я пытался показать происхождение и роль главного героя - часов известной швейцарской фирмы.
   Вторым героем моего рассказа будет предмет одушевленный - писарь нашей батареи, сверхсрочник по фамилии Швидкой. По сути дела он был делопроизводителем батареи: вел учет, отчетность, писал расписание занятий, уносил в штаб полка и приносил оттуда документы, ходил в наряд дежурным по солдатской столовой. Основное время проводил в канцелярии батареи, сидя за столом. В этой же комнате стояли столы и офицеров батареи. Так получилось, что Швидкой первым обратил внимание на мою покупку. Он очень живо ею заинтересовался и явно не скрывал своей зависти. У Швидкого были наручные часы "Победа". Не знаю, правда, новые или нет. Но с тех пор, как я приобрел Мозершпитц, писарь стал меня как-то больше уважать, частенько подходил ко мне и спрашивал:
   - Сколько там на Ваших?
   А потом сравнивал со своими. Мне порой казалось, что часы очаровали его, околдовали. Однажды я намеренно оставил часы на столе и вышел в коридор покурить. А когда вернулся, то лицезрел удивительную сцену: Швидкой стоял у моего стола и, не отрываясь, смотрел на Мозершпитц, не реагируя на мой приход. "Уж не тронулся ли он умом из-за этих часов" - подумалось мне.
   И вот наступил апофеоз: в один из дней января, после обеда, Швидкой подошел как-то вдруг к моему столу, закрыл запястье левой руки правой и громко сказал:
   - Товарищ лейтенант Волков! Махнем, не глядя?!
   Смысл этого предложения до предела прозрачен: Швидкой предлагал обмен чего-то, что было накрыто его правой рукой на то, что было у меня на левой руке, т.е. на мои швейцарские часы. Справедливости ради скажем, что я достаточно точно знал предмет обмена со стороны Швидкого - это его часы "Победа". Что же мне делать? мысли зашли в тупик. Обстоятельство требует некоторого пояснения. Купленный мной швейцарский феномен радовал только одну неделю, после чего механизм остановился. Я потряс его, и он опять ожил. Стрелка бегала по циферблату еще три дня и опять... Тогда я решил показать Мозершпитц часовых дел мастеру. Он посмотрел и на полном серьезе:
   - Вам надо на пару дней съездить в Швейцарию. А мы по этим часам не копенгаген.
   - А в Ленинграде?
   - Там тоже Вам не помогут.
   И тогда я констатировал печальный итог: с часами мне не повезло. Пролетел. Но жизнь продолжается. Сослуживец предлагает обменять мои неисправные швейцарские на свои исправные советские. Как поступить? Если бы Швидкой был первым встречным, то проблемы, как таковой, не было бы. Но Швидкой сослуживец, сверхсрочник с очень низкой зарплатой, но необузданной завистью. Поэтому в первый момент, когда я осознал это самое "махнем, не глядя", то подумал - нет, не буду меняться. Но Швидкой так наседал, что мне стало его жалко. И я пошел на сделку.
   - Черт с ним, - подумал я, - отдам ему швейцарца. Но при первом же требовании Швидкого вернуть ему "Победу" - верну.
   Хорошо, - согласился я, - давайте то, что у Вас на руке и возьмите мои часы. Видите, они идут. Видит Бог и лейтенант Соловьев, что инициатором этого обмена были Вы, товарищ Швидкой. И те же лица смогут удостоверить, что все прошло по честному.
   - Так точно, - подтвердил Швидкой и взял у меня Moserspietz, а я у него "Победу".
   Когда Швидкой вышел зачем-то из канцелярии, я сказал Соловьеву, что при первой же претензии верну писарю его "Победу". В этот же вечер решил, что не буду искать часы с большой секундной стрелкой, а куплю себе секундомер. Прошло несколько дней. Все было спокойно. Но тем не менее, я ждал инцидента: ведь должны же часы остановиться. И, наверное, это произошло, так как у Швидкого резко изменилось настроение. Однако мне он ничего не говорил. А еще через несколько дней меня вдруг вызывает командир батареи:
   - Лейтенант Волков, Вы менялись часами с писарем Швидким?
   - Так точно, я с писарем Швидким часами менялся.
   - Расскажите, как все это было.
   Значит, часы мои швейцарские остановились. И писарь не мне об этом сказал, а комбату. Вот гад! Комбату майору Столярскому я в подробностях доложил об обстоятельствах обмена, не забыв подчеркнуть, что при этом присутствовал лейтенант Соловьев.
   - Так вот, товарищ Волков. На мое имя поступил рапорт от писаря батареи Швидкого с жалобой, что Вы всучили ему неисправные часы. Что скажете?
   Если бы часы были неисправны, Швидкой их бы не взял. Но он с радостью взял их. Еще и спасибо говорил. Я уже докладывал, что не хотел этого мена. Но Швидкой так насел... Лейтенант Соловьев может подтвердить, что все было честно. Комбат вместе с замполитом начали разбирательство. А Швидкой молчал, ни с кем не разговаривал. При взгляде на него создавалось впечатление, что он физически подавлен и душевно опустошен. На его лице лежала маска безысходной тоски и неподдельного страдания. Мне было жаль этого человека, но не настолько, чтобы вот так, сразу, выложить ему его "Победу".
   После бесед с Соловьевым, опять со мной и Швидким комбат пригласил меня одного:
   - Товарищ Волков. Мы с замполитом пришли к единому мнению: Вы должны вернуть Швидкому его часы. Вы - офицер, а потому не должны были вступать в сделку с низшим по чину и званию. Вы допустили ошибку. Исправьте ее.
   - Я согласен. Но только никакого извинения, ни в какой форме приносить Швидкому не буду.
   Комбат на это промолчал, потом попросил замполита пригласить Швидкого и Соловьева. Те пришли, и я вручил писарю его "Победу", а он мне швейцарца. Все молча разошлись. Я посмотрел на Moserspietz, а они идут, тикают, весело бежит по кругу секундная стрелка. Вот это да! Но я не стал злорадствовать. И носить их на службу тоже больше не стал. Жил Moserspietz еще примерно неделю, а потом окончательно испустил дух. Справедливости ради скажу, что мелькнула у меня мысль сдать их в комиссионный магазин тут, в Гатчине, пока они шли, но было как-то совестно сдавать такие, откровенно неисправные часы, обманывать кого-то, как обманули меня. Нельзя. Пусть себе лежат. Они так и лежали невостребованные до лета 1952 года. Я, правда, наблюдал за ними, но ни разу не обнаружил в них признаков жизни. И решил я от них избавиться. Но как? Просто взять и выбросить? Нет, на такое я не могу пойти. Надо, чтобы было достойно знатности происхождения, чтобы с эффектом, чтобы запомнилось. Хотелось, чтобы предмет моих симпатий ушел на небо, подобно душе грешника, сожженного на костре. И способ определился. Я пошел на болотистый участок и нашел там хорошо сохранившуюся немецкую противотанковую мину. Их тут было много, этих мин: и немецких, и наших. Но наши все сгнили, как деревянные, так и железные - в прах превратились. А вот немецкие - как новенькие. Одну из них я отнес к немецкому танку, еще во время войны увязшему в болоте. На башне этого танка я положил мину, на взрыватель мины - толовую шашку, а на нее - мой Moserspietz. Вставил капсюль-детонатор с бикфордовым шнуром длиной 2 м, поджег его и отошел метров на 200. Не прятался, а только встал за ствол березы. Пока грел шнур, мне подумалось, что было бы неплохо посадить на эту мину того самого продавца, который всучил мне неисправные часы. Раздался взрыв. Красивое зрелище!!! Огромное бело-голубое пламя!! Взрыв, конечно, слышали в лагере, но особого внимания на него не обратили. Я скажу, почему. В это время я находился на разминировании в Новгородской области. И каждый день все лето и осень 1952 года только и делал, что занимался уничтожением всего, что может взрываться. Но об этом - в следующем очерке. А сейчас я шел в лагерь и думал, что вряд ли в мире когда-либо кто-либо простился со своими любимыми часами так, как я с Moserspietz. Я был в печали.
   Потом у меня было много всяких часов. Но только Moserspietz остался памятным штрихом на одной из страниц моей книги жизни.
  
   С-Петербург. 2006. декабрь

Очерк шестой. Генеральская дочь

   "Он был титулярный советник,
   Она - генеральская дочь..."
   (А.С. Пушкин)
  
   Если Вам уже доводилось выслушивать страстные сентенции молодых и пожилых, красивых и не очень красивых женщин, что главной задачей своей жизни они всегда считали достижение успехов в искусстве, литературе или каком-либо другом виде творчества и не более того, то не слишком доверяйте этим суждениям: в них много от лукавого. Где-то там, в глубине подсознания, скрытно от всех хранится и живет истинное стремление любой женщины - любить и быть любимой и обязательно выйти замуж. Обязательно!!!
   Ведь недаром в одной из популярных песен поется: "Важней всего погода в доме..., а остальное суета". Но важно для любимой женщины (для мужчин тоже не в меньшей степени) как выйти замуж, а точнее, за кого. И вкусы тут разные. Их просто не перечесть. Расскажу об одном, о вкусе моей мамы, о ее взгляде на этот вопрос. Не могу говорить за других, но точно знаю, что мама считала меня весьма симпатичным юношей и всерьез полагала, что не менее симпатичной должна быть и моя избранница. При этом, прошу обратить внимание, она быть должна не просто симпатичной дурочкой, любящей исключительно красивые тряпки и побрякушки, но и помощницей мужу в осуществлении служебной карьеры. Так сказать, своеобразным локомотивом как духовной, так и материальной жизни. Особенно в части материальных условий жизни. К числу таких особ моя мама относила дочерей всякого рода высокопоставленных особ: партийных, государственных, хозяйственных чад, с помощью которых можно было бы как-то облегчить добывание хлеба насущного, наличие крыши надежной и квартиры просторной. Она неоднократно напоминала мне, чтобы я имел это в виду, когда наступит любовное увлечение. Она смотрела в перспективу не только для меня, но и для всей семьи.
   Зимой 1952 года, когда я приехал в отпуск в Москву к родителям в их квартиру на Хорошевском шоссе, создалась благоприятная ситуация для поимки "золотой рыбки". Я сам, правда, ее не искал, а вот моя сестра Галя, которая училась в десятом классе одной из московских школ, привела меня как-то к своей однокласснице - подруге, жившей в довольно шикарном особняке, на втором этаже. Квартировал в этом помещении генерал-лейтенант юстиции Петр Каленов, занимавший в то время почетный и очень ответственный пост заместителя Министра юстиции СССР. Вот к этому "большому человеку" в гости, а, вернее, к его дочери Люсе Каленовой меня и провела сестра Галя, одноклассница Каленовой. Само собой был организован блестящий по тем временам стол. Люся Каленова определила мне место около себя и все время что-то подкладывала, особенно из числа сладостей. И даже объявила, что к следующему моему приходу, который состоится в недалеком будущем, она сама изготовит для меня черничный пирог. Почему ей захотелось сделать мне удовольствие в виде черничного пирога, я не знаю, но понял, что всерьез привлек ее внимание. С отцом Люси, генералом, мы беседовали в его роскошном кабинете, сидя рядышком на диване. В общем он произвел на меня приятное впечатление. Расспрашивал о родителях, подробно. Я говорил, что знал. Не забыл генерал и моих ближайших и не очень близких родственников, обо всех подробно. Я про себя удивлялся: и зачем ему знать, что у моей двоюродной сестры Зины не отец, а отчим, дядя Сережа. И тем не менее, у меня не создалось впечатление какого-то допроса, скорей доброй доверительной беседы, при которой генерал вполне доброжелательно выяснил всю подноготную моей генеалогии. Почему так? Да потому, видимо, что только начался 1952 год. Это я знал. Но откуда мне было знать тогда, что как раз в это время режим разворачивал новую волну репрессий. Все и вся были под подозрением. Теперь-то я уж знаю, что генерал не просто задушевно беседовал со мной, а уяснял для себя мою духовную сущность, как возможного в перспективе зятя. Тем более, что его дочь вовсе не была склонной скрывать от публики желание выскочить замуж за меня.
   Не скрою, это ее желание меня раздражало. Однако мама всячески подталкивала меня на укрепление дружеских связей с Каленовой и обижалась, когда я начинал что-то перечить. Если говорить честно, то Люся, как девушка, мне не нравилась: маленькая, квадратненькая, на личико не симпатичная. При встречах с ней, а их было несколько, я, как мог, старался довести до нее это мое к ней отношение. Но она была сильно увлечена мной. Отца-генерала я видел еще раз, но больше с ним не разговаривал. Любовные отношения между мною и Люсей не налаживались. Встречи с ней тяготили меня, что очень раздражало маму. Она всячески убеждала меня, что поживется - полюбится. Но я стоял на своем и в конце февраля, не сказав ничего Люсе, уехал из Москвы к месту службы, где и провел последние дни отпуска. Мне стыдно было, что я так обидел девушку, но превозмочь себя я не смог. Мама откровенно горевала. Ей так хотелось пожить по-человечески, хотя бы примерно так, как жили когда-то герои ее Островских пьес. Выражаясь языком философии, мама стремилась иметь хотя бы средние блага жизни, положительный жизненный баланс. У нее были причины желать именно этого. Я сознательно не буду раскрывать корни этих причин, но прошу поверить мне на слово, что они в прошлом были. Моей женитьбой на Люсе Каленовой для нашей семьи положительно решились бы многие житейские проблемы. Вспомните, что это было за время!!! Одним телефонным звонком, одним росчерком пера, одним строгим руководящим словом можно было получить то, чего простые смертные не могли дождаться годами или вообще никогда не дождаться. У Люси дома я был всего три раза. Шикарный особняк, забор, собственный дворник... Впечатляло. Но в сердце моем не было для Люси места. Не было - и все. Мама требовала, чтобы я до отъезда из отпуска хотя бы как это делали раньше, обручился с ней, а потом, малость погодя, и женился. Я, к примеру, знал некоторых офицеров нашего полка, которые были повязаны обещанием жениться на определенной девице в определенный срок.
   После моего отъезда в часть ни я, ни Люся письмами не обменивались. Наша, только, только начавшаяся связь, навсегда прекратилась. Жалел ли я об этом? Скорее, нет. Тем более, что уже вскоре у меня появился новый предмет внимания, который хоть и не имел генеральских корней, но мне нравился. Но историю с Люсей Каленовой я не забыл. Много лет спустя, будучи в Москве по делам службы, я оказался около того самого дома, где когда-то жила семья Люси. Прошло четверть века, а дом стоял на прежнем месте, обшарпанный, заселенный коммунальным сообществом. Забор завален, створки ворот едва держатся на петлях. Я подошел к дверям, постоял, покурил. Вот тут, на этом крыльце, я когда-то впервые и единственный раз поцеловал Люсю по ее просьбе. Давно это было. Но помню. И, наверное, буду помнить всегда.
  

Очерк седьмой. Знакомство

   Когда я повстречал ее в третий раз, то с неотвратимостью понял: надо с ней знакомиться. Иначе нельзя. Но как? Под каким поводом?
   Она - это некая обаятельная незнакомка, которая постоянно встречалась мне по утрам на улице, когда шел на службу. Чтобы красивая - не скажу, но приятная. Нравилась она мне - и все тут. Как же мне к ней подойти? А вдруг она замужем?. Одни вопросы. Надо придумать что-то неординарное. Она, видно, меня тоже приметила: оглядывалась. И я тогда решил брать козу за рога. При очередной встрече иду прямо на нее. Ноги красивые, рояльного типа. Идет на высоких каблуках, слегка покачиваясь. Хороша, черт возьми. Подхожу к ней, останавливаюсь. Она тоже. Смотрю в лицо: глаза обыденные, светлые. Над верхней губой тонкая, едва заметная полоска пуха - признак страстной натуры. На маленьких ушках - бирюзовые сережки.
   - Здравствуйте! - строго обратился я к ней.
   - Здравствуйте! - улыбаясь ответила она.
   - Скажите мне, пожалуйста, Вы замужем или нет?
   - Нет, я не замужем, - опять улыбаясь, ответила она.
   - Тогда не откажите мне в любезности встретиться с Вами сегодня в шесть часов вечера, у входа в Дом культуры.
   - Я согласна и с удовольствием приду.
   - Не смею более Вас задерживать. До вечера.
   - До вечера!
   И мы разошлись в разные стороны: я в свою часть, а она, видимо, на работу.
   - Ай да Волков, ай да молодец, - думал я сам про себя. А может она и не придет? И голос у нее какой-то низкий, грудной. И одета строго: костюмная пара, белая блузка. Косы волос уложены на голове. Чувствуется, что работает она каким-то, хоть и небольшим, но руководителем. Как бы там ни было, но я жаждал встречи с ней. Нетерпение мое заметил мой сослуживец Олег Соловьев.
   - Толик, что с тобой происходит? Ты себе места не находишь, как тот петух, которого отделили от кур.
   - Да ничего особенного. Но у меня к тебе, Олег, просьба: прикрой меня после обеда. Мне надо сделать одно дело. Если спросят, скажи, что пошел в санчасть или артмастерскую, или еще куда-нибудь. Словом, постарайся. Мне позарез надо. Потом расскажу, в чем дело.
   - Ладно, постараюсь.
   - А утром я буду, как штык.
   До обеда перебился кое-как. А после, на частной квартире, которую снимал, провел энергичную подготовку к свиданию: погладил брюки, до солнечного блеска надраил пуговицы кителя, до такого же блеска начистил сапоги, помыл голову, побрился, подшил белоснежный воротничок и где-то в половине пятого отправился в чайную, чтобы слегка перекусить, ибо полагал... И тут столкнулся носом к носу с лейтенантом Садовским, моим коллегой из соседней батареи.
   - Куда путь держим?
   - В чайную. Надо перекусить.
   - И я с тобой.
   В чайной народу почти не было. По пути Садовский все-таки уговорил меня поведать ему о причине столь раннего ужина. Пришлось все ему рассказать.
   То-то я смотрю, ты начепурился! (Садовский был украинцем).
   Делая официантке заказ, Садовский попросил принести два по сто водки.
   - Это еще зачем? - возмутился я, - мне не надо.
   - Как не надо? Ты же на свидание идешь к совершенно незнакомой женщине! Как же тут не выпить! Обязательно!
   Что значит обязательно? Почему?
   Для легкости, для куражу. Немного, но надо.
   Выпили по сто, закусили котлетами с макаронами, запили чаем и вышли из чайной. Был месяц май. Теплый, ясный вечер сулил удовольствия. После посещения чайной я был вдохновлен и готов на любые подвиги. Садовский сказал, что дойдет со мной до объекта, посмотрит, оценит и уйдет. Ладно, пусть идет, - согласился я про себя.
   Незнакомку я увидел еще издалека. Подошли, щелкнули каблуками, поклонились, поздоровались. Молчим. Надо было что-то говорить.
   - Погода просто великолепная. Не правда ли? - промямлил я избитую фразу.
   - И тут нашелся Садовский:
   - Она так и зовет прогуляться по парку.
   - Правильно, - сказала незнакомка, - надо пойти погулять по парку.
   - Вот и хорошо, - опять вмешался Садовский, - вы идите, а у меня, извините, много дел. Я пойду. До свидания.
   Уходя, он показал мне большой палец, направленный вверх, что означало положительную оценку моей симпатии. А мы с незнакомкой пошли в городской парк. Познакомились. И я узнал, что зовут ее Людмилой, что работает она управдомами в районе Балтийского вокзала. Там у нее контора. Была замужем, но недолго. Развелась. Живет с родителями в собственном доме, возле нашего военного городка. Вот такой реквизит. Я рассказал о себе. И наверное, покраснев, признался ей, что нравится она мне.
   - Люси, - сказал я ей, - пойдемте на остров Любви. Там есть удобные скамеечки. Посидим, поболтаем.
   - Вы сказали "Люси". Меня так еще никто не называл. Хотя мне нравится.
   - Мне тоже. В этом есть что-то французское.
   Остров Любви - это участок Гатчинского парка, ограниченный озером и прорытыми еще при императоре Павле I неширокими каналами, через которые еще в те времена были переброшены ажурные горбатые мостики для пешеходов. На этом островке стоял павильон, высокий, круглый, с колоннадой. Он был построен в честь богини Венеры, а потому остров и называется - остров Любви.
   Сюда мы и пришли. Уселись на скамейку со спинкой. И тут как-то само собой я поцеловал Люси. Она не возражала. Тогда я стал говорить ей всякие милые непристойности:
   - Люси, у Вас грудь, как у Мерелин Монро. И даже лучше
   Не могу сказать, знала ли Люси, кто такая Монро, но она смеялась. Мы обнимались и целовались. Время шло. Начало понемногу темнеть.
   - Толя, - сказала мне Люси, - пойдемте ко мне в контору. Это совсем недалеко. Что-нибудь съедим, попьем чаю. Поговорим. Согласны?
   - Люси, - выдохнул я, - Вы просто прелесть. У меня нет слов, чтобы высказать восхищение Вами. Конечно, согласен.
   Я крепко обнял ее и запечатлел на ее губах долгий поцелуй. Мной овладела какая-то интенсивная радость. Хотелось скорей в контору. Она оказалась весьма уютным помещением: две комнаты, уставленные канцелярскими столами, и обширный чулан без окон. Тут вешали одежду и принимали пищу, если не хотели идти в столовую. Люси сразу предупредила, что включать в комнатах свет не следует. Поэтому удалились в чулан. Быстро, на какой-то колченогий стол она выставила закуску и ... четвертинку водки. Включила электрочайник. Сели за стол. Но не напротив, а рядом, на одной скамейке, совсем вплотную.
   - Люси, - говорю я ей, - давай выпьем за нас, за нашу любовь. Выпили, обнялись.
   Обстановка накалялась. Вот-вот должен был наступить разряд. И он наступил. Люси поднялась, пошла проверила дверь, вернулась. Сняла с вешалки какие-то пальто, вышла с ними. Я - за ней. Люси расстелила всю эту мягкую рухлядь на полу, под окном и сказала, чтобы я выключил чайник.
   - Чай будем пить после, - и изумительно улыбнулась.
   Я выключил чайник и свет в чулане. Когда вошел, то в полумраке комнаты увидел, что Люси снимала юбку. Какое-то особое, не испытанное никогда ранее волнение охватило меня. Будь что будет!! И я стал тоже раздеваться в темноте. Вижу: Люси легла на пол.
   - Ну, лейтенант, иди ко мне. Не бойся. Не пожалеешь.
   Я видел в темноте протянутую мне руку.
   - Господи! Укрепи и направь! - мелькнуло в голове.
   Стал на колени и лег на бок рядом с Люси. Она обняла меня и ... Стоп!!! Потом пили чай с чувством добросовестно исполненного долга. Оба находились в отличном, приподнятом настроении. Когда подошли к дому, где жила Люси, она спросила:
   - Толик, а почему ты не говоришь, что завтра уезжаешь в лагерь? Я знаю, что твой полк ежегодно уезжает в лагерь в это время.
   - Ты, Люси, опередила меня. Я только что хотел об этом сказать. Да, к сожалению, я вынужден на время расстаться с тобой.
   - Ты будешь мне писать?
   - Обязательно. Ты только постарайся ответить на все мои письма. Я буду скучать по тебе. Как только появится возможность, я приеду. Приду сюда. Обязательно.
   - Ну, а теперь иди. Тебе надо поспать. Я приду к тебе во сне.
   Мы обнялись, расцеловались. Я ушел.
   Утром в полку меня нашел Садовский:
   - Толя, как прошло половое крещение? Надеюсь ты не опозорил славного офицерского корпуса нашего полка, - смеясь, спросил он.
   - Все в порядке, - бодро ответил я.
   - Ну, тогда ты молодец! А девка хороша. Губа у тебя не дура.
   Философская мудрость гласит: все, что имеет начало, обязательно имеет конец. Бесконечность осмыслить невозможно. В отношениях мужчины и женщины тоже наступает какое-то завершение. Оно может быть счастливым, а может и наоборот. Как проходили мои дальнейшие отношения с Люси, я расскажу в следующих очерках моего повествования. Оставайся со мной, мой читатель, не пожалеешь.
  

Очерк восьмой. Особое задание

   "Было время разбрасывали: настало
   время собирать"
   (Библейская мудрость)
  
   Лагерный период 1952 года оказался очень коротким. Уже в начале июня батарея, в которой я служил, была в полном составе, но без вооружения и боевой техники, откомандирована в город Лугу для выполнения какого-то особого задания. Его еще называли правительственным. Что это было за задание, нам стало известно лишь на месте: разминировать, т.е. очищать территорию бывших военных действий от всяких предметов, способных взрываться. Без проволочек, с ходу, мы приступили к изучению и практическому применению этой опасной технологии, связанной с определенным риском для жизни.
   Не вдаваясь в подробности, скажу, что через месяц мы, солдаты, сержанты и офицеры-артиллеристы стали еще и заправскими саперами-разминерами и умелыми подрывниками. После окончания войны прошло семь лет, но следы ее не только остались, но и кровоточили. На валявшихся снарядах, минах, гранатах, фугасах подрывались люди, скот, техника. Огромные массивы земель невозможно было использовать в интересах сельского хозяйства по причине их взрывоопасной засоренности. С целью как-то исправить ставшее уже нетерпимым положение и прибыли мы в начале июля в один из глухих болотистых районов Новгородской области.
   Базой для лагеря стала сухая вершина плоского холма, полкилометра южнее деревни Вергежа, что ютилась на правом берегу полноводной реки Волхов. Там, на этом плоском холме, и был разбит палаточный лагерь: сухо, меньше комаров и далеко видно. Со временем к нам присоединились подразделения из других частей. Всеми командовал майор Столярский. Со своим штабом он расположился в старой ветхой избе. Электричеством обеспечивала передвижная установка. Воду возили из деревни. Для связи с командованием была автомобильная радиостанция. Каждый солдат и офицер были обеспечены резиновыми сапогами и плащ-палатками. У офицеров были пистолеты. А теперь о деталях.
  
   1. Вергежа.
   Вергежа - деревенька небольшая, но благополучная. После войны отстроена заново. По моему наблюдению население, в основном пожилое, занималось личным хозяйством, хотя имелись и общественные участки: гектаров десять картошки и вдвое больше каких-то зерновых. Картофельный участок был излюбленным объектом солдатских набегов. Картошку воровали и варили по ночам в палатках, на маленьких печурках. Так что ночью, если приглядеться, то над лагерем всегда была видна легкая дымная пелена. Нас, офицеров солдаты обязательно угощали картошкой. И не только картошкой. Но об этом позже. Но главным занятием немногочисленных жителей Вергежи, как правило, пожилого возраста было изготовление и сбыт самогона. Какого-либо государственного спиртного в деревне не было. Магазин был. Но в нем ничего, кроме конфет-подушечек, свалявшихся в неразъемный ком, не было. Хлеб, и тот привозили раз в неделю. Но только ржавый, плохо пропеченный, буханками по пять килограмм. Самогон гнали в каждой хате. Зерновой, противный, но страшно крепкий. Реализовали его в основном через команду и пассажиров парохода "Волхов", который регулярно ходил по Волхову от железнодорожной станции на трассе Малая Вишера - Чудово до Новгорода и обратно. Два раза в день этот пароход проходил мимо Вережи, но не причаливал, ибо пристани не было. Жители на лодках, как когда-то тихоокеанские аборигены, подплывали к пароходу и предлагали овощи, рыбу и самогон, конечно. Если учесть, что пол-литра водки в то время стоили около 26 рублей, а за такое же количество самогона деревенские просили 15 рублей, то спрос опережал предложение. Самогон в деревне пили все: и стар, и млад. Пили его втихаря и наши солдаты. Не чурались этого напитка и мы. Но не в ущерб делу. Мы с Олегом Соловьевым иногда ходили в деревню в магазин. Шли мимо домов. Деревенские здороваются, приглашают зайти. Как-то мы зашли в одну хату. Хозяин и хозяйка, хоть и пожилые люди, но быстро организовали застолье. Поставили бутыль самогона. А мы огляделись. В комнате мебели никакой. В углу стоит за перегородкой телок. В другом - ссыпано зерно. На сколоченной из досок кровати навалено какое-то барахло.
   Хозяин, бывший фронтовик, налил нам обоим по стакану самогона, положив туда по столовой ложке меду:
   - Очень вкусно и пользительно, - серьезно сказал хозяин. И добавил: - Выпьем за тех, кто не вернулся с войны!
   Как тут не выпить, - подумал я. И глотнул этой гадости. Больше не смог. Противно.
   Соловьев медленно тянул свой стакан до дна. Выпил, не поморщился, занюхал хлебом, положил в рот соленый огурец и только тогда улыбнулся. Я налег на жаренную рыбу: давно уже не ел такой вкусной рыбы.
   Хозяин налил еще. Я пить не стал. Рыбу ел. А Олег дернул еще полстакана. Сидели, говорили. Дочка хозяина, молодуха все ходила туда-сюда. Олег хлопнул ее по заду. Она засмеялась. Потом Олег вышел во двор. По нужде.
   Да что-то долго его нет. Надо пойти посмотреть, Открыл двери сеней и вижу: лежит Олег у порога и не шевелится. Упал спьяну. Все вместе мы его подняли, поставили на ноги, завели в хату, но тут он как-то потерял равновесие и рухнул на кучу зерна. И сразу заснул.
   - Пусть спит, - сказал я хозяину. Я пойду, а когда Олег проспится, то сам придет в лагерь.
   С этим я и ушел. Был уже вечер. Теплый июльский вечер, тишина и тучи комаров Соловей пришел рано утром. Отсутствие его в лагере никто не засек.
   - Скажи, Олег, за какие такие шиши хозяин поил и кормил нас? Ты что, заплатил ему?
   - Нет, ничего я не платил. Я обещал ему две тротиловые шашки с детонаторами и шнурами. Он глушит ими рыбу. Ты вот вчера рыбу ел. Откуда она? В деревне все глушат рыбу. На удочку много не поймаешь.
   - Но ведь на реке есть надзор?
   - Этот надзор сам не прочь поесть рыбки. Все тут налажено.
   - Олег, давай договоримся: ни ты, ни я не будем снабжать взрывчаткой жителей Вергежи. Это лично для нас может плохо кончиться. И эти две шашки мужику не отдавай. Заплатим деньги. Я тебя прошу.
   - Ладно, пусть будет по-твоему. Но только найдутся другие. Вергежа без рыбы не проживет. Ну, да Бог с ней, Вергежой. Есть еще одна "деревня", только на южном краю нашего участка, посреди топких болот. Но тоже интересная "деревенька" под названием Званка.
  
   2. Званка - имение Державинское.
   Званка - это деревня, со всех сторон окруженная болотами. Как и Вергежа, на правом берегу Волхова. Большая это деревня или малая - сказать не могу, ибо существовала она только на карте. А реально, на возвышении были видны лишь какие-то развалины красного кирпича. Про Званку никто из местных ничего толком не знал. Говорили, что была до войны деревня с людьми. А еще раньше был монастырь. И монахи были. Но советская власть монастырь закрыла, превратив богоугодное заведение в нечто противоположное. А когда пришли немцы, они приспособили помещение монастыря с его огромными подвалами для устройства завода по производству, вернее, сборки противотанковых и противопехотных мин. Так говорили местные из Вергежи. Никто из них на этом заводе не был. А вот когда немцев прогнали, то оказалось, что все входы в чрево, причем подземное, этого сооружения взорваны и завалены кирпичом. И вообще, подойти к Званке было сложно в смысле безопасности. С нашей, северной стороны подходы были сильно заболочены и покрыты сплошными противотанковыми и противопехотными минными полями. Считалось, что пока мы не снимем эти поля, к Званке не подойти.
   Где-то к половине августа я со своим взводом прошел примерно половину расстояния на участке между Вергежей и Званкой. Одним прекрасным утром, когда над рекой и болотами стлался легкий туман, я увидел вдали, на холме, нечто похожее на средневековый замок, какие обычно рисуют на картинах. Это были развалины монастыря. Я позвал солдат, и все вместе любовались этой красотой.
   Терпение мое лопнуло, и я решил без всякого разрешения начальников идти в Званку. Немедленно. Благо, было уже недалеко. Но я понимал, что идти по этим местам одному нельзя.
   Я пойду к Званке. За меня остается помкомвзвода. Кто пойдет со мной?
   Согласились все. Я выбрал солдата Игумнова. И при всех рассказал об опасностях этого перехода. И еще заметил, что это не задание командования, а моя личная блажь.
   И мы пошли. Я - впереди, а Игумнов метров в 50 сзади. Главное - не задеть проволочную растяжку противопехотной мины. Это были немецкие мины, установленные на деревянных колышках высотой 20 см с промежутком 6-7 метров. К чеке взрывателя присоединялись несколько тонких стальных проволок длиной 3-4 метра, закрепленных на забитых в землю колышках. Корпус мины красился соответственно цвету растительности, а потому его и видно не было. Проволочки, растянутые радиально, - тем более. В совокупности создавалась так называемая минная паутина, пройти через которую было просто невозможно. Поэтому в годы войны такие минные поля снимали огнем артиллерии, как правило. Конечно, прошедшая война и время во многом снизили уровень опасности, но не исключили совсем. Надо было быть крайне осторожными. Что касается мин противотанковых, то они для нас опасности не представляли. По понятной причине. Говоря об этих минах, не могу не выразить своего восхищения немецкой деловитостью и высоким уровнем их технологии уже в то военное время. Мы с Соловьевым сняли на болоте танковую немецкую мину и разобрали ее любопытства ради. И удивились: семь лет пролежала эта мина в Новгородском болте, а внутренность сохранилась таким образом, как будто мину изготовили только вчера. Все мельчайшие детали взрывателя совершенно не тронуты ржавчиной. Внутри мина окрашена приятной для глаз светло-голубой эмалью. Ну, прямо игрушка. И снаружи корпус окрашен так, что за семь лет не успел проржаветь. Ну, а наши мины, как деревянные, так и металлические давно превратились в прах, не оставив никаких следов. Все противотанковые мины под Званкой были установлены на деревянных, пропитанных чем-то крестах. Чтобы не тонули. Методика их снятия была такова: длинной кошкой, зацепленной за рукоять, мину сдергивали с места и тащили куда намечено. Там она ликвидируется подрывом.
   Я у себя во взводе усовершенствовал эту методу: сделал кошку с пятью концами. Каждый подрывник, а их у меня было пять солдат, цеплял таким образом пять мин. А всего они тащили не пять, а двадцать пять мин. Все эти мины складывались в каком-нибудь углублении подобно тому, как укладываются книги на книжной полке, т.е. ребром. Когда набиралась сотня мин, тогда я их взрывал. Образовавшаяся огромная воронка сразу заполнялась водой и образовывалось маленькое озеро. И таких озер в низине перед Званкой я наделал много.
   Однако вернемся на тропу моих стремлений. До подножия холма мы с Игумновым дошли благополучно. Видели торчащие из болота башни танков, стволы орудий, скелеты сгнивших машин, множество наших и немецких касок, ржавые винтовки, пулеметы, автоматы. Но нас это мало интересовало. Все это мы уже неоднократно видели.
   Как только я вошел в развалины, сразу наткнулся на какой-то тоннель, идущий с наклоном вниз. Пошел по нему и уткнулся в завал. Потом набрел на колодец, обложенный кирпичом. Он тоже вел куда-то вниз. Я по скобам спустился метров на десять, а дальше опять завал. Развалины занимали большую территорию. Чтобы их обойти, нужно было время. И опять я увидел ход под землю. Но уже настолько большой, что туда могли заходить автомашины. Что-то под этими развалинами было. Но как туда попасть?
   Я вышел на берег и увидел бакенщика, который, не торопясь, плыл в лодке по течению. Я окликнул его. Он подплыл к берегу, и у нас состоялся разговор.
   - Здравствуйте, товарищ бакенщик. Выходите, покурим, поговорить надо.
   - С удовольствием покурим, можем и поговорить.
   - Скажите, Вы давно бакенщиком здесь работаете?
   - Два года. А что?
   - Я хочу рассказать Вам одну легенду, которую слышал в Вергеже. Может быть, Вы что-нибудь об этом знаете.
   Мы все трое закурили, сели на поваленное дерево и я начал рассказ:
   - Немцы, как известно, были изгнаны отсюда в январе 1944 года. А в мае того года в Вергеже появился один военный, старшина. Он нанял лодку и поплыл на ней в сторону Званки. Зачем - он никому не говорил. Были у него вещмешок, лопата и кирка. Не было старшины 2 дня. А когда вернулся, выпил самогона и рассказал, что нашел вход в подвалы монастыря. Через этот вход попал в длинный коридор. Но не было освещения, а в темноте идти побоялся. Обещал вернуться через месяц. Но так и не приехал. Вот такую легенду слышал я в Вергеже. Что скажете?
   - Кое-что слышал, но не верю байке этого старшины. Он ведь так и не появился.
   - Может, погиб на фронте, война еще шла?
   - Между прочим скажу Вам, что здесь недалеко есть какой-то вход под развалины со стороны реки. Но затопленный.
   - Что Вы говорите? Прошу Вас, сплаваем туда. Ведь это где-то рядом, как вы сами сказали.
   - Ладно, поехали.
   Мы все трое сели в лодку и поплыли против течения. Впереди была гряда высоких кустов, которые росли как будто из воды. Продрались через них, и я увидел выход из подземелья овальной формы, отделанный камнем, около двух метров высоты над уровнем затопившей его воды. И еще сразу определил, что лодка свободно могла войти в эту арку. Подплыли. Я спрашиваю бакенщика:
   - Вы туда вглубь плавали?
   - Нет, не плавал. А зачем мне?
   - Ну как, зачем? Ради любопытства. Вон, видите, самолет летит. Если бы люди не были любопытными, ни самолеты не летали бы, ни поезда не ходили бы и не плавали бы мы на лодке. Давайте заплывем туда, сколько можно будет. Осторожно.
   - Ну ладно, уговорили.
   И, вытащив весла из уключин, мы медленно двинулись вглубь тоннеля. Я сидел на носу лодки. Игумнов на корме, а бакенщик тихонько греб одним веслом. Вот уже проплыли метров двадцать. Надо мной сводчатый каменный потолок. Добротный, без обвалов. Все дальше уходит светлое пятно входа. Впереди - темень. И тишина. Уже метров пятьдесят от входа. И вдруг слышу голос Игумнова:
   - Товарищ лейтенант! Тут скоба в стене!
   Командую - стой. Не греби. Игумнов! Пощупай выше. Есть ли еще скоба?
   - Так точно, есть!
   Значит, где-то выше, если идти по скобам, должен быть выход. Скорее всего, люк. И может быть этот люк находится в помещении. А может и нет. Говорю:
   - Надо слазить, проверить.
   - Нет, - жестко сказал бакенщик, - едем назад. Я приключений не хочу. Если Вам надо, нанимайте лодку и лезьте, куда хотите.
   Я подумал, что бакенщик прав: к любому серьезному делу надо готовиться. Да и время уже близилось к обеду. Я поблагодарил бакенщика, попросил его никому о нашем походе не рассказывать и благополучно вернулся к моим солдатам. Но мысль о тайнах Званки не оставляла меня. Вместе с тем я испытывал чувство какого-то внутреннего удовлетворения от того, что мне, как казалось, удалось развенчать ореол таинственности, окружавшей пресловутого старшину. Не полностью, конечно, ибо дело до конца я не довел. Надо было плыть дальше. Но ... не получилось.
   Однако мне повезло. Когда были закончены все работы по очистке назначенного нам участка местности, получилось так, что в Званке остались неиспользованные около ста килограммов взрывчатки: тротила и аммотола Они были не нужны. Ликвидацию этого запаса майор поручил мне.
   Рано утром я и два моих солдата отправились пешком в Званку. Дошли благополучно. Я решил использовать взрывчатку для попытки вскрыть вход в подземелье путем мощного концентрированного взрыва в одном месте. А может все-таки там что-то есть!! Место выбрал над выходом, откуда, по моему мнению могли выезжать автомашины. Нашел неглубокий колодец и заложил туда взрывчатку. Всю. Обошли кругом - никого. Я поджег шнур, и мы ушли в надежное укрытие. Через несколько минут земля дрогнула. Однако при осмотре места взрыва, я убедился, что никаких провалов или отверстий, говоривших бы о наличии подземелья, не возникло, а следы так называемого "автомобильного" выхода окончательно исчезли. Дело было сделано, приказ выполнен. Гуськом, с дистанцией в 50 метров, мы направились в лагерь. Я шел и думал: мне бы время да инструмент кое-какой, да троечку хороших солдатиков, и я бы докопался до истины. А то, что в подземельях Званки было какое-то производство, я нисколько не сомневался.
  
   3. Белый пароход
   "Глядь - поверх текучих вод
   лебедь белая плывет"
   (А.С. Пушкин)
  
   Белый пароход на реке Волхов - это было для меня что-то удивительное. Тут, в российской глухомани, и такой совершенно белый, двухпалубный красавец. На фоне темного Волхова он действительно выглядел сказочным лебедем. Читателю может показаться, что я преувеличиваю? Посоветуем ему: пусть перекрестится. Своим общим видом пароход этот чем-то напоминал исторически известный пароходик "Святой Николай", который в конце XIX века перенес по Енисею в ссылку будущего вождя мирового пролетариата В.И. Ленина. Как и тот пароходик, "Волхов" приводился в движение двумя лопастными колесами, так же дымил трубой, но был раз в пять больше. Тот, кто видел "Святого Николая", а он долгое время стоял как музейный экспонат у Красноярской набережной, тот помнит палубу, заваленную дровами и отсутствие для пассажиров каких-либо удобств. А на белом "Волхове" пассажиры прогуливались по палубе и имелись каюты, где можно было уединиться даже в лежачем положении. Чтобы представить себе по большому счету пароход "Волхов" того времени, надо не полениться и, не откладывая, посетить енисейский край (или как его сейчас называют, Красноярский), найти там село Шушенское и пристань, где и поныне стоит "Святой Николай". Поглядеть внимательно на этот объект, а затем мысленно увеличить его в четыре раза, а потом так же мысленно воздвигнуть вторую палубу и наклонную трубу с серпом и молотом и, наконец, так же мысленно окрасить всю эту конструкцию в безупречно белый цвет. Это и будет пароход "Волхов" последних сталинских лет. Но мой рассказ о белом пароходе будет не полным, если я не замечу, что во всем Северо-Западном пароходстве того времени вряд ли нашелся бы экземпляр, привлекательней, чем пароход "Волхов". Однако главной примечательностью этого судна был не его белый цвет, а судовой ресторан мест эдак на 40. Кожаные диваны, кресла, полированные столы, ковровые дорожки, люстры, настольные лампы!! Весь этот антураж создавал исключительно приятный уют. А официантки!! Их было всего две. Но зато какие!! Своим присутствием они многократно повышали впечатление о качестве пищи.
   Это преимущество белого парохода мы, офицеры, использовали так: при краткой остановке парохода на рейде "Вергежи". Мы занимали места в ресторане и сразу делали заказ. Слушали музыку. Любовались официантками. До поворота в обратный путь "Волхов" шлепал примерно один час. Пока высаживал пассажиров и набирал других - еще полчаса. А потом назад до Вергежи - опять час. Вот нам и хватало времени, чтобы в приличных ресторанных условиях выпить и хорошо поесть. Конечно, происходило это удовольствие только по воскресеньям. Должен заметить, что никаких явлений, которые могли как-то опозорить офицерский корпус отряда разминеров, за весь период посещения белого парохода не случилось. Нас с удовольствием встречала и провожала администрация ресторана. Справедливости ради замечу, что кроме нас, военных, иные лица это заведение посещали крайне редко: обычная бедность того времени. И вообще в мрачном, тоскливом бытии нашей, в том числе моей, ранней офицерской жизни, было в то время два светлых луча: совместное чаепитие с белыми батонами и конфетами-подушечками, которые привозил с собой из побывки в Гатчине кто-либо из офицеров и посещение по воскресеньям корабельного ресторана. А в остальное время мозги были забиты мыслями о гранатах, снарядах, минах, солдатах.
   Где-то в конце сентября состоялся день, когда не прогудел привычный гудок белого "Волхова". Прошла молва, что пароход с ходу налетел на мель под Старой Ладогой, получил серьезные повреждения и теперь нескоро выйдет в рейс. Мы, офицеры, искренне жалели об этом. И дошла, наконец, очередь рассказать о самом главном и опасном деле, которым мне довелось заниматься: о ликвидации неразорвавшихся снарядов, т.е. тех, которые вылетели из орудия, но в силу каких-то причин не разорвались при ударе об землю или иную преграду.
  
   4. Снаряд на завалинке
   "Трогать неразорвавшийся снаряд,
   мину, гранату категорически запрещено.
   Их надо обезвреживать подрывом
   на месте"
   (Из инструкции)
  
   Обезвреживание неразорвавшихся снарядов - работа не только чрезвычайно опасная, но и крайне трудоемкая. Исходя из собственного опыта, могу сказать, что трудоемкость, как правило, притупляет чувство самосохранения, принуждает игнорировать опасность. Но приходит это со временем, когда окончательно осознаешь, что строгое соблюдение мер безопасности при уничтожении взрывоопасных гранат, снарядов, мин обязательно провалит плановое задание по обработке участков территории. Тогда и начинаешь думать: "А что же делать?" И непременно приходишь к "кошке" о пяти хвостах. Теория тут такова: если снаряд или мина, вылетев из ствола орудия, ударилась взрывателем об землю, то, по моему мнению, вероятность срабатывания взрывателя вторично составляет менее 50%. Но, а если с помощью "кошки" сдернуть снаряд с места? И он не взорвется! Значит, можно к нему подойти, взять в руки и отнести, куда захочется, а точнее туда, где этот снаряд всего безопаснее взорвать. Так я думал. Но теперь мне надо было убедить в этом моих солдат-подрывников. Я сделал это путем эксперимента. Одновременно были зацеплены "кошками" двадцать пять различных по весу неразорвавшихся снарядов, лежавших как на поверхности земли, так и торчащих в ней. При сдергивании ни один снаряд не взорвался. Случайно? Может быть. Однако я сознательно пошел на нарушение норм безопасности, стал собирать снаряды в кучи и подрывать их в траншеях, воронках, канавах. Таким образом, я успевал уничтожить все то, что находили мои солдаты (а их было 20 человек) за день работы. А это было не мало: каждый солдат на своем дневном участке размером 50 х 5 метров ухитрялся находить 20-30 взрывоопасных единиц. А если взять за целый взвод, то получалось 400-600 единиц. Если подрывать каждую отдельно, то уничтожить все до темноты никак не удавалось. Моя же, пусть и незаконная, технология позволяла это сделать.
   Мой коллега Олег Соловьев не преминул заметить:
   - Ты, Толик, сядешь в тюрьму и надолго.
   - Не сяду. Я ведь ни одного снаряда без "кошки" не трогаю. Ты только не трезвонь об этом.
   - Ладно, работай. Но передачи тебе я носить буду. Можешь не сомневаться.
   Однако постепенно на эту технологию взрывных работ перешли все взводы нашего отряда. Да и не только нашего. Я встречал коллег из других частей, и они мне рассказывали о таком же самом стиле работы. Справедливости ради замечу, что подрыв многих снарядов, сложенных в штабель или рядами на земле имеет существенный негатив: детонирует большинство единиц, но, к сожалению, не все. Часть, пусть и малая, разлетается в стороны, не взрываясь. Другая, тоже малая часть ударной волной забивается глубоко в землю. Не взрываясь. Те, что разлетелись, собирались и подрывались. А вот те, что уходили глубоко в землю, так и оставались. По моему мнению они уже не могли представлять какую-либо опасность, за исключением разве случая попадания в мартеновскую печь или случая, когда начинаешь разбирать взрыватель без знания дела. К тому же эти снаряды не засекались ни миноискателями, ни собаками, натасканными на запах тротила.
   Местные жители из села Вергежа использовали валявшиеся на земле снаряды без всякого страха для глушения рыбы в реке Волхов. Толовые шашки, детонаторы, шнур доставали у наших же солдат, выменивая их на ту же рыбу. Или папиросы.
   Начальство, конечно, знало о наших "выкрутасах", но несчастных случаев не было, никто не жаловался. Видимо думали: "Пусть рвут кучами. Все-таки в передовиках ходим". Но официально - ни-ни!! Официально - это когда каждая отдельная взрывоопасная единица (граната, мина, снаряд, бомба, фугас) подрывается отдельным зарядом. Идеология нашей работы сильно смахивала на идеологию экономической деятельности предприятий того времени - не обманешь, план не выполнишь. Так и жили по лжи. И все это знали. Но помалкивали. Но вот произошло событие, которое вытащило всю эту ложь на свет божий. Как я уже отмечал, штаб (или канцелярия) нашего отряда по разграждению территории бывших военных действий размещался в ветхой избенке, на самой окраине Вергежи, недалеко от хаты, где жил со своей семьей бригадир. Хатенка эта в четыре окна имела завалинку, на которой имели привычку сидеть и курить фельдшер, писарь штаба и дневальный. Сидели они прямо на траве, которой обросла завалинка. Со временем трава протерлась, выступила земля.
   Как-то утром, как обычно после завтрака, означенная выше компания вышла к завалинке на перекур. Сели. И вдруг фельдшер, старший лейтенант, привстал и что-то стал ковырять на том месте, где присел. Я подошел к нему, чтобы прикурить, и вижу, что фельдшер остановился и уставился на что-то торчащее из завалинки. Когда я подошел ближе, то увидел , что это колпачек взрывателя снаряда, который каким-то образом попал в эту завалинку. Вот тебе и на!! Оказывается, фельдшер сидел на снаряде! Сразу доложили командиру - майору Столярскому. По его распоряжению и в его присутствии освободили снаряд от земли, и все увидели: отличный 152-мм гаубичный снаряд времен войны, вылетевший из ствола, но почему-то не взорвавшийся. Все поздравляли фельдшера! Спрашивали, просили рассказать, что он чувствовал, сидя на снаряде. Говорили, что родился он не только в рубашке, но и в снарядной гильзе. Фельдшер шутки, конечно, понимал, но и трухнул порядочно. Командир решение принял сразу: место оградить, никому не подходить и пригласить для совещания бригадира колхоза, которому принадлежит изба. Сложилась интересная ситуация. Взрывать избу вместе со снарядом нельзя - жалко. В то же время находиться в избе тоже нельзя: если случайно рванет, то все, кто будут внутри, обязательно погибнут. Оставить избу пустой можно, но около снаряда надо выставлять часового. Опять не то. Что же сделать? Вот это и обсуждали вечером за бутылкой водки командир Столярский и бригадир местного колхоза. Пришли к решению. Может, и не к соломонову, но решили все оставить, как есть. Только снаряд укрыть как следует и приглядывать за ним. Был издан на этот счет приказ. Лично для меня все это выглядело смешным. Надо просто унести этот снаряд и выбросить его в болото или в Волхов. Своим соображением я поделился с Олегом Соловьевым. И мы единогласно решили снаряд выкрасть и унести в укромное место на участке и при удобном случае взорвать. Что мы и сделали в одну из ближайших ночей. Утром в отряде поднялся скандал.
   Комбат Столярский вне себя от злости кричал:
   - Кто посмел упереть снаряд? Кому это жить надоело? Я всех спрашиваю. Где делся снаряд?
   На шум прибежал бригадир. Узнав в чем дело, очень обрадовался и сразу предложил Столярскому вечером обмыть это дело. А пока Столярский, заложив руки за спину, вышагивал вдоль строя, упорно вымогая одно и то же:
   - Кто унес снаряд с завалинки?
   Я стоял в строю и думал: да какая разница, кто его унес? Ангелы прилетели ночью, посветили фонариками-глазками, увидели, что дневальный спит и тю-тю. Нет снаряда. И всем хорошо. И нет проблемы. Но Столярский настаивал, он требовал признания. Как-то сразу толкнули мы друг друга локтями, посмотрели в глаза и сделали два шага вперед. Столярский как будто знал, что это мы организовали эту авантюру. Он спокойно скомандовал:
   - Разойдись. Лейтенанты Соловьев и Волков, зайти ко мне в штаб.
   Мы с Соловьевым понимали, что, в принципе, Столярский доволен исходом состоявшегося. Но надо было как-то показать власть и он, не долго думая, объявил:
   - За нарушение техники безопасности вам, Волков и Соловьев, - по выговору. Поняли?
   - Так точно, поняли.
   - Передайте старшему лейтенанту Матвееву, чтобы он ликвидировал снаряд и мне лично к исходу дня об этом доложил. И еще. А как же вы взяли снаряд? Ведь тут сидел дневальный?
   - Дневальный, товарищ майор, спал, как младенец.
   В дверях штаба появился колхозный бригадир:
   - Ефим Моисеевич, - обратился он к Столярскому, - может, надо перекопать всю завалинку. А вдруг там еще есть снаряды?
   - Копай, я разрешаю, - серьезно ответил Столярский. А мне надо на участок.
   И все мы вышли из избушки, каждый со своими мыслями.
  
   5. Даная из Вергежи
   Строй солдат, как обычно, с песней, следовал в полевую столовую на обед. Сопровождать строй довелось мне. День был на редкость теплый и прозрачный, настроение хорошее. И вдруг чувствую, что песня теряет ритм, как-то сходит на нет, а потом и совсем прекратилась. Молчат солдаты. Головы повернули в левую сторону, как будто отдают честь начальнику слева. Что такое? Вышел на левую сторону строя и наблюдаю удивительную картину: на досках поваленного забора лежит почти обнаженная девица. На ней были только бюстгальтер и почти ничего не закрывающие плавки. В момент, когда строй проходил мимо, девица совершала всякие движения руками, ногами, всем телом. И я вспомнил, кого напоминала мне эта красотка - Данаю с картины Рембрандта, которую я успел увидеть на одном из полотен Эрмитажа. Конечно, ей было еще далеко до той, портретной Данаи. Как и Даная Рембрандта она, эта девица, красавицей не была. Но тело... Крупное, упитанное, белое в лучах солнца было способно волновать любую художественную душу. А уж солдатскую!!! Я скомандовал: "Батарея, смирно! Равнение направо (т.е. наоборот от девицы). Она потянулась, посмотрела на меня, улыбнулась и показала ладонью место возле себя. Кстати, о Данае, для сведения. Она, согласно античной легенде, была женой какого-то там греческого царя, который, уходя на войну, закрыл свою ненадежную жену в клетку. Но всевидящий и всемогущий бог Зевс каплями дождя проник в клетку. В результате появился Персей - легендарный герой античной Греции. Наша, деревенская Даная была племянницей колхозного бригадира с несколько ущемленным интеллектом. Потому и позволяла себе возлежать на досках в таком соблазнительном виде. Ее дядька-бригадир помешать этому дневному моциону никак не мог, ибо был занят работой, а у нее была сильнейшая тяга к солдатам.
   Шли своим чередом дни. Страсти вокруг бригадирской племянницы или как мы ее стали условно называть Данаей, разгорались. В хату к бригадиру стали все чаще наведываться бойцы-ходоки. Иногда лезли напролом. Однажды случилась драка. А Даная, как всегда, как ни в чем не бывало разлегалась перед обедом на заборе, демонстрируя ошалевшим солдатам свои прелести. Настало время принимать какое-то решение по улаживанию этого эротического конфликта. Принимали его, как водится, опять те же лица: командир наш майор Столярский и колхозный бригадир (фамилию его не помню) при тех же условиях, при каких они обычно совещаются. Пришли, не долго рассуждая, к мудрому решению: солдат в столовую водить не мимо Данаи, а в обход картофельного поля. Правда, это несколько дальше, до и картошки стало пропадать больше, но моральный баланс был достигнут. В свою очередь бригадир определил для девицы участок конкретной работы: уход за большим бригадирским огородом с избушкой и категорически запретил ей принимать каких-либо гостей. Чувствуется сходство в поступках античного царя и нашего советского бригадира относительно красивого пола в части сохранности. Но поскольку местная Даная, работая на огороде, раздевалась почти догола, то она по-прежнему служила мощным полюсом притяжения солдатских и даже офицерских душ. Первенством овладел один из сержантов не нашей, а другой части. Она как-то сразу приняла его. Эту близость заметил бригадир и сразу отправил племянницу к родственникам, в село Кириши, ближе к Ладоге. Но сержант, видно, успел сделать свое дело, т.е. сходным образом завершить античную историю - рождением ребенка. Правда, не знаю, какого. Но только через несколько месяцев бригадир из Вергежи появился у нас в полку, в Гатчине. Нашел майора Столярского, о чем-то с ним беседовал и уехал. Столярский нам по секрету сказал, что Даная из Вергежи родила мальчика от того сержанта, крепкого здорового малыша, названного Петром. Вот бригадир и пытался найти того самого, кто был, по мнению племянницы, его отцом. Чем дело кончилось - не знаю. Но точно могу заключить, что не только в глобальном масштабе история развивается по спирали, но и в отдельных его эпизодах усматривается сей великий принцип: оба героя - властители: один - мифический царь, другой - реальный колхозный бригадир. Оба - уходят на работу: царь воевать, а бригадир по картофельному делу. У обоих дома остаются женщины: у царя - легендарная мифическая Даная, у бригадира - не менее прекрасная племянница по имени Дуся (так ее звали). К обоим являются любовники: к Данае громовержец Зевс, к Дусе - напористый сержант из реальных людей. У обоих все заканчивается вершиной любви - появлением детей мужского пола: Персея и Петра. Ну и что, какая разница. А никакой! Сплошная диалектика: все повторяется, но только на реальном, житейском уровне, по спирали. Однако оставим эту тему и перейдем к более актуальной для того времени - к собачьей теме.
  
   6. Собачьи страсти
   "Нет ничего преданнее, чем собачье сердце."
   (по мотивам М. Булгакова)
  
   Всякому, смотревшему со стороны на огромную поросшую травой, редким кустарником и отдельными низкорослыми деревьями поляну, было удивительно видеть, как по огороженному красно-белой лентой участку величиной с гектар беспорядочно бегало десятка полтора разноцветных и разнопородистых собак. Некоторые из них останавливались, что-то нюхали, лаяли до подхода солдата-кинолога. Тот подходил, втыкал в землю флажок красный, и только тогда собака убегала с этого места. Представление это, не лишенное зрительского интереса, являло собой весьма серьезное событие: это я, лейтенант Волков, держал экзамен перед контрольной группой (в данном случае включавшей в себя и натасканных собак) на чистоту обработанного моими солдатами участка местности, ранее считавшегося непригодным к использованию в сельском хозяйстве в виду засоренности взрывоопасными предметами. бежит собака и вдруг останавливается, лает. Все. Есть прокол. Пишу себе в блокноте. А потом опять прокол. И так допускается до 10 проколов, т.е. 10 нами не обнаруженных, а собаками выявленных опасных предметов. Если только 10, то участок считается принятым контрольной группой. Это 10 взрывоопасных предметов уничтожаются и акт подписывается. Но если собаки обнаружат более 10 предметов, то участок подлежит переработке, а командир взвода - наказанию. Сама собой возникла дилемма: надо было либо уговаривать собак, чтобы они отказались от лишнего лая, либо уговаривать их начальника, чтобы он как бы не заметил лишнего собачьего лая. По причине известной собак уговаривать не имело смысла. Младший лейтенант, собачий начальник, тоже не очень поддавался на словесные убеждения. Тогда в действие вступал материальный фактор в виде обильного угощения за наш счет. И за мой тоже. Складчина. На "заседание" приглашался и бригадир, как поставщик мясной части угощения. Ели, пили, подписывали акты о приемке участков. И ничего тут преступного не было: все, что еще оставалось на участке собаки нашли. Все это было уничтожено. Пили, в основном за то, чтобы не перерабатывать уже сделанное.
   Теперь о собаках. В то время, когда по всем бывшим территориям военных действий проводились в массовом масштабе мероприятия по ликвидации следов войны, были специально организованы так называемые особые подразделения, которые в армии назывались "собачьими ротами". По сути дела это были воинские части с техникой, транспортом, солдатами, но и с собаками. В такой роте собак насчитывалось несколько сот. Скажем, на северо-западном участке одна такая рота обеспечивала контроль качества работ по разминированию территории Ленинградской, Псковской, Новгородской областей и Карельской АССР. Может, и больше. Точно не знаю. Значимость собачьей деятельности огромна: пока акт об очистке территории от взрывоопасных предметов не подпишет лично "собачий" командир, акт этот действительным считаться не может. Угощения "собачий" командир принимал со спокойной совестью: акт он подписал еще до того, участок очищен, проверен собаками, все взорвано... А то, что угощают, то так заведено на Руси - гостей угощать. особенность угощения состояла в том, что водку на стол подавали только в четвертинках, так как в другой таре магазин в Вергеже не располагал. Так уж поучилось этим летом. Младший лейтенант был уже немолодым и потому, видимо, пил много. Когда он напивался до основания, его засовывали в кабину "Студебеккера", солдаты и собаки прыгали в кузов и под радостные возгласы нашего брата машина с контрольной группой убывала на другой объект, где все возвращалось на круги своя.
   Ну, а поля и другие угодья, освобожденные совместными усилиями солдат, сержантов и офицеров и их верных друзей - собак, стали доступными для использования в интересах получения молока, мяса и всякой другой плодоовощной продукции. Была бы моя воля, то я бы в городе Новгороде наряду с памятником 1000-летия Руси поставил бы памятник нашей русской собаке.
   7. Танец на мине
   "Есть танцы всякие, но на мине чтобы..."
   (из приказа по части)
  
   История литературы изобилует примерами человеческого мужества и бесстрашия, бесшабашной удали с вот-вот готовыми взорваться бомбами, гранатами и другими крайне опасными для жизни предметами. Возьмем, к примеру факт из романа В. Гюго "93-й год". В нем некий солдат поймал руками шипящую дымящуюся бомбу, станцевал с ней несколько ритмов танца и остался живым. А вот в истории, рассказанной Л. Толстым в романе "Война и мир" крутящееся у ног князя Андрея Болконского французское ядро настолько его оцепенило, что он не смог станцевать спасительного танца и погиб от ранения в живот. Были и другие факты уже и из нашей, даже армейской жизни. Но это все литература. Сам я ничего подобного не видел. А вот что видел я, конечно, попытаюсь рассказать. Дело выглядело примерно так. Иду по участку. И вдруг слышу невдалеке разговор. Вернее, не разговор, а все больше команды, но мне пока непонятные. Подошел незаметно ближе. Смотрю через кусты и вижу то, чего раньше никогда не видел: на тропинке лежит немецкая противотанковая мина, на ней стоит командир отделения сержант Кимак и что-то разъясняет стоящим перед ним в строю пятерым солдатам. И при этом Кимак приплясывает на этой самой мине.
   - Сержант Кимак! - закричал я, - стоять, не двигаться! Смирно! Не шевелись!
   Подошел вплотную, осмотрел мину: исправная, не поврежденная. От сердца отлегло. Подал команду :
   - Кругом! Всем 10 шагов вперед марш!
   На тропинке осталась только мина.
   - Сержант Кимак! Ко мне! Доложите, по какой такой причине Вы отплясывали на боевой мине? Что хотели доказать?
   - Хотел практически доказать солдатам, что противотанковая мина данного образца при давлении на крышку менее 300 килограммов не сработает.
   - Кимак! Вы с ума спятили. Эти солдаты вместе с Вами прошли курс обучения и отлично знают все параметры этой мины. Вы что, решили перед ними покучевряжиться? Ну, а если бы... Как Вы могли на такое решиться?
   - Я отстраняю Вас от командования отделением. Следуйте в штаб отряда и доложите начальнику штаба о принятом мною решении.
   За этот безобразный поступок Кимак был разжалован в рядовые, но остался в моем взводе. Лет двадцать спустя мы с ним встретились случайно на улице в Гатчине. Встретились дружески. Я был полковником, а он работал на одном из гатчинских предприятий по производству радиодеталей.
   - А ведь тогда, Анатолий Александрович, ничего бы не случилось, если бы Вы просто не заметили этого моего танца. А солдатам польза была бы.
   - Нет, Кимак, не было бы ни для кого пользы. Один вред. Все было сделано правильно, и Вам обижаться не на что.
   Да я и не обижаюсь. Кто старое помянет - тому глаз вон. Пойдемте в чапок, выпьем по рюмочке в честь нашей встречи.
   Нет, спасибо, у меня другие планы. Прощайте, Кимак, и постарайтесь больше не танцевать на острие опасности.
  
   8. Любви все возрасты покорны
   "Тоскливо жизнь его текла,
   Она явилась и зажгла..."
   (А.С. Пушкин)
  
   Август месяц в Вергеже выдался исключительно погожим. овощей, фруктов - навалом. Хозяева едва управляются с обработкой и закладкой. Хорошо!!! Иду вдоль забора от магазина к пристани. Так, прогуливаюсь. Солдаты работают, а я прогуливаюсь. И так в армии иногда бывает. Впереди меня, по правой стороне, не торопясь вышагивает старший лейтенант Красильников Дима. Из донских казаков, с прямыми крепкими усами и чубом под козырьком. Идет, видно, без дела, как и я. Заглядывает в огороды. А может, что-нибудь и ищет? Смотрю, остановился у калитки Кузьминичны, солдатской вдовы, еще вполне крепкой и ядреной бабы. Правда, постарше его лет на двадцать. Вижу, зашел во двор. Зачем бы это? Пошел посмотреть. И хозяйка, и казак тащат длинную ступенчатую лестницу, пытаясь ее поднять и поставить к чердачному окну. Видимо, хозяйке что-то надо было на чердаке. Поставили, стоят, разговаривают. Наконец, свершилось. Первой на чердак полезла Кузьминична. А за ней, заглядывая под подол, Красильников. Оба пропали в темном проеме чердака. Все было тихо. Я не уходил. Стоял, курил, ждал, чем кончится: вылетит ли оттуда донец или все решится по мирному, по людскому. Наверное, решилось в рамках последнего варианта, ибо Красильников спокойно, одетый по форме, спустился по лестнице во двор. О своей связи с деревенской Дульсинеей сам герой очерка никому не рассказывал, но деревня, как людская сообщность, фактура весьма незначительная, а вот глаз предостаточно. Поскольку Красильников посещал Кузьминичну не только днем, но и поздно вечером, то скрыть это обстоятельство стало невозможным. Да и сам Красильников как-то преобразился: стал гладить брюки, чистить сапоги, брить лицо и стричь волосы. И это было замечено. Красильников помолодел. Но беда не заставила себя долго ждать. Кто-то что-то написал. Как потом я узнал письмо-донос было написано в адрес нашего замполита Алексея Ивановича Берсенева. Замполит думал недолго. Вызвал Красильникова и заставил написать объяснение. Тот отказался, но честно все объяснил. Особенность личности Красильникова состояла в том, что он не состоял в членах КПСС или как тогда ВКП(б). Прижать его было нечем. батарея его работала хорошо, происшествий не было, сам в каких-либо событиях, порочащих звание офицера Советской Армии, замечен не был. Вот только это!!! Замполит не знал, что и делать. Упрекал его в распутстве, что двое детей дома, но Красильников жену бросать не собирался, а детей любил. Но и Кузьминичну, т.е. Анцифирову Дарью Кузьминичну тоже привечал. Офицерская общественность казака не осуждала. Он продолжал навещать свою престарелую зазнобу. А замполит Алексей Иванович все ходил и бормотал про себя "хочется рвать и метать". Но все решил господин случай. Батарея Красильникова досрочно обработала свой участок местности и успешно прошла "собачий" контроль. Командование приняло решение перебросить эту батарею в район Красного Села. Там создалась напряженка. Отправляли батарею Белым пароходом, утренним рейсом, а потом на поезд и в Ленинград. Провожать солдат и офицеров собралась вся деревня. Лодки медленно перевозили людей и имущество на пароход. Прощались просто знакомые, более близкие и совсем близкие знакомые. Без слез не обошлось. Обещания вернуться, заверения ждать. Пароход торопил гудками. Вот уже на берегу осталось совсем мало людей. Красильников и Дарья Анцифирова, или Кузьминична, как ее больше называли, стояли друг против друга, на виду всех еще не ушедших с пристани и молча прощались. Не слышал, что они там говорили, но только предполагать мог: "Сокол ты мой ясный, улетаешь, бросаешь меня! Горько мне!" Красильников решительно шагнул к ней, обнял и начал неистово целовать. Это было потрясающее зрелище. Я видел. Сперва гудел пароход, а потом и капитан остолбенел. Из лодки к Красильникову бежали два офицера. Красильников опустился на колени, обнял ее за ноги, а она стала целовать его кудрявые волосы. Это было до невозможности трогательно. Офицеры отвели Красильникова от его женщины и потащили в лодку. Она пошла за ними, шлепая босыми ногами по воде. За ней пошли другие. Она шла все глубже, плакала, протягивала руки. Капитан орал:
   - Куда идешь, дура, утонешь!!.
   Но она шла, покуда вода не достигла груди. И она остановилась. Все глядела на своего казака, не могла наглядеться. Загудел пароход, зашлепали колеса. Вот и отпели вергежские соловьи милым моему сердцу казаку Красильникову и деревенской труженице Дарье Анцифировой. Отшумели им крутые волны черного Волхова. А что было потом, спросите Вы? Не знаю. Красильникова я больше никогда не встречал, а в Вергеже быть не удосужился. Но навсегда запомнилась мне эта любовь, еще раз утвердившая извечное начало: любви все возрасты покорны.
  
   9. Вечная память
   Кроме гранат, мин, снарядов под небольшим слоем земли встречались останки бывших воинов: и наших, и немецких. Если такое случалось, то солдат обязательно подзывал меня, своего командира, чтобы точно разобраться: что есть что и кто есть кто. Поначалу мы не придавали этим останкам какого-либо значения, но вскоре пришла директива: останки советских воинов хоронить с почестью. А на счет немцев - ничего.
   Принадлежность останков (костей) определяли косвенным путем - через предметы оружия, обмундирования, боеприпасов. Бывало так, что в одном месте находили останки сразу нескольких трупов: и наших, и немецких. Своих складывали в небольшие деревянные гробы, производство которых было налажено в Вергеже. А немецкие кости - выбрасывали, вернее, сваливали в отдельные ямы и закапывали, не оставляя следа. Правда, в отдельных случаях, если вблизи было маленькое дерево, то мы его высаживали на этой братской могиле.
   Однажды солдаты позвали меня посмотреть что-то интересное: они сумели аккуратно освободить от остатков земли и хлама скелет немецкого офицера, одетого в полную форму, правда, во многом истлевшую, но со всеми орденами и регалиями, оружием и даже палашом. В каске. Офицер, видно, был заслуженный: он имел железный крест, такой же крест с мечами и еще крест с дубовыми листьями в галстуке. Хоть и попорченные малость были эти ордена, но все равно красивые. Хотелось взять их себе, но солдаты... Останки офицера свалили в яму вместе с другими немцами. Не меньше было и наших. Мы отличали их по обмундированию и деталям вооружения. Но ни одного нашего с орденами и медалями видеть мне не пришлось. Для сбора останков своих в Вергеже была организована столярная, или плотницкая, мастерская, где солдаты изготовляли небольшие гробы (не более 1 м) и стойки со звездой, окрашенные в красный цвет пожарной краской. С останками каждого нашего солдата разбирались подробно. Искали документы, чтобы как-то определить фамилию и другое. Очень редко это удавалось. При мне ни одной фамилии солдата или офицера установлено не было. По крайней мере, так было. Случалось, что останки тел были один на другом. Причем разной принадлежности. Тут было строгое указание: все, что можно считать немецким, в том числе и кости, отбрасывать. А все остальные останки складывать вместе в один гроб. И хоронить под красной звездой. Так что многие немецкие захватчики нашли свой последний приют на безымянном кладбище в деревне Вергеже под красным советским символом.
   А воинские почести? Как же быть с ними? Оружие есть только у офицеров. И патроны расходовать запрещено. Но ведь, надо. Выход нашли. Гробы положили в небольшие, вырытые в ряд могилы. В нескольких метрах заложили 200-граммовые тротиловые заряды, тоже в одну линию. Одновременно взорвали. В образовавшиеся воронки засыпали чернозем с песком, утрамбовали, потом опять засыпали и посадили в каждую воронку по молодой березке. Весь ансамбль огородили штакетником. На листе фанеры над входными воротцами написали "Вечная память". Собрался народ деревенский. Замполит речь сказал. Поклонились. Разошлись. Но работу эту продолжали до самого отъезда (до ноября). Только салютов больше не устраивали. Однажды на одних останках нашли маленький пластмассовый футлярчик, а в нем остатки истлевшей бумаги. Но разобрать написанное нам не удалось. Отправили в Ленинград, в лабораторию. Таким вот образом и появилось в Вергеже сначала безымянное, а потом, может быть, и настоящее воинское кладбище. Не знаю. Не был я больше в Вергеже. Но только помню, что где-то года через два Столярский получил письмо от того самого бригадира, в котором он благодарил всех нас и поздравлял с днем Победы. И еще написал, что обработанные нами поля в полную меру используются для сенокоса. И никаких взрывов не было. Пожалуй, это было для нас самым приятным известием.
  
   10. Мясо сохатого
   Как Вы думаете, есть ли люди, которые ни разу не пробовали мясо лося, то бишь сохатого? тут и думать нечего. Конечно, есть. Да еще сколько!! Во всяком случаем. из нескольких сот солдат и офицеров, приехавших выполнять правительственное задание в район Вергежа - Званка, только единицы могли похвастаться, что пробовали его. И надо сказать, очень даже хвалили. Лосей в лесах, что по правому берегу Волхова, всегда было много. Но охотиться на них желающих было мало: опасно. Особенно от мин натяжного действия. Но лоси плодились, росли, подрывались на минах и в общем итоге их количество увеличивалось. Так, по крайней мере, утверждал вергежский егерь. Так что, если услышите ночью взрыв где-то в лесу, то знайте - это лось набрел на мину и лежит теперь без ноги или вообще мертвый.
   - Ну, а мясо? Мясо-то куда?
   - А куда? Так и лежит там, пока другое зверье не приберет. Кто за ним пойдет? Там одни мины.
   Этот монолог егеря послужил информацией для размышления нашему голодному солдатскому воинству. Было начало октября. До нашего лагеря по лесным и полевым дорогам не могли добраться даже "Студебеккеры". Питались, в основном, колхозной картошкой да сырым хлебом. А тут - горы свежего мяса!!!
   Как его взять? Стали думать, исходя из идеи, что ходить за мясом можно лишь в светлое время дня. Тогда и пришли к мысли: ночные дневальные по возможности точно засекают направление и примерную дальность разрыва от лагеря. А дальше - дело техники. К месту возможного подрыва лося ходили только днем. Это лоси ходят по ночам, потому и подрываются. Хотя с ними и днем это может случиться. А нам нельзя. Мы должны достать мясо и вернуться живыми. Только так. К месту подрыва лося шли сколь возможно по уже обработанным участкам, а дальше - как Бог даст. У любого военного человека естественно возникает вопрос: как же все это делалось? По разрешению или нет? Отвечаю - не было никакого разрешения, но и запрета тоже. Так это же безобразие, скажет любой. Да, безобразие. Но надо же было чем-то кормить сотни солдат. Я понимал уже тогда, что посылать, а вернее, не замечать, как уходят на неразведанные участки местности группы солдат в поисках мяса, - преступление. И все это знали. И в штабе округа знали, что у нас нет продуктов. Но дело делалось. Офицеры на промысел не ходили. Все объяснялось только личной инициативой солдат. А в любом деле главное - результат: нет происшествий, значит, все в порядке. Но и ленивому ясно - риск тут большой. А вдруг!? За доставкой мяса ходили солдаты одного взвода, но делили на всех. Офицеры не ходили, но тот офицер, чьи солдаты уходили в лес, нес за них полную ответственность. Он не имел права отпереться от ответственности. Таков был неписаный закон нашего бытия.
   Варить мясо начинали после ужина, в палатках, каждый солдат в своем котелке свой кусок мяса весом где-то 600-700 грамм. Варили на печках. Не обижали и нас, офицеров. Приносили. Ели его мы с удовольствием: и Столярский, и замполит, и фельдшер, и все другие. Но такое мясо без водки - напрасная трата времени. Но пить водку на территории лагеря строго запрещено. Мы, офицеры, водку прятали как могли, но Столярский, наш командир, был ушлым в этом вопросе. Он узнал, что бутылки засовывали в сапоги и затыкали портянками, но он этот трюк раскусил быстро. Водка изымалась и выбрасывалась. И тогда я предложил Олегу вариант, который Столярский не раскусит, вернее, может не раскусить. А сделал я это так: после окончания работы до обеда я выстроил свой взвод, приказал всем снять сапоги, размотать портянки и взять их по одной в каждую руку. Затем пошел вдоль строя и своим собственным обонянием определил наиболее непереносимую пару портянок. Они принадлежали одному солдату. Я забрал их у него, а ему дал пару совершенно чистых. Все проделал молча. Ни одного слова. Солдаты, я думаю, так и не поняли, зачем все это. Эти две портянки, грязные, влажные, пахнущие, как сто раздавленных клопов. Нет, хуже. Только говорить неудобно, я принес в палатку, где жили мы с Соловьевым и заткнул ими голенища старых солдатских сапог, что стояли у входа. Как обычно, после нашего ухода на работу, Столярский осматривал палатку на наличие спиртного, но старых солдатских сапог не коснулся. А в них-то как раз и лежала бутылка.
   Мясо всего лося унести не могли. Поэтому его рубили на большие куски, заворачивали в солдатские плащ-палатки, плотно, надежно завязывали и опускали в близлежащий ручей, поглубже, так сказать, в проточную воду, чтобы не портилось. Приходили за ним через несколько дней. И вот что хочешь думай, за много дней этих походов подорвалось несколько лосей, а солдата и пылинка не тронула. Опять так и напрашивается: божий промысел какой-то, ну прямо чудо. Но ведь было.
   Котелок с лосятиной солдат нам приносил в палатку поздно вечером. Мы ждали его: есть хотели. Сразу доставали из старого сапога четвертинку водки или две и начинали наслаждаться едой. За всю мою жизнь было много разных застолий. Но из всех наиболее ярко мне запомнились только три. Первое - в декабре 1951 года при разгрузке воинского эшелона в г. Луге я набрел на засыпанную снегом станционную избушку, которая оказалась буфетом. Внутри этого заведения дородная буфетчица продавала горячие сосиски с пивом. Я так наелся и напился, что еле выбрался к своему эшелону. Другое застолье - это означенная выше лосятина. Удовольствие это описать нельзя. Его можно только испытать. И в третий раз - опять лосятина, но только в гостинице г. Кызыла, Тувинской АССР. И тоже с пивом, с горчицей.
   Вспоминаются детали этого процесса: отрезаешь это кусочек мяса, сольцой удобришь, горчичкой смажешь, берешь это рюмочку, наливаешь ее мамачку и - опрокидонец делаешь, занюхонец обязательно, а потом мясце на язык и жуешь, жуешь. Обалдеешь от удовольствия. И спать. А утром в строй и на участок со всякой дрянью общаться. Я имею в виду то, что валяется под ногами или торчит из земли.
   Но однажды майор Столярский нашел-таки место, где мы с Соловьевым прятали водку. Он построил возле штаба всех офицеров, выставил те самые сапоги с невыносимыми портянками и практически показал, как лейтенанты Волков и Соловьев прятали от начальника водку. Смеху было много. Но метод прятать водку в сапоги навсегда забылся. Но и лосиная эпопея продолжалась недолго. Испугался командир. Все-таки личная ответственность. А вдруг кто-нибудь подорвется. Поэтому своим устным приказом всякие походы за лосятиной командир категорически запретил. Опять перешли на картошку и капусту.
  
   11 . Исход
   Подходили к концу объективные сезонные условия нашего пребывания в этих гиблых, болотистых местах. Начало ноября. Дождь, снег, заморозки. Пришел приказ: с 10 ноября всякие работы по очистке территории прекратить. Ну, а мы за счет "естественного" энтузиазма смогли свернуть все работы к 5 ноября. С помощью колхозного трактора протащили через грязь и вытащили на дороги американские "Студебеккеры", "Шевроле", "Доджи". Личный состав отправляли белым пароходом. Мне довелось ехать в составе автоколонны через Кириши, Мгу и на Гатчину. Сперва все шло хорошо, но перед Мгой будка-техничка на шасси "Студебеккера" перевернулась в кювет вверх колесами. Олег Соловьев, который сидел в будке, к счастью отделался легким испугом. Из-за одной технички всю колонну задерживать не стали. Оставили одну машину и приказали Соловьеву с помощью окрестных возможностей как можно быстрее поставить летучку на ход. Однако, несмотря на все "окрестные" усилия машину вытащили из кювета и поставили на дорогу только через три дня. Сколько ее ни правили, ни рихтовали, ни красили, а все равно была она похожа на какое-то чудовище: мятое, битое, ободранное. По причине этой страхолюдности машину несколько раз "тормозила" милиция. Не хотели пускать без внешнего укрытия. Ругались, договаривались и все-таки, несмотря ни на что, утром 10 ноября Соловьев привел свою колону из двух машин на территорию военного городка. Когда он вылез из кабины, то узнать в нем лейтенанта Соловьева было весьма затруднительно: он был скорее похож на доведенного до крайней точки горьковского Челкаша. тут же последовал приказ командира полка выдать Соловьеву полный комплект летней формы одежды. И шинель в том числе. А потом командир полка то ли в шутку, то ли всерьез сказал:
   - А что Вы еще хотели бы сейчас лейтенант?
   - Для меня, товарищ полковник, было бы самым уютным получить сейчас яичницу с колбасой и кружку пива.
   Командир полка выразил неподдельное удивление и передал начальнику тыла распоряжение немедленно организовать просимый Соловьевым уют. И я тоже рассмеялся: как ловко и к месту ввернул Олег слова анекдота М. Твена, американского писателя, книгу рассказов которого мы недавно прочитали.
   За успешное выполнение этого особого задания мы с Олегом были награждены грамотами. Эту грамоту я храню до сих пор, как память о тех молодых, но трудных и опасных годах моей жизни.

Очерк девятый. Знакомство (продолжение)

   "Их было двое и оба франты
   Кого же выбрать?
   Вот в чем вопрос"
   (В. Шекспир "двенадцатая ночь")
  
   Всякого человека обуревают два вида забот: заботы материальные и заботы духовные. Так было всегда. Мне, офицеру, вернувшемуся с выполнения особого задания, с первых минут появления в полку, не давали покоя две заботы: где жить и каким образом встретиться со звездой моего интереса Люси (Люсей Илларионовой), с которой я расстался еще в мае месяце.
   Что касается первой заботы, то я решил ее сравнительно быстро, но с небольшим странным ограничением: хозяйка предупредила, что иногда в кухню моей квартиры будет приходить ночевать женщина - ее старая подруга, ныне работающая проводником железнодорожного вагона. Я подумал: будет приходить, не будет. Пусть ночует. И согласился. Как оказалось потом очень даже зря. Проводница оказалась женщиной средних лет, огневой, здоровой. Но она не является героем моего очерка, я этой характеристикой, пожалуй, и ограничусь. К Люси я явился в один из ближайших вечеров, когда время ее сидения на рабочем месте практически закончилось. И тем не менее, она сидела за письменным столом и что-то увлеченно писала. Увидев меня, навстречу не бросилась, а лишь улыбнулась, кивнула головой, указывая на стул.
   И только тут я заметил, что кроме нас двоих в комнате сидит еще один "соискатель" - летчик, младший лейтенант, тот самый, который был патрулем в ту самую новогоднюю ночь, когда я тащил из Дома культуры вдрызг надравшихся офицеров. Он сидел на стуле у входа и молчал. Какое-то время, пока Люси писала, молчали все.
   Надо было что-то делать. Нельзя же вот так сидеть всем и молчать. И я решил дать возможность Люси определиться с выбором. Я сказал как бы между прочим, что пойду на крыльцо покурю. Летчик курить не пошел, а это как раз и надо было. Я полагал, что Люси теперь один на один ему что-то скажет, определится с выбором ухажеров без драки и скандала. Так оно и получилось. Когда я, выкурив папиросу, стал подниматься по ступенькам крыльца, то в дверях столкнулся с выходящим из конторы младшим лейтенантом. Он злобно оттолкнул меня и сбежал с крыльца. Больше он не появлялся. И подумал я: Люси поступила мудро, не доводя дело до драки. Видно, понимала, что битым был бы, конечно, я. Но как она его убедила, я так и не узнал. Скажу только, что года через два после того, как мы с Люси расстались, и я был уже женат, летчик женился на Люси. Об этом как-то при встрече она мне сама сказала. А потом я их видел вместе с летчиком и мальчиком, их ребенком. Но зависти я не испытывал. Люси подурнела, излишне располнела и потеряла в моих глазах былую прелесть.
   Однако вернемся в контору. Люси встретила меня радостно, все извинялась за ухажера. Потом все повторилось, как и при нашей первой встрече еще в мае. Все было так. А что же было потом, - спросите Вы. А потом собрались пить чай, но не успели. Кто-то постучал в дверь. Я удивился:
   - Люси, ты кого-то ждешь? Кто это?
   - А ты как думал, конечно жду! Не бойся осложнений. Это мои друзья!
   Пошла в тамбур, открыла дверь, и в комнату весело ввалились лейтенант-летчик с моложавой девицей. Сразу предупреждаю, что летчик был совсем молодым парнем, а девица - мастером одного из участков домоуправления. Самым важным было то, что они принесли с собой водку. Когда стали знакомиться, удивлению моему не найти описания. Этот летчик-лейтенант носил фамилию Волков, имя - Анатолий, отчество - Алексеевич.
   Посиделки продолжались недолго. После второй рюмки моего тезку потянуло в "отдельный кабинет". А потом опять сидели и разошлись далеко заполночь. Я проводил Люси, а когда пришел к себе на квартиру, то обнаружил, что она заперта изнутри. Постучал. Открыли. Смотрю: средних лет невзрачная дама, одетая в халат.
   - Здравствуйте, и с кем имею честь?
   - Я тут по разрешению хозяйки. Ночую на кухне на топчане. Меня Соней звать.
   И вспомнил я... Прошел в комнату и плотно закрыл дверь. В комнате было тепло, хозяйка позаботилась, хорошо протопила печь. Разделся и лег в койку. И вдруг слышу через дверь:
   - Молодой человек, мне холодно. Укройте меня, пожалуйста, чем-нибудь
   - Ничего себе, - подумал я, - холодно ей! А чем же ее накрыть? Только шинелью.
   Взял с вешалки свою серую шинель, вышел на кухню и накрыл лежащую на топчане женщину.
   - Большое Вам спасибо, - прошептала она.
   - Спокойной ночи, - ответил я и вышел из кухни, опять плотно прикрыв дверь, но не закрывая ее на щеколду.
   Прошло какое-то время, я уже начал отходить ко сну и вдруг вижу: стоит передо мной Соня в нижней рубашке с распущенными волосами:
   - Молодой человек, мне холодно, я боюсь одна спать на кухне. Сделайте что-нибудь!!
   Соня мне откровенно не нравилась, и я совсем не хотел ее. Поэтому сорвал со своей постели одеяло, накинул его Соне на голову и вытолкал ее на кухню, закрыв дверь на щеколду.
   - Хам и дурак, - шипела она через дверь, - такие как ты ампатенты - все вы идиоты! Чтоб ты сдох!
   Но я не обращал внимания на злобствования моей соквартирницы, надел штаны, укрылся кителем и, уже засыпая, подумал:
   - А наверное, в деле хороша, стерва!
   Встретить Соню еще раз мне как-то не довелось, но хозяйка не раз попрекала меня, тем не менее, что я незаслуженно обидел такую порядочную женщину.
   Между тем посиделки нашего "квартета" проходили почти регулярно. Спиртным снабжал Шурик (так мы стали звать лейтенанта-летчика Волкова Толика, моего почти полного тезку). Всякий раз он приносил четвертинку чистого спирта, который и обеспечивал достаточное и допустимое веселье в пределах казенной квартиры. С учетом посещения, а вернее, реализации идеи "отдельных кабинетов", расходились поздно. Я чувствовал, что недоедаю и недосыпаю. Как-то слабею. Но изменить стиль "конторы" никак не мог. А тут еще обстоятельства мои усугубились. Но не могу не отметить, что все занятия по боевой подготовке я проводил добросовестно и числился в этом отношении одним из передовых офицеров полка. Так что же случилось? Так вот. Иду я как-то в сторону въездных ворот. А мне навстречу - зам командира полка подполковник Рыков. Дядька ширококостный, низкий и очень придирчивый к молодым офицерам в части их внешнего вида. Обойти его возможности не было. Слышу:
   - Лейтенант Волков! Я замечаю, что в последнее время Вы сильно похудели. Вам что, не хватает жалования на питание? Напишите рапорт. Поможем! В чем же дело? Что это за вид у офицера - одни кости!
   Среди офицеров полка Рыков пользовался деловым авторитетом, но интеллектуально был недалеким, идейно мелкотравчатым, подчас шуток не понимал или, как говорили уже тогда, - испытывал дефицит юмора.
   - Конституция такая ... у меня, - смутясь, ответил я Рыкову.
   - Что? Какая такая Конституция? У нас одна Советская Сталинская Конституция, лучшая в мире. Вам что, она не нравится?
   - Нет, почему же? Нравится. Но я о другом говорю, в другом смысле.
   - Волков, мне все ясно. Марш за мной!
   Идем в штаб, а я думаю:
   - Ну разве мог я предполагать, что этот подполковник такая дубина. Не понимает шуток. Впрочем, даже и не шуток. В его голове понятие Конституция - лишь Закон. И ничего другого он не представляет под этим словом.
   В штабе Рыков завел меня в кабинет секретаря партбюро полка майора Рыбкина. И предъявил свои претензии так, как он их понимал. Когда же я рассказал о сути инцидента, то понял, что секретарю моя мысль ясна, и он даже усмехнулся, но примерно так, как Мона Лиза на портрете - не понять.
   - Петр Тихонович, - обратился секретарь к Рыкову. Прошу Вас на некоторое время оставить меня с Волковым наедине. Мы побеседуем. Я Вам доложу.
   Рыков согласился, вышел из кабинета, закрыл дверь. И только тогда Рыков весело рассмеялся.
   Где-то в начале января 1953 года Люси простудилась и заболела. Причем серьезно, так как ее скорая помощь отвезла в больницу. Там она пробыла около месяца, а когда вышла, то предупредила меня, что хочет съездить в Ленинград в баню, попариться. И попросила, чтобы я ее встретил на Варшавском вокзале в Гатчине.
   Я встретил ее, как договаривались, и мы поехали ко мне на квартиру, где Люси решила переночевать и оттуда идти на работу. Приехали, поужинали и, как водится, легли спать.
   Я уснул быстро, а когда проснулся рано, очень рано утром, то обнаружил, что Люси нет. Нет ее вещей. Она ушла. Видимо, ночью. Но почему? Ничего не сказал и ушла. Как же так? Вечером, как обычно, я пошел к ней в контору. Дверь была закрыта изнутри. Постучал. Потом опять. Вот она стоит на пороге и смотрит на меня своими белесыми глазами:
   - Больше сюда не приходи. И вообще, я не хочу тебя больше видеть. Забудь обо мне. Я больше тебя не знаю, - тихо проговорила Люси и закрыла дверь.
   - Но почему? - крикнул я. Объясни! В чем дело? Чем я тебя обидел?
   Но ответа не было. И я, чуть не плача, поплелся прочь. С тех пор я видел Люси несколько раз. Она сильно располнела и подурнела. Но у меня было уже другое увлечение.
  

Очерк десятый. Хмурая весна 1953 года

   Холодным было не только лето 1953 года. Весна того года выдалась затяжной и хмурой. Отлично помню, как 16 апреля Гатчину завалило снегом, да так, что из казарм выйти нельзя было. Снег выпадал той весной столь часто, что без конца приходилось удивляться: где это Всевышний берет столь много этой холодной белой крупы. Еще 23 мая в Ропше под Ленинградом валил обильный снег. Но не снег есть главный герой этого очерка. Их несколько. Я постараюсь показать их в отдельных новеллах.
  
   Смерть вождя
   Туманным слякотным утром 5 марта я пробирался по утопающим в снежной каше улицам и переулкам в полк на службу. Голова была забита тревожными мыслями. Только что передали по радио, что умер Сталин. В моем сознании этот факт никак не укладывался. Как это - умер Сталин? Его что, уже нет? Но ведь Сталин - это не просто человек, это вождь нашего народа. У нас, в СССР, его признавали как Бога. Или почти как Бога. Казалось, что он должен жить всегда. Боги, они ведь не умирают. Но он умер. Но как? Не так, как простой смертный, пусть и большой руководитель, о ходе болезни которого постоянно извещают радио и газеты. Он ушел из жизни сразу, без всяких "извещений о тяжелой и продолжительной..." Он хоть и простой человек, но необыкновенный. Он вождь нации, и этим все сказано. А теперь его нет. Но идеи его остались. Осталось его имя. И мы всегда будем гордиться этим именем. Так мысленно рассуждал я, поспешая в полк, на утренний развод. По пути мне встречались люди, но плачущих я не видел.
   В полку сразу организовали митинг. Появился портрет вождя в черной рамке. Событие это мало чем отличалось от обычного развода на занятия. Выступающие заверили всех нас и себя, что останутся верными идеям великого Сталина, будут крепить обороноспособность страны.
   Думаю, что были такие, кто плакал о Сталине. К примеру, моя бабушка, Пелагея Васильевна, мать моей мамы, горько плакала, когда узнала о смерти вождя.
   - У него был такой приятный голос, - плача, повторяла она.
   Однако какого-либо подобия всенародного плача, о котором писали газеты, мне наблюдать не довелось. Кстати, о газетах тех дней. Мне удалось сохранить экземпляр газеты "Правда". То, что они заполнены сплошь восхвалениями ушедшего из жизни вождя, это понятно. А вот кадровый калейдоскоп никак нельзя осмыслить: всех бывших соратников вождя в целях укрепления государства и "сплочения рядов" сняли с должностей и опять на них назначили. Искусственно создавалось впечатление, что со смертью Сталина самой идее существования СССР угрожала опасность. Поэтому, к примеру, Микояна А.И. с должности заместителя председателя правительства необходимо перевести на должность первого заместителя. И будет порядок. Так перетасовали всех соратников умершего Сталина. В моей офицерской жизни от смерти Сталина никаких изменений не наступило. Идеологические и политические реквизиты ушедшей эпохи продолжали стойко занимать доминирующее положение: тот же "Краткий курс", те же лозунги, плакаты, тот же образ мышления: вперед, к коммунизму! Теперь-то я знаю, что те, кто должен был как-то изменить строй нашей жизни все еще сидели в местах, весьма отдаленных. До 1956 года было еще далеко. Вспоминается один из вечеров, где-то осенью 1955, когда по радио транслировали торжественное собрание в Ленинграде, посвященное открытию метрополитена. Так вот, первым номером программы концерта в честь этого события было "Кантата о Сталине". Хмурым первомайским утром 1953 года в Москве, на Красной площади состоялся традиционный военный парад и демонстрация. На трибуне Мавзолея как потом показала кинохроника, стояли все те же мрачные фигуры в шляпах. Не хватало одного. Но его портреты в обилии плыли в гуще ревущей толпы. Так было всегда. Так пока и осталось.
  
   Амнистия
   Чтобы как-то по большому счету отметить и почтить память усопшего вождя, в марте 1953 года была объявлена и быстро осуществлена амнистия большого количества уголовных заключенных. По городам и весям Союза растеклось это преступное сообщество, в основной массе своей не признававшее честного образа жизни. Забегая несколько вперед, скажу, что по вполне достоверным слухам, ибо статистика на этот счет никогда не публиковалась, добрая половина всех амнистированных в марте 1953 года благополучно вернулась на свои нары. Поэтому власти Гатчины принимали меры для профилактики бандитизма, грабежей. Именно в эти первые апрельские дни в городе, в вечернее время появились парные конные милицейские патрули. Они разъезжали по улицам города всю ночь. И, конечно, задерживали подозрительных. Командир полка устно предупредил о возможных нападениях на военнослужащих с целью завладеть оружием. Призвал к повышению бдительности. Я в это время ухаживал за своей будущей женой, которая работала продавцом в дежурном гастрономе. Работу она заканчивала в 24-00. Я каждый день в это время встречал ее у выхода из магазина и провожал по улицам до дома, где жила она и ее родственники. Нападений на нас ни разу не было, но об одном инциденте рассказать хотелось бы. Послушай, читатель, какие тогда были порядки на темных улицах и иных местах. Мне много пришлось слышать всяких баек про разбои, убийства, насилия того времени. Я позволю себе рассказать о том, что видел и пережил сам.
   В один из сравнительно теплых апрельских дней я возвращался к себе на квартиру после очередных проводов. Было уже далеко за полночь. И вдруг из подворотни, что около пивзавода им. "Степана Разина", выходит человек мужской стати и направляется ко мне. Я остановился: улица, хоть и слабо, но освещена. Он - ко мне. Спрашиваю:
   - Что Вам надо?
   - Подождите минуту, мне надо у Вас спросить. - Подходит. Парень постарше меня, ростом пониже, крепкий. По одежде я понял, что это один из тех самых бывших зеков, ныне амнистированных.
   - Спрашивайте! Что Вам надо?
   - Где здесь Дом крестьянина. Там можно переночевать. Так мне сказали.
   - Это немного не здесь. Но пойдемте. Я Вас доведу до этого Дома. Только сомневаюсь, что Вас туда пустят.
   - Ничего, пустят. У меня есть документы и деньги.
   - Ну, тогда пошли.
   И мы быстрым шагом устремились к Дому крестьянина. В Гатчине был такой. В нем можно было за небольшую плату получить ночлег. Но при наличии паспорта. И вот тут недалеко от намеченной цели, нам повстречался конный патруль.
   - Стой! - последовал оклик. Подъезжают двое. Один спрашивает:
   - Товарищ лейтенант, кто этот человек ?
   - Попутчик, - отвечаю.
   - Попутчика проверим, - проговорил тот же милиционер. Слез с лошади, а второй расстегнул кобуру и вытащил наган. Парня подвели к стене, раскорячили, обыскали.
   - Все в порядке, ничего нет, - проговорил милиционер и полез на лошадь. Другой убрал револьвер в кобуру.
   - Счастливого пути! - пожелали они нам, и мы пошли дальше: парень в Дом крестьянина, а я к себе на квартиру. На прощание парень поблагодарил меня и сказал, что утром уедет во Мгу, где у него живут родственники.
   Но случилось так, что с этим парнем мне опять довелось встретиться и не где-нибудь, а тут, в Гатчине. Прошло два дня, и я, пообедав в столовой горисполкома, шел в полк мимо сквера, где имели обыкновение отдыхать после обеда работники этого учреждения. Как правило, из числа женщин. Иду. Скверик напротив. Вижу, к нему подъехала милицейская машина-полуторка с обрешеченными окнами. Выскочили два милиционера и быстро пошли в угол сквера. И тут я заметил, что там сидит человек. По одежде похоже, что бывший заключенный. Когда милиционеры подошли, то человек поднялся, и я узнал того парня, бывшего зека, который собирался уехать во Мгу к родственникам.
   А дальше произошло нечто необъяснимое: один из милиционеров, что повыше, внезапно сильно ударил парня кулаком в живот. Тот согнулся. И тогда другой милиционер ударил сверху по шее. Парень упал лицом в землю. Милиционер толкнул его сапогом в бок и что-то сказал. Парень медленно поднялся, и все трое направились к машине. А дальше было интересное: парень дал ближайшему милиционеру подножку и одновременно ударил его кулаком в плечо. Тот упал. Второй милиционер как-то растерялся, промедлил, а парень дал деру по улице, по той самой, где мы шли с ним ночью. Пока милиционеры приходили в себя, мобилизовались, парень уже скрылся из виду. Милиционеры дернулись было бежать за ним, да куда там. Его уже и след простыл. Плюнули. Чертыхаясь, сели в машину и уехали.
   А я шел и размышлял: ну как можно в нашей советской стране вот так, запросто избить человека!? Ведь он свободный, он отбыл наказание и теперь равноправный гражданин. Что-то не срабатывает изобретенная великим пролетарским поэтом известная теперь всем формула: "моя милиция меня бережет". Видно, от лукавого она, раз милиция позволяет себе избивать человека. Ведь так и меня могут избить. Так думал я тогда и, конечно, не мог знать, что физическое насилие над человеком было не духом какого-то периода времени, а государственной системой в подавлении инакомыслящих и инакопоступающих.
   - Значит так надо, - ответил мне один из сослуживцев, когда я спросил его мнение на этот счет.
   Может, действительно так и надо. Ведь в России битье испокон веков было самой действенной мерой воспитания, своего рода императивом, тщательно скрываемом и замалчиваемым. Но иногда и проявляющим себя в самой безобразной форме, как было показано выше. Лично я методом воспитания, основанном на насилии, согласен никогда не был. Забегая вперед, скажу, что за всю свою службу я, обладая властью, не арестовал ни одного подчиненного мне офицера или солдата.
   Туманным апрельским утром на перроне Варшавского вокзала г. Гатчины я ожидал поезда из Луги, чтобы на нем доехать до места командировки. А послали меня на месячные курсы по подготовке к разминированию летом 1953 года. Таким была практика: перед каждым разминированием - курсы. Хоть десять раз.
   Выглядел я, как новый пятиалтынный: новая, темного цвета шинель, начищенные пуговицы и сапоги, каракулевая шапка с красной звездой и, наконец, ремень с портупеей.
   Поезд плавно подошел к платформе. Я шагнул в ближайший тамбур, а когда поезд тронулся, то вошел в вагон. Огляделся. Все сидячие места были заполнены людьми, мужчинами, одетыми в одинаковые бушлаты, одинаковые шапки. Они как-то сразу прекратили всякие разговоры и уставились на меня. И молчали. Тогда я догадался, что все эти люди бывшие заключенные, освобожденные по амнистии, а теперь едущие к своим домам или куда-нибудь еще. В их взглядах и движениях не было ничего угрожающего, хотя по определению они должны испытывать ко мне большую неприязнь. Ведь я - офицер. Для них - символ несправедливости и притеснения. Такие мысли мгновенно пронеслись в моей голове. Однако никто и не пытался тронуть меня. Они смотрели, и в их глазах я видел любопытство и покорность. Мне стало казаться, что если я им подам команду "Встать", они ее выполнят. Впрочем это только казалось. И тем не менее я воспрянул духом; сидевший где-то в глубине испуг пропал. В полной тишине я вышел в тамбур и закурил. И только тогда услышал гомон разговоров. На станции никто из этого вагона, кроме меня, не вышел. И это меня успокоило, ибо идти мне предстояло через безлюдный участок леса, а я, несмотря на покорные лица этих людей, им не верил. Вот такой след оставила в моей жизни пресловутая амнистия весны 1953 года.
   Пройдут годы. Наступит "хрущевская оттепель", и я узнаю, что амнистию эту организовал Берия с целью дестабилизировать внутреннее положение в стране, а затем, подавив беспредел уголовщины, стать во главе государства. Так ли это? Не знаю.
  
   3. Вражеский десант
   Известная речь У. Черчиля, произнесенная им в сентябре 1948 года в английском городе Фултоне, положила начало "холодной войны" между бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции. Потом создание атлантического блока - НАТО превратило идеологическое противостояние в военное, породило какой-то военный психоз, инициировало какую-то идиотскую сверхбдительность, доходившую порой до абсурда. Но в то время я, естественно, мыслить подобным образом не мог. Американский империализм, блок НАТО - злейшие враги нашей страны, всего прогрессивного человечества, а значит, и мои враги. Эту идею я тогда вынашивал в себе и внушал ее своим солдатам. Но червь сомнения иногда шевелился во мне: зачем все это? Особенно становилось как-то не по себе, когда от наших действий веяло духом явного идиотизма: скажем автоматы Калашникова образца 1947 года (АК-47) мы в 1953 году прятали от посторонних глаз, хотя знали, что американцам уже давно известны все данные этого оружия. Сомнения, как известно, двигатель прогресса, но не для войскового офицера. Для меня было более рациональным и безопасным во всех обстоятельствах, имеющих хоть какое-нибудь касательство к военному делу, усматривать происки международного, а значит, американского империализма против нашей страны.
   19 апреля недалеко от Гатчины произошло событие, которое оценивалось нами, офицерами, по разному: как проявление бдительности, вскрывшее очередной происк американского империализма и как проявление дремучей дурости нашего военного руководства, зацикленного на агрессивности блока НАТО. Понятно, что мысли подобного рода высказывались кулуарно, по мере тления папиросы. Говорить о своих взглядах публично тогда было опасно.
   Так что же случилось 19 апреля 1953 года в 50 километрах южнее Гатчины, а точнее, в районе поселка под названием Сиверский. Начну по порядку. В тот день я был дежурным по полку.
   С трех часов ночи проверил посты, а где-то в четыре-тридцать вернулся в караульное помещение. И тут звонок. Звонит из дежурной комнаты мой помощник - сержант:
   Товарищ лейтенант, Вам следует немедленно прибыть в дежурную комнату. Тут командир полка.
   Я понял, что случилось какое-то событие. Ведь командир полка приходить в полк в пять утра зря не будет. Пришел и увидел, что командир полка, начальник штаба, замполит и другие офицеры штаба столпились вокруг стола, на котором была расстелена какая-то карта. Доложил, что прибыл. Но на меня - ноль внимания. Когда шел в штаб, то видел взвод солдат с оружием и машину. Решил узнать у лейтенанта, что был с солдатами - в чем дело. И он мне поведал, что знал. Оказывается дежурному по Ленинградскому военному округу позвонил дежурный по авиационной части, что расположена в Сиверской о якобы высадке воздушного десанта в количестве пяти человек в лес, около аэродрома. Чей десант - не знают ни в Ленинграде, ни командир полка, ни в самой Сиверской.
   - Американские диверсанты? Хотят аэродром уничтожить, - полушутя высказал я мысль.
   - Черт его знает, что за десант, - проговорил лейтенант. Но куда-то мне придется ехать.
   - Пойду потолкаюсь среди штабных. Послушаю, что говорят. Авось что-нибудь узнаю.
   И я пошел в дежурную комнату. А там как раз звонок из Ленинграда. По разговору командира полка понял, что Ленинград приказывает ему прочесать лес от Сиверской до Суйды.
   Ничего себе, - подумал я, - километров двадцать. Сколько же это надо людей. И времени. Но больше меня интересовал источник информации о диверсантах. Откуда это все пошло? В том, что никаких диверсантов-парашютистов не было, я был уверен. Кто же пустил эту агрессивную утку?
   Ну, не могли же американцы быть такими дураками, чтобы пытаться уничтожить авиабазу в Сиверской, а там базировался полк истребителей МИГ-15, силами пяти парашютистов? А впрочем, все бывает. Пытаясь выведать изначальное, я подошел к начальнику связи майору Байло и его спросил. Он, смеясь, мне рассказал:
   - Дежурному по авиационному позвонил дежурный по станции Сиверской, а тому - дежурный по одному из железнодорожных переездов. А тому об этом видении рассказал путеобходчик, который проходил мимо разъезда и зашел воды попить. Он-то и рассказал, что будто бы видел пятерых парашютистов, опускающихся сверху на лес, а над ними в это время пролетал самолет. Байло был человеком веселым, шутником. С его легкого языка в полку пошли анекдоты про Чапаева. Правду говорит он или шутит, - трудно сказать.
   Вот из штаба вышел лейтенант и с ним майор - начальник топографической службы. Солдаты сели в кузов, а лейтенант мне шепнул, что Ленинград потребовал взять диверсантов живыми или мертвыми. Поэтому он с майором выезжают на поиски и захват парашютистов.
   - А куда? - спросил я его.
   - Пока точно не знаю. Сначала на Сиверскую.
   И машина выехала за ворота. Было семь утра. Все разошлись. Командир полка уехал. Далее опишу то, о чем мне рассказал лейтенант, командир того взвода, который ездил на поимку диверсантов-парашютистов. Вещать буду от его имени. Вот он этот рассказ.
   - Подъехали к тому самому переезду, откуда поступила в телефонную сеть первичная информация о высадке десанта. Вместе с майором зашли в будку. Дежурный по переезду был на месте. Мы представились, поздоровались. У дежурного было такое выражение лица, будто он нас ждал.
   - Это Вы дежурили ночью и позвонили на станцию о высадке воздушного десанта? - спросил дежурного майор.
   - Да, это я звонил.
   - Так Вы видели этих парашютистов?
   - Нет, я не видел. Мне о них рассказал Михеич, путевой обходчик. Он заходил ко мне ночью.
   - Так что же говорил этот Михеич, он видел этих парашютистов? Он трезвый был?
   - Вроде бы трезвый. Он сказал, что видел над деревьями на фоне неба спускающиеся сверху какие-то фигуры, похожие на парашюты. Он еще сказал, что может это шпионы. И еще сказал, что вроде бы слышал гул самолета над этим местом.
   - А где же это место?
   - Черт его знает. Он точно не сказал, сразу ушел. Но махнул в сторону Сиверской, рукой махнул.
   - Ну, а Вы тут кого-нибудь видели или слышали?
   - Никого не видел и не слышал. Да и Михеичу я не сильно верю. Какие тут могут быть парашютисты? В лесу снегу по пояс. Померещилось ему что-то.
   - Зачем тогда звонили?
   - Обязан. Сигнал получил. Должен сообщить
   Майор принял решение, и мы поехали вдоль полотна железной дороги по полевой тропе, тщательно осматривая местность. Доехали почти до Сиверской. Но ничего подозрительного не обнаружили. Пытались зайти в лес, но далеко пройти не смогли: снег очень глубокий. Со станции майор позвонил в полк и получил приказ возвращаться.
   На этом рассказ лейтенанта можно считать законченным. Он больше ничего не знал. Зато я, как дежурный по полку, знал больше. Я принял телефонограмму для командира полка из Ленинграда о том, что никакого самолета в этом районе и в это время ПВО не засекли. Поэтому все действия в этом направлении прекратить.
   Тревога оказалась ложной. Событие, о котором так много говорили в Ленинградском военном округе благополучно закончилось. Главный герой Михеич так и остался невостребованным, а наш полк провел хорошую тренировку по ликвидации очередного происка англо-американских империалистов. Бдительность - превыше всего.
   Киев, февраль 2007 г.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   123
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"