Волкова Серафима. Сказания далекого мира. Книга 1. Божественный век

1. Начало всего

Жило-было создание, обладавшее силой огромной и знаниями,
Но не имевшее ни братьев, ни сестер.
В полном одиночестве обитало оно в пустоте,
Но затем... решило создать мир.

Сначала было Ничто. Бескрайнее и темное. Не было в те времена ни света, ни звука - только мысли. Невидимые и невесомые. Из одной такой однажды и зародилась сущность, обладавшая невероятной силой: стоило ей только пожелать, как тьма расступилась, уступив место первородному свету - такому яркому, что если бы человек посмотрел тогда на него, ослеп бы. Затем создала она себе семерых помощников и назвалась Всевидящей, ибо видимо ей все, что когда-либо произошло и произойдет в мире, созданном ею и украшенном ее детьми - Ала, прекрасными созданиями, которым была дарована частица мудрости Всевидящей.
Первый из них, самый старший, коему подчиняется первородный свет и все чистое и доброе, что рождается из него, носит имя Домин. Предстает пред людьми он статным мужчиной, от которого исходит приятное глазу свечение. Его место - по правую руку от трона Всевышней, потому и зовется Домин подчас Правой рукой Всевидящей.
Вторым по старшинству следует Серафиус - сущность, которой подвластна всепоглощающая тьма, царствовавшая когда-то беспредельно в еще неродившемся мире и затем вытесненная первородным светом, а также все то, что порождено ею: обман, убийства, клевета и разбой, предательство и ненависть, гордыня и пренебрежение. Является он людям часто, ибо любовь его к ним велика, однако при этом уродлива и ужасна, ибо стоит ей только коснуться человеческого сердца, как начинает чахнуть оно, чернеть, наполняясь обидой и завистью, оттого и физическая натура создания этого изменчива - то явится юношей прекрасным, то змеей ядовитой, а то и вовсе волком лютым. Место Серафиуса по левую руку Всевышней, потому и зовется он Левой рукой Всевидящей.
Третий - Митай, непоседливый бог ветра. Светлая сущность, подчас падкая на темные предложения Серафиуса, нашептывающего ему непозволительные вещи и склоняющего к шалостям, приводящим к ураганам и смерчам. Место его по левую руку Серафиуса.
Четвертым следует Андрис, богиня рек и озер, морей и океанов. Оборачивается она, как правило, нагой девой с водорослями на голове вместо волос. Строгая и нелюбящая беспорядок, Андрис недолюбливает Серафиуса и подчас серчает на слушающего его Митая, гневом своим рождая беспокойство на море. Место ее по правую руку Домина. Именно она научила людей строить лодки и корабли, изготавливать сети и гарпуны.
Пятый - угрюмый Фарий, владыка земли и ее богатств. Научил людей ковать металлы и строить жилища из камня. Место его по правую руку Андрис.
Шестым следует озорной божок Гелайн, коему подчиняется огонь, такой же непредсказуемый, как и его владыка: иной раз обожжет, а иной согреет. Из милости обучил он людей обогревать себя и жилище своим детищем, а также готовить с его помощью пищу. Место его по левую руку Митая.
Седьмой и последней по старшинству следует Фенрай, богиня всего живого. Самая почитаемая и любимая среди людей. Является к ним часто, но не всегда дает знать о своем присутствии, оборачиваясь то птицей, то белкой, то оленем, как бы невзначай пробежавшим мимо. Место ее по правую руку Фария.
Все семеро Ала подчиняются матери своей Всевидящей и уважают ее решения, однако и богам-детям порой свойственно непослушание своему родителю и старшим братьям и сестрам.

2. Рождение светила

После того, как Всевидящая вытеснила тьму перворожденным светом и создала семерых помощников-Ала, сотворила она Твердь. Тогда еще пустую и безжизненную, бывшую плоским диском, парящим в ярко освещенном пространстве. Всевидящая послала на нее своих детей с наказом украсить Твердь, вдохнуть в нее жизнь, однако сколько ни пытались Ала, не хотело ничего расти и цвести: моря и реки пересыхали, растения увядали, животные умирали - оставалась только выжженная первородным светом пустыня. Отчаялись дети Всевышней, побоявшись гнева материнского, и тогда Серафиус сказал своим братьям и сестрам:
- Что если, о любимые и прекрасные мои, мы поймаем губительный свет в сосуд и подвесим его на почтительном расстоянии от Тверди?
Зашептали Ала: не всем из них понравилась идея Левой руки Всевидящей, но пришли они к выводу, что другой думы на этот случай у них все равно не имеется, и потому с опаской решили сделать, как было предложено. Фарий в тайне от матушки выковал огромный шарообразный сосуд из вещества прочнее стали и прекраснее хрусталя, а Митай поднял его, пока Серафиус отвлекал Всевышнюю лестными беседами, высоко над Твердью. Домин, сначала яростно противившийся решению большинства, поместил первородный свет в шар, и засиял он сначала ярко, но затем сделался тускней. Переполошились Ала: никто не мог понять, что же сталось с даром их матушки. Услышала Всевидящая гомон, повернула лик к расшалившимся детям, и исказил его гнев. Голос ее раздался подобно сильнейшему раскату грома.
- Как посмели вы без ведома моего сотворить такое?! - вопросила она. - Как посмели вы осквернить свет, что я подарила этому месту?!
И действительно, в шаре, изготовленном Фарием, было спрятано небольшое количество тьмы, достаточное, чтобы исказить первородный свет, ослабить его. Так в мире, в котором не было еще ни морей, ни цветов, ни животных, появилось зло - изуродованный свет. Однако и первородному осталось место: не весь его изловили в сосуд - часть и по сей день присутствует на Тверди в виде людской доброты, бескорыстной взаимопомощи и чистой любви.
Ала, испугавшись материнского гнева, принялись оправдываться и роптать на Серафиуса, предложившего эту думу. Левая рука Всевидящей слушал их упреки с равнодушием, затем произнес:
- Да, матушка, моих рук это деяние, но скажи, разве ты сама не видела, как гибло все под лучами подаренного тобою света? Разве не чувствовала сухость ветров? Не ощущала жар песка под ногами? Я совершил это затем, чтобы исполнить твой наказ: украсить Твердь в зеленый и голубые цвета, наполнить ее щебетанием птиц, журчанием рек и голосами тех, о ком ты так красочно рассказывала нам, матушка. Тех, кто вскоре явится в мир, созданный тобой. Людей, матушка.
Слушала его Всевидящая; лицо ее разгладилось и наполнилось горькой думой.
- В твоих словах, - произнесла она после того, как Серафиус окончил, - есть истина, сын мой, однако извращена она тьмой, питающей твою суть. Я уважаю твое решение, но не считаю его верным.
Вздохнули Ала с облегчением: гнев матери миновал. Однако ложь Серафиуса хорошо запомнили братья его и сестры и впредь стали с ним осторожны.

3. Сказ о том, как рождена была Смерть

Как и сказал Серафиус, стоило только перворожденному свету, заключенную в сосуде, подвешенном на приличном расстоянии от Тверди, ослабеть, как перестали засыхать озера и реки, моря и океаны, потянулись к чистому голубому небу травы, цветы и деревья, по полям забегали стада животных, а в водах заплескалась рыба. Ветер, переставший быть удушающе жарким, впитал в себя царивший везде аромат благоухания. Не было в те светлые невинные дни хищных тварей, и не познало еще ничто живое чувство страха.
Домин восседал у ног матери и взирал вместе с ней на преображающуюся Твердь, Митай мчался вместе с ветром, Андрис плескалась в морях и реках, Фарий и Гелайн строили витиеватые горные цепи, Фенрай, предпочитающая более общество зверей, чем братьев и сестер, бегала по лесам, танцевала и щебетала вместе с птицами. Серафиус же блуждал по пышно цветущему миру и играл на флейте. Никто и заподозрить не мог, какой план вынашивал он, и потому предпочитали просто не обращать на него внимания - обида за содеянное им к тому времени уже ослабла, и Ала потеряли бдительность. Однако вскоре Домин начал что-то подозревать: видел он, как младший брат недобро поглядывал на животных, созданных Фенрай, и морских обитателей, творений Андрис; мучительные думы стали терзать его, однако не подал виду старший из детей Всевидящей, рассудив, что выяснит все сам.
Спустившись на Твердь, Домин разыскал Серафиуса и решил проследить за ним, однако о присутствии его вскоре стало известно младшему Ала, и спросил он с улыбкой:
- Может, явишься мне, брат мой Домин?
- Что ты задумал, Серафиус? - приняв плотское обличье, спросил требовательно Правая рука Всевидящей.
- Ничего, брат мой. Я брожу по полям и лесам и посвящаю свою игру на флейте матушке нашей.
- Гладки твои слова, да только нет в них правды.
- Сомневаешься в искренности своего брата? - с укором вопросил Серафиус.
- Ты осквернил дар матери, - хмуро ответил ему Домин.
По лицу Серафиуса - хорошего собой златокудрого юноши - скользнула тень недовольства, но быстро уступила она место привычной лести и манерности.
- Ты никогда не задумывался, брат, - произнес он затем после недолгого молчания, - над тем, что свершится после? Когда никогда неувядающая скотина Фенрай расплодится, трава и дубы будут всюду, а рыбищи в водах Андрис разведется столько, что не будет более места для мальков?
- Когда это наступит, мы посоветуемся с матерью и решим, что сделать с этим, - ответил Домин, в которого слова брата все же заронили семя сомнения: и правда, подумал он, что же они предпримут?
- Зачем ждать, дражайший брат мой, если существует средство?
Домин понимал, что предложениям Серафиуса верить нельзя, но что-то обуревало его: неизвестное сладкое чувство, сильнее и сильнее разжигавшее в нем интерес к непроизнесенным словам. Любопытством назовут его потом, и положило оно свое начало из тьмы, подвластной Левой руке Всевидящей.
- Что же ты желаешь предложить, брат? - не сдержавшись, вопросил Домин.
Поведал ему Серафиус свой план: сказал он старшему брату, чтобы тот попросил Фария выковать металлическое прямое острие с рукоятью и затем принес творение ему. Правая рука Всевидящей сделал, как велел ему младший. Серафиус взял творение, поместил в него частицу тьмы и затем пронзил им бывшего рядом зайца. Тот истек кровью и умер. Так появилось первое оружие, названное самим Серафиусом Смертью. Тогда еще была эта губительная сила заточена в заостренном металле, который затем стал носить имя "меч".

4. Доминов стыд

После того, как разнеслась по Тверди весть об оружии, именуемом Смертью, способном лишить жизни любого, кого пронзит оно, познали твари земные и водные страх, в ужасе зароптали они и стали просить помощи у Ала. Боги, узнав, что творит их брат - бродит по миру, лишая жизни ни в чем неповинных, - возмутились и надумали провести сбор, на котором решили бы, как проучить негодника. Однако Домин на него не явился: устыдился он своего поступка - тому, что помог появиться на свет Смерти, - и скрылся в самых глубоких пещерах Тверди. Ала, так и не дождавшись его, недовольно сочли, что заодно он со своим младшим братом, потому и считается ныне, что свет всегда идет рука об руку с тьмой.

5. Сказ о том, как освобождена была Смерть

После того, как Серафиус заполучил оружие, в котором заточена была Смерть, возгордился он своим могуществом и принялся вершить самосуд, уничтожая все живое, что встречалось ему на пути. Попрятались звери, и залегли на дно рыбы, не летали больше в небе птицы и не бегали по лугам твари земные: познали они страх и боялись вылезать из своих укрытий, некоторые же из них, сойдя с ума от испытанного ужаса, принялись пожирать других. Темные времена настали на Тверди - появились тогда первые хищники.
Бездействовали первое время Ала, так же страшась силы меча Серафиуса, но затем все же задумали собраться. Посовещавшись, решили они отобрать оружие у брата своего. Так было дано начало первой войне, так и не получившей имени, ибо не была занесена она в ветхие архивы человеческой истории - не было тогда людей, не наступил еще их век.
Долго длилось противостояние, ибо Левая рука Всевидящей был хитер и избегал открытого столкновения с братьями своими и сестрами, предпочитая творить пакости за их спинами; и когда уже начало казаться, что быть этому конфликту вечным, явился из глубоких недр пещер Домин, застал Серафиуса врасплох, отобрал у него меч и уничтожил его. Однако когда сосуда не стало, все черное, что в нем было, улетучилось с ветром. Так благое деяние Домина сыграло на руку Серафиусу: убийственная сила, которую он вложил в созданный Фарием меч, вырвавшись на свободу, не исчезла, а, к удивлению самого ее создателя, рассеялась по Тверди, сделав все живое на ней смертным.
Увидев, что сталось с миром, опечалились Ала: даже обыкновенно спокойная Андрис разрыдалась, и из выплаканных ею слез образовалось озеро Тысячи слез, ибо столько пролила она в те темные дни. Божества злились на Серафиуса и желали самолично вынести ему наказание, однако не могли судить равного; обратились они тогда к матери своей, и спросила она:
- Зачем ты совершил это деяние, возлюбленный сын мой?
На что Ала ответил ей:
- Все видимо и слышимо тебе, что происходит в мире, матушка, потому не вижу надобности говорить тебе этого, ты уже все увидела и услышала, когда попросил я брата своего, Домина, помочь мне в этом деле.
Удивленно посмотрели братья и сестры на Правую руку Всевидящей, однако ни мускула не дрогнуло на лике его - продолжал взирать он на младшего брата, стоявшего подле трона Всевышней, и взгляд его был суров.
Однако не оскорбили и не разгневали дерзкие слова Серафиуса Всевидящую.
- Желаю я услышать эти слова еще раз из уст твоих, - вымолвила она, - но чтобы обращены они теперь были ко мне.
- Совершил я это затем, чтобы твари не заполонили Твердь. Чем больше их будет, тем теснее станет в мире, и когда-нибудь земля под ногами, не выдержав, провалится, увлечет за собой всю живность.
Вдруг усмехнулась Всевидящая, на губах ее расцвела ласковая улыбка.
- Потому ты решил лишить их возможности вечно купаться в свете и зелени Тверди, сократить их удел?
- Да, матушка.
- Почему же ты тогда, дитя, стал насильно обрезать священные нити их жизней?
- Не ведал тогда я, матушка, - помедлив, ответил Серафиус, - что сила эта существовала не в одном лишь взмахе меча.
Повисло в зале Всевидящей, расположенном за гранью мира, молчание. Долго думала Всевышняя, что делать со своим непутевым дитем, остальные Ала смиренно ожидали ее решения.
- То, что ты совершил, сын мой, - произнесла вдруг она, - с одной стороны, достойно похвалы, - подивились Ала словам матери, некоторые даже хотели было возмутиться, но матушка остановила их жестом руки. - В твоих словах есть зерно истины, и ты всеми возможными силами попытался спасти мир от конца. Однако, мой дорогой Серафиус, конец Тверди необратим - ты не избавил мир от этого бремени, лишь дал ему еще немного времени. Одно то, что ты попытался, достойно похвалы, - однако улыбка вдруг сошла с лица Всевышней, уступив место горечи и состраданию. - И все же, дитя, твой поступок ужасен: ты заронил в души созданий, населяющих Твердь, страх, который ничто не сможет полностью вытеснить из них, и исказил собратьев их, предав тех безумию, склонив к пожиранию себе подобных. Не имеет значения, желал ты этого или нет, ответственность за содеянное лежит на твоих плечах, и ты должен понести наказание.
Многие Ала ожидали, что Серафиус, как обычно, начнет плести свои липкие и манящие, как паутина, речи и просить прощения, но Левая рука Всевидящей лишь склонил голову и смирено произнес:
- Ваша правда, матушка.
На лике Всевидящей вновь расцвела, подобно прекрасному бутону, улыбка.
- Будешь помогать Домину и остальным восстанавливать мир; ваша ссора нанесла Тверди много ран. Теперь вы должны попросить у нее прощения, залечив их. Твоя смекалка, Серафиус, пойдет делу только на пользу.
Ала были недовольны решением матери: только Домин не возразил ни словом, лишь взирал на Серафиуса взглядом, полным противоречивых дум.

6. Пробуждение человеческого народа

Вопреки словам некоторых, не было первого человека, были первые люди. Десять мужчин и десять женщин, найденных спящими Домином в одной из пещер во времена первой войны меж Ала. Были они наги и спали умиротворенно - ничто не могло нарушить их сон, ибо не настал к тому времени час их пробуждения. Охваченный любопытством Домин попытался пробудить одного из них, однако, поняв, что стремления его тщетны, оставил спящих людей в покое. Когда же разногласие Ала было улажено, и все живое на Тверди стало смертным, открыли, наконец, люди глаза, ибо сочла Всевидящая нужным пробудиться им. Однако человеческий век тогда еще не наступил.
Направились проснувшиеся на свет и вышли из пещеры в долину, залитую лучами солнца, тогда еще единолично господствовавшего в небе. Предстали пред первыми людьми пышность зелени и яркая голубизна неба, и подивились им пробудившиеся. Жадно вдыхали они ароматы цветов и трав, пили прохладную речную воду, грелись под лучами солнца, вкушали фруктовые плоды, да все не могли насытиться великолепием представшего пред ними мира.
Не сразу приметили их Ала, занимавшиеся в те времена заживлением ран Тверди - последствием своего прошлого разногласия. Первой обнаружила людей Фенрай: подивилась им сначала богиня, однако прониклась вскоре к пробудившимся любовью и научила охоте, а также умению сплетать растения в веревки и нити. Вслед за ней явились к народу человеческому остальные Ала, и обучили они их своему мастерству: Гелайн помог им подчинить огонь, Фарий - ковке и строительству, Андрис - рыбалке и мореходству, Серафиус - искусству красоты и стройности речи, а также торговле, Домин - доброте, состраданию и умению исцелять больных при помощи трав, ибо пришедшая на Твердь Смерть породила болезни, сделав населяющих землю созданий более уязвимыми и пугливыми. Лишь Митай не пожелал ничему учить людей, предпочтя дни напролет резвиться, снова и снова облетая мир, созданный Всевышней. Недолюбливали его сначала пробудившиеся; после же того, как от гнева его затонул корабль, и от сильного ветра сорвало крыши нескольких домов, прониклись они к нему страхом, и если бы не настойчивое желание Домина примирить вспыльчивого брата с народом человеческим, зажглась бы в сердцах людских ненависть к богу ветра. Благодаря Правой руке Всевидящей конфликт был улажен, однако Митай так полностью никогда и не стал благожелателен к людям, то помогая им, то наоборот разрушая их труды и отправляя на дно корабли.
Так на Тверди появилось первое людское племя. Согреваемо оно было лучами застывшего на небе светила и окружено лаской богов. Нарекло племя себя "Детьми Девы, что восседает на троне небесном". Пускай их взгляды были наивны, тронули они Ала: лишь один Серафиус посмеялся над их простодушием. Обиделись было на него люди, но огорчение быстро забылось: не так были черны людские души в те великие дни старины.
Однако не наступил еще человеческий век.

7. Раскол Детей Девы

Племя росло, множились противоречия: одни люди хорошо владели одним, другие другим, потому и решения тех или иных проблем у них были разные, и часто стало приводить это к ссорам. Смута зародилась в некогда едином народе, и тогда решил он обратиться за помощью к Ала - уважаемым ими посланникам Всевышней, Девы, что восседает на троне небесном. Посовещались божества и рассудили людской спор так, как им посчиталось верным. Много раз стало обращаться племя людское к ним, и всякий раз Ала судили их, однако если изначально доволен был люд их судейством, вскоре охватило массы недовольство: возомнили они, что божества в судействе своем опираются не на правильность, а личный интерес и симпатию. Возмутились люди и принялись творить самосуд: когда необходимый, но чаще ненадобный и жестокий.
Возмутился Домин деяниям племени, возлюбленный брат его, Серафиус, рассмеялся, положил ладонь на плечо рассерчавшего Ала и вымолвил:
- Они пожелали быть сами себе судьями. Так пускай воля человеческая рассудит их.
Сокрушительно покачал головой Домин, однако, как и велел ему брат младший, не вмешался в людские распри. Остальные Ала, кто с сердцем легким, кто с тяжким, последовали решению Правой руки Всевидящей, и вскоре "Дети девы, что восседает на троне небесном" раскололись на четыре племени: Ковщиков, Рыбников, Скотников и Землепашцев. Рассеялись они по разным краям Тверди, и после царил в них долгое время мир.
Опечален был Домин произошедшим, но Серафиус, видя тревогу его и сожаление, лишь произнес:
- Людскую судьбу должны вершить люди. Не мы, брат мой.
- Такова воля нашей матери? - вопросил владыка света.
- Такова воля этого мира, - с улыбкой ответил Серафиус.
Однако раскол людей не ослабил их связь с Ала - Божественный век находился в своем зените.

8. Сказ о том, как избран был первый вождь

Во времена, когда племя людское было одно, а в небе главенствовало лишь солнечное светило, жизнь человека была праздна и прекрасна: Ала одаривали людей своей любовью и всем им надобным, и не ведали они ни голода, ни жажды. В те славные дни много плясал и пел человеческий народ - днями напролет играли гусли и лиры, флейты и барабаны. Реками лился мед, и то и дело звенел смех. Часто и сами Ала становились гостями очередного беспричинного празднества. Больше всех любил наведываться на них Гелайн, не признававший труд правым делом и предпочитавший страдать бездельем. Пил Владыка огня за троих, хохотал громче всех и ведал людям самые захватывающие небылицы. Подчас наведывалась и Фенрай, любившая послушать людские истории, и Митай, в дни, когда его пренебрежение к человеческому народу сменялось милостью, и Домин, прославившийся своим пленительным пением. Был среди них и Серафиус, смутьян, считавший, что хорошее празднество должны сопровождать смелые деяния, и однажды заблагорассудилось ему устроить с людьми песенное состязание.
- Никто, - заявил он самоуверенно, - не сможет перепеть меня.
Были на том празднестве и редко навещавшие людей Фарий и Андрис, и Дева морская, не любившая старшего брата, даже сочла думу эту хорошей. Многие пытались превзойти Серафиуса на этом поприще, но не находился среди людей равный ему: все терпели поражение под строгим судейством остальных Ала. И вот, предстал пред Левой рукой Всевидящей юноша с лицом хладным и взглядом сосредоточенным. Держал он, волосы которого были цвета каштанов, а нос остер подобно клюву хищной птицы, в руках лиру и заявил, что желает побороться в мастерстве с самим Ала. Зашептались люди: знавали они, что младой этот человек хорош в пении, но никогда прежде не состязался он - ни с собратьями, ни с божественными посланниками.
Тянулась борьба несколько дней: оба соперника были умелы в сложении слов, и долго не могли судьи решить, кто же искуснее. Стал уставать человек, понимал, что более не выстоять ему против бессмертного, и вырвалась из уст его тогда полная горечи песня о тварях земных, населявших некогда Твердь. Жизнь их была нескончаема, а дни полны радости. Не было у них ни забот, ни дум мрачных. Однако когда явилась в мир Смерть, преисполнились их сердца страхом и тоской по утерянным счастливым дням. Об этом сожалении и слагала песня молодого человека, звавшегося Дуком. Тронула она сердца людские и Ала. Вспомнила Андрис дни те темные, и из глаз ее вновь полились слезы. Достойно был оценен дар выходца из человеческого народа: не только одержал он верх над Левой рукой Всевидящей, но и возложен на его голову был венок из оливы, и объявлен был песносказитель вождем племени. С тех самых пор стал зваться он Дуком Бардом. Долгим и спокойным было правление его.
Что касается Серафиуса, страшно огорчен он был победой "выскочки человеческой": сломал Ала лиру свою и скрылся в густой лесной чаще. Там его вскоре нашел Домин, и Левая рука Всевидящей, бывший тогда подобным чаше, наполненной до краев злобой, обидой и сожалением, бросился, рыдая, в объятия брата своего.

9. Сказ о деве, увидевшей будущее

Много лет спустя, когда по земле ступали уже предки Дука Барда, жила-была в племени девушка по имени Мод. Не была она красива собой, как старшие сестры, но добра сердцем и чиста помыслами. Ни один юноша, ни один мужчина и даже вдовец-старик не смотрели на нее с любовью, лишь матушка да бабка с дедом души не чаяли в ней. И все же, несчастна была Мод: батюшка возжелал выдать ее за человека, смотревшего на нее с презрением. Много слез пролила девушка, моля отца одуматься, однако твердым и суровым было его решение.
Однажды, отправившись к речке за водой, услышала она чарующую игру флейты. Направившись на музыкальный зов, вышла девушка на поляну, находившуюся неподалеку от реки. На ней восседали два Ала - Серафиус, игравший на флейте, и Домин, шивший круглую плоскую шапку и негромко напевавший. Заметив Мод, Правая рука Всевидящей с улыбкой поприветствовал ее и подозвал к ним. Девушка, смущенная тем, что сами боги заговорили с ней, ступила к ним и вымолвила вежливое приветствие. Серафиус, не переставая играть, кивнул ей.
- Что делаешь здесь ты, дитя? - вопросил Домин.
- Пришла за водой, Ваша божественность. Затем услыхала захватывающую дух игру и пришла сюда.
- Прошу, не стоит обходительности, - рассмеялся Домин. - Представь, что друг я тебе, ибо я и вправду друг вашему народу.
Слова брата старшего вызвали у младшего смешок.
- Почему глаза твои полны печали, дитя? - не обратив внимания на Левую руку Всевидящей, вопросил Домин.
- Батюшка желает выдать меня за того, кому я не мила, - призналась Мод. - Боюсь я его, дядюшка, страшно боюсь. Каждый раз, когда глядит он на меня, глаза его полны такого страшного чувства, что и словами не описать. Боюсь, страшное совершит он со мной, когда стану женою его.
Нахмурился Домин, омрачилось лицо Ала. Хотелось ему помочь девушке, однако понимал он, что негоже лезть в дела людские.
- Не можем мы помочь тебе, золотце, - отложив, наконец, флейту, молвил Серафиус. - Однако раз боишься ты так этого мужа, могу я показать тебе, что будет с тобою после свадьбы.
Неодобрительно посмотрел Домин на младшего брата.
- Ранее приведенного срока людям негоже знавать того, что начертано им судьбою, - возразил он.
- Ничто не будет, если один узнает, - отмахнулся Серафиус и подозвал к себе человеческое дитя. - Как звать тебя, солнышко?
- Мод Бард зовусь я, - ответила девушка, не заметив, каким недобрым стал взгляд Ала, когда услышал он прозвище врага своего, ставшее семейным именем его потомков. Не приметил этого и Домин, все продолжавший сомневаться в надобности являть человеческой женщине тайны того, чему наступить суждено. Однако не остановил он младшего брата, когда тот положил десницу на чело Мод и силою своей явил ей будущее, да в тайне от старшего не только то, какое ожидает саму дочь человеческую: и сестер ее, и батюшку, и матушку, и бабку с дедом, и племя все, и Твердь. Ужаснулась увиденному девушка, пожрало оно разум ее. В страхе отпрянула она от Левой руки Всевидящей, подхватила кувшин и бросилась прочь. В тот же день принялась она предупреждать людей об увиденных ею ужасах, однако никто ей не поверил, более того, подумали люди, что бедняжка не в себе. Заключив, что рассудка дитя лишилось от горя, отец ее, вождь племени, велел людям своим верным, умевшим хранить тайное, вывести дочь младшую в лес и забить ее там, дабы не позорила она более своим сумасшествием доброе имя семьи. Остальному люду сообщили, что волки сожрали ее.
Вскоре слегла от горя матушка Мод и месяц спустя преставилась. После загорелся вдруг дом их огромный. Все члены семьи, не считая двух дочерей, выданных замуж и живших в домах мужей, погибли в огне. Так пресеклась первая династия вождей, и никто так и не узнал, что же дало начало пожару. Лишь Серафиус, вдали от людей и прочих братьев и сестер своих, сказал Домину:
- Говорил я тебе, людскую судьбу должны вершить люди.
- Твоя дума была открыть ей то, что будет, - ответил Правая рука Всевидящей, бывший в крайне дурном настроении.
- Видел я, как желал ты помочь ей, брат, и решил показать тебе, чем все это станется.
- Ты просто пожелал отомстить! - со слезами яростно воскликнул Домин.
- Твоя правда, - спокойно ответил ему Серафиус, - но именно ты наслал на дом их беду.
Мод была первым членом племени, кого человеческий народ умертвил собственными руками. После гибели династии первых вождей, люди долго не могли избрать нового главу, и началась смута.

10. Уход Девы морской

Во времена, когда не существовало более единого племени, явился как-то к морю, у берега которого плескалась Андрис, молодой человек. Рыжий, взлохмаченный, веснушчатое лицо которого напоминало светило солнечное. Был он бос и в одежде рваной. Дурачком считали его в племени Рыбников, в котором жил юноша с самого рождения. Завидев Деву морскую, уронил он удочку, раззявил рот и завопил изумленно:
- Диво! Диво!
Испугалась сначала Андрис, подумав, что имеет в виду юноша не ее, а нечто иное, однако затем, поняв причину его удивления, рассмеялась.
- Глупый юнец, я не чудо, а друг племени твоего.
Изумление дурачка быстро сменилось восхищением: пускай странно взирал он на мир, однако был не в меру сообразителен.
- Вы та, кто дарит народу моему жирную рыбку? - с детской наивность вопросил он.
- Неужто никогда не видал ты меня? - подивилась Дева морская.
- Никогда, никогда, - покачал головою юнец, а после добавил искренне. - Вы очень красивая.
Покраснели белые щеки Ала: много слов слыхала она от людей, однако именно этот дурачок вызвал на лице богини румянец. Не ведала она причины, но рада была встречать юнца раз за разом у берега морского. Хоть и чудаком считался он, знавал много вещей; подчас такие, какими никакой старец не мог похвастаться. Например, что на солнечном светиле живут человечки-угольки, а далеко за горизонтом мир обрывается, и дальше следует только бездна безглазая и беззубая.
- Когда-нибудь я выкую славный меч и убью ее, - говорил он Андрис. - И тогда мир больше не будет таким маленьким, он станет таким же огромным, как бездна.
- Но откуда можешь знать ты, как мал мир, если никогда не уходил далеко от поселения племенного? - вопросила однажды Андрис.
- Чтобы знавать, не нужно там бывать, - уверенно ответил ей юнец, - достаточно просто видеть, дева моя.
- Видеть? - изумилась Андрис. - Но не можешь же ты видеть дальше взора своего.
- Могу, - улыбнулся ей дурачок и указал на чело свое.
Не понимала тогда Ала, что говорил юноша о воображении людском, подчас не знающем границ ни Тверди, ни времени.
Унесло вскоре юнца поветрие, насланное невидимой Смертью, блуждающей по миру, и долго тосковала Дева морская по дитю человеческому, чьего имени так и не узнала. Много размышляла она о словах его - о том, как чело людское способно видеть дальше глаз, и когда, наконец, поняла, что дело вовсе не в челе, а том, что сокрыто в нем, пригорюнилась, ибо возжелала разделить радость осознания с младым человеком, да только давно дух его покинул Твердь. Много лет провела Дева морская в мучительных думах и после, сбросив телесную оболочку, сошла с диска во мрак и принялась блуждать за гранью мира в поисках дурачка, ставшего милым ее сердцу.
С уходом Андрис моря и океаны, реки и озера стали медленно пересыхать, а живность в них гибнуть. Прослыло время то Великой засухой, превратившей Твердь в пустыню с немногочисленными оазисами.

11. Уход Домина

Ала оставшиеся предприняли все возможное, чтобы уберечь живое на Тверди, но понимали - без покровительства Андрис обречено оно на верную погибель. Отправился тогда Домин к матери своей, Всевидящей, и поведал ей печаль свою, однако и без вести его омрачена была Владычица, ибо ведомо ей все было и до визита сына.
- Отправилась сестра ваша и дочь моя за грань мира, в пустоту, дабы отыскать там душу человека, овладевшего ее сердцем и думами, - рассказала Ала матушка.
Не поверил сначала словам ее Домин, дивясь, как могла сестрица с натурой своей нелюдимой воспылать чувством к кому-либо.
- Полагаешь, говорю я вымысел? - выслушав недоверие Ала, хмуро вопросила Всевидящая.
- Что ты, матушка! - покачав головой и устыдившись своих подозрений, воскликнул Домин. - Никогда не посмел бы я усомниться в вас и ваших словах!
- Не сержусь я на тебя, дитя, - улыбнулась Всевидящая. - Не менее подивил меня поступок Андрис.
- Мы должны вернуть ее, - настоял Ала. - Без силы ее гибнет Твердь. Иссыхает, подобно человеческому старцу.
- Поддерживаю думу твою, сын мой, - кивнула мать, - однако не могу я покинуть место это. Придется вам положиться на силы свои.
- Почему же, матушка? - подивился Домин.
- Такая же пленница я места этого, - ответила ему Всевидящая с улыбкой печальной, - какими являетесь вы пленниками Тверди. Если покину я это место надолго, мир будет ожидать участь куда страшнее, чем пересохшие моря и реки.
- Но что же будет, если отлучусь я, матушка?
- Ваша с Серафиусом природа не такова, как у братьев и сестер: не подчиняются вам силы Тверди, но сердца и умы созданий, живущих на ней. Оттого, что не будет тебя, сын мой, недолгое время, не сильно помутятся сердца и умы их.
- Если же будет оно долгим?
- Тогда остается нам лишь уповать на благоразумие брата твоего, - таков был ответ Всевидящей.
Было у трудности еще одно решение, однако невозможным казалось оно Ала: он мог бы попросить Серафиуса отыскать беглянку, да, памятуя о прошлых его скверных деяниях, побоялся полагаться на него - еще с сестрой что сотворит. Когда прознал младший от остальных братьев и сестры, рассудивших, что благоразумнее будет отправить за грань Левую руку Всевидящей, сам выказал желание взять на себя ношу старшего.
- Нет, - уперт был Домин. - Старший я, потому должно мне разыскать ее.
- Но что станется с людьми во время отсутствия твоего? - вопросил Серафиус. - Об этом ты подумал?
- Собираешься натравить отца на сына и брата на брата? - с ликом суровым произнес Ала.
- Ишь чего не хватало! - уязвлено воскликнул Серафиус. - Говорил я не о деяниях своих, которым свершиться не суждено, а том, что без света твоего люд может и без помощи моей обратиться к тьме.
- Так не допусти этого, - после слов этих Домин хотел было удалиться, однако младший схватил того за запястье.
- Если останешься ты, брат, ничто не пострадает от одного лишь света твоего.
На что Домин ответил ему:
- Свет без тьмы губителен.
- Как и тьма без света.
Вырвал старший руку из хватки младшего, сбросил телесное обличье и покинул Твердь, уйдя за грань мира.
После этого начался разлад меж богами и людьми.

12. Становление Кинуд

Еще до Великой засухи были Ковщики народом замкнутым и неприветливым: с подозрением относились к чужакам, да и Ала многим, не считая Фария, которому преподносили на алтари мед и сочное мясо ягненка. Был бог-строитель с бородою золотою по пояс их защитников и покровителем, богаты были шахты племени и величественны строения его. Гордо назвали они град свой Твердьградом, объявив его центром мира, дарованного им матерью Всевидящей. Не понравилось многим богам и людям деяние это высокомерное, однако никто не мог отрицать великолепия города: жилища его были необычайно высоки, был в нем - о диво! - дворец, что тянулся до небес, и в котором восседали вождь племени и приближенный к нему совет мудрецов. Однако главным чудом града был величественный округлый храм, посвященный самой Деве, что восседает на троне небесном. Ширилась столица не по дням, а по часам, но не было в племени столько люду, чтобы наполнить ее, и тогда решено было советом во главе с вождем тогдашним, Хладором, приветствовать отныне путников более радушно. Тяжко было Ковщикам поначалу побороть свою угрюмость, однако спустя век-другой закипели улицы стольные жизнью, забурлила она, подобно крови в теле человеческом. Лавки ломились от товаров местных и привозных, к храму Всевидящей круглый год, тогда еще не обремененный сменой сезонов, сходились паломники, а казна дворцовая ширилась подобно брюху обжоры. Тогда-то Хладир, сын Хладора, назвался Кин-Хладиром и повелел лучшему мастеру, что жил тогда в граде стольном, изготовить ему скипетр. Когда преподнесен он был в дар вождю, объявил тот себя королем людей и надумал объединить племена в некогда единое, жившее в старину. Начали после этого Ковщики священные походы на собратьев от имени Всевидящей. Милосердны были они к тем, кто по воле своей решался примкнуть к ним, и жестоки к тем, кто не желал преклонять колено пред ними. Во времена те кровавые находился рядом с троном Кин-Хладира советник его верный, звавшийся, не скрывая истинного имени своего, Серафиусом. Умело помогал он королю разрабатывать планы сражений и разузнавать слабости вражьи, так искусен Ала был в ставке командования, что вскоре возглавил совет дворцовый. Затем создан был Серафиусом змий, вскоре выросший в огнедышащее четырехпалое чудовище, которое создатель гордо именовал Драконом. С его помощью Кин-Хладир подчинил воле своей оставшиеся племена, и стал зваться Завоевателем. Многие покоренные сделались вещами родовитых жителей града стольного, бесправными и ничего не получавшими за труд свой, ибо не пожелали присягнуть королю. Немало было несчастных в шахтах и в кузницах - начали забывать Ковщики, ныне звавшиеся Кинуд, королевский народ, мастерство своих предков, более и более полагаясь на силу рабскую.

Только начали медленно-медленно засыхать в те годы моря и озера, реки и океаны - не заметили люди пропажи Андрис, а также того, как медленно стала иссыхать Твердь. Нескоро заприметят это их очи, ставшие подслеповатыми. Не было тогда на Тверди Домина - удалился он за грань мира на поиски Девы морской еще до возвышения Ковщиков, надеясь, что младший брат, Серафиус, не наделает глупостей в его отсутствие.

13. Возвышение Серафиуса

Испив раз из чаши власти, Серафиус не мог более остановиться, желая снова и снова вкушать ее сладость. По окончании священных походов сделался он, благодаря происхождению своему божественному, главным жрецом храма Всевидящей, и если сначала деяния его в нем были благими - действительно был он посредником меж волею матери и людей, затмила разум Ала впоследствии вверенная ему сила: стал прикрываться он положением своим в угоду самолюбию. Объявил однажды, что более надобно жертвовать матери небесной не мясо животных, а кровь человеческую. Засмущались поначалу люди, однако не посмели усомниться в верности слов посланника Всевышней. Так стали Кинуд приносить Всевидящей в жертву покоренных ими бесправных людей: сначала беря лишь немного из порезов, а позднее безжалостно зарезая их на алтаре.

14. Дети Кин-Хладира

Были у Кин-Хладира два сына и дочь. Хадор звали старшего, Халор - младшего; принцессу же именовали Маир, и была она ликом и фигурой прекрасней всех девочек королевства. Сыновей королевских обучал грамоте и наукам сам Серафиус, малышку-дочь поучала уважаемая фрейлина. Были они все темноволосы и голубоглазы, как отец, а во взглядах горела пытливость, однако если старший был пылок и скор в решениях, то младший наоборот отличался кротостью и неспешностью - любил он тщательно взвесить все перед тем, как говорил последнее слово. Что касается принцессы, не по годам смышлена была она и весьма подвижна для лет своих и статуса своего - много раз ускользала она от строгой прислужницы матери, дабы погулять по пышному королевскому саду да заглянуть на урок братьев. Особо любила малышка советника отцовского - Серафиуса. Восхищали ее нечеловеческая красота его да истории необычные, которые порой ведал он ей под сенью дуба, росшего на территории дворца. Время, когда Ала был лишь простым придворным, было самым счастливым и беззаботным в жизни Маир: каждый день был словно праздник - ярким и приятным, как светило огненное над головой, одинаково ласково согревающее и бедных, и богатых. Уже потом, во дни темные, вспоминала она песни, которые бывало распевала с братьями и советником в минуты отдыха, когда не было рядом иных обитателей замка. Много знавал их Ала - и грустных, и веселых - и многим обучил детей государева. Однако росли отпрыски королевские, и чем старше они становились, тем меньше предавались детским забавам, предпочтя им взрослую жизнь, полную приемов, вычурности и лицемерия. Тогда отцовский советник и стал главным жрецом, покинув двор и оставив подросшей принцессе лишь воспоминания солнечного детства да не сразу пришедшее осмысление, что не сможет она отдать сердце свое иному. Разрасталась эта дума в ней подобно сорняку, мучила и не давала ни есть, ни спать. Чахнуть начала принцесса, хворать. Не на шутку переполошился двор королевский: однажды явился к дочери сам Кин-Хладир да вопросил, чем же может помочь он цветку своему любимому и прекрасному. И ответила ему Маир:
- Желаю я увидеться с верховным жрецом, отец. Пускай явится он в покои мои.
Смутила короля столь резкая просьба дочери, однако так суров и решителен был лик ее, что не посмел он отказать. Тем же вечером явился к ней Серафиус, и со слезами поведала принцесса ему о чувствах своих.
- Ведомо мне, что союз наш невозможен, - молвила она, - однако не могу ничто с собой поделать: люблю я вас всем сердцем, всей душой. И чем глубже скрываю это в себе, тем сильнее угасаю. Терзает меня незнание, поэтому прошу вас, поведайте, наконец, мне: мила я вам иль нет? Не могу более терпеть эту пытку!
Ожидала дева отказа, однако вдруг подошел к постели ее жрец, склонился над ней и поцеловал нежно чело принцессы.
- Вы выросли в поистине прекрасную деву, госпожа моя, - с улыбкой произнес он. - Я принимаю ваши чувства.
Маир не могла поверить своему счастью. На очах вновь предательски выступили слезы, а все слова напрочь забылись: все, что могла она тогда, - взирать на Ала с неверием и безграничной благодарностью.
Удалился из покоев Серафиус, на прощание произнеся:
- Скажите отцу своему, что я вылечил вас заклинанием.
И действительно, пошла вскоре принцесса на поправку. Многие подивились этому, в том числе и сам король, да рады были чрезвычайно, потому и не придали сему чуду особого внимания - один лишь двоюродный брат короля недоверчиво фыркал. Невзирая на сомнения родича, Кин-Хладир щедро отблагодарил Серафиуса за исцеление своей единственной дочери.

15. Сказ о песенном состязании

Однажды, во времена светлого детства королевских отпрысков, отправились они в погожий день всей семьей, сопровождаемые прислугой, на прогулку в лес Его Величества. Шелестел ветер листвой, мягко согревало светило солнечное, и чарующе пели птицы. Принцессе Маир шел тогда шестой год, самому старшему брату ее - Хадору - десятый, а Халору восьмой. Бегали они в тот лучезарный день по лугу зеленому, смеялись и воображали себя то королями и королевами великими, то духовниками кроткими, то купцами жадными. Король, королева и свита с улыбкой наблюдали за ними, был в их числе и Серафиус, тогда еще ни жрец верховный, ни глава совета государева, а просто-напросто тот, кто нашептывал Кин-Хладиру свои мудрые думы и решения, а также славился искусным стихосложением и игрой на флейте, с которой Ала после стольких веков так и не смог расстаться, ибо изготовлена была она самим Домином - братом старшим, которого Левая рука Всевидящей уважал и которым дорожил.
Поставили слуги на поляне широкой стол длинный со скамьями, а на него - блюда обеденные да чаши с вином отменным. Ели и пили семья королевская и те немногие, кому оказана была честь высокая разделить трапезу с государем, с большим удовольствием: поднимали бокалы за здравие короля и королевы, декламировали стихи да наслаждались днем прекрасным. После кушанья решено было устроить песенное состязание: хорошо показали себя на нем придворные, да не решался никто сразиться с Серафиусом, страшась посрамить честь свою проигрышем. Однако нашелся все же смельчак - Аустус звали его, - решивший испытать силы свои в битве с самим божеством. Воспылал любопытством люд да навострил уши. Исполнил тогда Аустус песнь прекрасную, бывшую лучшим, что доводилось ему создавать: глубокая, сочетавшая в себе многое - и счастливое, и печальное, и грусть светлую, и радость невинную, подобную смеху дитя малого, - тронула она сердца людские, с превеликим блаженством слушали они ее. Затем наступил черед Серафиуса. Долго сохранял он молчание - так долго, что подумал было люд: искусство придворного королевского выше божественного. Однако, прикрыв очи, затянул вдруг песню советник старую, многим известную. Так чист и дивен был голос его, так стройно и чувственно лилось песнопение, что заплакали женщины, и пригорюнились мужи, ибо излагало оно историю любви невозможной меж членами двух враждовавших племен. Даже соперник признал прелесть песни Ала, а Кин-Хладир щедро вознаградил его за искусность и находчивость.
Так бесхитростное и старое одержало верх над новым и хитросплетенным. Быстро разнеслась весть о победе Серафиуса, и много месяцев повальным увлечением знати было исполнение древних, подчас всеми забытых, песен: чем старше она была, тем большее уважение получал певец.

16. Зифус и владыка огня

Не весь люд восторгался мудростью Серафиуса, были среди них те, кому не прельщали думы его. Семья младого человека по имени Зифус была одной из таковых: не оглашали они свое недовольство открыто, как некоторые, предпочитая держаться в стороне от конфликтов, однако всем сердцем невзлюбили они советника Кин-Хладира. Что до юноши, не было дела ему до подобных распрей, пылало сердце его любовью к деве, звавшейся Аирус. Однако принадлежала она к роду, бывшему верным власти королевской, и не дозволял отец Зифусу даже глядеть в сторону красавицы. Было преисполнено сердце юноши тоскою, и днями проводил он в мучительно-сладких думах о ней.

Однажды повстречал Зифус в питейной рыжеволосого крепкорукого мужчину, пившего за троих, изрыгавшего непозволительные ругательства и поносившего питие хозяйское. Разъярился владелец таверны да давай гнать грубияна в шею, а он возьми и чихни прямо на коренастого толстяка, и борода владетеля возьми да загорись. Испугался страшно хозяин и давай тушить ее, нарушитель же спокойствия, воспользовавшись сумятицей, улизнул, не заплатив.

Повеселил незнакомец Зифуса и разжег в нем любопытство. Отдав разносчице пару медяков за выпивку и закуску, последовал он за подстрекателем. Походка мужчины была ровной, сам он был молчалив и словно не замечал шедшего за ним юношу. Миновав квартал красных фонарей, спустились они в бедняцкие районы, бывшие, отнюдь, местом небезопасным для богато разодетого младого человека, не сопровождаемого охраной, однако не испугался Зифус, продолжил следовать он за рыжеусым. Свернет рыжий в проулок, и юноша за ним, свернет в другой и тот туда же. Стал тогда сбавлять шаг незнакомец, а затем извлек спрятанный за пазухой кинжал, обернулся к преследовавшему и с угрозой, направив в сторону его оружие, вопросил, что тому надобно.

Опешил Зифус, однако затем с храбростью, редкой для тех дней, ответил:

- Видал я, как загорелась борода хозяйская.

- Многие видали, - произнес незнакомец недовольно.

- Однако немногие видали, что причиной тому был чих ваш, - таков был весомый ответ юноши. - Как совершили вы это?

Усмехнулся вдруг словам Зифуса мужчина и убрал оружие обратно за пазуху.

- Неужели кто-то их людишек наконец прозрел? - вопросил он и затем, не дав младому слова вымолвить, продолжил: - Имя мое Гелайн, ученик я Фария и владыка огня.

Подивился юноша его словам: "сам посланник Всевидящей? - не мог поверить он. - Предо мной?"

Рассмеялся тогда Ала.

- А ранее вы, люди, только завидев нас, принимались улыбаться и тепло приветствовать, - тень грусти скользнула по лику его. - Но времена меняются, и ныне не узнаете вы нас.

- Каковы они были? Времена былые.

- Ты действительно желаешь знать? - вопросил Гелайн с думою мрачной на челе, бывшую неясной Зифусу.

- Желаю, владыка огня, - ответил он решительно.

Воодушевило Ала бесстрашие человека этого пред неизведанным, с радостным огнем в очах кивнул он ему и произнес:

- Не здесь.

Проследовали они в дом небольшой, обстановка которого скудна была и бедна. Разведя огонь в очаге, сел подле него Гелайн и разделил с гостем пряное вино, затем предался рассказам о былом - о племени едином, о Дуке, не бывшем еще Бардом, и далеких днях, когда не ступала еще по земле младой нога человека, а твари земные и морские были бессмертны. Слушал его Зифус с безмолвным восторгом: истории о давно минувшем были столь прекрасны, что позабыл юноша слов человеческих, позабыл о времени и позабыл самого себя, настолько поглотили его легенды божества. Провел у Гелайна Зифус много часов, а когда опомнился, пришла ему в голову дума, что пора и честь знать: отец с матушкой наверняка хватились его и страшно беспокоятся. Простился младой человек с Ала.

- Прекрасны твои истории, дружище, - молвил Зифус, - да пора мне к отцу да матери. Час ныне поздний, волнуются они обо мне.

- Ступай, ступай, дружок! - весело воскликнул рыжеусый. - Ты и так столь много времени провел со мной, сколь ни один смертный давно не проводил. Благодарен я ушам твоим чутким да уму пытливому.

Снял затем мужчина перстень с одного из своих пальцев да протянул его Зифусу в дар.

- Кольцо это, - молвил Ала, - необычное. Все, что пожелаешь от сердца чистого, исполнит оно. Однако же берегись, коли почует оно злой умысел, обернется это несчастьем его носящему.

- Благодарю вас, владыка огня, - приняв дар, от всей души поблагодарил его Зифус. - Буду я искренен и бережен в своих желаниях.

17. Явление Бога Чудес

Как-то в вечер знойный явился к королевскому двору певец в пурпуровых шелках, напевая тихо песнь уху сладкую. Прошел он беспрепятственно мимо стражников, слуг, семьи королевской и предстал перед Серафиусом, гостившим у короля, в покоях гостевых. Невысокий, хитро улыбающийся, с локонами цвета меди. Застал он отдыхавшего жреца врасплох: изумленно выпучил тот глаза, вскочил и позвал стражу, но никто не явился на зов. Тогда подошел Серафиус к двери и попытался открыть ее, однако не поддалась она, словно запертая невидимой силой.

- Не покинуть тебе места этого, пока я того не пожелаю, - рассмеявшись, вымолвил незнакомец. - Не услышит никто тебя, пока я того не пожелаю.

- Кто ты? - вопросил испуганно Серафиус, не понимая, кто же это, такой сильный, может быть.

- Я есть то, что есть, и то, чего нет. Я - всего лишь проходимец, межмирской странник. А еще я - Бог Чудес. Всякое невозможное я делаю возможным, а возможное - невозможным.

- Ты - создание Всевидящей?

- Отнюдь. Я - это я. Никто не возвышается надо мною, никто мне не указ, не проклятье. Не скован я мучительными цепями ни с одним миром, ни с одним созданием.

Ужасно неправильными казались Серафиусу слова Бога Чудес, ибо видывал он миры другие, и все они были пусты, темны и холодны - не встречались ему ни разу духи иные помимо братьев, сестер и матери... Однако ощущал Ала - не был незнакомец ни человеком, ни одним из знакомых ему духов.

- Зачем явился ты сюда, нарушитель спокойствия? - выпрямив спину и гордо вскинув подбородок, вопросил строго, подобающе своему чину, жрец.

- Дабы исполнить желание твое, - весело ответил Бог Чудес. - Оно так громко и жалобно кричало и звало, что я не смог, проходя мимо, удержаться и спустился в ваш мир.

- Мое желание? - нахмурился Серафиус. - Ха! Вздор! Есть у меня все! Чего мне еще желать?

- Ведомо мне, что желанна тебе корона Завоевателя и сила скипетра его.

Умолк жрец, ибо прав был Бог Чудес - настолько стал тщеславен и властолюбив Ала, однако не осмеливался пока открыто грезить о королевском титуле... И все же, слова странника извлекли захороненное в глубине Серафиуса желание, разожгли в советнике короля еще более сильное вожделение.

- И ты... можешь помочь мне? - спросил он неуверенно, словно боясь, что Бог Чудес - лишь наваждение сновидческое, которое пройдет так быстро, что только и успеешь глазом моргнуть, оставив после себя лишь тоску и сожаление.

- Именно потому я здесь, - однако путник не спешил никуда исчезать, с улыбкой взирая на жреца.

Задумался Серафиус: желание власти было в нем сильно, но так же, как и осторожность... Однако чем дольше взирал Ала в глаза Богу Чудес, тем сильнее червь властолюбия вгрызался в подозрительность, и вскоре он окончательно пожрал ее.

- Итак, - прервал странник повисшую меж ними тишину, - желаешь ли ты принять мой дар, сын Всевидящей? - и протянул ему руку.

Серафиус с колебанием посмотрел на нее, затем изрек "Желаю" и пожал. Довольно заулыбался Бог Чудес - не сказал он, что не исполнит желания задаром, что взамен Ала станет его куклой.

Не сказал путник ему и о своем намерении - том, как страстно желает уничтожить песочную страну Всевидящей, подобно морской волне.

18. Когда солнце начало клониться к закату

Через несколько дней скончался Кин-Хладир в мучениях страшных, от внезапно подкосивших болей в животе, и коронован был вскоре сын его старший, Хадор. Уверенный, что старого отца отравили, вознамерился юноша отыскать убийцу, и пал от приказа его безрассудного двоюродный брат покойного короля, Джариус, ибо выгодна была смерть его Серафиусу, пожираемому ласковыми словами Бога Чудес, властолюбием и завистью к королевской семье.

Так началось кровавое правление Кин-Хадора, вероломного юнца, жалости которого не могли заслужить люди, неинтересные или не угодившие ему.

19. Сказание о гибели Джариуса

Тянулся день за днем, месяц за месяцем. Не застал более ни разу юноша владыку огня в той пивной; всюду искал он его, посетив даже дом, у очага которого Ала поведал юнцу историю мира и народа человеческого, однако застал там лишь неприветливого мужа, никогда не слыхавшего о рыжем весельчаке и велевшего убираться младому восвояси. Получив от ворот поворот, приуныл Зифус, придя к мысли, что никогда ему уже не увидеться с другом своим.

"Может, - подумал он, - привиделось мне то?"

Однако кольцо, бывшее на пальце его, свидетельствовало об ином.

Тем временем открыто возмутились положению Серафиуса, любимчика покойного Кин-Хладира, родители Зифуса, а с ними и ряд влиятельных семей, не побоявшихся выступить против верховного жреца, ибо знавали о нелюбви Наир - супруги покойного правителя - к Ала и чаяли поддержки ее. Сердито сдвинулись брови императора, узнавшего об их возмущении, стал взгляд его недовольным. Охватил воспротивившихся страх. Один лишь муж с бородою густою и темною, приходившийся отцом Зифусу и дядей Кин-Хадору, не ужаснулся поступку своему пред ликами императора и союзников его.

- Дурачит эта падаль вас, Ваше Величество, - смело заявил он. - В глазенках его змеиных плещется только жажда власти. Не может создание столь низкое возглавлять жречество.

Налился гневом лик Серафиуса, стоявшего по левую руку короля.

- Как посмел ты говорить так о посланнике Всевышней?! - воскликнул он. - Обвиняя посланника Всевидящей, ты обвиняешь ее саму!

Возмутились вместе с ним императорские министры, чиновники и жрецы, однако не отступил от слов своих Джариус.

- Как низко мы пали, - молвил он с презрением во взгляде, - раз позволяем вести себя пастуху, соблазненному тьмой.

Взволновано зашептались люди, пребывавшие тогда в зале, ибо устами Джариуса сказаны были слова оскорбительные, и увидел народ гнев на лике императора. Однако молчал он: и когда говорил мужчина, и когда замолчал, и когда повернулся к правителю спиною и покинул зал, невзирая на возмущенное требование Серафиуса вернуться. Когда закрылась за наглецом двустворчатая дверь, усмехнулась императрица-мать.

- Искренний придворный - находка для императора, - с широкой улыбкой произнесла она.

Однако, несмотря на лестные слова Наир, Джариуса схватили в тот же день и отправили в заточение. Пытали мужчину десять дней, и на пытках всех присутствовал оскорбленный Ала. Когда же умер Джариус, тело его искалеченное обезглавили на главной площади и затем сожгли. Люди императора отобрали у Зифуса и его матери большую часть их имущества, рабов, и выгнали со двора правителя. Пришлось им перебраться в район поскромнее, к сестре матушки.

А где-то на далеком юге начали появляться первые пустыни.

20. Сказ о позорном поражении имперской армии

Невзлюбил Митай людей с первого дня их появления на Тверди: казались они ему неотесанными. Ничему он не научил их и щедрые подношения принимал с неохотой, когда же настроение его делалось скверным, творил Ала пакости роду человеческому - то ветра нагонит на них страшные, то лодки разобьет волнами морскими, разъярив сестру свою Андрис. Быстро сменилось благодушие людское на недоверчивость, вскоре и вовсе стал недолюбливать люд божка высокомерного, однако вынужден был мириться с силушкой его и уважать ее.

Долгое время не принимал практически никакого участия Митай в истории Тверди, дни напролет предаваясь отдыху да носясь с ветрами над лугами и лесами, морями и океанами. В один из таких праздных дней увидал он у края пруда деву в наряде небогатом; сидела она у самой кромки водной да печально глядела пред собой. Захотелось поначалу богу ветров недобро пошутить над ней, столкнув бедняжку в воду, да только так глубока была печать грусти на челе ее, крупные градины слез катились по щекам, что сжалился над ней Митай: сделалось ему занятно, что же так раздосадовало дитя человеческое. Спустившись на землю, принял Ала обличье зримое - мужа крепкого, с бородою невеликой да кулачищами здоровенными, способными расколоть камень немалый.

- Отчего печалишься ты, дева? - вопросил он.

Изумленная, повернулась незнакомка на голос да стушевалась пред видом нагого неизвестного мужа.

- Кто вы и что надобно вам? - поднявшись с земли, вопросила она стесненно.

- Митай имя мое, - молвил Ала. - Владыка ветров я, что крутят чудные крылья ваших мельниц. Крутятся-вертятся да улететь не могут.

Пуще изумилась дева да давай сыпать извинениями.

- Не узнала я вас, владыка, - виновато молвила она. - Прошу простить мою дремучесть.

- Нет в том вины твоей, дитя, - покачал головой Митай, - что запамятовал о телесном обличье моем народ твой, ибо сам я так пожелал. Поведай лучше мне, отчего печалилась ты?

- Пришлые с Востока вновь требуют присягнуть правителю их, самозванцу подлому, сыну того, кто назвал себя королем людей. Дали вождю нашему два дня на думу, а сами разбили лагерь неподалеку. Сказали, что если не преклоним колено пред Хадором Разбойником, жестоко расправятся они с нами. Не оставят от селения ничего и силой увлекут с собой, в град свой огромный и ужасный, где заставят до конца жизни трудиться местным господам, - вновь навернулись слезы на очах девы. - Помогите нам, о бог ветров! - молила она. - Ведомо мне, какая молва ходит о вас - о том, как нелюбим вами народ человеческий, как вы недобры к нему, - однако не верю ей. Боги всегда были милостивы и справедливы к нам. Прошу вас! Не дайте этим страшным людям погубить нас!

Хмуро взирал на нее Митай: не желал Ала нарушать свое невмешательство в междоусобные дела человеческие, продолжавшиеся со времен, когда существовало еще единое племя, однако не желал он и бросать людей в страшной беде, ибо хоть и не питал к ним теплых чувств, был все же не злонравным.

- Отчего же не дать им отпора, этим пришлым? - вопросил Ала, однако знававший и видавший прославленную армию покойного Кин-Хладира, многочисленную, искусную и беспощадную на поле брани.

- Много их, о милостивый бог! - воскликнула дева. - Не выстоять воям нашим против такого множества!

С неохотой согласился Митай помочь племени милой девушки по имени Од. Явился он с девою в деревню племенную, обнесенную кольями деревянными. В жилище Од встретили его три пары удивленных глаз - матушки да брата с сестрой младших.

- Батюшка пошел сражаться против Разбойника восточного, да так и не вернулся, - сказала ему дева, когда Ала, облачаясь, подвязывал шнуром рубаху, некогда принадлежавшую кормильцу этого дома.

- Тяжело, наверное, девонька, жить вот так, без крепкой мужской руки.

- Есть брат у меня, - улыбнулась ему Од.

- Мал он пока еще.

- Да умел не по годам.

Облачившись в одежды простые, покинул Ала с девой человеческой жилище семьи ее невеликое и стесненное и направился в дом просторный, на холме возвышавшийся, где располагался вождь, трон его и прислуга с советниками. Озирались многие - зеваки, торговцы и работники, отдыхавшие от труда, - на мужа незнакомого, шедшего подле Од, девушки из небогатого рода, имевшего недобрую славу: говаривали, что мужчины в нем долго не живут, сила таинственная губит их. То упадет один в воду и о камни убьется, то захворает и угаснет, то уйдет на охоту да волками будет растерзан... Шептаться принялись, мол, неужто пожелал кто-то свататься за дочь Нора, которого убили вражьи разведчики? Мало того, что никто из местных не желал принимать ее в род свой, да еще шел тогда деве двадцать третий год, и считалась она старой. Однако заблуждались они: дело их было более важным, нежели скрепление уз брачных - желали избавить племя от нависшей угрозы в виде расторжения заключенного когда-то с Кин-Хладиром мирного договора, в который входило и позволение оставаться племени независимым, свободным от оков империи.

Принял их вождь, восседая на троне своем небогатом на изысканные узоры, устеленном шкурами, и выслушал рассказ Од о том, как явился к ней сам бог ветров и пожелал помочь народу их, уберечь его от алчности Кин-Хадора. Подтвердил слова ее муж, заявив:

- Истину говорят уста дитя этого, имя мое Митай, и являюсь я третьим по старшинству сыном Всевидящей. Подвластны мне ветра Тверди: что пожелаю, совершит они - будут дуть слабо иль сильно, вырывать с корнем деревья, взметать ввысь волны морские иль обрушиваться на жилища людские.

Хмур стал от слова Ала вождь, звавшийся Трором, шепнул ему что-то на ухо советник.

- Как нам уверовать в то, что ты тот, за кого выдаешь себя, путник? - вопросил после недолгого молчания глава племени. - Ведь слова без деяния подчас не стоят ничего.

- Желаете испытать мою силу? Что ж, да будет так, государь людей этих.

Обернулся Ала к длинным столам для трапезы, располагавшимся вблизи трона вождя. Со свистом втянул Митай в грудь столько воздуха, что щеки его раздулись, а лицо побагровело, затем как дунул, что полетели, словно пушинки, столы, стулья да утварь, бывшая на них; двух стражников, стоявших неподалеку, тоже оторвало от земли и шлепнуло бы о стену, не ухватись они за столбы несущие. Вождь и советники так и обмерли от чуда увиденного, сбежались на шум другие обитатели. Посмотрел бог ветров сначала на деву побледневшую, затем на не менее обескураженного главу племени и после на ничего не понимающий сбежавшийся люд.

- Достаточно ль этого будет, государь? - обернувшись вновь к вождю, вопросил Митай.

Тот разинул было рот, да от удивления ни слова не смог проронить, закрыл его, затем снова открыл да вымолвил:

- Достаточно, о бог ветров, - и поднялся с трона своего, и - диво! - отвесил Ала низкий поклон.

Хмыкнул недовольно Митай, не любивший, когда люди возносили его высоко, да только не обличил неудовольствие свое в слова, ибо сияли восхищением глаза стоявшей рядом с ним Од, и тронуло ее по-детски умильное упоение сердце божка.

Предложил Митаю вождь немногочисленных свободных потомков людей уже не существовавшего племени Землепашцев испить сидр да вкусить хлеб, однако отказался Ала, возжелав пойти сразу к воям Кин-Хадора. Лагерь их располагался на поляне, неподалеку от селения племенного. Завидев мужа, коим обернулся божественный дух, подумалось им, тот - лишь посланник вождя, принесший весть, что государь его, наконец, образумился и готов преклонить колено пред истинным королем всех людей. Подошел к Ала вой, вопросил, зачем он явился. И ответил ему Митай:

- Велел мне, Трор, вождь племени этого, человечишка, напомнить вам, что владения эти никогда вашему самозванцу-королю не принадлежали и принадлежать не будут.

Изумился вой словам его непозволительно резким, достойным отсечения головы, да так суров был лик мужа присланного и бесстрашен взгляд, что страх необъяснимый одолел бойца. Припустил он к командиру и известил его о гонце с угрозой прибывшего. Рассмешила полководца самоуверенного весть эта, и пожелал он сам выйти к наглецу. Ала встретил его невозмутимо, с прямой спиной и взором, не затуманенным робостью или страхом. Показалось это командиру необычным и притягательным, ибо давно не смотрели на него, как на равного: в очах одних был он головорезом, в других - тем, кто старше иль ниже по званию; тем, кого следует опасаться и ненавидеть иль боготворить и льстить. Однако этот муж взирал на полководца так, словно не разделяли их ни положение в люде, ни война захватническая, прозванная людьми Твердьграда походом священным, словно едины они, как твердят некоторые безумные грамотеи, пред Всевидящей.

- Слыхал я весть, что ты принес, муж, - произнес полководец. - Ужасно грубую... Оскорбительную... Неужто не боишься ты гнева моего и острия меча?

- Нет, вой, не страшны мне они.

- Тогда назовись, храбрый глупец, - молвил воевода. - Желаю узнать я, чью голову нахальную буду рубить.

- Митай имя мое.

Обмер с рукой, лежавшей на рукояти меча в ножнах, висевших на поясе, воин - подивили его слова и бесстыдство мужа.

- Да как смеешь ты присваивать себе имя божественное?! - грозно воскликнул он, затем извлек оружие и наставив на Ала. - Нет предела бесстыдству твоему, дикарь!

Возмутили бога ветров слова человеческие. Не удостоив воеводу более ни словом, набрал в грудь он как можно больше воздуха, затем как дунул - унесло и полководца, и солдат его, и лагерь, и коней, и волов с провиантом. Не на шутку перепугались люди Кин-Хадора: многих ушибло, некоторых убило, скотина переполошилась.

Приполз затем воевода на коленях к Митаю и принялся стыдливо просить прощения.

- Не гневитесь на нас, о бог ветров, - опустил голову он. - Не ведали мы, слепцы, вашей истинной сути.

-Коли не был бы я владыкой, отсекли б голову мою? - вопросил полководца Ала. Не ответил тот ему, однако и без того известно было Митаю, что сотворил бы человек этот. - Убирайтесь вон и передайте тому, кто послал вас, что отныне я защищаю эти земли. Отныне каждый, кто возжелает покуситься на них и обитателей их, будет иметь дело со мной.

Так стал Митай, некогда людей недолюбливавший, покровителем остатков некогда многочисленного племени землепашцев. Взял в жены Од и позволил семье ее немногочисленной перебраться в дом немалый, дарованный ему Трором за то, что уберег Ала народ от участи рабской.

Однако недолго суждено было длиться мирному времени...

21. Последний священный поход. Начало

Когда воротилась разгромленная армия в Твердьград, и полководец предстал пред государем и поведал ему о случившемся, гневным стал лик Кин-Хадора.

- Один неотесанный самозванец обратил в бегство целую армию?! - взревел он. - Чушь несусветная!

- Но, государь! - воскликнул, упав на колени, воевода, ощущая нутром близость виселицы. - Клянусь вам честью и головой своею, что был то сам бог ветров! Митаем назвался он и в мгновение ока сдул меня и войско, вверенное мне!

Оскорбляла короля мысль, что армию его непобедимую разбил один-единственный муж - хотел было он бросить никудышного полководца в темницу, да прошептал ему на ухо Серафиус, верховный жрец, являвший тогда так же и незаменимым помощником при королевском дворе:

- Снаряди еще отряд. Если и он пребудет с той же вестью, лично отправлюсь взглянуть на того, кто именует себя братом моим.

Поступил король, как велел ему посланник Всевидящей: отправил еще войско на племя, однако и то вернулось поверженным - твердили снова, что сила бога ветров с легкостью победила их. Собрал тогда Кин-Хадор - невзирая на недовольство знати, душимой, как и люди беднее, налогами непомерно высокими, излишней праздностью нового правителя, своими внутренними распрями, уставшей от амбициозных военных кампаний прогнивающей империи, - лучших воев, которых смогли отыскать его люди, и передал их под командование Серафиусу. Облачившись в доспех и сев на коня, повел Ала вверенную ему армию на племя. Не стал таить Серафиус намерений их и сущность свою, потому быстро разнеслась по Тверди весть, что сам советник Кин-Хадора идет войной на один из последних несломленных - однако ко времени тому и сломленные некогда провинции имперские начинали закипать от недовольства - оплотов дикарей. Это послужило началом событий, которые позже будут названы в свитках ученых мужей падением Древней империи.

22. Как Митай к братцу ходил

Когда дошла до племени весть, что явятся к ним вновь после двух лун войска империи, да на этот раз возглавляемые самим Серафиусом, решил Митай просить помощи у братьев и сестры своих, понимая, что Левая рука Всевидящей настолько присосался к чаще власти, настолько ее губительный нектар вскружил ему голову, что не остановится Ала ни перед чем - даже слова братца для него будут пустым звоном.

Ведая, что друг его хороший Гелайн нынче обитает в Твердьграде, богу ветров пришлось с грустью отказаться от затеи искать его - слишком мало времени у них было, слишком многое предстояло исполнить, потому решил защитник божественный отправиться к учителю огненного приятеля, Фарию, обитавшему на горе Магну, что близ Ущелья тишины, по которому никогда не гуляло эхо. Опасен был путь туда, да скинул Митай плотский облик, словно одеяние, и понесся с ветром в чертоги кузнеца великого.

Застал божок брата за работой, однако, не желая медлить, отвлек его своею просьбой. Не понравилось то Фарию, ставившему дело свое превыше всего прочего, но решил все же выслушать Митая. Правда, пускай Серафиус был владыке земли так же немил, очень горд был Ала и не мог позволить братцу просто так отвлечь себя от любимого дела.

- Присоединюсь я к войску твоему вместе с воями своими, сотворенными из камня и глины, если ты, брат, принесешь мне жемчужину, что больше и прекраснее прочих на Тверди. Желаю я ею украсить тиару, которую преподнесу в дар Всевидящей.

- Шутить изволишь, братец?! - воскликнул изумленно Митай. - Где же я раздобуду тебе ее за столь краткий срок?!

Посуровел лик Фария.

- Уж изволь раздобыть, если желаешь, чтобы я помог тебе и потомкам скверным некогда благородного народа.

- Не так плохи они, как рассуждаешь ты.

- Неужто? Вздумалось им, что могут покорить они себе все и вся. Нас же начинают забывать, время от времени оставляя у алтарей жалкие крохи, подачки, которые представляют собой не более чем подражание предкам. Многие же из них стали настолько неотесанными, что ставят наше могущество, а подчас и существование, под сомнение, насмехаются над нами. И ты по-прежнему, брат, считаешь, что они не так уж и дурны?

- Желаешь ты, Фарий, чтобы Серафиус правил всеми ими? - помедлив, вопросил бог ветров.

- Значит, будет править ими тот, кого они заслужили, - пожал плечами кузнец великий.

- Неправ ты, брат, - нахмурился Митай. - Неправ...

- Да только не станет учить меня тот, кто взял себе в жены дочь человеческую, - спокойно ответствовал ему Фарий. - Либо отыщешь ты то, чего желаю я, либо не быть нам союзниками, - сказав это, вернулся к работе мастер, и раздосадованный бог ветров вынужден был покинуть его чертоги.

23. Как Митай к сестрице ходил

Когда дошла до племени весть, что явятся к ним вновь после двух лун войска империи, да на этот раз возглавляемые самим Серафиусом, решил Митай просить помощи у брата своего Фария, да не захотел кузнец великий помогать ему безвозмездно - лишь в обмен на самую большую и красивую жемчужину на всей Тверди, да только не ведал бог ветров, где ему раздобыть такую: сестра Андрис, владычица морская, покинула этот мир, уйдя на поиски души милого ей человека, а искать ее в морях самому - долгое и неразумное занятие. Так и не решившись, что делать с поручением, Митай в расстроенных чувствах направился в западные дикие леса, куда не ступала еще в те времена нога человеческая, где бегала с живностью по лугам и полям Фенрай.

Недолго пришлось богу ветров искать сестру: нащебетали ей птицы о приходе гостя, и вышла она к нему сама, приняв обличье диковинное - наполовину человеческое, наполовину оленье.

- Здравствуй, Митай, - с улыбкой поприветствовала его Фенрай, не ведавшая многого о тогдашнем мире людском и бедах, которые творились в нем. - Что привело тебя ко мне? Нужда какая иль желание повидаться?

Помрачнев, поведал ей братец обо всех тех ужасах мира, от которых отгородилась беспечная богиня, живя в лесной глуши. Подивилась сначала Фенрай, затем погрустнела, а после зло свела брови и воскликнула:

- Ох уж этот Серафиус! Матушке давно следовало наказать его!.. Конечно, братец, с радостью помогу я тебе избавиться от этой напасти, морочащей людям головы!

Просветлел Митай и поведал ей, преисполненный благодарностью, и о своем визите к Фарию, и об условии его суровом.

- Снова этот ворчун за свое, - хмыкнула Фенрай. - Только дело свое во главу угла и ставит. Ничего, братец, помогу я тебе. После того, как Андрис ушла за грань мира, теперь я присматриваю за морями и океанами, реками и озерами. Пускай я неровня сестрице в делах водных, однако знают меня обитатели вод, и дружна я с ними. Раздобудем жемчужину эту быстрее, чем доберешься обратно до селения людей! И за братца Фария не переживай, доставлю ему сама жемчужину, как только разыщем ее, и мы вместе придем к вам на выручку.

Хотел Митай настоять на помощи в поисках, однако Фенрай наотрез отказала ему, сказав, что люд племенной нуждается в его поддержке более созданий морских. Поразмыслив немного, согласился с ней братец и вернулся в племя, заверив его в скорейшем приходе армий брата и сестры. Не все люди в равной степени поверили словам Митая, возмутившись тому, отчего же тогда не явились союзники вместе с ним, однако никто не осмелился в открытую перечить богу ветров, памятуя, с какой легкостью расправился он с небольшими карательными отрядами. Конечно, находились среди люда и такие, кто сетовал: мол, навлекли мы якшаньем с Митаем на себя больший гнев Востока - идет на нас сам темный жрец Серафиус со своими могучими драконами (коих ко времени тому было уже двое), - однако ворчание их быстро затухало под шквалом недовольства - "Значит, угодна вам участь рабская?".

Племя страшилось того, чему наступить суждено было; боялось потерпеть поражения и погибнуть, но также понимало оно, что иного выхода нет - оставалось только бороться. И принялся люд под руководством Митая готовиться к предстоящей битве, куя оружие, изготавливая щиты, усиливая оборону селения.

24. Сказ о втором желании Серафиуса

Когда умер Кин-Хладир, шел дочери его, Маир, двадцать шестой год, и не имела она ни разу мужа, отказывая всем желающим, коих являлось свататься немало, и тайно находя желанное тепло в объятиях верховного жреца, Серафиуса. Пока король-отец был жив, потакал он капризам дочери любимой и не обременял деву замужеством. Однако когда брат старший занял место покойного, вознамерился Кин-Хадор упрочить свою власть, выдав сестру за одного из чиновников. Много мужей влиятельных - и молодых, и старых, - невзирая на возраст невесты, явилось просить руки красавицы, да только славившаяся своей прозорливостью Маир с легкостью избавлялась от всех претендентов, прося их в знак подтверждения любви своей то отправиться в странствие в далекую северную страну на поиски цветка, обладающего необычайно притягательным ароматом, листья которого созданы самой Всевидящей из хрусталя, то уйти в морское плаванье, чтобы найти остров никем ранее невиданный, где безобразные девы с головами рыб охраняют руно, что не горит в огне, то еще невесть куда скажет направиться - искать очередную небылицу. Гибли одни женихи, гоняясь за выдумками, других же, предпочитавших пойти на хитрость, высмеивал в итоге весь императорский двор - с такой легкостью разоблачала их обман сестрица императора.

- Ах, отчего же не можешь ты стать моим супругом? - тяжко вздохнула как-то поздним вечером Маир, лежавшая в покоях своих, в объятиях Серафиуса, еще не отбывшего с воями в земли дикие.

- Вам прекрасно известен ответ, госпожа, - ответил ей с улыбкой грустной Ала.

И действительно, была известна деве причина: непозволительно было жрецам иметь жен да детей, а если подобное случалось, предавались они позору и лишались сана.

- Ах, если бы не твое положение!.. - разочарованно воскликнула Маир, и слова ее позволили Серафиусу осознать, как собственная жажда власти сыграла с ним злую шутку: ведь та, которая могла с легкостью приблизить его к желанному трону, лежала у него в объятиях, готовая вся отдаться ему одному, а глупый свод правил был раздражающей помехой. И пускай Ала был верховным жрецом, мастером слова и уловки, но даже он не осмеливался пошатнуть вековые устои жречества, страшась заронить недовольство в круг последователей.

"Если бы только нас сблизило что-то такое, что приблизило бы меня к трону", - с досадой подумал Серафиус, и рассмеялся Бог чудес, наблюдавший за ними откуда-то издалека.

Пару лун спустя Маир с сияющими от счастья очами сообщила в одну из вечерних встреч Ала, что отныне носит их дитя. Изумился ее словам Серафиус, ибо ведомо ему было - не могут они иметь с людьми детей, - и хотел было усомниться в верности девы, но была она так довольна, что жрец верховный только изобразил притворную радость.

Следующим днем в храме, во время кровавого жертвоприношения, Ала выронил ритуальный змеевидный кинжал - так сильно дрожали его руки. Жрецы, бывшие там, ничего не сказали, но сочли данное дурным знамением.

Тогда Ала впервые испытал страх. Его ужаснуло могущество того, кому некогда вверил он свое первое желание, погубившее Кин-Хладира; того, кто, Серафиус был уверен, исполнил его второе.

Нерожденное дитя было таковым.

25. Сказ о принесенной жертве

Узнав от прислуги, что сестра ожидает дитя, Кин-Хадор рассвирепел и велел Маир удалиться в свои покои и отныне не покидать их, а бастарда пригрозил зарезать в младенчестве, на что дева бесстрашно ответила:

- Как смеешь ты выказывать неуважение матери священного дитя?

Изумили дерзость и слова сестры императора и потребовал он объяснений, а Маир все ему и поведала - и о встречах своих тайных с верховным жрецом, и о том, что родителем ребенку во чреве ее приходится сам посланник Всевидящей. Испугало данное Кин-Хадора: ведь дитя божественное будет более желанно на престоле народом, нежели тот, в чьих жилах течет лишь человеческая кровь. Однако и возмутило - неженатый и бездетный император вожделел прекрасную сестру, да только та отвергала его; силою он не мог взять ее в жены - традиции, как и люд, не одобряли подобных союзов.

Правда, вспомнились мужчине в тот же час запреты жреческие, и расцвела на лике улыбка недобрая. Велел император призвать верховного жреца. Не испугал Маир приказ брата, ибо всем сердцем верила она, что Серафиус, не взирая ни на что, изберет свою любовь к ней.

В тот же день явился верховный жрец к императору; созвал Кин-Хадор люд придворный и поведал при нем рассказанную Маир историю о встречах тайных и дите, зачатом от бога. Слушал его Серафиус с ликом непроницаемым, а собравшиеся принялись дивиться. Закончив сказ, спросил жреца император:

- Истины ль слова сестры моей?

Понимал Серафиус, что задумал Кин-Хадор - посрамить его пред королевским двором, а остальное предоставить быстро разносящимся слухам. Встал пред Ала выбор: отринуть возлюбленную иль уважение народа. Тяжким был он, однако Серафиус проронил то, чего Кин-Хадор никак не ожидал от вероломного советника:

- Истина, Ваше Величество.

Ахнул люд, изумление отразилось на лике императора, затем повелел негромко верховному жрецу пойти вон. Лукавством будет назвать их дружбу прежнюю нелицемерной, однако тогда и ей подошел конец - возненавидел Кин-Хадор Серафиуса всем сердцем.

Как и ожидалось, слухи разлетелись, как саранча, и пожрали умы людей - о романе Маир и Серафиуса вскоре судачила вся имперская столица. Ала потерял прежнее уважение, и сам император отстранил его от обязанностей верховного жреца, имперского советника и прогнал со двора своего, однако насмехательства ради оставив тому жреческий сан.

После этого Серафиус перебрался на виллу Халора, младшего брата императора, никогда не интересовавшегося ни властью, ни имперскими делами, посвятившего всего себя изучению наук и заведовавшего крупнейшей в мире библиотекой, располагавшейся в Твердьграде. К жрецу родич Маир относился равнодушно - мужчину более интересовала его ученая голова, - однако не мог отказать в просьбе глубоко уважаемой им сестре приютить возлюбленного, даже понимая, какому риску подвергает себя: в глазах люда Ала переставал быть посланником Всевидящей, становясь ненавидимым лжецом. Позабыл народ о божественной силе и сути его, страх перед ними, сочтя то лишь шарлатанством. Усомнились даже в вечной молодости Серафиуса.

После того, как начал верховный жрец совершать кровавые жертвоприношения, перестала говорить с ним Всевидящая. Сколько ни взывал он к ней мысленно, глуха она была к словам его. Однако не страшило данное Ала, пока не лишился всего, признавшись императору в любовной связи с Маир, - много раз молил Всевышнюю, особенно когда перебрался на виллу Халора, ответить ему. Молчала она, и понял Серафиус - все отвернулись от него. Горько ему сделалось и грустно.

И он заплакал. А Бог чудес возвышался над ним, стоявшим на коленях, и хохотал.

26. Последний священный поход. Продолжение / I

Вернулось к тому времени в столицу еще одно войско, разбитое силушкой Митая, и император, памятуя о словах бывшего советника, призвал того к себе и велел ему с драконами возглавить огромную армию.

- Победа над дикарями принесет мне славу, а тебе - былое уважение народа, - сказал ему Кин-Хадор, внутренне обрадованный тем, что нашелся, наконец, достойный предлог убрать с глаз долой мозолящего взор врага.

Серафиус не возразил императору: да и не смог, если бы даже пожелал. Более того, настроение люда более испортилось непомерными налогами, потому Ала рассудил, что лучше ему пока убраться из столицы. От беды подальше.

Вечером того же дня явилась тайком на виллу брата в сопровождении верной служанки Маир, ожидавшая рождения дитя в ближайшие луны, чтобы попрощаться с возлюбленным и слезно попросить у него прощения за все те лишения, что причинило ему раскрытие Кин-Хадору правды.

- Лучше бы не было у меня языка, - сокрушалась горестно она, на что Серафиус крепче обнял ее и произнес:

- Глупости. Рано или поздно брат твой все равно прознал бы о нас.

- Что бы ни случилось в далеких землях, возвращайся после битвы ко мне, хорошо? - глядя в лицо любимому, проронила женщина. - Мы будем ждать тебя.

Ала грустно улыбнулся ей.

- Если родится мальчик, не назови его моим именем.

- Уверена, имя покойной бабушки прекрасно подойдет ему, - рассмеялась сквозь слезы Маир.

Удалился на следующий день Серафиус с войском несметным, однако слукавил император - не вел его Ала, вынужденный подчиняться приказам сурового и кровожадного полководца, Реуса.

27. Фенрай и народец морской

Еще на заре человечества, когда только-только образовалось единое племя, членам его уже было ведомо о странных созданиях с головою и туловом человеческим, но рыбьим хвостом вместо ног. Прозвали они существ этих диковинных морским народом, однако практически с ним не встречались, ибо дурную славу имел он - утаскивали прекрасные ликом обитатели вод на дно моряков зазевавшихся и заплывших далеко во время купания дев и мужей. Говаривали, голоса их сладкие дурманят люд, а голова полна дум зловещих.

Народ морской рожден был случайно, когда две богини-подруги, Андрис и Фенрай, решили обоюдными усилиями создать нечто необычное. Заманили несколько рыб и людей в свое тайное логово близ скалистых гор, омываемых морем, да применили на них волшбу сильную, создав не то рыбу, не то человека. Рассердило данное люд обращенный, ввело в отчаяние, ибо не могли они более вернуться к родным и близким, а сколько бы ни молили богинь вернуть им облик прежний, те все отказывали. Скрылся тогда в водах морских народец, тая злобу на Ала и Всевидящую, допустившую подобного. Образовали они в морях города свои и отказались от веры прежней, избрав путь поклонения умершим предкам. Позднее появилась в сердцах их неприязнь к людям, рожденная из зависти, однако ко времени, когда явилась к ним Фенрай просить помощи в поиске жемчужины, ослабли уж давно прежние обиды.

Когда явилась к ним Ала, встретил ее в столице морской сам король водного народа - Т'Аим. Велел он по случаю столь редкому - явлению очам их самой богини - закатить пир. Не смела Фенрай воспротивиться гостеприимному решению владыки, понимая, что этим навлечет на себя лишь большее недоверие. Попировав с морским народом, попросила она затем Т'Аима помочь ей в деле неотложном, от которого зависели жизни людей. Король, предавшись сначала думам, рассудил, что негоже позволять вероломным наземникам имперским завоевывать все и всех, ибо сначала они поработят все, что на земле, а затем - все, что в морях.

- Не нужны нам ни богатства наземников, - говорил Т'Аим Ала, восседая в тронном зале, в присутствии жены, двух дочерей и слуг, - ни обещания их непостоянные, желаем лишь заручиться поддержкой вашей, посланники Всевидящей. После ухода госпожи Андрис, стали медленно иссушаться моря и океаны, реки и озера. Страшимся мы, что внукам и правнукам нашим негде жить будет. Иссушится мир, и наступит погибель наша. Просим мы вас, посланники, отыскать госпожу Андрис и вернуть ее. Если ж данное невозможно будет, то хотя бы найти того, кто займет ее место. Взамен на ваше слово, которое ценим многим более наземников, мы не только передадим вам одно из ценнейших наших сокровищ, но и поможем в борьбе с ослепленными жаждой власти наземниками. Однако если ж вы затем бросите нас в беде, не останется нам ничего иного, как пред гибелью забрать с собою как можно больше наземников.

"Иными словами, война будет", - подумала богиня.

Только Ала и Всевидящей было ведомо, что много лет назад на поиски сестры ушел Домин - самый тихий и неприметный из божеств, потому никто из тварей Тверди не заметил его отсутствия. Однако неведомо было Фенрай, как долго намеревался Правая рука Всевидящей искать Деву морскую, и страшилась она как бы ее согласие не обернулось позднее большой бедой. Богине подумалось даже:

"Может, не стоит прихотью брата рождать еще большие склоки?"

Однако нежелание подводить Митая, не выполнив хвастливое обещание добыть жемчужину, хранящуюся, как нашептали ранее королевские дельфины, в сокровищнице морского народа, взяло верх над неуверенностью, и Ала согласилась.

Тотчас Т'Аим распорядился одному из стражников принести шкатулку, в которой хранилась крупная жемчужина.

28. Как сестрица к братцу ходила

Получив от народа морского жемчужину, простилась с ними Фенрай и, обернувшись орлицей, поспешила на гору Магну, к братцу Фарию. Застала его там богиня за работой, однако ради сестрицы любимой прервался великий кузнец. Поведала Фарию Фенрай о том, как явился к ней Митай, как просил помощи, и как она пообещала раздобыть жемчужину.

- Исполнила я обещанное, - сказала богиня, протягивая Ала камень драгоценный. - Теперь прошу, братец... Нет, молю! Помоги Митаю в борьбе с вероломным нашим братом!

- Не брат наш здесь вероломен, а люди, - приняв дар, хмуро изрек Фарий. - Серафиус лишь наживается на этом. Какой толк помогать тем, кто потом уподобится этим? Обнаглевшим и вознамерившимся играть в сильных мира сего. А так оно и будет, ибо все они, люди, одинаковы.

- Однако пообещал ты Митаю! - строго и бесстрашно воскликнула Фенрай. - И что же теперь? Намерен опозориться нарушенным уговором?

- Отнюдь, - покачал головой великий кузнец. - Мои создания придут людям на выручку, однако понимаете ли вы, брат мой и сестра, кто настоящий враг? Думаешь, он - Серафиус?

- Если не остановить его, обречены люди будут на беды великие и страшные.

- Не обрекли ли они уже себя на беды, сестрица? Думаешь, без Серафиуса не было бы распрей меж ними? Не лилась бы кровь?

- О чем таком ты говоришь, братец? - изумилась богиня. - Неужто в голове твоей поселились мысли темные?

Рассмеялся Фарий и затем тепло изрек:

- Что ты, Фенрай! Просто пред тем, как покинуть Твердь, явился ко мне Домин и предупредил, что наступит тот день, когда люди столкнутся в новом противостоянии, и на этот раз голоса их обратятся к нам, и ответим мы на зов... Да только ничем хорошим это не кончится.

- Брату было ведомо данное? - продолжала дивиться Фенрай. - Почему же он тогда не известил нас всех? Уверена, нашелся бы способ не допустить этого! Почему же ты молчал, братец?

- Домин запретил мне, - посуровел лик Фария. - Сказал, что никому кроме Серафиуса не следует вмешиваться в порядок предрешенных вещей.

- Но почему Серафиус?..

- Неведомо мне, - пожал плечами великий кузнец. - Брат Домин лишь изрек: "Увы, вознамерился он пойти против предначертанного, и никому не остановить его. Вот только старания и страдания его тщетны". Ведомо тебе, как подчас таинственен бывает брат Домин.

- Выходит, матушка делится с ним видениями того, что будет... - с растерянностью проронила Фенрай. - Что же это может значить?..

- Не знаю и даже знать не желаю. Желаю лишь, сестрица, чтобы ты не была втянута в их игры. Конечно, не стану противиться, если все же решишься помочь Митаю, но желаю, чтобы помнила: ничего хорошего людям не предначертано, и сколько бы им ни пытались помочь, лучше от этого их участь не станет.

Фенрай расстроено поджала губы - не желала она принимать таких грустных слов, такой судьбы народа человеческого!

- Ты неправ, братец, - произнесла она, пятясь к выходу из пещеры, со смесью растерянности и злости. - Наши усилия не напрасны! Как и наша помощь. Ты можешь и дальше прятаться здесь, веря, что предначертанного не изменить, но я не стану! Я помогу им! Пускай, может, внуки этих людей и не узнают о моей доброте, - и после оборотилась орлицей и покинула гору Магну.

Опечалили слова ее Фария, однако не явился лично на поле брани, послав на подмогу трех своих больших и могучих воев из камня и глины.

Не решился бог, нарушивший обещание, данное Домину, что не поведает слов его никому, рассказать сестре о мрачном пророчестве брата: что явится в эти мрачные дни на свет дитя, которое сломает оковы судьбы и навсегда изменит порядок вещей на Тверди.

29. Рождение Повелительницы ветров

Храбрым, сильным и заботливым был Митай, супруг Од. Да только как мужчина никудышным: чужда ему была влюбленность, и не желал он предаваться плотским утехам, взяв деву в жены из жалости.

Счастлива была сначала Од, не мечтавшая о столь статном и прелестном супруге, однако вскоре одолела ее печаль, ибо вел он себя с нею, как с чужой. Хоть и желал помочь и облегчить долю девы и народа племенного, но был данный порыв подобен желанию старших защищать младших.

Многое испробовала Од - гадание, приворот, ласку, слова добрые и те, что горечи были полны, - однако Ала все так же оставался равнодушен к страстным порывам жены. Совсем пригорюнилась тогда дева: явилась как-то пасмурным днем на капище, возложила на небольшой алтарь дары Всевидящей - несколько колосьев и кусок хлеба - и принялась умолять ту образумить своего супруга.

- Так люблю я его, так люблю, - слезно говаривала Од. - Однако он все остается глух к чувствам моим. Что же делать мне, Всевышняя? Что предпринять? Неужто не будет у тебя никакого совета мне?

Услышал молитву ее Бог чудес и захотел вмешаться вновь в течение жизни на Тверди, вновь осквернить и исказить все светлое и невинное. Однако Всевидящая опередила его, представ пред молившей девой высокой в одеждах шелковых, легких, с четырьмя белоснежными крыльями: двумя за спиною, а два других, что поменьше были, росли из головы богини, словно рога.

Поразилась увиденному Од да обмерла, взирая на Всевышнюю. Та лишь ласково и понимающе улыбнулась и сказала ей:

- Не могу заставить я сына своего полюбить, однако могу позволить тебе быть на стороне его, покуда живы Твердь и Ала. Не состаришься ты, не ослабеет тело твое, пока будут мысли и поступки твои служить не во вред супругу. Однако отвернешься от него и лишишься вечной весны, и обратится тело твое в прах. Согласна ль ты на подобное, Од, дитя человеческое? Согласна ль видеть, как умирают близкие и родные тебе люди? Как падет когда-нибудь племя? Однако будешь ты с возлюбленным мужем и, возможно, однажды добьешься от него взаимных чувств. Готова ль ты пойти на такую жертву, Од?

Не сразу дала дева ответ - долго стояла в молчании, кусая губы и терзаясь. Понимала Всевидящая тяжесть выбора и не мешала Од, терпеливо ожидая.

Наконец, сказала дева слово, и было оно "Согласна". Мягко улыбнулась богиня, затем протянула руку и дотронулась до груди Од, передав ей крупицу своей силы, однако и ее было достаточно, чтобы девушка стала богоподобной, пускай и не такой могучей, как Ала. Так появилась на свет Повелительница ветров, супруга, спутница и прислужница Митая.

Бог чудес, намеревавшийся превратить деву в чудовище и натравить затем на жителей племени, передумал после увиденного, сочтя поступок сестры и так весьма жестоким.

- Жесток он для тебя, ибо неведома тебе любовь, - ответила ему Всевидящая, услышав думы брата. - То, что испытываешь ты ко мне, есть не более чем желание обладать.

Вызвала в тот же день Од супруга в уединенное место в лесу близлежащем, дабы поговорить там без ушей и глаз лишних, и поведала Митаю о произошедшем с ней. Ужаснулся Ала выбору, совершенному ею, да только ничего уж поделать не мог: пришлось обучать несмышленую.

А тем временем вовсю шли приготовления к предстоящей битве.

30. Последний священный поход. Продолжение / II

Направилось войско из столицы на запад. Много месяцев шли они по пыльным дорогам, торговым трактам и трудно преодолимым болотистым местам. Путь был далеким, изнурительным, и драконы сжирали провиант за десятерых. Ресурсы таяли на глазах, а армия прошла только половину пути.

Было ли то намеренным или случайным просчетом (ибо очень и очень давно не отправляла так далеко империя такое несметное войско)? Или, может, карой Всевидящей? Пошла среди воев нехорошая молва, что разгневали они богиню. Вот только чем? Одни принялись твердить, что дело все в имперской знати - чрезмерно сытой, коварной и жадной, - другие - в том, что пошел с ними Серафиус, позорный муж, соблазнивший и обесчестивший прекрасную Маир. Появились и такие, кто утверждал - виной всему походы: что никакие они не священные, а лишь отражение злой воли, которая желает всем им несчастий и гибели.

И чем дальше шло воинство, чем хуже и голоднее им становилось, тем более открыто принялись возмущаться. Недовольство их пало на Серафиуса: сначала побаивались многие драконов Ала и рассказов о его божественном происхождении, но захлестнувшее отчаяние даровало сил и храбрости, и принялись мужи открыто винить верховного жреца в бедах, выпавших на долю похода. Смиренно выносил слова, отравленные злобой и страхом, божок, пока в один из особо тяжких дней, когда переправлялась армия через реку, не упал отощавший вол, и не смыло течением часть оставшегося провианта. Пытались спасти вои припасы - и те, которые дала им империя, и те, которые пришлось добывать промыслом, и те, которые награбили в попадавшихся им на пути селениях, - да не смогли воротить всего. Обозлились пуще тогда да устремили гнев свой на Серафиуса, осунувшегося от непривычно долгой и тяжелой дороги да печали разъедающей, коя поселилась в нем после того, как лишился прежней власти и почета. Принялись сначала кричать на него, затем удумали утопить в реке вместе с потерянным провиантом.

Окружило Ала кольцо мужей изнуренных, схватили крепко его двое подошедших и окунули головою в воду. Понял тогда Серафиус, что не сможет он одолеть их, не прибегая к силе божественной, однако как только вознамерился применить ее впервые после многих лет, тотчас подоспели драконы, бывшие размером с двух коней, разорвавшие цепи, что сдерживали их, и с криками ужасающими кинулись на воев, угрожавших господину. Принялись чудища огнедышащие изрыгать пламя и пожирать живьем тех несчастных, которые попадались им на глаза, и если бы ни приказал им строго Серафиус перестать, неизвестно, чего бы еще натворили.

Реус, стоявший с перебравшимися войсками на другом берегу, с тревогой наблюдал за развернувшимся недолгим противостоянием, однако не позволил воям, бывшим рядом с ним, вмешиваться.

- Сами навлекли они на себя такую участь, ослушавшись моего приказа не дразнить змия ядовитого.

Случай у реки заставил воев проникнуться большим страхом к Серафиусу, и впредь мало кто осмеливался говорить в лицо Ала слова гадкие. А Реуса произошедшее сильнее озадачило: и ранее полководец сомневался в слабости жреца, но не желал муж верить в волшбу, полагая, что дело в ином припрятанном козыре. Однако происшествие стало последней каплей, переполнившей чашу сомнений: командующий по-прежнему не желал признавать божественного происхождения Серафиуса, считая того всего-навсего потомком человеческого рода, умелого в создании иллюзий и плетении интриг, который создал образ бессмертного верховного жреца, на деле бывшего несколькими людьми, однако... Более Реус не был уверен, что дело только в ловкости рук и ума - возможно, за этим и правда стояло нечто магическое. Насторожили мужа и пророчества Серафиуса, которые много раз тот делал, предостерегая полководца. Избрать иной путь, не нападать на это селение, выставить в часовые не этого, а другого воина, но ни разу Реус его не послушал, и несчастья одно за другим обрушивались на войско. Трудно проходимые места, тормозившие их, испорченная пища, взятая в деревне, уснувший на посту вой, допустивший того, что лесная дичь стащила часть припасов... и многое-многое другое. Мелкие и крупные неудачи, образовавшие ком проблем. Серафиус знал об этом заранее, предупреждал... Неужто дело в одной только прозорливости? Нет. Было нечто большее, куда большее... И Реус желал ведать...

31. Сказание о беседе бога и сомневавшегося

В час поздний явился Серафиус в шатер полководца, устеленный коврами, обставленный мебелью искусной и усеянный подушками мягкими. Горела одинокая свеча на низеньком столике, у которого сидел Реус, задумчиво наблюдая за танцующим пламенем. Было то немногим позднее переправы через реку, во время ночного привала.

- Приказали вы явиться мне, - сказал Ала, стоя у входа.

- Да, - лишь хмуро заметил воевода. - Проходи, - и жестом велел сесть ему по другую сторону столика.

Серафиус, облаченный в пыльную далматику, прошел в шатер и опустился на ковер, где велено ему было. Молчал сначала Реус, смотря на пламя свечи, затем поднял взор на пришедшего, взял кувшин с вином, стоявший рядом, и наполнил им кубок, загодя поставленный там, где сидел жрец. Поблагодарил полководца сдержанно Серафиус, ожидая, когда тот изложит надобность визита Ала, и они перейдут к делу. Однако продолжал сохранять молчание Реус. Пригубил свой кубок, медленно осушил... затем поставил его на столик и взглянул на жреца глазами, полными любопытства.

- Мой дед, - начал он, - был нищей крысой из побочной линии знатного, но загнивающего рода. По счастливому стечению обстоятельств он был усыновлен дядей - главой основной линии - в четырнадцать лет, после преждевременной смерти отца. Ты веришь в удачу, жрец? Или будешь настаивать, что все в мире предопределено?

- Удача так же предопределена, как и пути людские.

- Что же это за удача тогда? - фыркнул Реус, лицо его исказило недовольство.

- Удача хоть и предопределена, но не всегда может стать частью пути. Человек может отказаться от нее: в таких случаях говорят - "Удача отвернулась". От пути же своего никто отказаться не в силах. Даже смерть, даже наложение на себя рук - лишь часть его.

Реус, ничего не ответив на слова Ала, продолжил сказ:

- Он учился, не покладая рук, и, в конце концов, сделался видным чиновником в Твердьграде. Однако сияющая звезда на небосводе рано или поздно угаснет, и дед понимал это. Потому возложил надежды своим на старшего сына, который, увы, вышел никчемнейшим человеком. Пьяницей и развратником. Средний и младший, мой отец, были обделены вниманием деда и не особо любили его. Старший, унаследовав состояние своего отца, быстро разбазарил его, и семья очень скоро пришла в упадок. Отец и брат его лишь благодаря оставшимся дедовским связям смогли добиться мелких чиновничьих титулов, а старший вскоре спился.

Серафиус осушил кубок, и полководец настоятельно налил Ала еще.

- У дяди, тот, который средний сын, недуг. Сколько бы ни проводил ночей с женой, сколько бы ни изменял ей, наследника так и не появилось. Именно потому я и младший брат всегда были в очах родичей лучом света во тьме. Они верили, что мы добьемся успеха и вернем семье былое величие. Брат мой был искусен в математике. Отец пророчил ему славное будущее в счетной палате, да только унесла его хворь, и накрылась счетная палата медным тазом. Все надежды легли на меня, а я возьми и запишись в армию. Отец был в ярости, вот только гнев его рожден был отчаянием. Ведь если бы умер я, все бы пресеклось. Много сил и связей бросил, чтобы отстранили меня от службы, да, как видишь, не только не лишился места, но и преуспел, став полководцем, - Реус помрачнел. - И теперь веду до неприличия большое войско в глушь, сражаться с одним несчастным селением, - и затем бесстрашно добавил: - Похоже, император новый и правда умом тронулся.

- Однако смогли они разбить посылаемые Его Высочеством отряды. И не единожды, - не став заострять внимание на дерзких словах командира, но запомнив их, ответил Серафиус.

- Да, воистину то странно... Неужто и правда сила богов к тому причастна, и сам Митай защищает их? - услышать такое от самого Реуса, славившегося своей верой в людей, а не богов, показалось Ала... забавным, однако сдержал тот улыбку.

- Истина предстанет пред нами, когда явимся мы в те земли... Однако поведайте же мне, полководец, зачем рассказали мне свою историю?

- Много раз ты предупреждал меня об угрозе, - помедлив, произнес муж, - и много раз случалась она. Сначала думал я, все это просто игра ума, однако сейчас уже сомневаюсь... Скажи, жрец, правда ль, что тебе доступно видение предстоящего?

Однако молчал Серафиус.

- Скажи мне, паду ли я? Падет ли мой род? - вдруг спросил Реус, и отчаяние впервые за время похода проступило на лике его.

Улыбнулся лишь на то Ала и изрек с насмешкой:

- Верите вы, что человек может изменить путь свой, изменить предначертанное, так чего же сдались вам выдумки шарлатана?

Налился гневом лик Реуса.

- Пускай считаюсь я жестоким, но не идиот, - процедил он. - Ты - нечто большее, чем желаешь казаться.

- Ожидает нас в тех краях смерть. Да только неведомо мне, кто отправится за Грань мира.

Стихла ярость, бушевавшая в груди полководца. Поник он, услышав такое.

- Мы победим?

- Откуда ж то знать мне, покуда люди сами вершат свои жизни? - изрек, нахально улыбаясь, Серафиус.

Хотелось тогда Реусу взять кубок свой и расколоть им голову наглого жреца, да толку-то?.. Только драконы беситься бы начали. Пребывая в думах мрачных, отпустил он Серафиуса, так и не задав, скрыв за всеми этими длинными речами, более прочих беспокоивший его вопрос: "Вернусь ли я после похода этого проклятого к жене, дочери и маленькому сыну?"

После разговора этого стал Реус прислушиваться, пускай и к неодобрению части воев, к предостережениям жреца.

32. О том, как цвела гортензия*

Тем временем и в Твердьграде самом неспокойно было: под гнетом налогов, нескончаемой бумажной волокиты чиновников, усилившегося разбоя и судов несправедливых пуще принялся возмущаться люд. Тогда же и стала расти быстро секта Почитателей Матери-богини, считавшая, что жречество тогдашнее не достойно более быть посредником между Всевидящей и народом, ибо давно овладели жрецами пороки, а уста их рекут ложь - Всевышняя не говорит с ними, уж давно отвернувшись от лжепророков. Последователи верили, что ритуалы обращения к Матери должны быть более открытыми люду и пышными, дабы богиня видела, как страстно дети почитают ее. Члены секты заботились о старых и больных, раздавали бедным хлеб да воду, проводили тайные службы и были жестоки к жрецам, подстерегая их по поздним вечерам и забрасывая камнями иль обливая помоями. Серафиуса они считали не шарлатаном и не посланником Матери, а духом злым, лжецом, прикрывающимся благодатью Всевидящей, которую, однако, никогда не получал.

Чем больше росли расходы империи, вознамерившейся отправить большую часть своих войск в священный поход за тридевять земель, чем беднее становились казна и люд, тем более ширились ряды секты уставшими и оголодавшими жителями Твердьграда, желавшими мира, покоя, справедливости и избавления от душащих налогов.

Когда же Кин-Хадор, распутный тиран, за короткое правление наживший себе немало недругов и переживший пару покушений, пристрастился пуще не то от праздности, не то от отчаяния к бутылке, разум его начал охватывать страх за свою жизнь, и принялся он, начавший терять голову, видеть во многих врагов, и несладко тогда пришлось знати и прочим приближенным: многие лишились жизни или богатства, попав в немилость императору. Несладко пришлось и Маир, родившей недавно сына, которого нарекла Хальдиром. Пренебрегая остатками стыда и совести, принялся Кин-Хадор приставать к ней и угрожать убийством дитя. Растерялась сестра императора: с одной стороны, понимала она, что речи эти льются из уст часто напивающегося человека, но, с другой, что у трезвого на уме - у пьяницы на языке. Начала пуще бояться его Маир: более не за себя страшилась - за сына.

Империя - великолепное и ужасное наследие предков, возведенное потом и кровью, - начинала трещать по швам. В затишье пред бурей родился Хальдир.

-----------------------------------------------------------

*Гортензия у людей империи ассоциировалась с ненавистью, отвращением и предательством, потому если кто-то получал в дар веточку с таким цветком - ничего хорошего от дарителя ему ждать не следовало.

Волкова Серафима : другие произведения.

Сказания далекого мира. Книга 1. Божественный век