Аннотация: История девочки, которой не посчастливилось оказаться сиротой после Семилетней войны, о тяготах бедной жизни, о несправедливости мира и о верных друзьях. Закончено.
Камила
Предисловие
Мое первое воспоминание о детстве: незнакомый и очень большой человек рядом отламывает мне от пышной белой булки краюшку, и она пахнет так сладко, так необычно, и выглядит такой воздушной и пористой, что кажется, будто булочник запек в печи облако. Перед моим взором встает серьезное дитя с удивленными глазами, темные волосы собраны в косичку не толще крысиного хвоста и спрятаны под чепчик, кусок свежего хлеба сжат в руке так, что его мякиш слипся. "Попробуй, Камила, -- говорит кто-то позади, но я не могу заставить себя откусить ни кусочка, -- это вкусно, глупая". Смешно и грустно думать о том, что эта девочка вовсе не знает, как сложится ее жизнь, но еще печальней, что не раз злосчастный кусок булки будет казаться ей ангельским лакомством, коли чудом упадет в руки.
Часть первая
Дом Греха
Глава первая
Мои небогатые родители жили в маленьком, забытом Богом городке на Дунае. Поженились они за два года до недавней кровавой войны между императрицей и королем Фридрихом, и успели родить всего лишь двоих детей: моего старшего брата и меня. Через несколько дней после моего дня рождения меня крестили доброй католичкой в честь святого Камилла де Леллиса, покровителя докторов, но по какой-то ошибке священник записал мое имя с одной буквой "л", да так и повелось, что меня стали звать Камилой.
Вскоре отца забрали в армию, и он сгинул где-то под Прагой, матушка так и не оправилась после его гибели и через несколько голодных лет ушла вслед за ним на небеса. Нас с братом разлучили: его отправили в монастырь, меня же взял к себе дядя с отцовской стороны. Теперь-то я понимаю, они с женой много работали в лавке, и им нужен был кто-то, кто мог присматривать за детьми, но платить за работу им не хотелось.
О нет, они не были злыми мучителями и даже по-своему любили меня: во всяком случае, попреки куском хлеба встречались нечасто, затрещин и зуботычин доставалось немного, платье было опрятным и почти не чиненым, и я даже чуть-чуть ходила к господину учителю, чтобы успеть научиться читать и писать по-немецки. Жить было не слишком легко, но сносно; у дяди было четверо детей, и мне полагалось присматривать и ухаживать за ними: вытирать носы, штопать чулки, кормить обедом, прибирать в доме, стирать, мыть, скоблить и так далее. Свободного времени у меня почти не было, если не считать четырех часов в неделю у учителя и тех ночей, когда я корпела над его книгами, однако я почти не помнила иной, беззаботной жизни, и тетя заставляла меня каждый день благодарить Бога, что мне не пришлось спать под мостом или бродяжничать. Думаю, если б моя судьба пошла иначе, я бы в скором времени стала женой какого-нибудь вдовца с кучей ребятишек.
Но Господь лучше знает, что предначертано каждому из нас.
Не только войны опустошают землю, еще и болезни. Флюс, заворот кишок, лихорадка, чахотка -- много их, как святых на небесах. Не миновали они и наш дом: как-то зимним вечером -- мне в то время исполнилось двенадцать или тринадцать -- дядя вернулся румяным и возбужденным, словно ему подарили мешок, доверху набитый гульденами, но к утру он уже не узнавал никого из домашних и свалился с ног, горячий, как котел с кипящей водой. Болел он неделю, и каждую ночь я сидела у его постели, чтобы смочить пересохшие губы водой или поменять грязное белье, когда дядя не мог сдерживать своих естественных позывов. Мне казалось, что болезнь стоит рядом, обернувшись мохнатым зверем, прячется под кроватью; только зазевайся, и она схватит тебя за ногу и утащит в темные подземелья. Чтобы не было так страшно, я брала с собой книгу и читала вполголоса: прекрасные строки успокаивали меня, и теперь мне мерещится, что дяде это нравилось. Кажется, в те дни моей книгой были "Записки аравийского принца, надиктованные им Георгу фон Бургу, об удивительных обычаях и верованиях в Персии и сопредельных странах", которые дал мне учитель.
В ночь дядиной смерти, под чад тускло горящей свечи, я читала ему о райских садах, что растут вокруг города в пустыне, но стоило мне перейти к описанию чудесной дороги, которая открывается путнику лишь раз в несколько лет, мне показалась удивительной и пугающей тишина, внезапно наступившая в душной комнате. Я оторвалась от книги. Душа моя все еще странствовала среди неведомой земли, и я не сразу поняла, что успела увидеть: дядина рука поверх лоскутного одеяла вздрогнула и замерла, и лицо переменилось, будто из него слепили маску, да так и оставили лежать поверх настоящего.
Тетка Луиза наставляла меня каждый вечер: мол, если что-то произойдет, если дяде станет хуже, нужно бросить все дела и бежать за священником, чтобы тот успел дать отпущение грехов. Книга выпала у меня из рук; я не знала, что теперь делать: ведь я не успела, не позвала, забыла об умирающем.
Я сползла с табурета и попятилась к двери.
Единственная мысль зайчонком дрожала в моей голове: пойти к священнику сейчас, пока никто не узнал, что дядя помер, переложить часть обвинения на заснеженную дорогу, на священника, который был известен тем, что собирался по полчаса кряду, на плохую погоду, на злых бродячих собак, которые в тот год расплодились в городе. Может быть, я бы и поддалась порыву солгать, если бы смогла выйти из дома незамеченной, но тетка спала чутко, и как только я вошла в большую комнату над лавкой, послышался шепот:
-- Что там, Камила?
Я хотела сказать, что иду за священником, но ничего не смогла ответить; ложь комом забила горло.
-- Умирает?
Я покачала головой, потом кивнула, но она не видела меня в темноте и вскочила с постели.
-- Отвечай немедленно, дурья башка! -- ее пальцы впились мне в плечо, и тетка как следует меня тряхнула. Слезы подступили к глазам, и я хлюпнула носом, так и не в силах ничего сказать, но она почувствовала неладное и бросилась наверх.
Не помню, сколько прошло времени, пока я ходила за священником. Конечно, к тому времени, как я вернулась, было уже слишком поздно, и меня выставили успокаивать проснувшихся детей, пока святой отец за закрытой дверью сокрушался тетке Луизе, что такой хороший человек остался без отпущения грехов. Я прислушивалась к их разговору внизу, пока пыталась рассказать детям сказку. Когда священник с помощником ушли, забрав за свои труды самого жирного гуся, тетка выволокла меня вниз, в темную лавку, пахнущую воском и мылом, и отвесила сильную затрещину.
-- Ты, -- она говорила спокойно, но руки у нее дрожали, и я сжалась в ожидании еще одного удара, -- маленькая поганая тварь. Мы кормили тебя. Отнимали у себя хлеб. Чем ты отплатила? Мой муж помер, как пес, -- она вцепилась мне в плечи, и в ее взгляде плескалась злоба. -- Из-за тебя! Грязная, неласковая девчонка! Тебя надо было оставить на улице.
Я попыталась возразить ей и молила о пощаде, но она не слушала и ярилась все хуже, пока, в конце концов, не схватила ремень и не выпорола меня так, что после я не могла сидеть дня два. Но и после этого тетка не успокоилась: она следила за каждым моим шагом, почти не кормила и доводила до слез придирками, хоть я и пыталась приластиться к ней. Злосчастную книгу она пыталась разорвать и сжечь, но здесь я уперлась так, как только могла. Она осыпала меня ругательствами и ударами, обзывала грязным зверенышем, грозила, что не будет держать меня в доме, и в конце концов, меня вырвало прямо перед ней на пол. После этого она будто лишилась дара речи и взглянула так презрительно, словно я действительно покрылась шерстью.
-- Чего еще от тебя ждать? -- припечатала она и, не теряя больше времени, взяла меня за руку, чтобы запереть в чулане под лестницей, где по ночам шуршали крысы.
Тетка не торопилась меня выпускать. Детям она сказала, что я плохо себя вела и заболела; соседям же, заглядывавшим с соболезнованиями, говорила, что у меня случился припадок. Я боялась даже пикнуть в заключении, чтобы не злить ее лишний раз, и надеялась, что она скоро смилостивится и простит меня.
Прошли дядины похороны, но для меня ничего не изменилось. Каждый вечер мне приносили немного воды и еды; как раз, чтобы хватило, чтобы не умереть с голоду. Вместо тарелки тетка заворачивала пищу, будь то каша или хлеб, в вырванные из книги страницы, и всякий раз мне было больно, как будто чудесные дворцы Персии были осквернены и покрылись плесневелой корочкой.
Через несколько дней она все-таки сжалилась надо мной и отворила дверь чулана. Я жмурилась и отворачивалась от яркого зимнего света и чесалась от укусов насекомых, которых здесь водилось в преизбытке.
-- Я написала твоему троюродному дяде, -- сухо сказала тетка. -- Он приедет через пару недель и заберет тебя. Живи как хочешь, я не желаю тебя больше знать.
Я ничего ей не ответила, да и что мне было говорить? Словно тугой клубок сплелась вокруг меня тишина. К учителю я больше не ходила, потому что не знала, как рассказать о судьбе его книги, моим двоюродным братьям и сестрам было строго-настрого запрещено разговаривать со мной. Оставалось только прилежно работать, и потихоньку мне становилось легче, когда посуда блестела, полы были намыты, а одежда зашита и заштопана. Помогало лучше молитвы, лучше задушевного разговора - любить, как говорила тетка, я все равно не умела. Я стала дичиться старых знакомых, а если меня о чем-то спрашивали, отвечала односложно и старалась исчезнуть, чтобы никому не портить настроение своим угрюмым видом.
Далекий родственник приехал через месяц, рано утром. Я как раз чистила очаг перед тем, как разжечь огонь и готовить завтрак. Февральское солнце хмуро заглядывало в мутное окно, и я так увлеклась работой, что не услышала ни тихого разговора в лавке, ни того, как открылась дверь позади.
-- Вот эта девочка? -- послышался мужской голос, и я вздрогнула и опрокинула ведерко с угольками, которые еще можно было использовать для растопки.
-- Да, господин, -- елейно отозвалась тетка, и тут же больно пнула меня носком туфли по голой лодыжке. - Вставай же, поздоровайся со своим дядей.
Я неловко поднялась и повернулась к ним. Наверное, я здорово испачкалась в саже, потому что незнакомый, хорошо одетый господин насмешливо приподнял бровь, разглядывая меня в лорнет.
-- Настоящее дитя земли и огня, - усмехнулся он и добавил несколько слов на чужом языке.
Тетка вспыхнула и привлекла меня к себе, чтобы вытереть передником мое лицо.
-- Она очень работящая, -- сварливо заметила она, и я удивилась. Она сняла с меня чепчик и добавила:
-- Поглядите, какая крепкая для своего возраста!
-- Моя дорогая, - небрежно обронил тот, кого она назвала дядей, внимательно рассматривая меня с головы до ног, -- крепость -- это не главное. Покажи-ка зубы, -- потребовал он у меня, и я послушно оскалилась.
Рукой в перчатке он залез мне в рот, не погнушавшись потрогать: качаются ли у меня зубы, нет ли дырок.
-- Она пышет здоровьем, -- вставила тетка Луиза, и незнакомец хмыкнул.
-- На лицо, -- досадливо ответил он, -- на лицо не очень.
-- Но она еще вырастет!
Я не понимала, почему им так важно мое лицо и здоровье, но не решалась подать голоса.
-- Кот в мешке! -- возразил ей дядя.
-- Но вы заберете ее?
Вместо ответа он стянул перчатку и похлопал меня по щеке.
-- Пожалуй, -- после паузы ответил он, и на лице у тетки отразилось облегчение. Мне стало грустно, что она так сильно желает от меня избавиться, но вместе с тем робкий интерес поднял голову внутри меня: кто этот богато одетый господин и чем он занимается? Может быть, и я тоже буду ходить в шелках? А потом, как-нибудь невзначай заеду в этот город, скажем, в гости. К моей карете подойдет тетя, и я величаво дам ей флорин или гульден...
Додумать я не успела, мне велели собирать скарб, и когда я уходила наверх, я оглянулась. Белая перчатка, которой он проверял мои зубы, сиротливо валялась на полу, и важный гость ничуть об этом не заботился. Должно быть, он был очень богат, смутно думала я, но зачем ему такая обуза в моем лице?
Прощай, лавка!
Глава вторая
Когда я села в карету со своим скромным узелком, никто не провожал меня. Я робела поднимать глаза на дядю, да и сам он был чересчур задумчив почти всю дорогу. Из кратких обрывков его фраз я поняла, что ехали мы в большой город, где-то на другом конце королевства, и страх и интерес попеременно боролись во мне, когда я глядела из-за занавески кареты на стремительно убегающие деревья и кусты по обочинам дороги.
Непривычней всего было сидеть без дела. В моем узелке лежала вышивка и старые чулки, которые требовали починки, но ни шить, ни вязать, ни вышивать в карете не получалось. Я вытащила шерстяной чулок, пятку у которого проела моль, и дядя тут же встрепенулся.
-- Что это? -- с отвращением спросил он.
-- Ч-чулок, господин.
Дядя смерил меня с головы до ног презрительным взглядом, и я вжалась в спинку сиденья.
-- Тебе не пригодится такая рвань! -- я не успела ничего сказать, и чулок был вырван из моих рук и полетел в окно. Дядя торжествующе захлопнул створку и сел на место. -- Ты будешь носить одежду получше. Посмотри на себя! Твои юбки коротки! А чепчик? Из чего его сшили?
Я промолчала. Платье действительно жало мне в рукавах и сильно натягивалось на спине, хоть я и надставляла его тканью с подола. Мне хотелось сказать, что это моя единственная одежда, и не все могут купить новой, и несправедливо судить человека за то, как он одевается, но разве этот хорошо одетый господин понял бы меня?
-- Ничего, -- уже равнодушно сказал он, -- теперь ты заживешь иначе.
-- У вас? -- наконец осмелилась спросить я.
-- У меня? -- он рассмеялся, прикрывая рот кружевным платком. -- Нет. Это было бы слишком предосудительно. Я отдам тебя на воспитание.
Я нахмурилась.
-- Хорошей женщине, не бойся, -- пояснил он. -- У нее все как сыр в масле катаются, если ее слушать. Хорошо одеваются, хорошо едят. Подарки, поклонники...
Дядя задумался и заулыбался, но мне стало холодно. Должно быть, ветер задувал в щель каретной дверцы.
Мы приехали в город вечером, и дядя обронил, что это Буда, столица. Несмотря на поздний час, по улицам гуляли разодетые господа и дамы, продавцы разноголосо расхваливали свои товары, и я, забыв о приличиях, приоткрыла занавесь и глазела из окна кареты на величественные большие дома и красивые вывески. Новые впечатления захватывали дух, и я даже не заметила, как мы остановились и куда приехали.
Внизу, у входа в дом с вензелем над дверьми, нас встретил горбун с фонарем. Молча он проводил меня в комнату наверху, совершенно не удивившись моему появлению, и сон и усталость почти сразу же сморили меня, не успела я снять платье.
Утром я проснулась от стука в дверь и резво скатилась с узкой кровати. От волнения корсетный шнурок выскальзывал из рук, и я еле-еле справилась с одеждой. Внизу уже ждал роскошный завтрак: вареное яйцо, восхитительная сладкая булочка с кубиком замороженного масла, кофе с сахаром и молоком, который я пробовала только по праздникам, и три тонких поджаренных ломтика ветчины. Дядя нетерпеливо щипал дорогой тепличный виноград, похожий на кошачий глаз, и хмуро глядел, как я медлю, не решаюсь нарушить красоту этой тарелки. Наконец он тяжело вздохнул, и я поняла, что сейчас он прикажет уносить завтрак, потому и принялась уплетать его за обе щеки. На дядином лице играла странная улыбка: сейчас бы я назвала ее опасно-мечтательной, но тогда я вовсе не понимала, почему он улыбается, и несмело улыбнулась ему в ответ.
После завтрака горбун принес мой старый плащ и накинул мне его на плечи. Дядя разгладил манжет кружевной рубашки и мельком взглянул на меня.
- Сейчас мы пойдем к твоей опекунше, -- заметил он и посмотрелся в зеркало, чтобы поправить шейный платок. -- Запомни, ты должна произвести на нее хорошее впечатление. Если ты ей понравишься... -- он запнулся и пожевал тонкие губы. -- Она будет к тебе особо благосклонна. В твоих интересах, девочка, чтобы это было так.
-- Камила, господин, -- еле слышно проговорила я. Кольцо с бирюзовым камнем на его пальце блестело в утреннем солнечном свете.
-- Что?
-- Меня зовут Камила.
-- Я помню, как тебя зовут. Дурочка, -- холодно обронил он. -- Мы познакомимся потом поближе.
"Да, но я же не знаю вашего имени, -- хотелось возразить в ответ. -- Вы так его и не назвали". Вместо этого я поплотней завернулась в плащ, и горбун приотворил передо мной двери.
Карета тряслась по грязной февральской мостовой, пока не остановилась у роскошного трехэтажного дома. Подумать только, перед ним раскинулся собственный сад! Сейчас он был непригляден, как будто в нем росли метелки, но весной здесь, должно быть, расцветали дивные цветы, и под листвой деревьев можно было укрыться от солнца, и я надеялась, что мне будет позволено выходить в него.
-- Не забывай делать книксен, -- заметил тот, кто называл себя моим дядей. -- И не возражай, чтобы тебе не говорили. Когда отвечаешь на вопросы, всегда добавляй "госпожа". Твоя будущая опекунша -- знатная особа.
Я не ответила, но внутри меня все сжалось от страха. Мне еще не доводилось видеть близко знатных особ, и я представляла себе ослепительно красивыми и высокими, благоухающими дивными духами. Рядом с ними я казалась себе уродливой и мрачной карлицей и сразу же оробела.
Дядя засвистел прилипчивый мотивчик, рассеянно глядя по сторонам; и мне стало немного грустно, потому что и ему моя персона -- обуза и головная боль. "Ничего, -- утешала я сама себя, -- все еще наладится". Мне представилось, что моя будущая опекунша добрая и милая женщина, которая всегда мечтала о дочке, и мы будем жить душа в душу, любуясь летними вечерами садом и принимая гостей.
Дверь нам открыла служанка, очень нарядная и накрашенная. Она взглянула на меня лишь мельком, и все ее внимание пришлось на дядю. Она шутила с ним и заигрывала, и он с удовольствием поддерживал ее шутки. Если бы я осмелилась так себя вести у тетки Луизы, она бы выпорола меня. В глубине коридора дремал человек, могучими плечами напоминавший медведя.
Я огляделась: здесь не нуждались в деньгах и наверняка каждый день ели досыта. На оштукатуренных стенах парили румяные толстенькие ангелочки, чуть аляповатые, но проказливые. Рядком стояли изящные стулья, а над ними висели картины. Большинство из них посвящалось любви: на одной из них человек с лошадиным телом уносил вдаль пышнотелую девицу, на другой - кудрявый юноша с рожками заигрывал с полупрозрачной, но симпатичной девицей, наполовину высунувшейся из воды. Некоторые из них были прикрыты занавесью, и я удивилась -- отчего.
-- Не стой столбом, -- велел мне дядя и легонько подтолкнул в спину. -- Она стесняется, -- пояснил он.
-- Это ненадолго, -- хихикнула девица и ущипнула меня за щеку. Она была выше меня на две головы, упитанная и румяная, с яркими голубыми глазами. Наверное, я бы даже могла назвать ее красивой, если бы не жесткий и холодный взгляд. -- Как ее зовут?
Она подчеркнуто обращалась поверх моей головы, словно я была животным или вещью. Дядя замялся, и я поняла, что он опять забыл мое имя.
-- Камила, -- ответила я, и служанка с удивлением на меня посмотрела, будто поразилась, что я умею говорить.
-- Проводи нас к мадам. Она ждет нас, -- поспешно заметил дядя. -- Мы позже с тобой потолкуем.
Девица кокетливо улыбнулась ему, и мы поднялись по лестнице на второй этаж.
Мадам приняла нас в спальне, полуодетая, сонная, и первым делом дядя опять больно подтолкнул меня в спину, чтобы я сделала книксен, а затем приложился поцелуем к ее руке.
-- Рад вас видеть, мадам, -- пробормотал он. Руку дядя отпускать не торопился, и мадам отняла ее изящным, точно выверенным жестом. Я смотрела на нее во все глаза, еще никогда мне не приходилось видеть женщин так сильно накрашенных, тем более с утра. Ее лицо напоминало гладкую маску, и белая пудра смягчала острые черты. Губы, румянец, веки, брови -- все казалось нарисованным, как будто с утра ее уже посетил художник. Она улыбалась ему, но, кажется, из вежливости, потому что глаза у нее были сощурены и глядели насторожено.
-- Я привел вам девочку, как вы и хотели, -- продолжил дядя. -- Катарина, подойди ближе!
"Камила", -- хотела было поправить я, но благоразумно решила помалкивать. Я подошла ближе и сделала книксен, не поднимая глаз. Теплая рука скользнула по моей щеке.
-- Посмотри на меня, милая, -- голос у мадам звучал вкрадчиво, мягко, как кусочек бархата, которым учитель чистил сапоги. Я повиновалась, и она легко провела по моему лицу ладонью.
-- Ее родители умерли, мадам, -- вставил дядя, и я вздрогнула. Пальцы замерли, и мадам привлекла меня к себе, в гущу ароматов и тканей.
-- Бедное дитя, -- грудным голосом проворковала она. Чепчик слетел с моей головы, и я почувствовала, как меня гладят по заплетенным волосам; в глазах защипало от подступающих слез. -- Как тебе должно быть плохо и одиноко...
Я кивнула в лиф ее корсета, и она отстранила меня.
-- О Боже, тут настоящий фонтан! -- воскликнула мадам и вытерла пальцами мне слезы. -- Не смей плакать, от этого портится кожа и выцветают глаза!
-- Взгляните, как она хорошо сложена, -- дядя расхваливал меня, будто торговец на базаре. -- Она вынослива и сильна для своих лет, привычна к любой работе...
-- Здесь ей не придется работать, -- пропела мадам и потрепала меня по щеке. -- Только удовольствие, слышишь меня моя дорогая? Это дом для удовольствий.
-- Так вы берете ее?
-- Да, -- после некоторого колебания согласилась та и позвонила в колокольчик. -- Дитя мое, Мария покажет тебе твою комнату. Будь хорошей девочкой, и мы с тобой поладим. А с вами, господин, нам надо еще обговорить самый важный вопрос...
-- Деньги? -- прямо спросил тот, и на нарисованном лице графини проявилась досада.
-- Зачем же так грубо, друг мой? -- укоризненно произнесла она, и они обменялись понимающими взглядами; стало ясно -- знакомы они были уже давно.
В комнату вошла Мария, но это была не та служанка, которая встретила нас внизу. Одетая в господское платье, гладко причесанная, смуглая, как уголек, и хорошенькая, как котенок, она присела перед госпожой.
-- Что прикажете, мадам? -- бойко спросила девица. Она быстро оглядела меня с головы до ног и высокомерно поморщилась.
-- Проводи свою новенькую подругу, -- велела графиня и очаровательно мне улыбнулась. -- Потом я позову ее к себе. Побеседовать с глазу на глаз.
Дядя рассеяно кивнул на мое вежливое прощание, и мы вышли вон. Когда закрывалась дверь, я еще успела услышать недовольный голос графини, но она заговорила на незнакомом языке, и понять мне ничего не удалось. Марию тоже как подменили, за дверью с нее слетела вся шелуха вежливости и угодливости, и хоть девочка была ненамного старше, она глядела на меня свысока и, кажется, презирала за что-то, чего я никак не могла понять.
Мы шли по коридору молча, и я удивлялась роскоши, царившей в этом доме. Бронза и позолота, шелк и дерево -- мне никогда не доводилось видеть подобной роскоши не в церкви. Когда мы поднимались по лестнице, Мария наклонилась к моему уху и шепнула:
-- Радуешься? Думаешь, будешь жить в достатке?
-- Н-нет, -- я не лукавила, потому что не успела понять случившихся в моей жизни перемен. Но теперь, когда Мария заговорила об этом, на смену сомнению пришло удивление: неужели мне повезло и это не сон? Мне не придется заботиться о чужих детях и помогать по хозяйству?
-- У тебя будет собственная постель, -- она обогнала меня на две ступени и насмешливо поклонилась, -- а на завтрак -- кофе со сливками или шоколад!
-- Я никогда не пробовала шоколад, -- от обиды меня кинуло в жар. Она смеялась надо мной, но я ничего ей не сделала.
-- Тут тебя всем накормят, -- огрызнулась она и взбежала на самый верх, чтобы обернуться ко мне и взглянуть сверху вниз. -- И шоколадом, и розгами. Даром тебя, что ли, купили?
-- Купили? -- я остановилась, схватившись за перила.
-- За гульдены, дуреха! -- Мария засмеялась. -- Ты действительно так глупа? Здесь всех купили, и каждую монету придется отработать.
-- Я умею работать, -- я оглянулась. Мне хотелось назад, к мадам, и попросить дядю не оставлять меня здесь, но Мария зловеще заметила, чтобы я даже думать не смела вернуться назад.
-- Пустая голова! -- воскликнула она и властно поманила меня за собой. -- Поднимайся! Покажу тебе, куда ты попала.
Я послушалась, и мы поднялись на третий этаж, где перед нами оказалась одна-единственная дверь. Духота облепила меня, как только я вошла внутрь. Спертые и резкие запахи пудры для волос, духов, спиртного, пота и зверя ударили в нос, и я зажмурилась, чтобы продышаться.
-- Вот, сестрички, -- злобно-весело заявила рядом со мной Мария, -- мадам прислала еще одну девку. Она так глупа, что воображает, будто ее взяли из милости!
-- А тебе-то что до того? -- послышался звонкий девичий голос. -- Все мы здесь повязаны одним и тем же. А выйдем раньше или позже -- решит только пресвятая Дева.
-- Ну уж нет, -- Мария толкнула меня, -- ну нет, я когда-нибудь сама стану хозяйкой!
-- И устроишь всем веселую жизнь, куда как хуже мадам. Молчи уж, дай посмотреть на девчонку. Эй ты! Как тебя зовут?
Обращались ко мне, и я приоткрыла глаза. Комнатенка с низким потолком не имела ничего общего с роскошной спальней графини, гораздо больше она напоминала монастырский лазарет. Стены, выкрашенные в табачный цвет, ряд незаправленных больших кроватей, где спали по двое и трое, одежда и парики на крючках, мятые рисунки и литографии по пфеннигу за штуку на стенах -- мне показалось, что, поднявшись по лестнице, мы попали мистическим образом в иной дом. Десяток девиц разных возрастов беззастенчиво рассматривали меня, и почему-то захотелось прикрыться.
-- Камила, - тихо ответила я.
-- Как?
-- Камилла? Камилльхен?
-- Да ты унгарка с юга?
-- У нас таких имен не бывает, не надо!
-- Она, наверное, влашка!
-- Или силезка, там, говорят, девки караулят женихов прямо у ворот и берут в мужья даже кривоногих.
-- Она такая мастерица, -- перекричала всех Мария, -- пока мы шли, заявила, что умеет работать лучше нас вместе взятых!
Они раскраснелись от смеха, звонко, словно щелчок деревянных четок, перебирая оскорбительные догадки о моем происхождении, и изредка поглядывали на меня, мол, как ты на это ответишь, а? Но говорить не хотелось. Обида и ярость подступали к горлу, и я чувствовала, что стоит только открыть рот, как все чувства выльются наружу, и только бессильно сжимала кулаки.
-- Вы разгалделись как сороки, -- сонно донеслось из-под одеяла, и из-под него показалась копна светлых кудрявых волос, а вслед за ними и миловидное личико. Несмотря на утреннюю помятость, девушка напоминала фарфоровую куколку. -- Сейчас придет старуха и всыпет всем розог.
-- Всех она трогать не будет, -- возразила ей длинная женщина со впалой грудью; мне она показалось очень старой. -- Кто же будет работать?
-- А пусть Камилльхен за всех отдувается, -- ехидство в голосе Марии казалось едким, как мыло, попавшее в глаза.
-- Фу, Мария, -- красавица потянулась и сладко зевнула. -- Отстань от девчонки, ей и так будет несладко. У нее на лице написано, что она ничего не понимает. Иди ко мне, Ками.
Она похлопала по матрасу рядом с собой, и я недоверчиво на нее взглянула.
-- Иди, иди, я тебя не укушу.
Мою спасительницу звали Аранка, но она разрешила называть ее Ари, и пока она рассматривала меня, точно игрушку, я исподтишка любовалась ее узким и нежным лицом; подобное мне довелось видеть только один раз в церкви, да и то не у женщины, а у статуи святой Катерины. Все быстро потеряли ко мне интерес, принявшись обсуждать какое-то платье и какого-то господина, который с этим платьем что-то сотворил непотребное, и только Мария недовольно время от времени глядела в мою сторону. Аранка расчесала и уложила мне волосы, приговаривая, что они у меня такие густые и пышные, мол, позавидует любая госпожа. Видно, в ее характере было делать все наоборот, потому что после возни с прической она отдала мне свою запасную рубашку, в которой я утонула, а с ней - восхитительную льняную зеленую юбку, корсетный верх на шнуровке спереди и подвязки для чулок с вышитыми на них розочками. Понятное дело, новый наряд, наверное, смотрелся на мне потешно, но я была так благодарна своей новой подруге, что сияла, как начищенный кофейник. Мне очень хотелось ответить ей тем же, но я никак не могла догадаться, что может быть нужно этой принцессе, по ошибке попавшей в колодец с жабами.
-- Она будет спать на месте Шарлотты, -- крикнула через всю комнату Мария, и ее темные глаза, казалось, прожгли меня насквозь. -- Самое место для Камилльхен, зараза к заразе не пристанет!
-- Зараза? -- я подняла взгляд на Ари, и та замешкалась, прежде чем ответить.
-- Шарлотту от нас увезли, к ней хворь пристала.
-- И она от нее померла, -- добавила Мария, но все-таки перекрестилась при этих словах. -- Но ты такая грязная, Камилльхен, что тебе все нипочем.
-- Не слушай ее, -- ласково посоветовала моя новая подруга. -- Мы поменяли ее простыню и проветрили покрывало...
Я промолчала, хотя мне стало не по себе. Спать на месте умершей? По спине забегали мурашки, и мне опять вспомнилась ночь у дядиной постели.
-- Сейчас госпожа Рот принесет нам поесть, -- продолжала Ари, поглаживая меня по плечам. -- Будь с ней вежлива и любезна, она скора на расправу. Говорят, она запорола не одну девушку на своем веку, но я этого не видела. Это твой первый дом, Ками?
Я пожала плечами.
-- Да нет. Я жила у дяди с тетей. Но дядя умер, -- шепотом ответила я. -- Тетка Луиза отдала меня богатому родственнику, а он привез сюда. Наверное, здесь не очень дорого жить?
-- Плата здесь -- сама жизнь, -- Ари мрачно оскалилась, а потом взглянула на меня. -- Погоди, ты думаешь, твой родственник заплатил, чтобы тебя сюда отдали?
-- Да, -- начала было я, но вспомнила возглас Марии: "Всех здесь купили!" и осеклась. Трудно мне было задать следующий вопрос, труднее некуда, потому что ответ витал на поверхности, и я уже чувствовала его кожей. -- Разве нет?
-- Это не школа и не работный дом, -- она говорила неохотно, но твердо, как будто эти слова зрели в ее душе давно и сейчас принесли свои плоды. -- Мы не ходим ни в церковь, ни в гости, у нас нет родственников, нет друзей и нет будущего. Бедная, глупая девочка.
-- А как же исповедь и причастие?
-- У нас здесь свои исповеди и свои причастия... Вечером в этот дом приходят мужчины и женщины, и каждый из них волен делать с нами, что хочет, понимаешь?
Я упрямо мотнула головой. Мне не хотелось понимать и принимать, мне хотелось проснуться.
-- Но я не хочу! -- отчаянно шепнула я.
-- Никто этого не хочет, -- равнодушно ответила Ари. Лицо ее потускнело.
-- А если убежать?
-- Дурочка. Куда тебе идти? Умирать от голода на улице? Не мадам, так кто-то другой воспользуется тобой, здесь хоть кормят и иногда дарят подарки... А еще тебя поймают и высекут за непокорность или посадят в тюрьму. Никто не будет покрывать тебя, ясно? Никому здесь нельзя доверять.
Я кивнула. Мне хотелось спросить, почему же она так тепло приняла меня, если говорит о том, что все здесь настороже? Не легче бы было не обращать внимания? Может быть, я бы и спросила, но в комнату вошла старуха в черном с плотно сжатыми губами. В руках у нее была корзинка, накрытая несвежей холстиной.
-- Госпожа Рот, вы так чудесно выглядите, у вас новое платье... -- льстиво донеслось со всех сторон. Каждая из девиц пыталась задобрить старуху, но чем больше звучало комплиментов, тем больше старуха морщилась, как будто у нее болел зуб.
-- Ешьте, -- коротко велела она и поставила корзину на кровать. Под холстиной оказался нарезанный грубыми, неровными ломтями хлеб, смазанный маслом, и немного репы. Судя по лицам девушек, яство было не слишком вкусным, и кто-то даже осмелился недовольно что-то пробормотать.
Старуха хмуро оглядела комнату и поманила меня к себе.
-- Мария! -- окликнула она, выискав взглядом мою мучительницу. -- Проводи ее к мадам.
Мария прикусила нижнюю губу и отложила свой недоеденный хлеб. Она с ненавистью взглянула на меня, но промолчала. Госпожа Рот больно сжала мое плечо сильными и костлявыми пальцами, как будто предостерегала от глупостей.
-- Идем, Камилльхен, -- ангельским голоском пропела Мария. Мне хотелось перекусить, пусть хлебом и маслом, но ослушаться я не посмела.
Тот, кто назвался моим дядей, уже уехал, и мадам коротала время за письмами. Сейчас в ее комнате гуще пахло духами, но совсем не так приторно и противно, как в девичьей.
-- Ты уже познакомилась со своими товарками? -- спросила она и чуть наклонила голову в ответ на наши почтительные книксены.
-- Да, мадам.
-- Подойди ко мне, -- велела она, и я оробела вновь оказаться рядом с ней, но повиновалась. Теперь-то мне было ясно: она чудовище, совсем как горные карлы из старых поверий, они тоже похищали детей и заставляли их работать внутри горы.
-- Наверное, ты сейчас полагаешь, что жизнь твоя кончена, так? -- неожиданно ласково спросила мадам и взяла меня за подбородок своими ухоженными тонкими пальцами.
Я помотала головой, затем кивнула, и она еле заметно улыбнулась.
-- Это не так, дитя мое. Многие девушки хотели бы оказаться на твоем месте. У тебя есть кровать, есть крыша над головой, еда. О тебе будут заботиться. Если ты будешь вести себя хорошо, то тебе будут дарить подарки. Может быть, какой-нибудь господин полюбит тебя и заплатит мне, чтобы выкупить тебя.
Мария вздохнула, но госпожа не повела и бровью, разглядывая мое лицо.
-- Женщина должна сама распоряжаться своей судьбой и своим телом, -- продолжила она. -- Слушайся меня и госпожу Рот. Скажи мне, -- неожиданно спросила она, - ты еще девственница?
Я покраснела и кивнула.
-- У тебя уже когда-нибудь шла кровь снизу живота?
-- Н-нет, мадам, -- я удивленно пожала плечами.
-- Нет? -- бровь красиво изогнулась на ее напудренном лице. -- Болела ли ты плохими болезнями?
-- Не знаю, мадам, -- и я действительно не знала, что именно она имела в виду. -- Я не болела ничем, мадам.
-- Хорошо, -- она наконец отпустила мой подбородок. - Тебя еще осмотрит доктор. Не знаю, придет ли он сегодня... Но до его прихода не спускайся вниз, я не хочу неприятностей.
-- Да, мадам.
Говорят, что все происходит к лучшему, и любой злой поступок может обратиться к добру. Спускаться вниз мне не пришлось ни сегодня, ни завтра, ни в какой-то из других дней, и до сего дня я благодарна за это Марии, которая держала ушки на макушке весь наш разговор с госпожой; трудно гадать, как бы повернулась моя жизнь, если бы не ее ненависть.
-- Даже не рассчитывай, что кто-то полюбит тебя, Камилльхен, -- прошипела она мне на ухо, как только мы вышли за дверь. -- Сомневаюсь, что кто-то взглянет на твое лицо дважды.
Она больно толкнула меня. Я не понимала, почему Мария на меня так взъелась, словно встретила давнего врага на узкой дорожке, но она меня вконец разозлила.
-- Ты-то точно никому не нужна, -- заявила я. -- Сколько бы у тебя ни было денег, и как бы ты не одевалась, у тебя на лице все равно одна злоба.
-- Тебе бы стоило заткнуть свой поганый рот! -- она была чуть выше и сильней меня, но мне так надоело молчать, что я даже и не думала ее слушаться:
-- Да неужели? Тебе просто обидно, потому что я говорю правду.
Она вцепилась мне в волосы, и от боли у меня на глазах выступили слезы.
-- Проси прощения, -- приказала Мария, навалившись сверху. Она прижала меня к стене, и я больно ударилась спиной, -- не то я вырву твои жидкие волосенки! Ну?
Я молчала, и она тряхнула меня.
-- Глупая курица, -- ей удалось повернуть мое лицо к себе. -- Я уж позабочусь, чтобы мадам держала тебя на черных работах, пока ты не подохнешь. Ненавижу таких, как ты. Хитрые твари, притворяются простушками. Да, мадам! Нет, мадам! -- передразнила она меня. -- А сама зыркает по сторонам, молчит, будто так и надо, да еще и нашла себе защитницу! Лобзайся с ней в десны больше, тоже заболеешь нехорошей болезнью...
Она не успела договорить. Мария была так уверена в своей силе и власти, что даже не могла подумать, что я буду защищаться. Когда Мария заговорила об Ари и сильней дернула за мои волосы, в глазах у меня потемнело, и мне захотелось причинить ей боль в десять -- нет, в сотню! -- раз большую. Не раздумывая, я ударила ее лбом в нос со всей силы; Мария громко взвизгнула от боли и отпустила меня; по ее лицу потекла кровь.
-- Мой нос! -- гнусаво вскрикнула она и отпустила меня, опасаясь, что кровь попадет на платье. Изо рта ее посыпались оскорбления, и когда Мария назвала меня выкормышем дикой жабы, я накинулась на нее с кулаками.
Что было дальше, скрылось в каком-то тумане: кто-то оттаскивал меня от Марии, хотя я брыкалась так, что слышался треск ткани, госпожа Рот прошлась по моим ребрам палкой, мадам насмешливо качала головой, и поднялся такой шум и гам, что я плохо соображала, где нахожусь. Опомнилась я только в темном подвале, куда меня насильно затолкала старуха, чуть не сломав мне оба запястья.
-- Сиди здесь! -- велела она из-за двери, и ключ дважды повернулся в замке. -- Змееныш! Завтра потолкуем.
Меня тошнило от побоев, боли в ребрах и от собственной дерзости. Никогда я не думала, что могу быть столь бешеной, и теперь, после всплеска злобы, на меня навалилась усталость. Понимание, почему слова Марии так больно отдались в сердце, ускользнуло сквозь пальцы, и я неожиданно расплакалась, а потом меня вырвало чем-то белым прямо на пол. Я свернулась калачиком под дверью и затихла. Благословенный сон пришел ко мне и принес забвение.
Глава третья
Пронизывающий холод разбудил меня, и я, кряхтя, как старуха, приподнялась на локтях, чтобы пошарить в темноте: вдруг найду, чем укрыться? Сверху слабо доносилась развеселая музыка клавесина, но ее заглушали капающая вода и шорох где-то в глубине подвала. Я зажмурилась, ясно представив мертвяка, крадущегося ко мне. Под пальцы неожиданно попалось что-то мягкое, теплое, покрытое жесткой короткой шерстью, и оно быстро выскользнуло прочь, клацнув зубами рядом с моей ладонью. Я вскрикнула от неожиданности и затаилась; у меня не было сил бежать. Крыса, к счастью, тоже не собиралась на меня нападать и исчезла во тьме.
Мне показалось, будто старуха вернулась через сотню лет, когда замолкла музыка и умер смех. Она так брезгливо поджимала тонкие губы, пока разглядывала меня при мутном свете свечи, словно я превратилась в одну из бурых крыс, копошившихся в подвале. Мы молча глядели друг на друга, не отводя взгляда, после чего она скрипучим голосом приказала мне встать. Мне пришлось схватиться за стену, и я чуть не опрокинула поганое ведро у двери; госпожа Рот отвесила мне крепкую затрещину, не говоря ни слова, и вытолкнула вверх по лестнице в коридор.
На этот раз мадам принимала меня не в будуаре, но в столовой, за накрытым к завтраку столу. Нарядная и чистенькая, она скрестила пальцы на шелковой шнуровке платья и с укором взглянула на меня снизу вверх, вольготно развалившись в кресле. Слева и справа от меня по тогдашней моде на стенах висели зеркала в тяжелых рамах, и стоило мне только оторвать взгляд от носков своих старых разношенных туфель, как в глаза бросалась растрепанная, неумытая девчонка с опухшим от слез и побоев лицом. Мадам не торопилась начинать разговор и нарочито медленно потянулась взять ягодку сладкой тепличной земляники.
-- Твой опекун, -- наконец неторопливо пропела она, и ее голос лился медом и бальзамом; и ягода в ее руке напоминала мне кусочек мяса, -- говорил, будто ты милая и добрая девочка. Что же получается? Ты ввела в заблуждение этого достойного человека?
Я покачала головой.
-- Он не мой опекун, -- голос у меня стал хриплым и в конце фразы позорно сел.
-- Вот как. И это твоя благодарность, что о тебе позаботились?
Я дернула плечом, и мадам неодобрительно вздохнула.
-- Удивительно, как неблагодарны люди, -- печально произнесла она, и в другое время мне стало бы стыдно. -- Скажи мне, Катарина, зачем ты накинулась на несчастную Марию?
-- Меня зовут Камила, -- твердо сказала я. -- Камила -- и больше никак.
Она закатила глаза и так вздохнула, что мне стало ясно: ей совершенно все равно, как меня зовут. Наверное, она не хотела терять заплаченные за меня деньги и боялась того, что я устрою подобное какому-нибудь гостю.
-- Я могла бы тебя выпороть до крови, -- колокольчиком звенел ее голос, -- но мне жалко тебя, упрямая девчонка. Что бы ни говорили люди, розги не всегда заставляют ребенка раскаяться. Я верю, что твое сердце еще не закостенело...
-- Закостенело, -- быстро вставила я. Лицо у меня пылало, и я сжала кулаки.
-- Ты мне дерзишь, -- спокойно ответила мадам. -- Что ж, придется взяться за твое воспитание. Подойди сюда.
Я послушалась, не ожидая никакого подвоха. О, как я потом жалела, что не была умней! Этой женщине нельзя было верить, ее ласка жалила, как укус гадюки. Когда я встала рядом с ней, мадам отвесила мне пощечину, и я очень крепилась, чтобы не расплакаться.
-- Ты не будешь спать в общей спальне, -- холодно заметила хозяйка. -- С этих пор твое место на чердаке. Еды ты будешь получать вдвое меньше, чем остальные, пока не раскаешься. К чистым людям я пока пускать тебя не хочу и не буду. Конечно, я могу сломать тебя быстро с помощью хороших знакомых, но одна девчонка после такого покончила с собой. На глазах у двоих гостей. Пожалуй, мне больше не нужны такие неприятности.
Если я была готова к угрозам, побоям и оскорблениям, то последняя фраза прозвучала для меня как похоронный колокол. Мадам действительно не волновала ни моя жизнь, ни я сама, и ее скупые слова открыли мне эту простую истину, как будто я стояла перед входом в кладбищенскую пещеру. До того наивность моя не знала границ, ведь я еще осмеливалась думать, что кто-то обо мне беспокоится и хоть как-то позаботится. Увы, любая мошкара привлекала больше внимания, чем я, и ничтожнейшее из насекомых обладало свободой, которой я была лишена.
Старуха отвела меня наверх, и на этот раз я оказалась запертой на чердаке, под скошенной крышей. Летом, наверное, здесь было даже приятно, но сейчас в щели маленького подслеповатого окошка задувал ветер, а кое-где через дыры в черепице затекала вода, и доски пола скукожились и почернели. Я хотела прибраться, но все тело болело и ныло при каждом движении, оттого пришлось оставить благие намерения. Вместо того я прислонилась к теплой печной трубе, завернулась в тонкое покрывало, которое, наверное, должно было служить мне матрасом, и вновь задремала.
Когда солнце показалось над соседним домом, в дверь осторожно постучали. Я неохотно проснулась и моргнула: не померещился ли мне стук?
-- Камильхен? -- тихо-тихо, еле слышно позвал меня кто-то. -- Камильхен, ты тут?
Сердце радостно подскочило к горлу. Ари! Она все-таки пришла ко мне. Я выскользнула из своего укрытия, перемогая боль, и прижалась к дереву двери.
-- Я здесь, -- шепнула я в ответ, невольно улыбаясь во весь рот.
-- С тобой все в порядке?
-- Да... Только немного холодно, -- мне хотелось сказать ей, как я рада, и как здорово, что она не забыла меня, несмотря на то, что я избила Марию, и еще многое, но все слова казались глупыми и пустыми, поэтому я молчала, прислушиваясь к ее дыханию.
-- Хорошо. Мадам не велела ходить к тебе, -- она замолчала, и мое сердце екнуло: Аранка не послушалась мадам ради меня! -- Но я хотела сказать: ты - молодец, Камильхен. Мария -- дрянь, так ей и надо, но она тебе этого не простит. Будь осторожней хоть несколько месяцев, а там... -- она замялась. -- Может быть, что-то изменится.
-- Что может измениться?
-- Я расскажу тебе потом, Камильхен. Не падай духом. Мне надо возвращаться, пока никто не заметил, что я здесь.
С той стороны зашуршало, и из-под двери с шорохом высунулся краешек плоской жестяной коробки.
-- Возьми, -- шепнула Аранка. -- Мне принесли сегодня ночью... В подарок. Леденцы.
Я вытянула коробочку, и с цветастой крышки на меня надменно взглянул венгерский гусар, посасывающий кончик изогнутой трубки. Пахло от подарка замечательно, цветочно-сахарным, волшебным, хотя, наверное, мне просто сильно хотелось есть, ведь после дядиного завтрака прошли уже сутки.
-- Спасибо, -- сказать, что я была ей благодарна, значило ничего не сказать. Ничего нет приятней одинокому сердцу, чем знак расположения, и в тот момент я любила ее всей душой, как только может любить тот, кто впервые узнал это чувство.
Она оставила меня, и я съела два леденца, а затем еще один. В коробочке нашлась карточка торговца, и мне нравилось перечитывать ее раз за разом, словно за банальными словами о сладостях и специях, за обычной фамилией лавочника таилось признание дружбы. Коробку я спрятала в дальнем углу, там, где под навесом крыши клочками торчали стружки от деревянного настила; вряд ли госпожа Рот стала бы там что-то искать, не говоря уже о мадам!
Глава четвертая
Дни потекли размеренно и скучно: по-прежнему меня запирали на весь день и вечер, никто не разговаривал со мной, кроме госпожи Рот, которая открывала уста только для того, чтобы отругать или отчитать меня за что-нибудь. Редко, под утро, ко мне приходила Ари, и иногда нам удалось выгадать четверть часа, чтобы поговорить и посекретничать. Ее тайна вскоре открылась: один из ее постоянных гостей думал о том, как выкупить ее у госпожи, или же похитить, если та не согласится. Он носил моей подруге гостинцы и подарки, и та щедро, как могла, делилась ими со мной.
Выпускали меня из моего заточения только по утрам, когда работа кипела, и каждые руки были на счету. Кроме меня и госпожи Рот, в доме жила еще старая глухая кухарка с мужем, о котором я слышала, что его ранили в низ живота, и теперь он не может называться мужчиной. Он сторожил дом, чинил крышу, таскал воду, ездил за дровами, углем и припасами, но жил в каком-то своем мире, как будто не существовало ни его глухой жены с губами, сложенными в куриную гузку, ни этого дома, ни ежедневной изнурительной работы. Меня он тоже не замечал, но к этому мне даже не пришлось привыкать.
Наоборот, за стиркой и уборкой я была рада, что никто, и особенно мадам, не обращает на меня ни малейшего внимания. То, что рассказывала о ночной жизни Ари, мне казалось невыносимым, и я думала, что на ее месте не смогла бы проводить так каждую ночь. Изредка, впрочем, воспитанницы мадам уезжали в гости, но, как сказала мне со смешком Ари, дома хотя бы и стены помогают, а там -- ходишь по краю, скажешь что-то не то -- засекут, сделаешь не по желанию -- никто не защитит тебя.
Прошло несколько месяцев, и я уже начала думать, что так оно будет всегда, и примирилась с жизнью в этом доме. Меня не трогали, и не было ничего лучше этого, даже ненависть Марии отошла назад, будто за занавес. Она все время старалась унизить или ударить меня при редких встречах, нарочно оставляла грязь и наушничала мадам, пользуясь ее благорасположением, о моих выдуманных проступках. Но госпожа словно забыла обо мне, и беспокойство мое задремало. Аранка была права в наших ночных разговорах: жить можно везде и привыкнуть ко всему.
Девушки в этом доме менялись: кто-то незаметно исчезал, иногда появлялись новые. Один раз я видела не то юношу, не то девушку, и шептались, что он во всем одарен дважды, как сросшиеся люди из мифов, и, в отличие от нас всех, он расположился в доме по-царски, сама мадам ублажала его. Но и это существо исчезло в вихре шелка, капризно изогнуло рот и пропало. Думаю, кто-то купил его, потому что потом в доме появлялись новые товары, дорогое вино для гостей и недешевые закуски. Если верить Ари, то гости здесь тоже бывали важные, из тех, что вершат судьбы мира. Я до сих пор помню ее взволнованный, чуть картавый голос, когда она рассказывала об обещаниях одного знатного сановника, который намекал ей, что исполнит любое ее желание, в обмен на кое-что. Когда же я спрашивала, что именно ему нужно, она только смеялась и твердила, что мне рано об этом знать, но придет время... При этих словах моя подруга погрустнела. Ее возлюбленный тратил деньги на карты и вино, да еще и платил госпоже за каждый визит и никак не мог скопить нужной суммы на выкуп. Похитить ее, как я сейчас понимаю, он не решался, и по рассказам он представлялся мне слабовольным и бессердечным человеком. Впрочем, сейчас я уверена, что Аранка и сама видела это, однако каждой девушке в подобном месте нужна надежда на чудо.
Как-то под утро, в конце мая, она по секрету рассказала и о том, что мадам, по слухам, готовит мне что-то особенное, и медлит она лишь потому, что ждет, когда придет мое время стать женщиной, поэтому я должна молчать, посоветовала мне подруга, если у меня пойдет кровь снизу живота. Я так удивилась, что не смогла ей ничего ответить на это, но теперь мне стало ясно, почему госпожа Рот каждое утро, как ищейка, придирчиво рассматривает мою худую постель. Еще Аранка поведала мне, что Мария носит под сердцем дитя, то ли нарочно не приняла снадобье, ослабляющее мужское семя, то ли оно не подействовало. Я не любила Марию, и мне казалось, что она действует по расчету. Ари согласилась со мной, ведь моя ненавистница как-то обмолвилась, что хотела бы получать деньги с какого-нибудь знатного лопушка, якобы воспитывая его ребенка, и подруга с горьким смехом добавила, что Мария глупа как пробка, если думает, что ее планы сбудутся. Но когда я спросила, что может сделать ей и ребенку мадам, как узнает, Ари опять промолчала.
Иногда она приходила ко мне выпивши, и тогда мне хотелось заткнуть уши, потому что из ее уст лились такие грубые слова и столь черное отчаяние, что мне хотелось перевернуть весь дом, разрушить его до основания. Но что я могла? Мне оставалось только мечтать вслух, будто она богатая госпожа, а я ее служанка, и мы живем в одном доме, ни в чем не нуждаясь, и никакие мужчины даже не пытаются попасть к нам в гости. Она слушала меня, затаив дыхание, и в такие мгновения мне казалось, что я гораздо старше ее. А еще стыд одолевал мою душу, жгучий, как молодая крапива. Ведь ей приходилось выносить такое, о чем нельзя рассказывать, а я... Я жила припеваючи в своей каморке и получала только тумаки от госпожи Рот.
После подобных разговоров Ари уходила спокойная, но мне часто снились кошмары: что война, в которой погиб отец, вновь началась, что наш дом, который я не помнила, горит, и мать пытается накрыть меня, чтобы спасти от пожара, но сгорает сама, что названный дядя и тетка Луиза, одетые в крысиные шкурки, пляшут у костра, как пьяные крестьяне, что Мария топит меня в лунке замерзшего пруда. Именно этот сон привиделся мне на рассвете, когда госпожа Рот быстро вошла ко мне на чердак, бледнее своего накрахмаленного чепца. Я еще не успела встать, и она выволокла меня из моей постели, выпростав из одеяла.
-- Одевайся и иди за мной! -- приказала старуха, нависнув надо мной, как скала. Мне хватило одного взгляда на ее крепко сжатые губы, чтобы не спрашивать, что случилось.
Я накинула платье, и госпожа Рот даже не дала мне времени затянуть шнуровку. Откуда-то снизу донесся утробный стон, но быстро оборвался, и по спине у меня пробежали мурашки.
Старуха замерла, прислушиваясь, но быстро пришла в себя и вытолкала меня из комнаты.
-- Не стой столбом, -- прошипела она. -- Шевели ногами!
Я больно ушиблась о косяк двери, но ничего не сказала.
Она привела меня в полутемную душную комнату, где остро пахло потом и кровью, и сунула мне в руки корытце с теплой водой. Окно было плотно занавешено, и при свете свечи я никак не могла рассмотреть, кто лежит на постели и глухо стонет, стиснув светлый жгут простыни в зубах. Рядом с кроватью стояла кухарка, вытирая окровавленные руки о тряпицу. Она поглядела на нас, но ничего не сказала, и корытце ходуном заходило в моих руках.
-- Что тут? -- хмуро спросила старуха, и глухая уставилась на ее губы.
-- Помрет, -- наконец равнодушно отозвалась она, отводя светлые пустые глаза. -- Много крови вышло.
Госпожа Рот сплюнула на пол и повернулась ко мне. Она с отвращением взглянула на мои пальцы, но улыбнулась, и ее большие зубы некрасиво выступили вперед. Мне показалось, будто она готовится что-то перегрызть.
-- Вылей воду и все, что в ней, на заднем дворе, -- велела она неожиданно кротко. -- Но гляди, чтобы тебя никто не увидел. Будешь умницей -- я тебя награжу. Потом возвращайся сюда.
Перевоплощение в ангела пугало едва ли не больше всей крови и грязи этой комнаты, но спорить я не стала - велика ли трудность вылить воду? Боком я вышла прочь. В доме было уже тихо; все ночные гости разошлись до вечера, а девушки уже наверняка спали. Никем не замеченная, я выскользнула через черный ход, и зажмурилась от яркого солнца. Листва в саду шелестела под свежим утренним ветром, и капли вчерашнего дождя сверкали под рассветным солнцем, но я свернула в сторону каменной пристройки, где жили кухарка и привратник.
Воду обычно выливали, где придется, чаще всего на траву -- ведь вода есть вода, и растениям она только на пользу, но все же я отошла подальше. Корытце не было тяжелым, и потому мне не пришлось размахиваться, чтобы вылить его содержимое, но я оторопела, когда к моим ногам упало что-то мягкое, сморщенное, красное, как вылинявшая кукла, как только родившийся щенок.