Жил-был царь. Был он монарх, каких поискать, но, на беду, страдал раздвоением личности. Большую часть времени он понимал, что он царь, ходил и сидел по-царски и занимался государственными делами или охотился. Но порой болезнь обострялась, и ему представлялось, что он не царь, а царский конюх. Тогда он бежал на конюшню, чистил там лошадей, задавал им корм, убирал навоз и больше всего боялся, что его отругают или даже выгонят за нерадивость. В принципе, никакого вреда от этого никому не было, разве что настоящим конюхам становилось нехорошо при виде Его Величества за таким занятием, и они разбегались кто куда.
Хуже было другое. Конюх, представлявший собой плод воображения царя, тоже страдал раздвоением своей и без того сомнительной личности. Порой ему казалось, что он - Чрезвычайный и Полномочный Посол королевства Бандурия. То, что такого королевства в реальности не существовало, ничуть его не беспокоило. Он ведь точно знал, что оно есть, и помнил в подробностях его густые леса, горную цепь со спящим вулканом, ласковое море, омывающее южное побережье, полноводные реки, сытые деревни и богатые города, соединенные торговыми путями, и среди них - величественную столицу, в центре которой сверкает изумрудами и рубинами королевский дворец под золотой крышей, и самого короля - мудрого, справедливого, обожаемого своими поданными правителя, страдающего, к величайшему сожалению, раздвоением личности.
Поэтому наш царь, находясь в образе конюха, не всегда способен был удержаться сколько-нибудь продолжительное время в основной ипостаси данного образа. Часто, не успев даже добежать до конюшни, он внезапно переключался на конюхово alter ego, то есть, на посла, тут же забывал о неубранном навозе и некормленных лошадях и спешил вручить царю - настоящему, естественно - верительные грамоты короля Бандурии. Грамот этих, по понятной причине, он найти нигде не мог и приходил в ужас при мысли о предстоящем дипломатическом позоре. Он плохо представлял себе, как, глядя своему королю в глаза, сообщит ему, что он, Чрезвычайный и Полномочный, потерял где-то верительные грамоты. Дескать, простите, Ваше Величество, я больше так не буду, дайте мне новые. Тем более, что король Бандурии может в этот момент находиться под влиянием своей альтернативной личности - людоеда с острова Даймацу (такого острова не существует, но королю на это наплевать), - и тогда бедному дипломату особенно не поздоровится.
Когда посол Бандурии сидел тихо и не всплывал из глубин царской психики, царю жилось гораздо легче, так как все его проблемы ограничивались конюшней. Но изредка царские заботы просачивались извне в его конюхово сознание, и тогда царь тайком пробирался в свои покои, чтобы заняться государственными делами. По дороге он, чувствуя себя конюхом, боялся всех и вся, начиная с младшего лакея и кончая настоящим царем. При этом ему представлялось, что царь куда-то спрятался и отлынивает от работы, что, строго говоря, было чистейшей правдой. Дела же государственные не терпели отлагательства, и у конюха не было другого выхода, кроме как, по возможности, заменить царя, что он и делал, проявляя при этом немалое мужество. Государственные дела всегда лежали во втором ящике ночного столика, и найти их мог даже конюх, особенно такой, который до этого бывал царем. Он доставал их, занимался ими примерно четверть часа, поминутно озираясь, затем совал обратно в ящик и с облегчением убегал к себе на конюшню.
Царица давно привыкла к болезни мужа и даже использовала ее в свое удовольствие, приходя на конюшню и придираясь к качеству царской работы, когда он чистил ее белую кобылу. Она цеплялась к малейшему пятнышку и становилась совершенно невыносимой, особенно когда ей мерещилось, что она и есть та самая кобыла.
Справедливости ради следует сказать, что большую часть времени царь пребывал в нормальном состоянии, когда конюх, запрятанный в недрах его подсознания, и посол, запрятанный в недрах подсознания конюха, не подавали признаков жизни. В такие минуты царь в полной мере мог вкушать радость бытия и вкушал бы, не будь та радость омрачена известиями о подвигах знаменитого разбойника, героя былин и саг, известного под именем Пятипалый Гу. Согласно легендам, он грабил богатых и всю добычу отдавал себе. А бедных просто убивал. Свое прозвище, по слухам, он получил за то, что на левой руке у него было пять пальцев - результат стычки в Лысом ущелье, где две роты дворцовой гвардии при моральной поддержке вооруженного отряда местных жителей пытались его поймать, но так и не поймали. Злые, впрочем, языки утверждали, что он так и родился с пятью пальцами на руке, и стычка тут ни при чем. Говорили также, что Гу страдал раздвоением личности, причем его второе "я" был он сам десять минут назад. То что творилось в его голове, когда второе "я" пробуждалось, не поддается описанию. Возможно, поэтому он и вел себя так невежливо по отношению к другим. Царь строил разнообразные планы поимки Пятипалого Гу и собирался публично его повесить, но тот пока что не спешил ловиться и позорно уклонялся от петли.
В свободное время государь любил охотиться в монастырском лесу, где водились гигантские суслики. В глубине леса стоял древний монастырь, настоятель которого с возрастом выжил из ума и примерно пару дней в неделю считал себя Богом. В этом качестве он иногда гневался и насылал град, от которого страдали окрестные поля. Сопровождаемый охраной, царь ехал на своем любимом коне, зачастую оседланном им же самим, чего он в данный момент не подозревал. Иногда Его Величество гикал и со свистом уносился в направлении горизонта, а одураченные охранники тщетно пытались его догнать. Конь у царя был вороной, подарок короля Бандурии, красоты и резвости необычайной. Он имел только один недостаток: временами ему казалось, что он кенгуру.
Архитектурные излишества
Жил-был царь. Он жил, как и полагается царю, во дворце. Дворец этот начал строить еще его прапрапрапрадед, основатель династии, затем продолжил сын основателя, затем внук и так далее; каждый из его потомков, дорвавшись до трона, первым делом начинал достраивать и перестраивать дворец, стараясь переплюнуть своих предшественников. В результате получился огромный комплекс из тридцати семи зданий, главное из которых насчитывало восемь этажей. Во дворце было тысяча четыреста двадцать семь комнат, не считая винных погребов, кладовых и пыточных камер, а также потайных помещений, построенных специально для дворцовых интриг. Некоторые из них были настолько секретными, что не имели ни входа, ни выхода, и никто об их существовании не знал. Кроме того, дворец изобиловал подземными ходами. Правда, все они вели исключительно из царских покоев в винные погреба и обратно, потому что Его Величество, как и все его предки по мужской линии, любил перед сном опрокинуть кубок-другой хорошего вина. Царский кубок вмещал около двух с половиной литров, и государь, дабы избежать сплетен на тему излишеств, бегал за вином сам, не тревожа прислугу.
Дворец являлся предметом гордости царя и черной зависти соседних королей и князей, дворцы и замки которых целиком могли бы уместится в одном из его малых обеденных залов. Соседи пытались строить козни, но безуспешно: в строительстве царю не было равных. В каталогах чудес света царский дворец шел сразу после оглавления. И не случайно самой престижной и высокооплачиваемой профессией в стране считалась профессия архитектора. Каждый мало-мальски уважающий себя архитектор почитал своим долгом добавить к дворцу какую-нибудь комнату, а если повезет, то и пристройку; пределом мечты было отдельное здание. Архитекторы непрерывным потоком шли к царю с чертежами и сметами, толпились у него в приемной, следили на коврах, курили вонючие трубки и ядовито критиковали окружающий интерьер с позиций своих школ. Изредка среди них попадались женщины, которые вели себя ничуть не лучше мужчин. Денег, правда, ни те, ни другие за свою работу не просили: им было достаточно официального титула "Архитектор Его Величества" с прибиванием соответствующей таблички, лучше в золоте, на дверь мастерской.
Поначалу царь относился к архитекторам ласково, принимал каждого, рассматривал чертежи, обсуждал смету, обещал подумать, награждал леденцом и отпускал с миром. Но когда у него стало уходить на это по шестнадцать часов в день, не считая леденцов, он призадумался и после пары кубков вина пришел к выводу, что так дальше продолжаться не может. По его приказу у входа во дворец повесили золотую табличку с тонким намеком "Леденцов нет" и проинструктировали охрану на предмет распознавания архитекторов среди прочих посетителей, а также обнаружения проектов, от которых царя уже стало подташнивать.
Но не тут-то было. Архитекторы все равно просачивались внутрь под видом придворных и челяди, слонялись по всему дворцу, приставали к фрейлинам и камеристкам, присваивали разные мелкие вещи вроде серебряных подсвечников и золотых ложечек, съедали царский ужин, без стука вваливались в царскую опочивальню в то время, когда царь с царицей занимались вопросами престолонаследования, и даже позволяли себе давать Их Величествам советы. В конце концев, они довели царя до того, что тот стал вздрагивать при малейшем шорохе и звать на помощь при виде любого постороннего человека в своих покоях. А поскольку на помощь вместо охранников все чаще стали прибегать переодетые архитекторы, царь уже и звать перестал и только затравленно глядел на очередного агрессора, который, цепко держа царя за пуговицу, тыкал ему в лицо мятый и грязный чертеж, не иначе как пронесенный во дворец в сапоге, и, дыша луком, вдохновенно излагал проект абсолютно оригинальной сторожевой башни в виде шахматной ладьи, - "Ну, помните, Ваше Величество, она еще рядом с конем стоит? Только моя побольше и с витражиками!", - которая призвана завершить комплекс из еще восьми таких же, расположенных на заднем дворе, как раз между амбаром и курятником.
Наконец, доведенный до отчаяния царь бросил пить и объявил во дворце чрезвычайное положение. Наружную охрану усилили бывшими студентами архитектурных факультетов, исключенными по разным причинам, и собаками, натасканными на архитекторов и обученными находить проекты по запаху. Внутри дворец патрулировали отряды гвардейцев, занимавшиесь отловом прятавшихся по темным углам и щелям архитекторов, из числа тех, кто уже успел пробраться внутрь. Царь велел даже расконсервировать пыточные камеры, которые не использовались со времен его деда, и набрать персонал на конкурсной основе. Толку от всего этого было чуть, и даже тотальная дезинфекция, которую для верности проделали дважды, не помогла: враг демонстрировал фантастическую выживаемость, приспособляемость и размножаемость. По личной просьбе царя приехал архиепископ и за круглую сумму освятил дворец, но никому, кроме архиепископа, лучше от этого не стало.
Обстановка во дворце стала отчасти напоминать боевую. По стенам запестрели лозунги, призывавшие искоренить и очистить, а один младший камергер был награжден орденом "За тяжелое детство" 3-й степени за то, что сумел обезвредить тапком двух архитекторов, пытавшихся спрятаться под буфетом, причем один из них камергера укусил. Орден, правда, не вполне соответствовал совершенному подвигу, но ничего более подходящего в то время еще не придумали. Позже царь пожаловал герою поместье, которое, по случайному совпадению, было в свое время построено тем самым кусачим архитектором для тогдашней царской фаворитки. Метод младшего камергера был принят на вооружение, всем придворным и челяди выдали казенные тапки и обязали пройти недельный курс обучения в тире, и на тот момент казалось, что с безобразиями во дворце вот-вот будет покончено.
Но вскоре комендант дворца во время очередной годовой инспекции обратил внимание, что тот, вроде бы, стал больше. Он не поверил своим глазам и сверился с планами - оказалось, действительно вырос. Добавились новые пристройки и помещения довольно странного вида, а главное здание почему-то стало десятиэтажным. Комендант пришел в ужас и побежал докладывать царю. Расследование показало, что архитекторы, особенно расплодившиеся в западном, наименее обжитом крыле дворца, а также в подвалах и на чердаках, втайне по ночам достраивают его, причем понятие единства стиля, видимо, у них атрофировалось. Разгоревшийся было ученый спор между несколькими действительными членами Его Величества Академии на тему, считать ли подобную деятельность разумной, или же она носит инстинктивный характер как, например, у термитов, пришлось отложить, ибо дискуссия носила сугубо теоретический характер, в то время как нужно были практическое решение, причем немедленное.
Пока искали решение, архитекторы расплодились настолько, что огневой мощи тапок уже не хватало. Они стали агрессивнее; укусы их оказались крайне болезненными и долго не заживали. Правда, челюсти они пускали в ход только, когда им мешали заниматься их основным делом. Долго никто не мог понять, из каких источников они ухитряются финансировать свои строительные работы, пока один из патрулей случайно не наткнулся на аккуратно разобранную стену царской сокровищницы, наполовину уже опустошенной.
Постепенно архитекторы расширили, так сказать, фронт работ и приступили к перестройке жилой части дворца. Там и сям стали исчезать окна и двери, а то и целые комнаты; вместо них оказывались только что построенные стены. Высоченный потолок Парадного зала в один прекрасный день вдруг оказался на пять метров ниже, чем обычно, и его знаменитые люстры розового хрусталя, воспетые не одним поэтом, вместо того, чтобы, согласно этикету, гордо висеть над головой, вульгарно лежали на полу, будучи при этом надетыми на свои крюки. Чем было занято пространство над потолком, осталось загадкой, так как ни пробить потолок, ни даже просверлить в нем дыру не удалось. Через неделю в Тронном зале на возвышении вместо золотого трона, красовавшегося здесь уже более ста лет, оказалось нечто вроде подсобки, где стояли ведра с засохшим цементом и валялся дохлый архитектор с необычайно развитыми передними конечностями и непомерной длины усиками. А после того, как царь в один прекрасный вечер не нашел входа в свою собственную спальню, откуда он десять минут назад вышел в туалет, его чуть было не хватил удар. Даже не пытаясь выяснить, что случилось с оставшейся в спальне царицей, он, как и был в халате и ночном колпаке, помчался по незнакомым коридорам с воплем "Караул!!!". Подоспевшему караулу, каким-то чудом отыскавшему Его Величество в лабиринте новостроек, царь заорал: "Все, хватит!! Пошли все в задницу! Это приказ!"
Эвакуацию произвели быстро и без лишней паники. Все, что смогли, вынесли и всех, кого нашли, вывели через задние ворота, оставив поле боя за колонией архитекторов, немедленно разползшихся по всему дворцу. Даны были необходимые команды, и двор с царем в развевающемся халате в авангарде и громадным обозом в арьегарде тут же отбыл в летнюю резиденцию, тщательно заметая за собой следы. Немедленно по прибытии туда, был произведен дотошный осмотр всех и каждого на предмет выявления скрытого неприятеля. Неприятель не выявился, и царь с придворными, облегченно вздохнув, забаррикадировались в замке, ощетинились вооруженными гвардейцами и принялись отдыхать от пережитых потрясений.
А во дворце продолжался архитектурный шабаш. По ночам там происходило какое-то нехорошее шевеление и доносились жутковатые звуки, наводящие на мысль о скудости человеческих знаний об окружающем мире. Жители окрестных деревень боялись этого места больше, чем преисподней и, судя по всему, правильно делали. Через месяц на месте бывшего дворцового комплекса возвышалось исполинское сооружение высотой с небольшую гору, в котором угадывались все существующие архитектурные стили, перемешанные, однако, самым кошмарным образом. Эта чудовищная квинтэссенция архитектурного бреда была похожа на все, что угодно кроме того, что может себе представить человеческий разум. Понаехавшие из разных краев ученые оторопело разглядывали эту конструкцию, увенчанную чем-то вроде гигантского раздвоенного на конце готического шпиля, воткнутого по диагонали в подобие египетской пирамиды в натуральную величину, но с треугольным основанием, оштукатуренное и расписанно фруктами и драконами. Пирамиду украшали стрельчатые окна с деревянными наличниками вперемешку с корабельными иллюминаторами, в один из которых выглядывало нечто такое, отчего все присутствующие, хотя и не могли толком разглядеть это снизу, пришли к выводу, что лучше бы оно оттуда не выглядывало. Нижние двери здания были приоткрыты, и за ними в красноватом колышащемся полумраке также угадывалось чье-то скверное присутствие. Так и не рискнув войти внутрь, ученые внесли циклопическое сооружение в каталог чудес света под номером один и с облегчением разъехались по странам исхода.
Соседние монархи, несмотря ни на что, продолжали завидовать царю черной завистью. Правда, увлечение архитектурой у них быстро вышло из моды. Напротив, на нее начались гонения, а заодно досталось скульптуре, монументальной живописи и почему-то хоровому пению.
А еще через месяц глубоко в недрах бывшего дворца королева-матка отложила первые двадцать семь тысяч яиц.
Священные узы брака
Жил-был царь. Как и полагается царю, он был женат. Порядочный царь при выборе жены обязан руководствоваться высшими государственными интересами, а остальное - как повезет. На этот раз не повезло: царица попалась хотя и безобразная, но зато жадная, злобная и сварливая. Основным ее занятием было кричать на мужа. Целый день только и слышно было: "Где ты шлялся?!", "Не трогай мою карету!!", "Мои бриллианты износились, нужны новые!!!", "Хочу, чтобы в моем пруду плавали зеленые лебеди!!!!" - и так далее. Голос у нее было такой, что у каждого, кто его слышал, возникало ощущение, будто его распиливают тупой пилой вдоль позвоночника. А иногда и скипетром могла угостить по хребту: рука у нее была тяжелая, мускулистая и волосатая. Даже доспехи, без которых царь старалсь дома не появляться, не помогали. Однажды царица, разгневанная тем, что муж уже третий день старательно выполнял все ее немыслимые требования, чем лишал ее повода устроить скандал, ворвалась на учебное ристалище, где тот тренировал придворных рыцарей к предстоящему турниру. Не обнаружив отъехавшего куда-то царя, она пришла в такую ярость, что раскидала всех рыцарей вместе с лошадьми и только чудом никого не убила. Впоследствии пострадавшие клялись, что таких вмятин на доспехах не видели и такого ужаса не испытывали даже во время той памятной битвы в Чумной Долине, когда неприятельские боевые слоны передавили две трети тяжеловооруженных всадников, а остальных загнали в топкое болото, на радость местной фауне. При этом побежденные царицей рыцари считали еще, что им повезло: тех придворных, которые имели несчастье навлечь на себя гнев Ее Величества, она обычно казнила без промедления, а остальных собственноручно порола на конюшне.
Материальная сторона жизни царя тоже оставляла желать лучшего. Одежда на нем всегда была поношенная, мантия заштопанная, поесть досыта ему никогда не удавалось. Спальня его, она же кабинет, была крошечной - там едва помещались походная кровать, стол, стул и умывальник. Зато у царицы спальня была роскошная: кровать до горизонта, пуховые перины, атлас, шелк, зеркала, ковры, пуфики. Царю туда вход был строго запрещен, за исключением тех случаев, когда ему строго приказывали немедленно войти, чего он по своей воле ни за что бы не сделал. И все двадцать четыре часа в сутки он чуствовал за спиной бдительное око царицы. Именно око, так как царица была к тому же одноглазой. Второго глаза она лишилась, когда подсматривала в замочную скважину, чем занимаются мажордом со служанкой, а тот как раз и не собирался этим заниматься, а наоборот, торопился выполнить какое-то царицыно поручение. Поэтому он наскоро отругал служанку за какую-то провинность, шагнул к двери и стремительно распахнул ее, так что Ее Величество не успела отскочить, и острым выступом дверной ручки... Впрочем, с точки зрения царя, внешность его жены от этого ничуть не пострадала. Зато мажордома со служанкой повесили, а перед этим пытали, так что хоть какое-то удовольствие от этой истории царица получила.
Как-то царю попался в руки роман о человеке, которого заточили на много лет в одиночную камеру; больше всего его поразило то, что в романе это считалось наказанием. Хотя почитать всласть царю почти никогда не удавалось, равно как и помечтать. Только, бывало, размечтается: "Ах, как хорошо было бы сейчас..." - и сразу такой мерзкий скрипучий голос прямо в черепе: "Ну где ты там, остолоп, чтоб ты сдох?! Не видишь, что ли, хомяк жеваный, с крыши вся позолота сошла!". Вдобавок она никогда не спала: по крайней мере, никто никогда ее спящей не видел. Казалось бы, не может человек вообще не спать, а вот у нее как-то получалось.
Как-то однажды некий восточный султан пригласил царя к себе в гости. Ему столько рассказывали о тонком уме царя, его образованности и скромности, что он теперь живет одной только мечтой - познакомиться с Его Величеством. Султан особо подчеркнул, что приглашает царя одного, без жены. Как бы не хотелось ему открыть сокровищницу своей души и распахнуть врата своего гостеприимства для прекраснейшей и благороднейшей супруги Его Величества, драгоценнейшей из жемчужин, коими Аллах украсил Вселенную, согревающей, подобно солнцу, всех, кто удостоится ее лицезреть, он, султан, никогда не решиться просить ее даже на один день оставить столь любезную его сердцу страну без ее мудрого правления, ибо... Судя по всему, о царице он тоже был наслышан достаточно.
Приглашение, написанное каллиграфическим почерком на тончайшей рисовой бумаге, вручил царю посол султана, смуглый задрапированный в шелка вельможа в шароварах, тюрбане размером с тыкву и с труднопроизносимым именем. Ибн что-то там задэ. Посол был удостоен комплимента Его Величества за свободное владение языком, а также косого взгляда Ее Величества и замечания, сделанного царю хриплым шепотом, что ей, царице, такая пижама тоже бы не помешала.
После сравнительно небольшого двухнедельного скандала с царицей, во время которого он получил скипетром не более двадцати раз по бокам и столько же по затылку, царь сумел таки добиться от нее разрешения на поездку. Он снял домашние доспехи, облачился в потертую дорожную мантию и корону, из которой царица давно повыдергивала все драгоценные камни, велел погрузить в карету сундук со списком подарков, заказанных царицей, и отбыл.
Через две недели царь на своем корабле подплывал к столице султаната. В порту его встречал парадный караул из двухсот сорока гвардейцев в два ряда, меж которых шел ему навстречу улыбающийся султан в белоснежном одеянии и такой же чалме. Он приблизился, соблюдая этикет, приветствовал и, прекрасно обходясь без переводчика, спросил, как Его Величество доехал, не слишком ли утомился в дороге и не имеет ли каких-либо особых пожеланий, которые он, султан, будет счастлив удовлетворить в меру своих скромных возможностей. С достоинством выслушал ответную речь царя, усадил его в роскошную карету и повез во дворец.
Все, что было потом, представлялось царю непрерывным фантастическим сном, точнее, грезами наяву. Дворцовые сады с розами и павлинами, пронзительные крики которых некстати напомнили ему царицу, пиры, после которых невозможно подняться с подушек, но приходится вставать и идти осматривать пруды с золотыми рыбами, способными откусить неосторожному зеваке руку, заводных птиц с рубиновыми глазами, музыкальные шкатулки и другие диковинные заморские безделушки, снова пиры, нежнейшее седло барашка с шафраном, начиненное фисташками, сладости - ах, да! - те самые сладости, тающие во рту с едва уловимым привкусом неземной любви, раскаленный густой чай, настоенный на травах, какие произрастают лишь в раю, охота, бешеная скачка на огненном скакуне, равного которому нет в мире, загнанный олень со стрелой в боку и взглядом мадонны, разноцветные фонарики в кронах апельсиновых деревьев вокруг дворца, арки, анфилады, дворики, фейерверки, бани с массажем, где тело растворяется и становится душой, благовония, неторопливые беседы о смысле жизни с султаном и придворными философами, не сидеть, а только возлежать, изюм, пряности, невиданный напиток кофе, ароматная горечь которого так гармонирует со сладковатым причудливо изогнутым дымом кальяна, и танцы, Боже мой, танцы гибких полуобнаженных девушек с глазами как ночь, и непостижимый ритм музыки с ускользающей мелодией, и перезвон золотых браслетов на тонких запястьях и щиколотках, а вечером в полумраке спальни - еле слышное шуршанье шелкового покрывала, медленно спадающего на пушистый ковер, нежная кожа щеки, и в окне месяц, повернутый под необычным углом, и его сокращенное повторение на минарете, черный силуэт которого почему-то виден на фоне черного неба, и снова кофе, и снова кальян...
- ...ше Величество!
Царь вздрогнул и с трудом разлепил веки. Он возлежал на шелковых подушках возле круглого пруда с прозрачной, как душа праведника, водой, из которой на него жадно смотрела золотая рыба. Голова ее была размером с ведро, зубы вполне соответствовали голове. Поза царя была исполнена неги, рядом стоял потухший кальян, в ногах свернулась клубком черноволосая красавица, а перед ним стоял человек, на которого царь уставился, как на привидение. Это был капитан личной царской гвардии. Он отдал честь и отрапортовал:
- Ваше Величество, Вам письмо от Ее Величества! - затем вручил запечатанный пакет и сделал два четких шага назад.
- Спасибо, голубчик, порадовал... - пробормотал царь, приходя в себя. Потом отпустил капитана, с отвращением повертел пакет в руках и сломал печать. Письмо содержало множество проклятий, среди которых, угнездились вкрапления полезной информации; из них следовало, что царь гостит у султана никак не меньше трех месяцев, и что если он немедленно не вернется домой и не возьмет на себя управление "этом стадом", пусть пеняет на себя. Пенять на себя царю не хотелось, да и упоминание о трех месяцах произвело на него сильное впечатление: ему казалось, что он находится здесь не более двух недель. Что ж, уныло подумал он, все когда нибудь кончается. Надо идти прощаться с султаном.
И тут царь вдруг понял, что его больше всего здесь поразило: семейное положение султана. Тысяча и одна жена! Султан сообщил, что такое число жен он завел в честь лучшей на свете книги, какую когда-либо читал. Царю тоже доводилось слышать эту красивую восточную сказку, хотя, насколько он помнил, девушка там как раз присутствовала одна, а что касается цифры тысяча и один, так это было то ли ночей, то ли раз. Но тысяча и одна царица!.. Царь мысленно умножил свою царицу на тысячу и один и содрогнулся. А у султана они все красавицы, с двумя глазами, стройные, ласковые, каждую ночь, проведенную с повелителем, считают за огромную честь - и тишина, Господи, какая тишина! То есть, у них в гареме, видимо, даже самого себя невозможно услышать, но в покоях султана - тишина!
- Восток - дело тонкое, - подумал царь и поспешил записать столь оригинальную мысль.
На прощальном пиру султан спросил, нет ли у царя какого-нибудь заветного желания, которое он, султан, с радостью мог бы выполнить в меру своих скромных возможностей. Такое желание у царя было: ему больше всего на свете хотелось попросить у султана политического убежища. Поэтому он сказал, что единственное его желание - это выразить глубокую благодарность султану за его гостеприимство, что он счастлив и никогда не забудет лучших в его жизни дней, проведенных в этой чудесной стране, имеющей столь мудрого и просвещенного правителя, коим является...
На обратом пути царь все больше сидел на палубе и предавался воспоминаниям: как султан его встретил, как они ехали во дворец, сады, пиры, танцовщиц... Вспоминал он так, вспоминал, пока не вспомнил, что сундук со списком подарков, заказанных царицей, так и остался неоткрытым. Царь представил себе, что его ждет, и похолодел от ужаса. Кое как добрался он до своей каюты и принялся искать выход из положения.
На рассвете радостное "Ура!!!" возвестило миру, что выход найден. Его Величество выглядел именинником. Было в нем что-то от ученого, только что сделавшего фундаментальное открытие. С выражением неописуемого счастья на лице, царь вышел на палубу, посмотрел на солнце, на море, сплюнул за борт, вернулся в каюту, взял свой лук и застрелился.
Не стоит ездить в гости. Дома лучше.
Челюсть
Жил-был царь. И была у него вставная челюсть. Царь ее очень любил, везде носил с собой и ни на минуту с ней не расставался. Спал с ней, ел, охотился, принимал иностранных послов и даже брал с собой к царице в опочивальню. Однажды челюсть пропала. Царь обыскал весь дворец, но она как сквозь землю провалилась. Вышел он тогда на крыльцо и позвал трех своих сыновей. Явились пред царские очи три молодца, один другого краше, косая сажень в плечах, глаза горят, румянец во всю щеку. Румянец, правда, только у младшего из них и только на левой щеке. Это он по дороге горничную пытался ущипнуть; то есть, он думал, что горничную, а на самом деле командира женского взвода личной царской охраны. Построились сыновья перед царем в одну шеренгу, и тот начал:
- Возлюбленные чада мои! Меня постигло величайшее горе. Пропала моя вставная челюсть. Эту челюсть подарил мне индийский магараджа, потому что я был единственный из его гостей, кому она пришлась впору: остальным она была велика. Челюсть сделана из чистого золота, зубы в нее вставлены рубиновые, пломбы в них изумрудные, и все это усыпано бриллиантами. Если она не найдется, мне будет нечем жевать и придется питаться одним киселем. Кроме того, если я не покажу ее в целости и сохранности магарадже, визит которого запланирован через месяц, он сочтет это оскорблением и немедленно объявит нам войну, которую мы, скорее всего, доблестно проиграем. Мне не на кого рассчитывать, кроме моих детей, которых я столько лет растил и, надеюсь, вырастил. И теперь я стою перед вами и спрашиваю: можете ли вы найти мою челюсть и спасти меня от киселя, а страну от войны? Отвечайте по старшинству, ибо во всем должен быть порядок.
Сыновья подобрали животы и вытянулись как на параде, едя глазами отца. Царь продолжал:
- Говори ты, мой старший сын, наша надежда и опора, наследник трона.
- Не печалься, государь! - воскликнул старший сын, - Я проскачу от северных пределов нашей державы до ее южных рубежей, обыщу все горы и леса, степи и пустыни и найду твою вставную челюсть.
- Спасибо, старший сын!, - ответил царь дрогнувшим от волнения голосом, - У тебя благородная душа! Другого я и не ожидал от тебя услышать. Возьми лучшего коня и отправляйся с Богом.
Старший сын, не тратя времени попусту, проверил, на месте ли меч, вскочил на коня, привязанного к столбу с надписью "Лучший конь" и скрылся из виду в туче песка, взбитого лучшими в стране копытами. Царь, откашлявшись, продолжал:
- Теперь говори ты, мой средний сын, наша гордость и отрада, наследник трона, если не дай Бог чего.
- Не кручинься, государь! - вскричал средний сын, - Я проскачу от восточных границ нашей страны до западных ее окраин, обыщу все моря и реки, озера и болота и найду твою вставную челюсть.
- Спасибо, средний сын! - ответил царь, прослезившись, - У тебя мужественное сердце! Иного я от тебя и не ждал. Возьми лучшего коня из тех, что остались, и отправляйся с Богом.
Средний сын тоже, видимо, приучен был ценить время. Он проверил, на месте ли меч, вскочил на коня, привязанного к столбу с надписью "Лучший конь из оставшихся" и исчез в облаке пыли, которую сам же и поднял. Царь, прочихавшись, продолжал:
- Теперь говори ты, мой младший сын, наша забота и тревога, наследник трона, не к ночи будь сказано, если не дай Бог чего и еще раз не дай Бог чего.
- Уммм, - сказал младший сын, - гхы...тьфу! Не это ли ты ищешь?
С этими словами он полез в рот и вытащил оттуда вставную челюсть. Луч солнца упал на рубины, преломился в изумрудах и заиграл в бриллиантах.
Его Величество на некоторое время потерял дар речи. Обретя его, он заорал:
- Что же ты, твою мать!.. - тут он оглянулся на царицу, наблюдавшую эту сцену из окна, и несколько сбавил тон, - Что же ты, чучело, молчал все это время?! Как же теперь я твоих братьев верну? И какого дьявола ты взял мою челюсть, а?! Зачем она тебе?!
- Братьев я в гробу видал. - равнодушно сообщил младший сын. - Пусть прогуляются, жир порастрясут. Все равно с ними скучно. А молчал я потому, что ты велел по старшинству говорить. Без очереди влезать - себе дороже, опять на конюшне выпорешь. А эту штуку я нашел на кухне и взял, чтобы играть в вампиров. Там зубы красные и светятся, девок во дворе ночью пугать - лучше не придумаешь. Знал бы что твоя - пальцем бы не тронул, крику не оберешься. Держи и больше не бросай где попало.
Он обтер челюсть рукавом, положил ее перед оторопевшим царем, высморкался и, не торопясь, двинулся в сторону кухни, где кухарка еще сегодня утром, вне всякого сомнения, строила ему глазки.
Куриные подарки
Жили-были дед да баба, и была у них курочка Ряба. Как-то снесла курочка яичко, да не простое, а золотое, девяносто шестой пробы. Дед бил-бил - не разбил, позвал бабу. Баба била-била - не разбила, позвала внучку. Внучка била-била - не разбила, позвала Жучку. Жучка била-била - не разбила, позвала кошку. Кошка била-била - не разбила, позвала мышку. Пришла мышка, а кошка ее хвать - и съела. И пошла спать. Жучка убежала в будку, внучка ушла в школу, баба вернулась на кухню. Так и не смогли разбить яичко. Дед подумал-подумал, взял его и выбросил.
Узнала об этом курочка Ряба и сказала деду с бабой:
- Не печальтесь, я снесу вам новое яичко.
Удивились дед с бабой, услышав, что самая обычная, можно сказать, стандартная курица вдруг заговорила человеческим языком. А Ряба, тем временем, действительно снесла яичко, да не простое, а бриллиантовое, великолепной огранки. Дед бил-бил - разбил. На звук прибежали баба, внучка, Жучка и кошка. Только мышка отсутствовала, но на этом старались не заострять внимание. Постояли, посмотрели на осколки, вздохнули и разошлись. Дед собрал осколки и выбросил.
Узнав об этом, курочка Ряба расстроилась, но все же поспешила успокоить деда с бабой:
- Не кручиньтесь, я снесу вам еще одно яичко.
Как обещала, так и снесла. Да не простое, а Фаберже, изумительной красоты. Дед к тому времени уже слегка поумнел, набрался опыта и решил, что разбивать яичко нет смысла. Сразу взял и выбросил.
Курочка Ряба совсем загрустила, но все еще не теряла надежды угодить хозяину. В течение недели она последовательно снесла еще семь яиц: платиновое, фарфоровое, серебрянное, хрустальное, деревянное с хохломской росписью, янтарное и, наконец, крутое. Все эти яйца дед столь же последовательно выбрасывал, а последнее воспринял как издевку и сначала кинул им в курочку, обозвав ее гнидой в перьях и ходячим бульоном. Ряба окончательно обиделась и вообще перестала показываться на глаза.
Дальше было вот что. Через три дня на крыльце раздался топот и вслед за ним начальственный стук в дверь, от которого дверь треснула и отворилась. В избу шагнул громадный усатый полицейский, благоухая сложным букетом ароматов новых сапог, кислых щей и самогона. За его плечом тенью отца Гамлета маячил дворник, пряча в сивой бороде злорадную ухмылку; в его букете доминировали запах свежего навоза и прошлогодних портянок. Полицейский, оказавшийся околоточным надзирателем, выудил из кармана одно золотое яйцо, одно яйцо Фаберже и горсть бриллиантовых осколков, из которых самый крупный был размером с таракана. Остальные яйца кучкой лежали у дворника в фартуке, концы которого он придерживал с изяществом уличной торговки.
- Что это валяется у вас в мусоре? - грозно спросил околоточный, - Злоумышляете?!
Перепуганные дед с бабой наперебой рассказали всю историю, уличая друг друга в сокрытии подробностей и призывая в свидетели всех апостолов, как гуртом, так и поименно. Стали звать курочку Рябу, чтобы подвердила, но та, слава Богу, не пришла: для полного счастья в этот момент только говорящей курицы не хватало. Околоточный, естественно, рассказу не поверил. Он, по его словам, за свою жизнь еще не встречал такого, чтобы люди выбрасывали золото и драгоценности только потому, что из них нельзя сделать яичницу. Налицо был явный криминал и, возможно, государственная измена, если не что-нибудь похуже. Желая, видимо, приблизить момент истины, околоточный отвел деда в его же собственный сарай. Там он его бил-бил, но так ничего и добился, кроме бессвязных проклятий в чей-то адрес вперемешку с обещаниями свернуть адресату шею. Наконец, околоточный ушел, забрав дворника и яйца и на прощание пригрозив в следующий раз посадить в кутузку деда вместе с бабой, невзирая на то, что она когда-то была женщиной.
Дед тут же созвал малый семейный совет. Присутствовали баба и внучка; Жучку и кошку решили не беспокоить по пустякам. Почесывая отбитые бока, дед произнес обвинительную речь, в которой доказывал, что во всех неприятностях виновата курочка Ряба, так бессовестно их подставившая. А за это, заключил дед, ее нужно немедленно в суп. Каковы мнения членов совета?
Мнения членов совета разделились. Внучка предложила вместо Рябы положить в суп дворника, хотя и выразила сомнение, что подобная личность, пусть даже и в вареном виде, когда-либо престанет стучать. Баба отправилась на кухню варить суп, мудро заметив, что не так уж и важно, из кого он будет; главное - не экономить на лавровом листе. Не дождавшись консенсуса, дед плюнул и пошел во двор ловить Рябу. Он набрал полный карман проса и, сделав добрые глаза, принялся щедро сыпать его на землю.
- Цып-цып-цып! - разносилось по двору, - Цып, твою!..
Но курочка Ряба была не настолько глупа, чтобы попадаться под горячую руку. Терзаемая дурными предчувствиями, возникшими у нее еще при виде полицейского, курочка все это время просидела в лопухах за сараем, в надежде, что ситуация как-то утрясется. При виде же деда, разбрасывающего просо в несвойственной ему хлебосольной манере, ее предчувствия перешли в уверенность. Как только несчастная птица осознала, что ее жизнь, попросту говоря, находится в опасности, она распростилась со всеми иллюзиями, наскоро снесла яичко и с громким кудахтаньем пустилась наутек. Что ее и спасло: дед, успев уже привыкнуть к человеческой речи Рябы, не сразу обратил внимание на эти, вообще говоря, естественные для любой курицы, звуки. А когда сообразил что к чему и, кряхтя, полез за сарай, то было уже поздно: след курочки Рябы простыл, а на земле под лопухом лежало яичко.
Дед выругался на чем свет стоит, поднял яйцо и понес в избу.
- Глядите, наш будущий суп нам очередной подарочек приготовил! - позвал он домашних.
Яйцо выглядело весьма необычно и ничем не напоминало предыдущие. Тяжелое, разделенное на выпуклые дольки, с одного конца торчит какая-то закорюка, а в нее вставлено кольцо. Не золотое, а обычное, железное. Дед с любопытством потрогал его, потом потянул. Кольцо легко выскочило.
Турнир
Жил-был царь. Нрава он был либерального, воспитан на идеалах гуманизма, имел врожденное уважение к правам и мнениям своих поданных и не преследовал инакомыслие - собственно говоря, само понятие инакомыслия отсутствовало. Неудивительно, что в стране процветали науки и искусства. В науках царь ни черта не смыслил, хотя и щедро их финансировал, но вот искусствами интересовался всерьез. Из всех искусств важнейшими царь считал поэзию и музыку, но и остальными не брезговал. Однажды стражники привели к нему бродячего певца-менестреля, обнаруженного ими сладко спавшим возле дворцовой ограды. На вопрос Его Величества, кто он такой и чем занимается, задержанный спел несколько песен собственного сочинения. Потрясенный царь, впервые услышавший подобное, сразу понял, что вот он, долгожданный гибрид двух его страстей, и вплотную занялся менестрелями.
Он их кормил, поил и баловал. Он спасал их от уголовной полиции и полиции нравов. Он запретил разбойникам обижать их и лично проверял, как они этого не делают. Поэтому менестрелей в его царстве развелось видимо-невидимо. Они плодились и размножались, а также валом валили из соседних государств, где подвергались преследованиям за правду, пьянство и разврат. С мешком за плечами и лютней в руках, они бродили по всем дорогам страны и пели подвернувшимся им под руку людям свои песни. Люди же, слушая такого певца, добрели и мудрели, насколько им позволяли способности, и в их огрубевших, погрязших во мраке душах вновь зажигались трепетные огоньки дружбы, любви и братства. Сам момент сдвига нравственных приоритетов слушателей из материальной сферы в духовную внимательно отслеживался менестрелем. Уловив этот момент, он спокойно выпивал и съедал все, что имелось у почтеннейшей публики. Далее, в зависимости от состояния, он приставал к женщинам или задирал мужчин, а в особо удачных случаях не был способен ни на то ни на другое и даже лежал с трудом.
Угощением, если его можно так назвать, дело не ограничивалось. За слушание песен люди обязаны были платить деньги, так как законы страны запрещали пользоваться чьим бы то ни было бесплатным трудом. А тот, кто не имел денег или не хотел их зря транжирить, должен был проявлять осторожность чтобы случайно не услышать какого-нибудь певца. Это было не так-то просто, поскольку менестреля можно было встретить где угодно, а ненасытность их уже стала притчей во языцех. Скоро дошло до того, что люди, завидев вдали нечто, напоминающее очертаниями человека с лютней, убегали сломя голову, чтобы не оказаться в зоне слышимости, если оно вздумает подойти поближе и запеть. Плохой же бегун рисковал если не всем кошельком, то, по крайней мере, его частью.
Мало-помалу, люди стали остерегаться выходить из дома без особой нужды. На дорогах стало тихо и безлюдно. Наступивший вследствие этого спад в торговле немедленно сказался на общем состоянии экономики. Жить стало хуже. Менестрели, чьи доходы особенно пострадали, всполошились и стали искать способы их восстановить. Отчаявшись поймать кого-нибудь за городом, они стали прочесывать заметно опустевшие улицы и площади, а также театры, церкви, бани, кладбища и другие общественные места. Были отмечены попытки вломиться в дом или петь под окнами, успешно, впрочем, пресекаемые: закон о неприкосновенности жилища никто не отменял. Наконец, население поднатужилось и выбрало делегатов, чтобы те пошли к царю, обьяснили ему ситуацию и попросили обуздать своих любимцев. Народные избранники отправились во дворец, исполненные неясных надежд. Но при виде Его Величества с лютней в руках, извлекающего из нее попеременно три нестройных аккорда и, глядя в лист бумаги, фальцетом подвывающего что-то проникновенное о том, как "мы идем по дороге, босы наши ноги, светлы наши души, чисты наши уши", делегация сочла за благо побыстрее покинуть помещение.
Народ отчаялся и решил искать выход самостоятельно. Коллективный разум - большая сила. Кто-то умный предположил, что если бы, допустим, менестрели начали в своих песнях хулить и высмеивать царя и вообще государственной устройство, не исключено, что царь изменил бы свое к ним отношение и поприжал бы их хоть немного. Осталось придумать, как это осуществить. Очень просто, сказал другой умный: надо организовать песенный турнир, где победителей будет ждать всенародная слава и хорошие призы. Победит же тот, кто сочинит самую лучшую песню на тему "Я люблю свою Родину, но...". Пригласить царя в качестве почетного председателя жюри. А там поглядим. Народ заметно оживился и поинтересовался, на какие все это будет сделано шиши. Тогда третий умный успокоил общественность, сказав, что, царь сам предложит на этот турнир денег сколько надо, лишь бы его любимым менестрелям было хорошо.
Как пожелали, так и сделали. Его Величество, услышав о турнире, пришел в восторг. Еще больше порадовала его тема, дающая возможность продемонстрировать всему народу широту и демократичность царских взглядов на свободу слова. Он сказал, что все расходы берет на себя и крохоборничать не намерен.
Государь не обманул. Турнир был оформлен на славу. Огромная поляна на берегу реку была освещена факелами. Цветы, ленты, фейерверки, шампанское. Почетный караул в три шеренги под командой бравого генерала. Десятки тысяч зрителей. Сцена в виде лютни. За сценой - шелковый шатер, где ждали своей очереди выступать приодевшиеся и протрезвевшие менестрели. В жюри - четверо самых маститых менестрелей, чьи песни так давно стали народными, что никто, включая их самих, уже не помнил, какая из них чья. И почетный председатель жюри - Его Величество - в обнимку с лютней, с которой он, кажется, даже в постели не расставался. На столе жюри красовались призы, главный из которых представлял собой модель царского дворца в масштабе 1:200, сделанную из стекла и наполненную коньяком пятидесятилетней выдержки.
Сыграли фанфары - и началось. Один за другим выходили менестрели на ?Большую Лютню? и, сверкая очами, пели специально сочиненные для этого случая песни. И тут всем, посвященным в интригу, стало понятно, что тема для турнира была придумана гениально. При всем положительном отношении авторов песен к стране, государству, монархии, и лично к царю, сатирическая направленность темы вкупе с желанием победить настолько доминировала над сознанием авторов, что те непроизвольно обрушивались с язвительной критикой на все сколько нибудь заметные недостатки, а ввиду их нехватки и на достоинства, которые легко превращались в недостатки простым поворотом пера. Особый упор делался на демократические принципы существующего правления, которыми царь, по праву, больше всего гордился. Эти принципы либо высмеивались как фиктивные, либо, если автор не умел высмеивать, сурово клеймились как отсутствующие. Наиболее удачные песни были в жанре антиутопии: они рисовали чудовищные картины угнетения и бесправия, массовые казни, пытки и истязания, головы вольнодумцев на кольях вокруг дворца, костры из книг и еретиков, их написавших, вымершие от голода деревни и, конечно, менестрели - последний оплот свободы и нравственности - в застенках, в колодках, после селедки, без воды, с вырваными ноздрями и ослепленные, в последнем порыве вдохновения сжавшие в руках верную лютню с оборванными палачом струнами, чтобы перед казнью еще раз проклясть гнусного тирана и его прислужников и крикнуть им в лицо страшную правду, и вырвать свое пылающее сердце из груди и, освещая им путь, всех повести за собой в последний смертный бой...
Зрители, с ужасом глядя на разошедшихся не в меру певцов, постепенно проникались ощущением некой правдоподобности того, о чем пелось на сцене, как бы оно не вступало в противоречие с их собственным пониманием окружающего мира. Самые догадливые из них начали уже понимать, что успех этой затеи может значительно превысить ожидаемый. Члены жюри, на первых песнях важно кивавшие в наиболее удачных местах, уже давно оставили это занятие и только переводили тревожный взгляд со сцены на царя и обратно. Они не зря считались самыми опытными. Двое из них иммигрировали из соседних стран, где действительно преследовались властями и рисковали свободой, а может быть, даже жизнью, но то, что им сейчас приходилось слышать, вгоняло их в дрожь.
Во время первых четырех-пяти песен царь только счастливо улыбался. Потом его улыбка приобрела вопросительный оттенок, после чего лицо постепенно стало меняться, последовательно выражая удивление, недоумение, изумление, разочарование, отвращение, испуг, гнев, ярость и, наконец, решимость. Он подозвал командира почетного караула и что-то ему негромко сказал. Генерал вытаращил глаза и хотел переспросить, но царь злобно замахнулся на него лютней. Генерал отскочил и, обратив к караулу потрясенное лицо, подал команду, которую не подавал еще ни разу в жизни.
Караул четко выполнил команду. Весело лязгнули выхватываемые из ножен сабли. Первая шеренга отделилась от двух остальных, изогнула фланги, охватила полукругом сцену вместе с шатром и, продолжая сжиматься, через несколько секунд окружила их. Вторая и третья шеренги раздвинулись, перестроились и так же быстро и точно замкнули кольцо оцепления вокруг остолбеневших зрителей. Раздались крики, сверкнули сабли, крики оборвались. Солдаты вывели из шатра менестрелей, совершенно ошарашенных столь явной и скорой материализацией их метафор и гипербол, добавили к ним того беднягу, что находился в этот момент на сцене и присовокупили выловленных из толпы зрителей членов жюри, непонятно как успевших там затерятся. Царь вышел вперед - и все замерли.
С сегодняшнего дня, провозгласил царь, помахивая лютней в такт своим словам, вводятся несколько новых законов, долженствующих способствовать укреплению государства, оздоровлению общества и процветанию страны. Отныне оскорбление Его Величества государя и членов царской семьи карается смертной казнью, к каковому оскорблению причисляется все то, что не является восхвалением. Клевета на государственное устройство наказывается бессрочными каторжными работами с конфискацией имущества. За исполнение песен, не утвержденных особым департаментом, каковой департамент завтра будет назначен, присуждается пять лет тюрьмы с отрезанием языка. За слушание таковых - то же самое, но с отрезанием ушей. За разговоры на недозволенные темы, список которых завтра будет опубликован, полагается три года тюрьмы и штраф. Остальные законы будут объявлены завтра. Р-разойдись!
Оцепление сняли, и зрители, совершенно подавленные, молча разошлись. У менестрелей отобрали лютни и разбили об их головы, а их самих заковали в кандалы и увезли.
Ночью на одной из улиц были слышны вопли. Там били умников - первого, второго и третьего.
Пугало
Жил-был царь. Тихий такой. Ни выдающихся походов, ни великих битв, ни исторических побед за ним не числилось. Не любил он всего этого и считал, что заслуга правителя не в том, чтобы завоевать и разграбить соседнюю страну, а в том, чтобы не слишком ограбить собственную. Пока что ему это удавалось. Возможно потому, что все соседние страны были уже в свое время разграблены августейшими предками царя, чем он, кстати, не слишком гордился.
Главным увлечением Его Величества, отнимавшим все его свободное время и большую часть занятого, был дворцовый сад, он же огород, где царь выращивал все, что соглашалось расти. Он торчал в своем саду целыми днями - полол и окучивал, пересаживал и унавоживал, иногда забывая даже поесть. Огромная дворцовая библиотека наполовину состояла из книг по садоводству, цветоводству, овощеводству и подобным захватывающим вещам. Вторая половина библиотеки была заставлена романами с мимолетной встречей в начале, любовью до гроба в середине и самим гробом в конце. Это были книги царицы. Ее Величество всегда витала в эмпиреях и мало обращала внимания на то, что творится в материальном мире. Лестницы при ходьбе замечала - и то хорошо. А лестницы во дворце были, в основном, винтовые: одно падение с такой заменяло три с обычной.
Вторым человеком во дворце после царя был садовник. Царь выделил ему огромные покои рядом со своими и приказал ни в чем не нуждаться. Садовник, с детства не приученный к роскоши, вначале совершенно обалдел от свалившейся на него монаршей милости, но быстро освоился: завел себе штат прислуги больше, чем у царя, менял наряды по пять раз на дню, отрастил внушительный живот и два лишних подбородка, в разговорах с царем усвоил этакий снисходительный тон, бросал при встрече на царицу сальные взгляды, которые она, как и все остальное вокруг, не замечала, и периодически запускал руку по колено в царскую сокровищницу под разными благовидными предлогами и без оных. В саду он почти перестал появляться, а если и заходил дать указания, то брезгливо морщил нос и зорко следил, чтобы царь немытыми руками не касался его расшитого золотом плаща.
А царь в старом камзоле и потрепанной горностаевой мантии ковырялся себе в саду. Сапоги грязные, руки в земле, пузыри на коленях - ужас! Прибывали послы иностранных держав, приезжали представители духовенства, приходили министры и советники - и все как один:
- Где Его Величество?
- А в саду, вашес-с...
- Опя-а-ать!
Посылали доложить царю. Тот, наскоро обтерев руки ветошью, приходил, здоровался и сразу норовил убежать обратно в сад. Против последнего гости обычно не возражали, особенно если Его Величество перед этим имел дело со свежим навозом.
Главную заботу царя составляли не подданные, не армия и даже не сокровищница, а насекомые и птицы. С насекомыми царь с грехом пополам справлялся, а вот против птиц ничего не мог поделать: в его отсутствие они налетали стаями и вели себя в саду хуже, чем дома, уничтожая все подчистую, кроме, разве что, насекомых. Однажды царь вычитал в какой-то книге про огородное пугало. На следующее утро Его Величество вместе с расфуфыренным садовником, который, в основном, руководил, набили соломой старые царские штаны и камзол и укрепили сверху глиняный горшок, на который нахлобучили царскую же шляпу. То, что получилось, привязали к палке от метлы, палку воткнули в землю посреди сада, а саму метлу сунули в соломенную руку. Пару дней после этого птицы поглядывали на пугало издали и соблюдали диету, но потом привыкли, перестали обращать на него внимание и снова впали в грех чревоугодия. Царь стал уже подумывать, не убрать ли пугало за ненадобностью, но тут ему пришла в голову одна идея.
Каждое утро во дворце по традиции начиналось парадом роты дворцовой гвардии. Это было впечатляющее зрелище. Оркестр играл марш. Вымуштрованные гвардейцы под предводительством бравого капитана с трехэтажными усами и такой огромной саблей, каких вообще не бывает на свете, чеканили шаг по плацу, отдавая честь царю. Царь старательно делал торжественное лицо, одновременно обдумывая план кампании по борьбе с мерзкими желтыми жучками, что сожрали вчера половину арбузов. Эти парады он терпеть не мог и с удовольствием отменил бы их, но куда денешься - традиция. Тем более, что командовал парадами Главнокомандующий армией, легендарный фельдмаршал, служивший еще отцу царя и одержавший в свое время немало славных побед. Подобно всем полководцам, он рассматривал мирное время как некий вынужденный промежуток между войнами, который следует максимально сократить, и постоянно изводил своего монарха просьбами организовать хоть какую-нибудь, хоть самую захудалую войну. Царь в ответ сочувственно улыбался и приглашал Главнокомандующего к себе в сад возглавить битву за урожай. Фельдмаршал злился, чувствуя себя при дворе чисто декоративной фигурой без определенный занятий, над которой позволительно смеяться даже челяди. Вдобавок, согласно этикету, он обязан был присутствовать на всех дворцовых балах и приемах. В парадных доспехах, которые он, кажется, не снимал даже на ночь, с затаенной скорбью на лице, он выбирал самый дальний угол и стоял там неподвижно, до того напоминая статую, что однажды какой-то новичок-лакей вытер с него пыль. Отменить парады означало лишить Главнокомандующего последней радости, что было бы жестоко.
Что ж, решил царь, если нельзя отменить, то можно хотя бы увильнуть. Он вызвал придворного художника и велел подрисовать пугалу лицо, причем самолично позировал ему целый час. После чего переставил пугало так, чтобы его хорошо было видно с плаца. Заботливо поправил на нем камзол, шляпу, вышел на плац, глянул - батюшки, вылитый я! - и, довольный, поспешил сообщить фельдмаршалу, что отныне он, царь, присутствовать на параде не будет, а будет наблюдать его из окна своей спальни. А честь пускай теперь отдают пугалу - вон оно стоит, похожее на царя как брат-близнец. Фельдмаршала чуть удар не хватил, но - приказ есть приказ. Молчи и выполняй.
На следующее утро Его Величество, разбуженный звуками марша, выглянул в окно. Внизу пугало принимало парад. За его спиной стая ворон остервенело клевала ягоды. Гвардейцы, сверкая амуницией, маршировали по плацу и равнялись на пугало, капитан салютовал ему своей чудовищной саблей, Главнокомандующий трубным голосом отдавал главные команды. Пугало благосклонно кивало глиняной головой и подносило два соломенных пальца к шляпе. Судя по всему, царь имел полное право поздравить себя с удачной идеей. Смущало, правда, то, что пугало вроде бы двигалось, но это, скорее всего, была иллюзия. Воздух нагретый колеблется и так далее.
Теперь царь каждое утро любовался из окна парадом, испытывая восхитительное ощущение непричастности к этому действу. Потом спускался в сад. Пытаясь найти причину загадочной активности пугала, царь подолгу разглядывал его и, кажется, даже пытался с ним общаться. Возможно, у них что-то и получалось, так как в последнее время царь стал уделять пугалу больше внимания, чем собственно саду. По-видимому, Бог с какого-то момента тоже начал интересоваться Адамом больше, чем Эдемом.
А тем временем во дворце зрел заговор. Садовник, давно уже считавший царскую сокровищницу чем-то вроде своей личной заначки и бравший из нее что хотел, сколько хотел и когда хотел, при очередном визите туда вдруг обнаружил, что в ней более нет ничего, достойного внимания. Точнее сказать, в ней вообще ничего не было. А садовник как раз собирался заказать себе новую карету, так как царская, в которой он обычно разъезжал, была все же тесновата. И вдруг - такая подлость!
- Неужели это я все выгреб?! - ужаснулся садовник. - Не может быть! Наверняка кто-то еще сюда лазил!
Он страшно разгневался и хотел уже послать за царем, чтобы разобраться с ним по всей строгости, но вовремя понял, что всему есть предел, что царь - это все таки царь, должность в государстве не последняя, и неприятности, скорей всего, ждут именно его, садовника. А неприятности известно какие: казнокрадов, по обычаю, казнили, закапывая в землю головой вниз, чтобы облегчить им раскаяние перед смертью (почему именно головой вниз - никто не знал, хотя некоторые полагали, что при этом все скопившееся в организме раскаяние перетекает под собственным весом в голову казнимого). И жить садовнику, скорее всего, осталось до тех пор, пока царь не обнаружит, что сокровищница пуста. Соответственно, выход один: не дать ему этого обнаружить. А для этого необходимо устранить царя. Вот так.
Садовник, очевидно, не страдал гипертрофированной порядочностью. Он вообще ничем не страдал, кроме, разве что, ожирения. Поэтому сама идея дворцового переворота не повергла его в священный ужас, не парализовала и вообще никак ему не повредила. Напротив, он стал лихорадочно соображать, как бы это проделать быстро и незаметно, и чтобы при этом новому царю (а его еще найти надо!) хотя бы первое время было не до сокровищницы (а такого еще пойди найди!). Весьма непростая задача, особенно для начинающего заговорщика: без царя в голове такую не решить. Поскольку у садовника в данный момент в голове как раз был царь, кое-какие интересные мысли у него появились, но для их осуществления требовался сообщник. И тут он подумал о фельдмаршале, чьи жалобы на начальство, лишившее беднягу любимой работы, садовнику приходилсь неоднократно выслушивать.
Разыскать фельдмаршала обычно не составляло труда. Он мог находиться либо на стрельбище, куда часто ездил нюхать порох, либо в картинной галерее перед картиной, изображавшей героическую гибель его самого в исторической битве у Пьяного Болота. На картине фельдмаршал, скачущий на вороной лошади, был пронзен сразу тремя пиками, разрублен надвое алебардой и заодно разорван на куски прямым попаданием пушечного ядра, но все еще размахивал шпагой и вел солдат в бой, обратив к ним свое мужественное и благородное лицо. Несмотря на некоторое художественное преувеличение и неполную историческую достоверность, в этой картине, видимо, что-то такое было, иначе как можно было объяснить многочасовые стояния перед ней фельдмаршала с полными слез глазами, шепчущего: ?Святой, истинный героизм!?. Художник, написавший ее, был удостоен за это звания Академика Всей Живописи; с тех пор он вообще не брался за кисть и посвятил всю оставшуюся жизнь борьбе с интригами завистников, оспаривавших натуральность зеленовато-багрового оттенка закатного неба в правом верхнем углу картины.
Садовник вошел в полутемную галерею и сразу увидел фельдмаршала. Тот стоял с потрясенным лицом перед картиной и, еле сдерживая слезы, бормотал: ?За царя, за Отечество, жизни не пожалел!..?.
- Господин фельдмаршал!
- Кто там? - вздрогнул Главнокомандующий, приходя в себя.
- Это я, господин фельдмаршал. Извиняюсь, что помешал.
- А, господин садовник! Простите, я не заметил, как вы вошли. При виде примера столь пламенного патриотизма сердце переполняется такими, понимаете ли, чувствами...
- Еще бы не понять, господин фельдмаршал! Патриотизм - мое любимое занятие. Ежедневно после обеда. Жаль только, что у нас он сейчас не в цене.
- Цена, господин садовник, зависит от спроса. - печально сообщил фельдмаршал, обнаруживая некоторое знакомство с экономикой. - А спрос определяется рынком. А рынок - это, в данном случае, Его Величество.
- Что ж, вы меня убедили, - садовник нежно взял собеседника за орден. - Будем менять рынок, господин фельдмаршал. У вас уже есть план?
Фельдмаршал выкатил на садовника глаза. Тот в ответ значительно улыбнулся.
- План чего? - фельдмаршал уже чувствовал, что влип, но еще не понимал во что.
- План того, - ласково ответил садовник, а в глазах у него было: смотри у меня, гад!
- То есть... - бледнея, спросил фельдмаршал: он вдруг понял, во что. - А при чем здесь, собственно, я?! Это же вы мне предлагаете... с ума сойти!.. заговор? Убийство?! Узурпацию?!
- Не волнуйтесь - эта великая идея принадлежит вам и только вам, - успокоил его садовник. - Никто на нее не посягнет, и я - в последюю очередь. Хотя насчет убийства - это вы, пожалуй, зря. Что мы, звери, что ли? И узурпировать мы с вами ничего не будем. И вообще, сделаем так, что никто ничего не заметит. Зато, - тут садовник вспомнил пустую сокровищницу, и в его голосе зазвучал неподдельный пафос, - вы сможете вернуть армии ее былую славу! Вы возродите державу! Вы спасете нацию!!
- П-присягу... Его Величеству... на верность д-давал! - пролепетал фельдмаршал. - Я еще отцу... деду... п-прадеду...
- Присяга - дело благородное. - ядовито заметил садовник. - Нужное. Особенно для игры в солдатики. Не надоело еще играть, а?
- А кто будет... ну... это... новым рынком? И куда... того... Его Величество? И что значит - никто не заметит?
- Царь, господин фельдмаршал, нужен нам только в окошке. Чтобы народ его снизу видел и попусту не волновался. Поэтому мы с вами... - тут садовник воровато огляделся, приблизил губы к уху Главнокомандующего и зашептал. По мере того, как он шептал, глаза фельдмаршала расширялись все больше и больше.
Царь, тихо стоявший за дверью на протяжении всего этого диалога, улыбнулся, поднял с пола мешок с семенами и направился прямиком в сад. Там он подошел к пугалу и что-то ему сказал. Пугало удивленно переспросило. Царь пояснил. Пугало, помедлив, кивнуло. Нарисованное на горшке лицо приобрело задумчивое выражение.
В тот же вечер, как стемнело, в саду произошли интересные события. Возле царя, мирно половшего грядку рядом с пугалом, выскочили вдруг из зарослей укропа два таинственные личности в масках, одна из которых схватила царя за руки, а вторая зажала ему рот. Несмотря на то, что первому нападавшему мешал живот, а второму доспехи, действовали они довольно ловко.
- Не вздумайте пикнуть, Ваше Величество! - почтительно прошептал знакомым голосом тот, что в доспехах.
Царь, судя по всему, пикать не собирался. Нападавшие сняли пугало с палки, привязали к ней царя и сунули ему в руку метлу. Потом они забрали пугало и ушли, и царь остался один. Он слегка наклонился, но держался, в общем, прочно. Прилетела ворона, села на ветку и принялась склевывать вишни прямо у царя перед носом.
У вороны отвисла челюсть. Она дико каркнула и судорожно взмахнула крыльями, как бы пытаясь взлететь, но вместо этого свалилась с ветки на землю и пешком, как курица, бросилась наутек.
Незнакомцы в масках притащили пугало в царскую спальню и посадили в кресло у окна, после чего скрылись в коридоре, ведущем в покои садовника.
Ночью фельдмаршала видели в галерее мертвецки пьяным. Он спал на полу, завернувшись в выдранную из рамы картину. Лицо у него было зеленовато-багрового оттенка, как и угол холста, к которому фельдмаршал прижимался щекой.
На следующее утро пугало, налюбовавшись из окна парадом, первым делом осмотрело сокровищницу и приказало казнить садовника, а заодно и фельдмаршала. Поскольку казней не было уже давно, народ соскучился и теперь валом валил на площадь. Праздник получился на славу. Садовник с фельдмаршалом, зарытые в землю по пояс головой вниз, каялись не менее получаса. Зрители одобрительно свистели и аплодировали. Пугало из царской ложи величественно кивало рукоплещущей толпе, а когда все кончилось, прошествовало во дворец и направилось прямиком к царице в опочивальню.
Вечером мимо сада маршировала рота гвардейцев. Последний слегка отстал, недоверчиво вглядываясь в лицо царя, видневшееся среди кустов, потом вдруг побледнел и судорожно отдал честь.
- Кыш, проклятый! - рявкнул царь.
Тот присел от испуга и бросился догонять роту. Царь хихикнул и довольно прикрыл глаза. Завтрашний день обещал быть солнечным и безветренным.