Волна Поль Домби : другие произведения.

Феодосия 1919 вход в Aids

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Поддалась лихому подговору, Отдалась разбойнику и вору, Подожгла усадьбы и хлеба, Разорила древнее жилище, И пошла поруганной и нищей, И рабой последнего раба. Майя, всматриваясь в такие знакомые ей черты, вдруг, начинает осознавать: чем она, эта страна - Эсмиральда, им так дорога, всем этим русским - возможностью искупления греха, " ANAKГН".
  Феодосия 1919 - вход в АИД
  Волна Поль Домби
  Феодосия 1919 - вход в AIDs
  
  часть I - триколор
  
   Прибрежная полоса была полудикой и какой-то резкой, словно вымощенной разноцветным, отшлифованным камнем - гранью миров. Неспокойная прозрачная волна набегала на эти древние береговые мозаики и меняла их неустанной рукой всё в новые и новые узоры. Одно в этой ранней утренней картине оставалось пока неизменным - женщина, растянувшаяся у кромки прибоя и подставившая под налегающую на берег морскую стихию усталые, бледные, лишенные под хлопчатыми чулками естественного загара голени. Сначала волна доставала только до косточек и приятно щекотала свой шелковистой пеной блеклую кожу ступней, потом, словно осмелев, она стала подбираться к тонким щиколоткам, обтянутым такой прозрачной кожей, что проступали синеватые сеточки кровеносных сосудов.
   Однако странная гостья не обращала внимания на капризы взморья, и раскинув руки, как в распятье пред голубеющими небесами с редкими белоснежными пятнышками на своде, продолжала прислушиваться к игре морских бестий. Море шипело, словно древний морской змей, шуршало, пересчитывая свои владения, и уговаривало - верить, что ему под силу отвести любую беду и неприятность, только отдайся тихому священному заговору, только впусти его в подсознание - он сгладит все неровности прожитого, окропит их соленой водой брызг, даст возможность утопить в пучине обиды и горести.
   "Так ли всесильно ты, море? Так ли велико твоё влияние на наш разум?" - думала в этот момент изнеможенная от передряг в судьбе его прихожанка.
   Словно желая окунуть все ещё сомневающееся в его могуществе бренное тело у края мироздания, море по-тихоньку поднимало высоту волны - вот оно уже достало до холщевого подола и мокрая ткань платья надёжно липла к ногам при каждом следующем откате, вот оно, расхрабрившись - лизнуло коленки под юбкой, а потом долго не хотело выпускать из своих объятий эту худенькую русалку, по недоразумению сменявшую такой надёжны рыбий хвост с прекрасной перламутровой чешуёй на пару изнурённых человеческих конечностей.
   Море не понимало, зачем эти свободные в его чертогах невольницы предпочитают сушу, где на невольничьих базарах их распродают почти за так, в выборе ориентируясь как раз на тоненькие хрупкие ножки. Морю это представлялось бессмысленной утратой первородности. Заменой истинного существа - суррогатом, способным доставлять удовольствие не обладательнице, а каким-то посторонним сущностям, явственно чуждым всему, что могла родить планета, которой принадлежало море само по себе.
   И вот теперь добравшись до этой глупой перебежчицы из родной стихии в чуждый мрак света, вода пыталась напомнить о первородстве и первопричине существования жизни на Земле. Омыв своим естеством ноги, она заговорщицки гладила кожу живота. Живот, как жизнь, другого мира, мира способного воспроизвести и это море, и все, что в нём когда-то обитало, все, что море само бы себе хотело пожелать и возродить, и преобразить, и снова дать жизнь. Однако море забыло, что имеет дело с настоящей человеческой плотью, а не вымышленной субстанцией. И молодая женщина от морского свежего бриза почувствовала - как она голодна. Море разбудило совершенно обычную человеческую реакцию - аппетит. И вот теперь сознание колебалось дилеммой: встать и предпочесть ласкам этого древнего существа позывы желудка, или уступить неге - усилием воли поборов напоминания за немощность плоти.
   "Не так уж я и немощна при выборе, - решила искушаемая естеством женщина, - Я так долго ехала к ласкающей руке природы, что, пожалуй, будет грехопадением изменить настоящей тяге." И княгиня Кудашева, знать несуществующей на сегодняшний день империи, продолжала лежать у края государства Российского, прислушиваясь к перекличке белоснежных чаек: " майя, июль, июль, майя".
   Собственно Маей её звали только избранные. Только смешные поэты-интеллектуалы, видевшие в её облике роковое предзнаменование в своей судьбе. Но поэты - это особая каста, способная воссоздать из пепла птицу Феникс, увидеть невидимый мир и дать ему право на жизнь.
   Ещё до войны, только-только вступив в мир больших и умных людей Мари Кювилье, попала к русским коробейникам идеи возрождения Ренессанса на полях самой духовно чистой и светлой нации в Европе. Её французскую кровь возбудило это русское начало.
   От своего холодного норманнского Мон-Сен-Мишель Мари унаследовала тягу к божественному единению человека и верховных сущностей, которые ей всегда казались развоплощенными белокрылыми чайками, не касаясь земли скользящими по древним каменным мостовым. Белые одеяния монахов её родины, которые были единственным рождественским праздником в детской, мало украшенной радостями жизни, незаконнорожденной дочери француженки и русского офицера, который так и не смог забрать с чужбины вторую, невенчанную жену в далёкую невозможную для его девочки Россию. Почему-то всегда страна отца ассоциировалась со слезами матери и дуальностью: J'aime и jamais - люблю и никогда.
   Однако, Россия всё ж таки возникла в её судьбе, причем совершенно неожиданно и закружила в хороводе свободы и необузданности: желания любви, перемен, познания своей женской сущности в этом бурном водовороте страстей и вседозволенности. Строгие нравы Каролингов с их Храмом Подземной Богородице сменились позолотой куполов иноверия, где Бог был как-то по-домашнему нестрог к чадам: "гром не грянет - мужик не перекрестится".
   Мари была далека от сего Бога, как от родного отца признаком незаконнорожденности. Но это мало угнетало. Казалось на руинах этой доморощенной веры, начинает просыпаться и приходить в сознание настоящее Божество земли русской. И чтобы не ощущать себя полукровкой в российской семье, девушка опрометчиво бросилась в объятья первого русского, проявившего к ней интерес - такого же искателя единения с духовным правом выбора не по фальшивым устоявшимся светским традициям, а по зову человеческого естества.
   Сережа Шервинский казался ей самым значительным приобретением в жизни: на двоих им было почти тридцать пять - больше чем Христу, а ей - столько же сколько Деве. Радость от наполнения новой сущностью, казалась приобщением к библейским тайнам, за которые непослушные дети Бога были изгнаны из святого места. Но она уже была изгнана, точнее не принята в этот мир на равных со всеми его детьми, мать так и осталась для своих родственников величайшей грешницей и её грехом была вот эта - в пене морской причащающая свою плоть древним Понтом.
   Серж научил её понимать чуждую культуру с какими-то другими темными и светлыми силами. Память хранила скальные берега Нормандии с похожими на них как близнецы и братья стенами храмов и городских улиц, однако французкие побережья ни в какое сравнение не шли с безудержными просторами русских полей. И нечисть здесь у славян была совсем другой. Она не таилась за этими древними стенами гротов и туманами северного моря, она просто материализовалась в любом удобном для неё месте из ничего, как Див, глашатай земли русской - с предупреждением "иду на вы".
   Мари полюбила эту перкличку: с одной стороны, языков её Nord моря, в молоке туманов; со второй - этого моря - в седине северного средиземноморья, там - в дымчатом камне родного берега Норманов - и в этом рассыпанном в гальку, ворочающем валуны, только-только проклёвывающемся исконным русским чувством ностальгии ко всему близкому душе, вплоть до этого черноморского побережья. Побережья черных вод, черного бога, в отличие от его северного собрата. Белого.
   - Майя, положи в рот вот эти пару камешков, и пойдём со мной, - Макс, походящий на двух богов сразу, заговорщицки подмигивает.
   Девушка слушается его, как верховного поводыря, как того, кто способен создать отлив и обнажить вход в грот Notre Dame sous Terre.
   Они вдвоем, так чтобы никто не помешал, поднимаются куда-то по склону, - тропинка, кажется унылой и бесцельной - отсюда явно некуда дойти. Но Майя решает не вмешиваться, надо не навязывать себя миру, а ждать, надеяться, что то, что он тебе хочет показать заслуживает того. Умение говорить с миром на его языке - образов.
   Она совсем недавно посетила где-то выставку одного художника.
   Прагматик, предлагающий работы на продажу, сразу назначающий цену всему и вся.
   - Сколько у Вас с собой?
   Майя называет сумму, которую может иногда себе позволить. Иногда, потому что не всегда стихи берут в печать, а переводы, отнимают так много сил и времени, что жалко тратить крохи ими приносимые на безделушки.
   - Вы можете себе позволить выбрать вот из этого.
   Картины, дабы не перепутаться, стоят строго по ранжиру, отведённому им мастером. Маленькая головка Мари, отягощенная длиной свернутой кренделем косой, кажется встаёт пред неразрешимой преградой:
   - Не могли бы Вы сами выбрать....
   Художник, отвлёкшись от своих меркантильных интересов, являет некоторую долю интереса к происходящему. Оценивая сумму, зажатую в ладони, и собственные потуги на одарённость, он после некоторого раздумья и молчаливого сравненья покупательницы и своих холстов, наконец, предлагает пейзаж в горах.
   - Это то, что подойдёт именно Вам.
   Белый, чуть тронутый синим полозом, предгорный склон с одинокой хибарой, и красным закатом над белой грядой облаков. Триколор родины - усмехается про себя Мари. Можно ли угадать лучше?
   - А зачем так долго держать камни во рту? - слегка запыхавшаяся Майя, вынуждена выплюнуть на ладонь мокрую парочку, мешающую задать вопрос.
   Макс начинает хохотать, гладя на эту хрупкую фигурку, как дань, держащую на открытой ладошке морскую гальку. Глаза ученицы темнеют - что за жестокая шутка?
   - Пришла и смотрит....Кто ты? - Майя. - благословляю твой приход. В глазах твоих безумство. Имя звучит как мира вечный сон...
   - Макс, но камни-то для чего? - девушка, польщённая сточками в её честь, несколько ослабляет порыв гнева.
   Макс, поглядывая слегка искоса, шёпотом, как страшную тайну сообщает:
   - Майя - это проверка. Есть старая русская сказка, что когда Метелица хотела одарить приглянувшуюся ей девушку, она даровала ей искусство красноречия. И при каждом слове у той изо рта сыпались дорогие камни: изумруды, самоцветы, перлы. А если вдруг Метелица признавала девушку негодницей - то наказывала злоязычием. И тогда у несчастной при каждом слове рождались недрагоценные камни, что-то сродни твоей гальке в руке. Видимо, ты не угодила местным богам - галька так и осталась галькой.
   Мари продолжительное время смотрит на уже подсохшие на ладошке камни, не зная: разозлиться на этот намёк или попытаться обернуть в шутку.
   - Аffront?
   Когда она, наконец, поднимает на Макса глаза, в которых слегка поблёскивают слезы оскорбленного самолюбия, и взгляды их встречаются, то к удивлению девушки, спутник, легким движением, как будто это для него привычное дело - носить поклонниц на руках, поднимает послушное ему до каждой частички тело над землёй, и несет довольно продолжительное время вверх.
   Майя чувствует, как всё более учащенно бьется сердце этого великана. На лбу слегка проступают капельки пота, которые цепляют к нему какие-то невидимые глазу соринки окружающего сухоцвета, а девушка думает - пусть это будет так долго, чтобы он устал, и обессиленный опустив её на землю, положил к ней на колени голову и стал самым близким и дорогим человеком во вселенной. Пусть эта тезка - праматерь Богов - пошлёт ему сон и забвение в её объятьях.
   Когда путь по представлению Макса завершён, он бережно, чуть коснувшись солоноватыми губами лба, опускает свою ношу на твердь, и, посмотрев в глаза, всё так же заговорщицки изрекает:
   - Твой детский взгляд улыбкой сужен, недетской грустью тронут рот, и цепью маленьких жемчужин над бровью выступает пот.
   Майя тут же машинально проводит рукой по брови - видимо, не очень-то эстетично, предстать пред собственным богом с таким естественным изъяном. Взгляд становится слегка виноватым: не удалось удержать планку неземного виденья. Обычная женщина.
   Слезы вновь подсказывают - ты разочаруешь этого исполина - нет в тебе французского шарма, и Макс, как бы прочитав мысли, явно смутившейся девушки, склоняется к уху и тихонько нашёптывает:
   - Ты кто? Дитя? Царевна? Паж? Тебя любой я принимаю: земли полуденный мираж, иллюзию, обманность... - майю.
   - Макс.... - Мари не успевает продолжить, как Макс отстраняется, и ловко обернув девушку вокруг себя, как истинный господин владений, предъявляет ей пейзаж из крымских горных скал, между тем мало походящих на скалы Франции, небогатых скрюченных дикоросов, полуразрушенной каменной округлой башни, крымбальского известняка, и одинокого вола с железным ботала, позвякивающим, как будто столь же древнее животное, как и все вокруг, возносит молитву такому же древнейшему богу, миссии.
   - Армянская церковь, - шепчет где-то за спиной таинственный голос.
   Макс берет девушку за руку и ведет под эти почти рухнувшие своды: в каменное кольцо, в окольцованный мир зари человечества и веры. Пустынный окоём, как будто вырваны временем глаза у этого храма. Под куполом каменного святилища, держащегося, видимо силой противоупора, Макс оставляет Маину руку и опустившись сначала на колени, а потом распластавшись крестом, тихонько замирает.
   Мари вспоминает ,как поднимаясь на руках у этого колосса, она желала, чтобы он нашёл успокоение у её колен, но теперь ей видится: дитя матери Земли может положиться только на взаимодействие с силами равными ему по знанию и званию - с природными законами естества. Безветрие, безмолвие, бездонность - и Майя опускается рядом, вторым крестом, и положив ладонь под могучую руку Макса, пытается молиться своим богам - но её внутренний голос постепенно замещается чем-то другим: ознобом слухов, дрожью ожиданья, в притупленном сознаньи плывут виденья, как громады теней поднявшись из-за Понта фантомами громадных кораблей, плывут на север, спешиваются на Кара-Даге, в немом поклоне предстоят земле, и вновь, по мановенью Духа берут свой курс на древние созвездья, на блеск Полярного светила.
   - Майя...., - девушка чувствует, как что-то щекочет лоб, - она открывает глаза - над нею бледное небо Крыма, рядом вполоборота лежит Макс и веточкой полыни, гладит лоб.
   - Что это было?
   - Теперь мы сводные брат и сестра. Небо и вода - две створы одной жемчужницы, - Макс близко, но нереально далеко.
   И вот одна в раскрытой створе мира Майя в кипящей белой пене Черного моря купает себя, как при сотворении мира, как новорожденных отмыват от родильной крови. Потом тихонечко встаёт и направляется к своим оставленным подальше от воды сандалиям и чулкам. Чулки, вероятно лишние на сегодня - но привычка, не ходить босоножкой, как завещание матери. Тут девушка замечает, что следом за ней тянется слегка кровавый след от Понта.
   Томимый голодом, поветриями, кровью, весь воспалённый страхом - конец империи, второй родины, где она, казалось, так удачно начала слаживать свою жизнь.
   - Соблаговолите не распускаться, княгиня Кудашева, - упорствует молодая особа, - соблаговолите помнить - у Вас ещё есть триколор родины на чёрный день.
  
  
  часть II - не умереть с голоду
  
   - Мари, нужно что-то придумать, Серж постоянно ходит голодный, - это маман, сухонькая, какая-то резцом тонко подогнаная к женскому изяществу статуэтка, смирившаяся со всем в этой дикой стране, отнявшей у неё мужа, у дочери зятя, и у малыша - отца и деда, это она напоминает, что не может привыкнуть к бесконечным странно-приютным домам друзей и знакомых, постоянной неустроенности их семейства.
   Как жестоко покарал её Господь за неосвященный таинством брак - нет жизни ни её девочке, ни им, нет надежды на тихое семейное счастье дочки, с таким испорченным русским бытом характером, когда Мари то безудержно веселится, купаясь в первозданном виде назло недвусмысленным взглядам местных обывателей в нарядах Афродиты, то заливается беспричинными слезами, уткнувшись в макушку сына, то сутки напролёт пишет и пишет, разбрасывая исцарапанные листки по всему полу, совершенно не придавая значения тому, сохранятся ли эти строчки, будет ли воспроизведены хотя бы в чьем-то сознании. Иногда, юная поэтесса пытается что-то декламировать присутствующим, отчего маман кажется, что дочь непростительно назойлива со своими поклонниками, с окружающими - им в этой суматохе и неразберихе рухнувших горных пород, под завалами сводов, которые с одной стороны сами же русские призывали на головы угнетателей, и сами же прокляли, когда обломки империи превратили в мертвые территории всё, что могли зацепить и задеть, всем этим людям, оказавшимся погребенными под неразберихой войн, революций, интервенций, налётов и террора, было трудно дышать, однозначно, физически трудно дышать спаленными бронхами, голодомором, эпидемиями, расстрелами и обстрелами. Пусть они тоже, как наркотик впитывали строчки своих и чужих мыслей, размышлений, пророчеств, декретов и указов, сыпавшихся как из ящика Пандоры на расхристанную психику, на мутящиеся от голода головы, на обнаженные как на исповеди тела - где о душе вспоминалось как о взятой и поруганной рабыне на невольничьем базаре, которую каждый может пощупать грязноватыми пальцами, поддеть неаккуратно обрезанным ногтем, заглянуть во все уголки, расползаясь похотью и распутством. Пусть, но это было как лекарство от безысходности.
   - Маман, но что же я могу...- растерянная, как девочка на первом причастии, Мари судорожно обжимает плечики трехлетнего сынишки, загоревшего на нещадном летнем крымском солнцепёке, и от этого выглядящим ещё более диковато и худощаво.
   - Dеsert, - "пустыня" за окнами необитаемыми полосами тянется вдоль всего побережья.
   По мальчишески горячими глазами Мари впивается в пейзаж за окном - редки чайки, рыболовецкие лодчёнки на горизонте - море - это возможность не голодать, но рыба баснословно дорога, и по хуторам и деревушкам гуляют слухи о каннибализме местного населения, когда матери убивали своих детей, чтобы не умереть с голоду самим и оставшимся детям. Человек как еда. На что ещё годится человек, когда больше ни на что не способен. Поэты, вдохновленные подробностями этой бездонной пропасти падения человеческого в человеке пишут грандиозные по масштабам полотна - оды и поэмы проснувшемуся зверю. Когда поздними вечерами они звучат под сводами приютившегося у моря богом забытого пристанища, то эти картины возбуждают почище чем обнаженные прелести откровенных картин парижских и московских салонов, первобытное помутнение рассудка на крови и костях, на безверии, на всецелом падении в преисподнюю. И как дань - ночи на пролёт люди спасаются в попытках воспрянуть любовью к ближнему, слиться в безумном, дающем мимолетное забытье экстазе плоти, полуголодной, полуиступленной, юродствующей на своём желании вспомнить о бессмертии Бога и души.
   Мари снимает с перекладины гардеробной ширмы своё праздничное летнее платье, одно из немногих, сохранившихся от глупого свадебного багажа, приготовленного заботливой рукой потерянного в призывах белой гвардии князя Кудашева, поправляет шнуровку, чтобы грудь поднялась до максимально соблазнительной высоты, одевает старые, уже неподдающиеся штопке чулки, перехватывая их кружевными подвязками, а вторые чистые и приличные отправляет в небольшую слегка потертую кожаную сумочку, целует печально гладящую на её приготовления маман, впивается в щеку Сережи, с какой-то неистовой страстью, которая заставляет малыша заплакать от боли, и слетает нетерпящим возражений подгнившей деревянной лестницы шагом на дорожку, ведущую к сараю, где стоит достаточно потрёпанный, но ещё способный крутить педали - велосипед хозяина. Мари знает, что её поступок одобрен не будет, поэтому потихоньку, прячась от посторонних взглядов из окон дома за разросшейся массой небольших дикоросов, выкатывает его за ограду, и, оседлав железного спутника, направляется в город.
   Ей несказанно повезло - за всё время встретилась только пара-тройка крестьянских телег и одна кибитка, так что приключений на свою бесшабашную голову Мари не подхватила. На окраине города, спешившись, Мари, сдала велосипед на хранение одному из одноклассников хозяина и переодевшись в чистые чулки, направляется на волнорез, где в это время можно было найти перекупщиков рыбы. Город будто вымер. Пару пролеток, какой-то подозрительный отряд вооруженных людей, без опознавательных знаков, редкие прохожие, видимо в таких же поисках пропитания и бытовых проблем - всё навевало одну мысль: "Здесь негде взять денег." И то, что ещё утром казалось каким-то образом разрешимым, теперь теряло всякий смысл - ей не к кому постучать за помощью. Мир ощетинился не на шутку и таким вот приблудам, он не расположен оказывать участия. Деньги можно было получить только парой способов: подрядиться к кому-то в разовые наймички, или поискать счастья у иностранных офицеров, благо, кроме английских, в порт заходили и французские суда.
   Ноги сами вынесли на серую покрытую цементными плитами набережную, свернув с которой можно было пройти на мол, где и была единственная возможность разжиться каким-никаким пропитанием.
   Пару лодок с рыбаками двигались к молу и от него, кое-где разгружали улов, кое- кто торговался с скандальными перекупщиками, где-то на трети матросы в черных от копоти тельняшках, небольшой группкой сидели, подставив приближающемуся к зениту солнцу обветренные щеки и высокие крутые лбы. Мари всегда удивлялась похожести моряков - какой-то головастости и твердолобости, несмотря на национальные различия.
   Она прошла вдоль торгашей и ещё раз убедилась в бессмысленности предприятия: сказать, что рыба была дорога - не сказать ничего. Она была на грани безумия, для её пустого кошелька. Молодая женщина, дойдя до конца мола, остановилась в нерешительности - и что ты смогла получить? А дома мама и Серж.... Голодные глаза каждого посмотрели на неё долго и укоризненно. Мари присела на край мола, подобрав подол, дабы не испачкать платье, и стала, прикрыв глаза, вслушиваться крики чаек и буревестников, перемежавшиеся руганью торгашей. Тоненькие дорожки слез чертили влажные узоры на щеках. И как ты теперь?
   - И что, мамзель, не веселится? Есть об чём печалиться? - матросы, видимо из тех, которых Мари только что миновала проходя по молу, опустились с двух сторон - плотно взяв в кольцо.
   Женщина, не смотря на присутствие столь двусмысленно настроенных субъектов, не смутилась и юбку, поднятую по самые коленки, не одёрнула. Сколько их уже вертелось, заходя то сбоку, то со спины: усталость не давала напряжения мысли, пусть идет - как идёт.
   - А ножки видать чистоплюйские - по офицерам стасковались, - не унимался тот, что слева.
   - Где они офицеры? - бесцветным голосом поинтересовалась русская княгиня.
   - Так о то ж и видать - были да все вышли. И барышень своих побросали - как есть схудала от голодухи, - определил тот самый самый бойкий.
   - Иль я пё, - отозвалась Мари.
   - Вон ты как оно! Француженка, - оживился хрипотцой сосед справа, - Видать из наших из пролетариев - гувернантка поди.
   Кудашева только неопределённо тряхнула головкой, роль человека более близкого этим горлопанам показалась наиболее уместной на этом одичалом пирсе, где в надежде встретить сердобольных соотечественников, она оказалась в положении незащищенной ничем блудной дочери уж и не понять какого мира. Новый мир - то ли приговором, то ли предначертанием рождался сию минуту в этом Феодосийском порту.
   - Так ты и впрямь оголодала? - матросы заметно сменили язвительность на милость, - ты того держись нас. У нас тут есть недалеко хибара, сейчас получим расчет за работу и будем свободны. Что ж мы своим не подмагнём. Оно хоть ваши же и буржуйские морды натравливают рабочих и моряков на русских, однако ж это, мы им шеи всё ж таки покрутим.
   Мари не нашлась что сказать - выручка пришла с такой стороны откуда её всего меньше приходилась ожидать представительнице угнетающего класса, на который и обрушились все ужасы русской то ли революции, то ли бунта, то ли смуты. По разному трактовали её знакомые всё, что творилось сегодня здесь и сейчас. Одни думали про рождение нового света, где каждый человек будет вольным и свободным, что слегка удивляло Мари, которой казалось, что свободы в России гораздо больше, чем у неё на родине, под строгими запретами Христианских воинов. Другие почитали Русь вечной избитой и окровавленной девкой, таскающейся по кабакам и притонам, у коей и будущего то быть не могло. Такие рвались либо в белое движение: поставить на место зарвавшееся мужичьё, либо за границу - к истинным ценностям цивилизации. Третьи отпевали империю в церквях и на погостах, почитая за благо умерщвление богоборческой плоти, которая разом отринула церковь, как институт истины. Много было разных неугомонных течений и влечений. И вот среди хаоса - самым счастливым Мари посчитала возглас: "Держись нас - что ж мы своим не подмагнём"
   Хибарка была узкой клетушкой с небольшой грубкой, парой сколоченных из досок лежаков, узким столом, ютящимся у стены. Несвежей тряпицей один из хозяев протёр стол, и стал выкладывать припасы: перловку, соленые барабабули, сахар, машинное масло, разлитое в какую-то бутыль, мыло, которое на Мари произвело странное впечатление - словно она действительно нищая жено какого-нибудь матроса, дождавшаяся, наконец, возвращения своего добытчика, и теперь у неё все самое плохо позади - дело наладится. Туалетное мыло было розовым и сильно пахло земляникой и ландышами, как самые стойкие духи, о которых она уже и думать позабыла.
   Пока Мари помогла почистить и приготовить жаренную рыбу, пока варили всем миром уху, поддабривая лавровым листом и перцем, которые тоже были извлечены из корзины со снедью, у ног хозяев заискивающе давала о себе знать красивая серо-дымчатая котная кошечка, а матросы под её мелодичное сопровождение наперебой то друг дружке, а то Мари, которую они переиначили тут же в Машуню, рассказывали, как им морякам Красного флота не удалось вовремя покинуть Феодосию со своими отступающими под натиском добровольческой армии, отчего пришлось маскироваться и прирезав парочку белых, разжиться документами - а то не сдобровать. Зато теперь они кум королю - могли отовариваться в лавках Добрармии на всю катушку.
   - Ты не серчай - мы ж понимаем, что француз другого склада человек, но русские тож не лыком шиты - будет и на нашей улице газовое освещение, какое мы повидали в ваших Европах, будут и наши ходить как человеческие жинки, а не как последние побирушки.
   И Мари, отчего-то казалось, что она понимает и этих - чуждых её классовых врагов, как проповедовали со всех площадей красные и белые агитаторы. Когда с обедом было покончено, и она отправилась помыть посуду - ей стало совсем легко, казалось бы: жить да жить.
   - Может оно того - оставайся, - моряки, сняв тельники и загорая голыми торсами, курили, прислонясь к беленой стенке хибары.
   - У меня там, на хуторе - сын, - Мари уже поставила просушиваться глиняные миски на деревянной украшенной резьбой палице, и перевернула по примеру крестьянок на кольях плетня высыхать кринку от кислого молока.
   - Дело друго рода, - степенно определил тот самый бойкий с чернявенькими усиками, - наш али французких кровей?
   - Полукровка, - слегка приврала Мари - все ж таки русской породы в Серже было явное превосходство.
   - Ну, то так, - усач шекотнул шеку стриженой шеточкой, слегка притянув Мари к себе, - теперь время такое - коль мы будем не за русскую кровь - акромя нас некому. Думали ,что коль с турками поякшаемся то против Англии они нам союзники, как никак то же им Англицккий флот не с руки, ото ж не тут то было. Султан он и вашим и нашим - падаль а не мужик. Так что коль русский - мне не жалко. Говорят, скоро и хлеб Добрармия будет отпускать не по полфунта, а без нормы, так что мы ещё разживемся - пойду складу тебе корзинку, на первое время.
   Мари стояла в полной растерянности - кровожадные красные не были такими страшными, как их рисовали собратья по перу, возлагая на их природную звериность все бесчеловечные преступления, что творились на просторах бывшей родины. Пока один из матросов складывал ей пожитки, молодая женщина присела на лавочку у стены - не то чтоб рядом, но недалеко от второго молчаливого нового знакомого. Помогать ей показалось неуместным - и так божья милость спустилась в виде слуг антихриста нежданной благодатью.
   Кошка, сладко растянувшись, лежала у хозяйских ног, иногда перебрасывая хвост и поглаживая теплой шерстью мокрые босые ступни.
   - Знатная кошка, - хритпотца в голосе выдавала нежность, - хош возьми себе. Всё дитёнку забава. Скоро и котята будут. Виш какой редкой породы тигрово-леопардовой. Ты таких поди и не встречала.
   - Куда мне кошка, - вздохнула Мари, - да еще и котята будут...
   А кошка, казалось наслаждалась жизнью, как настоящий человек. И не удручали её ни куролесения, что гнали по земле несметные толпы беженцев и переселенцев, ни чужие этим берегам корабли в порту, ни ниминучие беды, которые вот-вот должны были спуститься с небес, по слову служителей храмов, на взбаламученные головы русских, задурманенные отравой изменения миропорядка.
   - А я того, - снова чуть хрипловато напомнил о себе стриженный ежиком матрос, - был у вас на улице, где бабы черные завлекают на дело. Думаю, дай хоть раз в жизни поглажу - как оно у них это дело устроено.
   Мари слушала странную исповедь незнакомого моряка и удивлялась, уже в который раз, пропасти между её кругом и этими людьми. То есть поражало её полное незнание русской аристократией своего народа - он получался то святой, чуть ли не иконы пиши, то свирепый озлобленно-яростный хам, которому только бы пустить чью-то кровь, урвать ему не причитающееся, скот и сука. А рядом сидел этот самый забитый официрьем моряк и как маленький удивлялся миру.
   - Так оно того, вошли мы с ней в комнату, разделась она - я как глянул на тело, и всё, всякая охота отпала. Положил на стол, сколько было надо, да и в дверь. Что ж я коль немочь одолела перед ейным народом позор буду терпеть, - собеседник, пригасил окурок, и ловко отбросил в кусты.
   - Ты ей совсем голову задурил, - вмешался вернувшийся с увязанной чистой сероватой тряпицей корзинкой благодетель, - вот о то ж своя ноша не тянет, бери - да приходи, коль надумаешь. Оно того - белым быть, да всё ж наши придут. А то хош можно пойти в работницы к Добрармии, им переводить надо и так с бумагами есть необходимость, и сведения коль недавно попала в Крым они собирают - знать где сейчас какие дела по бывшей империи происходют, народ-то он с разных мест собирается, а у них тут только слухи - связи никакой. Союзники тебе правду навряд ли откроют - так что смотря какие сведения - и деньгами расчет могут, что в лавках их прикупишь яиц, круп каких, рыбы там. У них дешевше, чем у этих живоглотов на пристани.
   - Я подумаю, - согласилась Мари.
   - Машунь, ты не стесняйся - сведениями много торгуют, - поддержал оконфузившийся перед арапкой матрос, - тебе мальца выходить и сохранить главное, а мы с ними разберёмся, то не женское дело встревать в войну, бабам оно мальцов наших кормить повелено. Первое ваше будет дело для нового мира.
   Мари сама не своя возвращалась домой. Какая она всё ж таки молодчина. И сынишке, и маман, да и для себя - знать - не нахлебница. Всё сама. За сторожевание велосипеда Мари хотела отплатить другу Макса, только тот и слышать не хотел: что я тебе хапуга какой. И окрылённая удачным стечением обстоятельств Мари, как с горки, полетела знакомой дорожкой к дому Макса, предварительно надежно увязав поклажу.
   Пока маман с сынишкой оприходовали гостинцы, Мари отправилась к побережью, где сквозь трещины скал жиденьким ручейком бежала пресная вода, там она разоблачившись до нога устроила настоящий праздник для души и тела. Запах душистого мыла слегка пьянил, а может это чувство было привито сытным обедом, или довольными глазами маман, или счастливым выражением сынишки по одной бубочке разжевывающего сладкий киш-миш из глиняной кружки.
   Потом Мари так же нагишом сбежала в море, проплыла так далеко, как хватило духу, полежала на тихой спокойной вечереющей прибрежной нагревшейся за день волне, вернулась назад - и хорошо понимая, что надо экономить, тем не менее не отказала себе в удовольствии ещё разок совершить омовение земляникой с ландышами.
   Женщина уже собиралась уходить, как недалеко появился один из тех, о ком она думала всё последнее время. Нет, это не была безумная, нежданно-негаданно вспыхнувшая страсть или похоть. Это скорее было похоже на желание почувствовать мужское начало, которого она столь долгое время оказалась лишена. Князь Павел Сергеевич - делом чести посчитавший не дать сломать его родину о колено германского заговора, покинул её с малолетним ребёнком можно сказать на произвол судьбы. "Жди и так нужно", - это всё что она смогла выдавить из него на прощание. Ей было совсем не нужно, и сейчас проделав нелёгкий путь к теплому морю, где была единственная почти призрачная надежда - найти взаимопонимание и поддержку ей - полукровке, маман - совершенной бессмыслицей, абсурдом, почитающей происходящее в этой несносной стране, имеющей столь же невозможный характер, как и её незаконный муж, да и малышу, высохшему как рыбешка, нанизанная на бечевку у рыбацкой хижины.
   Поэтому теперь или никогда решила Мари. Она знала, что такие дни, когда тебе в руки плывет везение надо выделять особенно и никогда не насиловать судьбу, поэтому, понимая, что не заметить её при желании невозможно, женщина растянулась на ещё теплых камнях. Нельзя сказать, что поза была вульгарной, но Мари и не подумала прикрыться от мужского взора. Тела пахло как приготовленное к настоящему тет-а-тет, отчего Мари чувствовала своё превосходство - путь недоедание и подпортило слегка кожу, но молодость явно брала верх.
   - Увидеть Майю и умереть, - первое, что услышала Мари, когда Илья опустился с ней рядом на камни, и слегка, как по очертаниям изваяния из плоти и крови провел по боковой грани, чуть-чуть зацепив и так воспаленный сососк.
   Мари напряглась в ожидании продолжения, но ничего не последовало, Эренбург просто лег рядом и, подложив под голову руки, стал наблюдать, как на темнеющем небосводе проступает россыпь мерцающих светил.
   Обиженная в своих ожиданиях женщина, слегка даже задетая за живое, таким равнодушием, резко села. Она вполоборота внимательно ещё раз вгляделась в бесстрастное, невозмутимое выражение этого худощавого но, чем-то неудержимо пленительного лица. "Это лицо Моисея, только в такое чужеродно-притягательное могла влюбиться древняя египтянка, - вдруг восторженно предположила Мари, - или он, или никто" А наследник божества, словно почувствовав волну от разочарованного самолюбия, чуть шершавой ладонью слегка прикасаясь к коже между чуть выступающих лопаток, стал успокаивать разгневанную плоть.
   - От тебя исходит запах, как от настоящей султанской наложницы, - пошутил тоном заговорщика только что переведенный в ранг единственного желанного для тела и духа паломник древнего мира.
   - Сегодня был самый замечательный день, и ты всё испортил, - Мари снова впала в чувство, которое впервые испытала когда князь Кудашев, оставил её один на один с этой жуткой разъярённой страной.
   - Ты напрасно сердишься - в тебе говорит отвергнутая плоть, - голос Ильи странно сладострастен, будто он до конца не решил, поддаться на провокацию этой необузданной гремучей смеси из французского шарма и русского напора, или всё ж таки удержаться в рамках безобидного вожделения, - Plenus venter non studet libenter! - поет он наконец. - Imperfectum conjunctivi passivi!
   - О чем это? - женщина, как отвергнутая гордая египетская дочь, пытается нащупать почву для мщения.
   - В переводе сие значит: "О, лучше убей меня, но выйди! Коли не выйдешь, кровь моя брызнет в твое окно! умираю!", - слегка насмешливо-невиннно улыбается за спиной подрагивая голос обидчика, - Это чеховский перевод с испанского "Отвергнутой любви". А он врач, его, по крайней мере, следует воспринимать в серьёз.
   - Кто врач: автор или переводчик? - голос Мари предательски выдает чувствительность к отверженности, пусть и в такой милой форме.
   - Думаю - оба, - рука Ильи недвусмысленно поглаживает чуть дрожащую кожу, - Гидальго замирает от восторга и захлебывается счастьем. О, чудные мгновенья! Она высовывается наполовину из окна, в прорези не зашнурованной рубашки проглядывают округлившиеся молодые груди, но донна сверкая черными глазами, говорит: - Вы перестанете когда-нибудь или нет? Подло и гнусно! Вы не даете мне спать! Если вы не перестанете, милостивый государь, то я принуждена буду спать с городовым.
   - То есть это я Вас пытаюсь заполучить в свое лоно? - Мари, встав на колени, резко оборачивается и предстает во всём очаровании нагой натуры в лунной ночи перед взором нахала.
   - Майя, я снова тебя разочарую, - усмехается нисколько не смутившийся друг, - Лоно, годиться в русском языке только для выражения лоно церкви, да ещё какой оды в стиле семнадцатого века.
   Мари, начинает ощущать себя, как тот матрос, что решил посмотреть на голую арапку. Желание нейтрализуется напрочь, но не может же она так же как и он пасть в своих глазах.
   - Негодяй, - голос отрезвляюще немилостив, намёк на блудницу, явственно прозвучавший в словах собеседника, исповедующего совершенно другую религию, где и к непорочности Девы нет должного почитания, приводит Мари в себя.
   Она стремительно поднимается, и быстрым шагом почти вбегает в тепле море, которое, казалось бы, понимает её желание - смыть запах одалиски, отвергнутой в пользу любимой жены гарема.
   Когда, окончательно обессилев, Мари возвращается, то Илья все так же невозмутимо, как более древнее создание земли встречает её утверждением:
   - Не стоит кончать с собой ради минутного удовольствия, даже если оно никогда не повторится, таким как ты не суждена земная радость любви. Тебя будут использовать в своих интересах совершенно посторонние люди. Но с этим лучше смириться уже сегодня. Мне действительно жаль....
   Мари на эту тираду не отзывается никак, но потом по дороге к дому, когда Илья берет её за руку, и крепко сжимая словно поводырь, ведет по одичалому первозданному побережью, Майя не вырывает руку. Может быть ему виде будущее, ведь в конце концов его кровь столь же древняя, как сотворение мира.
   А ночью, ей снится самый страничный сон в жизни. Словно она беременна неживой, а искусственной плотью. Такой вот куклой, которую ей однажды на Рождество подарили белокрылые монахи Мон-Сен-Мишель под божественные песнопения воплотившегося Богочеловека. И эта кукла зарождается в ней не как любая человеческая плоть внизу живота, а как-то справа, словно там для неё специально оставлено пустое пространство.
   - Божухна! (Мон-Сен-Мишель) первое, что слышит Мари, открыв глаза.
   Оказывается она закричала во сне и разбудила маман и польку, спавшую с другой стороны за тонкой деревянной перегородкой - Наталью Крандиевскую, которая начинает креститься, стоя перед Маей в такой же не зашнурованной рубашке, о которой давеча говорил Илья , и сквозь прорези так же прогладывают бугорки женской плоти.
   - Вам плохо княгиня?
   - Нет, мне хорошо, - непослушным языком произносит Мария.
  
  
  часть III - Татьянин день
  
  Феодосийские улицы всё больше заполнялись цветом белой армии, всё элегантнее становились дамы, распускавшиеся поздними цветами на его мостовых, уж и не чаявшие вернуться в мирную довоенную царскую Россию. Иногда даже забывалось о мраке, ползущем с севера на тихие пахнущие рыбой и водорослями причалы крымских портов, отчего казалось бог наконец-то смилостивился и дал русским шанс остаться в дореволюционной стране, не погрязшей в кровавых причудах великих переустроителей мира.
   Это странное состояние передавалось всем: военным, как бы получившим шанс на блеск эполет и веру в победу истинного русского над разбуженным хамом, интервентам, которые всем казались братством по оружию, а не очередной попыткой овладеть необъятными богатыми территориями дикого варварского народонаселения, российскому дворянству, сохранившему за собой право на надежду вернуть былую славу и благосостояние, потому что все явственнее маячило - за границами этого государства у них нет будущего, там они - эмиграция не самого высокого востребования, практически обречённая на нищету, - и тем яростнее было желание последних вложить в руки "своих" меч возмездия всем посягнувшим на трон: главное удержать вожжи, а там они меж собою поквитаются - кто недооценил пагубность заигрывания с рабоче-крестьянским элементом, кто переоценил силы проснувшегося и рванувшего к власти капитала.
   Прекрасные дамы, женщины - одни они, казалось, цементировали собой эту разномастно-разношёрстную породу, обитавшую на берегах солёного Понта. Да еще может поэты, вновь замутившие свои таланты и стремления на русском особом пути в истории человечества, что делало их в собственных глазах пророками и ясновидцами. На спор заключались пари - кто точнее предскажет глубину падения человеческих нравов и высоту подъема человеческого духа. Бог отошел между тем куда-то на задний план, сменившись мистикой и сеансами флюида: однако и те, кто жаждали поставить на место пошатнувшееся колесо истории, и те, кто раскачивали лодку в намерении зачерпнуть то ли правым, то ли левым бортом солоноватой забортной воды, дабы было веским основание сбросить лишний балласт из трюмов на илистое дно фарватера, и двинуться налегке, в полной уверенности, что раз уж всем не выжить - то выбор потребовала сделать история, а не одурманенное жаждой не погибнуть в этом водовороте сознание.
   Отчего все мерзости, предательства, гнусности, казались неизбежным фоном развертывающейся батальной сцены - гибели державы, строя, армии, флота, национальной гордости, человеческой сущности и божественного предназначения. Люди шли по крови и не стеснялись того. А ля гер, ком а ля гер.
   Гер - гера, герб, герман, герой......
   - Мари, ты только послушай, - звучит потусторонне, как будто обращается к сидящей за угловым столиком молодой особе, само слегка задымленное полуподземное пространство кабачка, где в обществе русской богемы, среди всепроникновения и всепонимания момента неповторимости судьбы и жизни, высокопарно, чуть лживо, чуток наивно, иногда жестоко до испепеления души и тела, иногда опускаясь до лизоблюдства, звучит умирающая, уже никогда не будущая востребованной русская поэзия.
   Кудашева, которой адресован возглас, мало присушиваясь к чужой речи, качает в знак согласия с происходящим слегка захмелевшей головой. Её собственные попытки уравновесить мир внутри и снаружи вымышленными литературными композициями натолкнулись на преграду - так и не состоявшаяся поэтесса не хочется растравливать свою душу на эти чужеродные сцены крушения идей и иллюзий. То ли дело - тело, жаждущее самоподтверждения востребованности и узаконенности бытия. Именно это ощущаемое ею как нечто постороннее тело - никак не другое. Других вокруг - кажется слишком. При всём при том, вот без её тонких пальчиков, вновь понежневшей от возможности не голодать и не зябнуть в суровых русских замах кожи, без глубоких, иногда тривиально воспеваемых поклонниками глаз, без её стройных, ласкаемых при малейшем прикосновении обожателями ножек, без её имён, вселяющих мистическую нотку в собеседников, без её сумасбродства, доходящего порой до безумия - этому пространству однозначно не прожить. Оно должно что-то предпринять, как-то посторониться что ли, и дать ей дорогу и защиту.
   Как-то по приезде Волошин, рассказывая о приходеангличан на смену германцев и красных в Крым, упоминал забавный эпизод. Котебель его был никак не защищён, но шесть человек кордонной стражи, дабы явить храбрость, обстреляли из винтовок английский крейсер, что было бессмысленно и совершенно неожиданно для жителей. Крейсер ответил тяжелыми снарядами, отчего некоторые постройки разлетелись в щепки. Делать было нечего, бежать некуда, прятаться негде. Макс, пока длилась военная операция, кое-как укрывшись от осколков, отвлекал себя от происходящего переводом "Пленного принца" Андре де Ренье.
   - Макс - ты безумец, - Мари пытается восстановить сцену то ли нападения, то ли освобождения Коктебеля.
   - Не более чем. Когда офицеры, посчитав миссию выполненной, поднялись ко мне, тоо первое, что спросили: "Ну и как вам жилось при советской власти?", и "Есть ли жертвы обстрела?". Единственной жертвой, представь был пятидневный котёнок, один из шести братьев, сосавших какую-то приблудную кошку-мать во время обстрела. Поверишь ли, двенадцать пудов стали и свинца - чтобы убить это малое существо.
   - Если с ней что-нибудь случится - ты мне ответишь! - раз уж не полюбить, то нуждаться всенепременно, до потери, если можно так сказать, стимула к жизни.
   Теперь, оставив сынишку на попечение маман, под предлогом обеспечения семьи жизненно-необходимым, что отчасти было правдой, Майя Кудашева перебралась в возрождающийся портовый городок. Здесь ей подыскали комнатку, очень удачно расположенную: с отдельным входом и хозяйкой - старушкой-затворницей, которая ничуть не досаждала квартирантке, какими бы то ни было претензиями и вопросами.
   Феодосия, с приходом добровольческой армии на юг России, образовывалась как довольно приемлемое пристанище в разбушевавшейся по вселенной стихии. Белые армии, связанные с молодой женщиной узами супружеского и отеческого долга, исполняемого её мужем на просторах отчизны, держали Майю в центре мужского внимания офицерского корпуса: может и их женам, матерям и сестрам будет суждено оказаться сбереженными чьей-то заботой и честью.
   Честь между тем понималась по-разному. И всё больше смахивала на русскую рулетку. Тем более, что место, которое выпало в Маин послужной список оказалось - феодосийским пунктом отдела пропаганды, разместившемся в шестом номере гостиницы Астория, куда согласно местным декретам и призывам стекались все сведения о событиях на Крымском полуострове, на юге, в Сибири, в Совдепии, Москве и Петрограде. Еще казалось возможным поверить в эти листовки кричащие о водворении в стране правового порядка, восстановлении могущественной, единой и неделимой России, созыве вновь избранного Народного Собрания, путем установления на первых порах областной автономии и местного самоуправления. Деникин был именем, которое вселяло гарантии, веру и способность к обретению утраченной родины.
   Между тем Кудашева, как губка, пропитанная эфиром революционного пробуждения, торопливой рукой записывала тезисы очередного оратора. Невысокого роста господин в слегка поношенной тройке мало сочетался с громогласностью своего ораторского таланта. Диктующий в этот момент свое видение исторического ракурса, как волю каких-то только ему одному ведомых высших сил, почти не прерывался на отвлекающие диалоги в соседней комнате, на какие-то организационные моменты в процессе подготовки лекций, которые ежедневно проводились отделом пропаганды "Освагъ" на Итальянской улице со сцены Художественного театра.
   - Заблуждение большевизма и причина его успеха в России, состоят в том, что большевики узурпировали массовые собрания и забили своими речами любые небольшевистские выступления и митинги, - будущий докладчик, казалось, брал низкий старт, на этой марафонной дистанции: где он и где его естественный оппонент, но это двутысячеверстное пространство, по всей видимости, мерещилось первому малосущественным в мире влияния идей, просто - рукой подать.
   - Господин Перозио, Мари, - где-то в глубинах коридоров послышался голос, обращавшийся к Мае и лектору, тем самым прервавший патетику речи хозяина положения, отчего лицо излагавшего очередную длинную путанную тираду приняло искаженно-болезненное выражение, правда, Мая торопившаяся покончить с обязанностями секретарши у очередного властителя дум народа, этого не заметила: карандаш мелькал в её пальчиках всё так же споро, однако мысли были раздвоены на здесь и там, - господа, - повторилось из коридора, - не забудьте забрать талоны на вино.
   - Печальная ошибка, - то ли в продолжение прежнего монолога, то ли обращаясь к меркантильности мира, продолжил седоватый господин у распахнутой одной своей половинкой балконной двери.
   Майя, внимательно взглянув на силуэт у окна, приостановилась, собирая мысли воедино: вино, печальная ошибка и маячивший на горизонте одинокий вечер. Может быть сразу с работы завернуть к служителям Мельпомены, пусть и слегка поднадоевшим со своими кровавыми воскресениями и серыми вторниками и субботами? Однако, на эту внутреннюю безысходность выбора почему-то отозвалось усталостью затекшее от несменности позы плечо. Нет. Пожалуй, офицерское общество будет предпочтительнее, определеилась Майя, тем более, что военно-морские операции союзников под Керчью держали в городе немногочисленные силы французских моряков, явно симпатизировавших молоденькой соотечественнице, которая тем самым автоматически выдвигалась на роль ценного сотрудника фоедосийскго отдела пропаганды, что делало Майю довольно весомой в собственных глазах.
   - Мари, вы несколько повисли в облаках, - трибун-философ обратился к девушке слегка раздраженно: на кого приходится тратить драгоценное время. А ведь промедление смерти подобно, вспомнились слова красногоперого, которого завтрашний оратор, слышал пару месяцев назад в Одессе. Как ему внимали эти пролетарки в алых косынках, - нам бы таких! Так нет же, духи, чулки, талоны на вино - печальная ошибка!
   А ошибка уже стояла на Екатеренинском проспекте, облокотившись о каменный парапет, и вдыхала свежесть надвигающейся ночи. Чуть приметные барашки шуршали по крупной прибрежной гальке, где-то громыхало то ли грозовым фронтом, то ли артиллеристской канонадой, отчего крики чаек и побито ютящаяся у стенки собака казались нехорошими предвестниками надвигающейся непогоды. Мари сколько постояв, двинулась к офицерской кофейне.
   - Прошу присесть, заждались, - первый же столик при входе оказал вошедшей молодой особе любезность.
   Но Майя остановилась в нерешительности выбора: соотечественники далекого Норда выглядели не в пример привлекательнее в своих единого образца форменных френчах, как теперь принято было говорить, чем русские, даже морские офицеры, потерявшие единство вслед за апологетом нового порядка Керенским, разрушившим соответствие единому форменному уставу, тем немногим, что делало хаос русского революционного сегодня более не менее объединяющим. В конце концов - свои уйдут, а эти всегда будут под рукой, решила Майя и проследовала мимо завсегдатаев местного винного погребка поближе к тем, кого только, что определила как "свои".
   Здесь ей тоже были рады, но по-своему: она попала в сферу дышащего вниманием к покидаемым на этом диком полуострове сокровникам. Так как по всему было видно: русским придётся разбираться самим в этой заварухе. Майя жадно вслушивалась в родную речь и тяготилась неопределенностью: есть ли у неё надежда устроить среди обломков российской империи своё счастье.
   А под легкой шелковой юбкой дрожали коленки от недвусмысленных прикосновений сидящего рядом галантного кавалера, чем-то неуловимо притягательного своими тонкими чертами лица, какими-то грустными глазами, далёким наречием родины. Родина звучала в ушах задолго за полночь и начиная с восхода солнца.
   - Мари, Мари, - слегка влажные от долгих усилий губы не отпускали сознание и тело в одиночество. Не хочешь ли ты со мной во Францию? Мог ли кто-то, наконец-то, стать единственным?
   Три ночи безумия - и рейд Феодосии опустел. Мари с еще несколькими оставляемыми влечениями стояла на причале, наблюдая как французский флаг исчезал в предрассветной дымке. На календаре была среда, на душе тревога, и резкая боль отчаянья в невозможности устоять одной на скользком склоне окружающей действительности.
   - Никому она там не нужна? Никому, никому, никому, там-там-там.....
   Ночью ей снилось, что она из последних сил гребёт к берегу, вот уже виднеются незнакомые еще пока улочки спасительного города, какие-то фигуры в белых хитонах, словно по воздуху спускаются к окрестным горам, защищающим этот селение от непогоды, всё так близко и так недостижимо далеко - помочь некому. И на очередном гребке, захлебнувшись понтом, или каким другим морем, Мари понимает - поздно.
   - Так как эти лягушатники в постели? - кто-то из новых знакомых хамовато распустив руки, присаживается у столика в кофейне.
   - Вы пьяны, - голосок Майи дрожит, и рука жаждет ответить на оскорбление.
   - Но-но, - предупредительно суживаются глаза напротив на Маин непроизвольный жест, - полегче, разжалованная княгиня.
   - В чьей бы армии могли еще служить такие негодяи, - дерзость у неё в крови.
   - Я злопамятен, милашка, - собеседник глаза в глаза не считает нужным отступиться от задуманного.
   Майя, резко отодвинув стул, приподнимается и твердым, но спокойным, шагом выходит на свежий воздух. Надо всё бросить и уехать домой. И где тот дом? Хочется ли тебе иметь что-то похожее на дом здесь, где могут отнять все от чести до жизни? Совершенно непроизвольно девушка оказывается у спасительной кромки моря. Холод волны обжигает кожу и возвращает желание еще побарахтаться в воде, хотя, и предсказано - не выплывешь. Окончательно промерзнув под западным ветром, Майя бредет по направлению к Феодосии. Что там еще маяком витает над бухтой?
   "Маяк, Майя, маяк" - то ли слышатся крики чаек, то ли только кажутся. Она поднимается по валунам к прибрежным переулкам и, не разбирая особо дороги, идёт слегка угнетаемая холодящим сознание ветром по спящей Феодосии.
   На одной из улочек в поле зрения попадает странный человек, в окружении каких-то запоздалых прохожих декламирующий незнакомые стихи:
   Если крикнет рать святая:
   "Кинь ты Русь, живи в раю!"
   Я скажу: "Не надо рая!
   Дайте родину мою!"
   Аплодисментами ему звучат копыта лошади, тянущей воз где-то во тьме крымской ночи. "Они сумасшедшие, - мелькает подсознательное резюме, - она им как жизнь, как мать и жена".
   Чуть не доходя до дома, Кудашева, погруженная в воображаемый мир, где она не она, а что-то драгоценное, возлюбленное и испестованное, не замечает тишайше отколовшуюся от теней окружающих проулок деревьев темную субстанцию, которая сильным движением опрокидывает женщину навзничь.
   - Графиня предпочитает русским французов? Она знает тонкости ремесла? - голос ещё более нахален и пьян.
   Конец государства и правопорядка наступает тогда, когда вам не улице не у кого попросить помощи. Это конец?! Подол платья прижат к булыжнику мостовой. Хочется крикнуть, как тем чайкам: "Майя, немая". Но женщина закрывает глаза: в конце концов, привыкаешь ко всему. Аки лев рыкающий - ходит дьявол. Ей ли противостоять дьяволу во львиной шкуре? Но Бог далёкой Нормандии не так равнодушен, как кажется. Неожиданно охальник получат удар, поубавивший его пыл - кто-то из проходящих не остался равнодушным к унижению женщины. Вероятно, стоило бы его поблагодарить, но Майя освободившись от военного башмака, кидается к дому. Снятое платье изгажено и порвано по низу подола. Хозяйка швыряет его в угол и, слегка обтершись влажным полотенцем, калачиком сворачивается на прохладных, но пахнущих свежестью простынях: и не растерзали тебя львы на этой римской арене? Святая Татьяна - помолись за меня.
   - Вернувшись из германского плена, первое, что пришлось пройти - это дезинфекция во французских пересыльных конторах, - Майя как обычно вполуха слушает очередного будущего оратора на ней проверяющего интересы мастного населения, - уничтожение инфекции - как способ вступить в цивилизованный мир. Могут ли они понимать: куда и как катится это взбесившееся пространство потерявшее контроль?
   Майя захлопывает тетрадку, долго смотрит на впалые, несколько дней небритые щеки русского офицера в таком же, как у всех у них неопределенном по покрою и цвету френче, и сказав, то, что первым приходит на ум:
   - Auf Wiedersehen mein Herr! - выходит на свежий воздух: "Домой, к маман и Сержу!"
  
  
  
  часть IV - белый террор
  
   Майя, не открывая глаз, вдыхала запах исходивший от волос сына, съёженным комочком лежавшего у неё под рукой. Тепло и нежность наполняла сердце, её молодое, здоровое, дышащее жаждой наполнения - сердце, в котором еще не поселились грозовые отсветы грядущего жизненного разгрома и этого, сегодняшнего , бог весть какими судьбами посланного ей, гнёздышка. Маман точно мышонок скреблась за стенкой, тихонько звякали разномастные чашечки, стаканчики и блюдца. Можно было предаваться радости от наступающего дня, по-прежнему нежась в пахучих льняных простынях, но кипучая внутренняя струна тяготилась бездействием. Майя, чтобы не слишком потревожить Сержа, отодвинулась к самой стеночке и по-кошачьи неслышно выскользнула в соседнюю комнатку.
   Завтрак на сегодня состоял из желтовато-белой, скорее кремовой по цвету, рисовой каши с доброй пригоршней изюма, отчего каша таяла во рту, словно манна небесная.
   - Маман, - по-французски, как обычно к матери, обратилась Майя, - такую кашу готовить вредно, хочется съесть всё стразу.
   Но мама только пожала сухоньким плечиком:
   - Почему не побаловать себя, скоро новый урожай винограда, так что думаю мы можем себе позволить такую роскошь.
   Потом они пили настоящий турецкий кофе, приобретенный Майей в феодосийском порту, где как никогда много реяло турецких флагов на рейде, отчего кофе стал действительно доступен по цене, не в пример лавчонкам перекупщиков в припортовых улочках.
   Забросив службу в Феодосийском "Осваге", который казался теперь слегка разворошенным осиным гнездом, молодая женщина, прихватив маман и сына, переселилась с коктебельского хутора вновь в дом Максимилиана Волошина, только что встрявшего в очередную авантюру с освобождением красного (белого) генерала Маркса.
   - Майя, как можно на одного человека взвалить глупость происходящую на полуострове? - иногда Майе кажется, что она никогда не была юной и бесшабашной девочкой, которую этот полугерманский медведь таскал к армянской часовне в горах, - отныне, все забыто в этих опрокинувшихся с небес на землю неурядицах и невзгодах, каковые молодая женщина чувствует своим настоящим, и которые Макс, не в пример Мари больше видавший за последние годы, называет террором, - Террор - вне цвета, нации и расы, - глядя на белый профиль богини Татиах, взгромоздившийся словно птица на антресолях, вещает голова Максимилиана, под автопортретом хозяина, похожего на Медузу Горгону, только вместо извилистых змеек, нимбом прототипу служат темные волнистые пряди.
   - Однако, чаще всего говорят о красном терроре, - припоминает собеседница речи агитаторов "Освага".
   - Что есть красный цвет? Цвет красноармейских воззваний и расстрелов. Так я тебе скажу, что ожидал ещё большего разгула звериного в человеке. Странно даже, что человек в самых адских условиях способен отделять себя от звериного наследия в нём. Причем заметь - на добровольных началах. Это удивительно - что есть человек! Бог скорее выкажет в себе первородство карающей длани, чем человек, взявший на себя миссию бога.
   На этих словах Макс, остановив сам себя, направляется к книжному шкафу, где среди мировой поэзии и прозы у него собраны реликвии уходящей России. Выискивая между делом среди всяческих разноцветных листовок необходимое, в порыве спора Максимилиан, вдруг, начинает читать Майе, воробышком сидящей на подоконнике открытого окна, свои последние стихи, по всей вероятности - первые, пришедшие сейчас на ум:
   Поддалась лихому подговору,
   Отдалась разбойнику и вору,
   Подожгла усадьбы и хлеба,
   Разорила древнее жилище,
   И пошла поруганной и нищей,
   И рабой последнего раба.
   Майя, всматриваясь в такие знакомые ей черты, вдруг, начинает осознавать: чем она, эта страна - Эсмиральда, им так дорога, всем этим русским - возможностью искупления греха, " ANAKГН".
   Евреи со свои библейским змеем обрекли всех на грех перворождения. И вот. Она. Поруганная своими детьми, идущая к искуплению того, что вменено ей как клятвоотступничество, идущая босой, как Сикстинская Мадонна, но уже словно бы и не по земле запыленными ногами, а по обетованию рая - чистая пречистая. Рожденная - знать. После распятия - ей будет воскрешение из мертвых.
   Между тем Макс, присев на уголок деревянного кресла, которое под ним недвусмысленно хмыкнуло, (словно являясь немым свидетелем происходящего, пожелало вставить и свою нотку неудовольствия вершащегося вокруг произвола), начинает без разбору, так и не найдя вероятно нужного документа, зачитывать строчки попадающиеся на глаза:
   - Никто не имеет права производить обыски, кроме как в крайнем случае, - комиссар по охране города Головин, - заметь, это объявление я сорвал с двери дома, который был обчищен в восемнадцатом, прямо под этим угрожающим напоминанием о порядке. Глупо, писать воззвания там, где народ смотрит не на буквы, чернеющие на коричневой, оберточной бумаге, так же вероятно кем-то экспроприированной, а на суть стихии, дающей, как при кораблекрушении в прибрежных водах, местному населению поживиться останками утонувшего корабля, - Макс приостанавливается и внимательно смотрит на Майю: ясен ли ей посыл? Цвет террора - вне видимой зоны спектра.
   Женщина слегка кивает головой - как будто бы ей всё очерчено доступными штрихами. Следующий лист, кажется совсем уж по-детски наивным:
   - Воззвание. Татарское население Города Феодосии протестует против провокационных слухов о татарах, сеющих национальную рознь. И просит ни на минуту не поверить подобным слухам, - понимаешь, татары это золотой век Крым Гиреев, а тут, - и от досады Макс растерянно шевелит жесткие кудряшки, создавая впечатление, что змеи Медузы пришли в движение от волны информации, плещущееся у побережья Понта.
   - Солдаты артиллеристы и инструкторы, записывайтесь в ряды добровольцев артиллерии Красной Армии, заметь, обещают по 100 рублей содержания, а инструкторам аж по 200. А чем прикажешь зарабатывать на жизнь - правильно - смертью.
   - Макс, так я ж тебе тоже про красный террор...
   - Значит, всё ж таки красный преобладает, по типу кровавого месива? - Макс как-то странно пощуривает глаза, отчего мешки под глазами словно наполняются в объеме гневом, и перебрав еще сколько то шуршащих, а то ветхих посланий, он останавливает свой выбор, - Объявление. Впредь до особого распоряжения мобилизация буржуазии откладывается. Председатель комиссии такой-то, секретарь такая-то. Обыденно, словно кровь расстрелов на заре это не их рук дело.
   - Белый террор?
   - Кто кого! . . . вот-вот слушай, это я в Керченском порту подобрал: а почему они так делают? Да потому что они снова хотят у власти стать, опять по старому царствовать, опять как и прежде убивать, вешать да расстреливать, а жен и дочерей наших насиловать и себе в любовницы брать. Вот чего хочет эта сволочь. Не верьте ей, товарищи. Вот веры то и не осталось, - как-то погрустнев и погрузнев закончил Макс, - думаешь в таком котле можно было собрать всю всплывшую пену от кипящего мяса?
   Подойдя почти вплотную к девушке, распаливший себя на новую атаку с террором без цвета, неуклюжий по-своему Максимилиан, приобнял крошечную для его лап головку и прижал к груди. Майя, почувствовав биение этого неугомонного сердца, словно в колокол бьющегося в грудь, незаметно для Макса поцеловала пульсирующую плоть: "Будь храним своим Всевышним".
   Ночью ей снится сон, в котором ей, собирающейся в новую жизнь, кто-то пытается подарить изящные красные туфельки, но, видимо перепуганное Максимилианом сознание, резко противится красному цвету. А может эта шутака даже во сне кажется неприемлемой. Белый террор. Террор без цвета и отттенков.
   Сейчас, стоя у того же окна, только уже в более строгой позе Мари читала французский диктант трем склоненным над большим кабинетным столом белокурым девичьим головкам. Головки старательно пыхтели, средняя из сестер при этом ревностно прикрывала свободной рукой написанный текст, чтобы сидящие рядышком не пользовались её знаниями. Майю - это несколько смешило: что проку в задымленной России от французской литературы? Какой-нибудь мужлан и не заметит - есть ли чувства и утонченность в этой женской головке, зачем им тут наша история и культура, вот конкретно этим, обреченным стать серыми мышками, снующими в поисках пропитания?
   - Au livre VI, Quasimodo est jugе au Chаtelet pour sa tentative de rapt. L'affaire est еcoutеe par un auditeur sourd, et Quasimodo est sourd lui-mеme : le procеs est une farce, et Quasimodo, sans avoir еtе еcoutе et sans avoir rien compris, est condamnе а deux heures de pilori en place de Grеve et а une amende. Sur la place de Grеve, dans un entresol, se trouve le " Trou aux rats ", qui sert de cellule а une recluse volontaire, la sоеur Gudule*.
   - Je trouve un choix еtrange de l'objet, - вдруг слышится голос матери, этих девочек, замершей в проёме белой двери.
   - Что же здесь странного, - парирует, как бы уличенная в чем-то преступном, молодая преподавательница.
   - Французская классика богата на более скромные вещи. Или французы перестали быть пуританами? - полная, колыхающаяся от ходьбы грудь, как бы отдельно от хозяйки выражает свое недовольство Маиным предпочтением во вкусах и взглядах на современные пороки и грехи.
   - Но что прятаться головой в песок, будто птица страус, - голосок полукровки звучит несколько накалено, словно воспринимает происходящее на свой манер: не достаточно француженка, и совсем не русская.
   - Maman.... - девочки вразнобой пытаются отстоять свое право знать о настоящей жизни больше, чем считает это возможным родительница.
   - Отец бы был крайне недоволен, таким положением вещей, - в поддержку себе говорит, повернувшись к отроковицам, их матушка.
   - Но папа не знает по-французски, чем бы ему остаться недовольным? - удивленно приподнимает дугой бровь старшая из девочек, на французский манер произнося слово - отец.
   - Между тем, он платит не за просвещение вас в смысле взаимоотношения мужчин и женщин, - голос старшей из присутствующих женщин непримирим с таким отношением к зарабатыванию денег этими современными гувернантками: вот только пусти всё на самотёк, - господин Калинин нанял Вас для обучения дочерей азам языка, - долгий взгляд под затянувшуюся паузу , - Я-зы-ка!.
   Поставив точку в своих претензиях, госпожа Калинина покидает учительскую комнату.
   - Что вы поняли в тексте? - отвернувшись к морю, интересуется Майя.
   - Люди не любят уродов, - после небольшого перешушукивания за спиной высказывается младшая из сестер.
   - В целом верно, - соглашается, слегка прислонившись лбом к стеклу, Мари, - они не любят всех, кого хоть по какому-то установившемуся признаку можно поставить ниже себя. И признаки они разработали сами под себя. И наслаждаются избранностью как правом первородства, забывая, что именно первые как раз и есть самые великие вероотступники.
   - Мама была не права?
   - Отчего же....Надо полагать, госпожа Калинина держит вас вдали от происходящего в надежде, что такими усилиями удастся избежать вам общей участи - крах морали и нравственности в её понимании, не должен коснуться stupides petits anges, - Майя подходит к девочкам, пару минут смотрит на них, благословляя Господа, что дал ей не дочь, а сына, учительница просит самую бойкую - меньшую, - Sophie, comment traduire?
   - Ангелы-хранители за нас, - хитро улыбается девчушка.
   - Vous faites des progrеs, - слегка предостерегающе помахав указательным пальчиком, Майя отпускает учениц.
   И вот, пару дней спустя Волошинский дом был поставлен на уши известием: Деникинская контрразведка арестовала Осипа Мандельштам, как пособника Пролетарской Диктатуры.
   Известие принес Илья Эренбург, собрав в верхнем самом большом кабинете, оборудованном Майей для уроков, всех обитателей дома.
   - Что он там мог начудить? - Елена Оттобальдовна, прислонившись к косяку двери, никак не может связать мальчишескую фигурку Осипа с грозовым раскатом - "контрразведка".
   - Уличен, как сейчас модно говорить, - оборачивается к грузноватой, но довольно привлекательной в своем нежелании молодиться и казаться не тем, что ты есть на самом деле, матери Макса Илья.
   Пауза повисает как в недоработанной до конца сцене провинциального драматурга: он же не способен сочетать реальность мира и сюрреальность своего к нему отношения. Человек не от мира сего мог ли вмешаться в то, о чём он имеет довольно смутное представление?
   - И что там конкретно? - пытается прояснить ситуацию Макс, только что хлопотавший об изменении смертной казни красному, в понимании местной власти, генералу Марксу на каторжные работы.
   - Конкретно будет: когда его поставят к стенке, - запальчиво ответствует Илья, - у них там каждый попавший в лапы - объявлен вне закона.
   После этого замечания с полчаса уходит на разработку стратегического замысла, еще полчаса на тактическую разработку деталей плана и следующий день начинается с того, что Илья за свои деньги нанимает экипаж, и везёт Майю на аудиенцию к главе местного отдела контрразведки.
   Вчерашние расчеты оправдываются: вензельная визитка княгини Кудашевой открывает двери просторного кабинета, залитого ранней крымской зарей. Стол хозяина кабинета несколько захламлён бумагами, лентами телетайпа, в вензельных металлических стаканчиках, на которых позолотой отражаются первые лучи, торчат головки разноцветных карандашей, на змейках подсвечников водружены толстые белые свечи, странно сочетающиеся с телефонным аппаратом - всё это скорее похоже на канцелярию, если бы не прикрепленные к дощатой перегородке за спиной генерала : пара морских кортиков, казачьих и турецких сабель от прямых до достаточно изогнутых, какие-то наколотые на спицу бумажки, какие-то агитки и приказы.
   - Господин генерал, соблаговолите прочесть, - тоненькая ручка в ажурной перчатке протягивает незапечатанный конверт.
   Господин, вальяжно расположившийся за столом, слегка наморщив высокий лоб, открытый зачесанными назад седоватыми волосами на всеобщее обозрение , судя по всему польщен визитом хрупкой и очаровательной дамы на визитной карточке, которой было начертано: "Княгиня Кудашева".
  
   "М[илостивый] г[осударь]!
   До моего сулха дошло, что на днях арестован подведомственный Вам чинами - поэт Иос[иф] Мандельштам. Т[ак] к[ак] Вы по должности, Вами занимаемой, не обязаны знать русской поэзии и вовсе не слыхали имени поэта Мандельштама и его заслуг в области русской лирики, то считаю своим долгом предупредить Вас, что он занимает [в] русской поэзии очень к[р] упное и славное место. Кроме того он человек крайне панический и, в случае, если под влиянием перепуга, способен на всякие безумства. И, в конце концов, если с ним что-нибудь случится, - Вы перед русской читающей публикой будете ответственны за его судьбу.
   Сколь верны дошедшие до меня слухи - я не знаю. Мне говорили, что Мандельштам обвиняется по службе у большевиков. В этом отношении я могу Вас успокоить вполне: М[андельш] там ни к какой службе вообще не способен, а также [и к] политическим убеждениям: этим он никогда в жизни не страдал.
   Волошин."
  
   Подняв на молодую, привлекательную своей непосредственностью просительницу по делу этого самого недавнего еврея Мандельштама, взгляд, видавший виды разведчик, золотопогонник, как по себя определяет его статус Майя, ещё раз внимательно вглядывается в красивые по-детски широкие глаза молодой женщины, отмечая при этом и чистоту отделанного венским кружевом темного платья, и безукоризненность в выборе крохотной шляпки, над замысловатой волной волос, и самое главное - быстрый пронзительный взгляд, прячущийся за полуприкрытыми веками.
   - А кто же такое Волошин? И почему он мне так пишет? - вполне натурально тем не менее удивляется серьезный военный, шевеля красиво подстриженными усами с сединой.
   - Поэт, - Майя Кудашева вложила в это слово всё величие, каким можно было сопроводить столь короткое пояснение.
   По глазам генерала однако читалось: он не понял ответ. Помолчав, Майя сочла необходимым дополнить:
   - Он со всеми так разговаривает, - голос был высок и чувственен.
   Письмо, только что прочитанное в кабинете контрразведки, сочинялось вчера в неизъяснимых муках, словно рождалось на свет дитя, которое одним своим появлением должно было свидетельствовать в пользу Осипа, и тем не менее не оставлять двусмысленности в толковании, отчего было написано в духе корректном, однако на лезвии ножа.
   Прошение, впрочем как и личные ответы, очаровательной княгини звучали, правда, несколько двусмысленно, на грани личного оскорбления. Поэтому генерал запомнил и её, и имя Мандельштам, Недовольным жестом сложив конверт, начальник контрразведки сунул бумагу в боковой карман: "Подумать только под этакой шляпкой столь язвительный язычок!"
   Тем не менее, на другой день было приказано отпустить Мандельштама.
   И разумеется первое , что сделал освобожденный - направился к своей спасительнице. Что, в свою очередь,очень растрогало Мари, неожиданно ставшую для кого-то настоящей судьбоносной роковой находкой с Гюговским " ANAKГН" (" Fatalitе ").
   - Fatalitе, моя прекрасная судьбоносица, Fatalitе, - соглашался с Маей, склоненный крупной своей головой к руке женщины, поэт.
   Вечером все пили на террасе чай с какими-то странными турецкими лепешками и читали стихи.
   Холодная весна. Голодный Старый Крым,
   Как был при Врангеле - такой же виноватый.
   Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,
   Такой же серенький, кусающийся дым.
  
   Всё так же хороша рассеянная даль -
   Деревья, почками набухшие на малость,
   Стоят, как пришлые, и возбуждает жалость
   Вчерашней глупостью украшенный миндаль.
   Мандельштам останавливается и спрашивает: верит ли кто в проходимость глупости, а не царствование её.
   - Нет ничего дороже человеческой глупости, - подводит черту Илья Эренбург.
   Смешно, но его слова подтверждаются для Мари буквально через пару-тройку дней, когда в учебную комнату, где Кудашева проверяет своих учениц на знание урока, врывается разъяренный отец девочек, казацкий генерал Калинин, как раз приехал к своей семье в гости, и узнавший от жены подробности происшествия.
   - Княгиня, я вверил вам своих дочек в надежде на ваше звание и происхождение. Но вы...., - тут генерал слегка запнулся: не находя нужного выражения, видимо, в понимании необходимости сохранения отцовского авторитета в глазах дочерей, посему, метнув грозный взгляд из-под подлобья в сторону, к стоявшей сзади у себя раскрасневшейся жены, чувствовавшей себя при этом виновницей разыгравшейся сцены, мужчина спрятал зажатый в руке пистолет и продолжил, - я узнал, что к вам ходят жиды. Первого жида, который к вам войдет, я застрелю.
   Майя, потрясенная этой атакой, отступала спиной к окну, пока не упёрлась в стену.
   Между тем все молчали. И генерал, производящий впечатление и мощным телосложением, и сероватым военным мундиром, сколько минут подумав, счел нужным продолжить:
   - Нежели ни капли русской крови в Вас не осталось: они же уничтожили Россию?
  
  
  
  
  * В книге VI, Квазимодо переводится в Шатле, где обвиняется в попытке изнасилования. Рассматривается дело над глухим Квазимодо, который ничего не слышит и не понимает, отчего весь суд становится фарсом, и Квазимодо, не будучи услышанным и понятым, не имея ничего, приговаривается к позорному столбу со штрафными ударами в наказание. На Гревской площади, у места "крысиная нора", в которой в добровольном затворничестве проебывает словно в клетке сестра Гудула.
  
  
  часть V - потребовалась целая жизнь
  
   Это крымское лето незаметно катилось к закатному красновато-розовому небу над скалистыми, встающими грядами по уровню горизонта цепями. Оно никогда не бывает яростно красным, алым, почти никогда не опускаются его краски до нижнего уровня спектра, оно бывает затянутым дымкой, солнечным маревом, надвигающейся грозой, но всегда оставляет надежду на бесконечность всего, что витает где-то высоко в его недрах - оттуда никогда, или почти никогда, не спускается на землю кроваво-красное сияние царственных одежд пурпура. Под этим небом на крошечных горных долинах, ютящихся неприкаянными пасынками планеты, зреют винные ягоды, несколько дикие, как и все вокруг. Но это свои кисти, пусть и не такие сладкие и нежные, как на далёких италийских или французских плантациях, густой зеленой шерсткой порывающих южную Европу, но тем не менее и чахловатые с виду виноградные лозы местных виноградарей дарят свои соки, как матери желающие отдать все лучшее, что имеют, своим детям, по принципу: всё, что могу.
   Братья Мандельштамы, бог весть по каким соображениям подрядившиеся на сбор урожая винограда, не преминули позвать с собой Мари, которая Осипу всё еще виделась в образе богини-гречанки Медеи - спасительницы безропотных жертв.
   - Ося - это ты-то безропотный, - подтрунивал над старшим Юлий, - да тебе ж с твоей национальной идеей: мир - евреям, уже нигде места не сыскать. Бросил бы ты эти штучки.
   В перерывах между трудными изматывающими работами на виноградниках они втроем лежат под огромным, каким-то былинным грецким орехом, единственным естественным защитным экраном между ними и солнцем на этой равнине. Майе смешно и грустно наблюдать за братьями, столь одновременно похожи и различны были они в своей любви и нелюбви к этому миру, который видно им казался одним большим пристанищем, случайно возникавшим на пути блудных еврейских сыновей, бросивших дом, но так и бредущих по пустыне то ли в желании увидеть исток, то ли в жажде закончить свой собственный исход из рабства.
   - Юдель, - старший обращается к Юлию на только им двоим ведомой волне, - какие штучки тебе кажутся неуместными?
   Младший поворачиваясь полубоком к собеседникам, одновременно подмаргивая Мари: вот что ты на это скажешь? припоминает:
   - Петербург объявил себя Нероном и был мерзок, словно ел похлебку из раздавленных мух.
   Помолчав, видно, пытаясь представить еще раз то состояние, которое родило эти строчки, Осип садится, прищуривает свои голубые глаза на пробивающееся сквозь листву солнце, и выдаёт:
   - Нерон - это чуждая кровь сразу и Мушиному Царю и Русскому Цартсву, зачем он им? - неожиданно, как бы от этих слов, Ося морщится словно от резкой зубной боли и резюмирует, -
   Какая боль, - искать потерянное слово,
   Больные веки поднимать,
   И с известью в крови, для племени чужого
   Ночные травы собирать.
   - По сути этот спектакль больше похож на драму, - возмущается в свою очередь Юлий, - они и не понимают: почему вдруг приравнены к мухам.
   - Пойми - пишу как вижу. Это именно нероновский театр, в сожженном городе сиять его предназначением. Гоголь был ближе к истине - Поднимите мне веки! Понимаешь - он должен быть зрячим.
   Майя, сравнивая свои ощущения от жизни, чувствовала: Ося и вправду пытается дать окружающим возможность видеть, но это по всему и являлось преступлением, ибо раз уж бог родил тебя слепым - таким ты и должен покинуть этот мир. Одного ведь уже распяли за такие "штучки", как выражается Юлий.
   - Ты тут выходишь третий лишний - ничейный.
   - Кажется мы все ничейные, - Мари грустно, ведь у таких как они, видимо, и дети ничейные, которых могут втоптать в придорожную пыль, как вот ту ночную фиалку, что сиротливо раздавлена невдалеке на горной дорожке. Однако отчего-то аромат её еще кажется едва различимым. Вероятно, только кажется - как воспоминание о возможностях.
   Возможности всё больше стираются, как кожа на ладонях, до жестких мозолей, от ручки ножа, которым Майя срезает темные грозди, от лозовой ручки корзинки с урожаем, которая впивается в эти слегка кровоточащие ранки. Княгиня Кудашева - ничейная жена на ничейной земле.
   - Так будет не всегда, - утешает Мари на свой манер Юлий, - будет время, когда эта земля как раз таки будет чья-то. Весь этот передел должен рано или поздно закончиться.
   Они лежат вдвоем на шерстяной подстилке топчана и сквозь заставленные щитами-ставнями оконные проемы смотрят на огромные крымские звезды. Майе хорошо с этим мальчиком - он восхищается всем, что попадается под руку, небом, звездами, телом рядом лежащей женщины, братом, миром. И так абсолютно без разбору. Но Мари все равно приятно, он совершенно особенно любит её, и пусть это мимолетно как дым от свечи, но это есть. А завра, когда возможно его не будет, не станет и её. Какое им двоим дело до завтра: до Нерона, поправляющего плащ на берегах Невы, глядясь в своё отражение, до пьяного русского офицера, прижимающего кованым каблуком подол её платья к грязной мостовой, до красного террора, которым угрожают мастному населению люди с погонами на плечах. Если бы Серж Кудашев больше думал об их сыне, разве бы она сейчас оказалась в объятьях этого восторженно-грустного еврея?
   Юлий между тем взяв из глиняной плошки виноградную гроздь по одной выдавливает сок ягод Майе в ложбинки груди и легкими прикосновениями щекочет кожу, слизывая капельки влаги. А может и не стоит сожалеть о хаосе, творящем беспредел по всей этой по-своему чужеродной им земле - в конце концов, кроме погоста, - что ожидает разуверившихся в возможности милосердия и божьего сострадания к ничейным детям?
   Когда разгорячённая плоть их отдыхает от любовных ласк, Майя чувствует благодарность: ей ничего не нужно просить, с неё ничего не требуется - кроме - быть, не нужно объяснять: что влечет в омут потери сознания от близости мужского тела, которое не надо натолять своей энергией, ибо этот мужчина не энергетический банкрот, пытающийся взять от тебя по максимуму, как выражается по этому поводу Максимилиан, а, напротив, вулкан - готовый обжечь тебя лавой и согреть извержением.
   Целую неделю они предоставлены виноградникам и друг другу. Осип, проникшийся их чувствами, обещает когда-нибудь описать это в стихах: что нужно человеку кроме любимой и клочка земли, где он без боязни может разложить свой покров и зачать своих детей.
   - Мария, та бы могла иметь от меня детей, - как-то словно бы и не к месту звучат в этой темной ночи слова о главном её предназначении, которого Майя совершенно не разделяет, но сказать об этом считает для себя неприемлемым: он как любой мужчина хочет быть воспроизведен в новом поколении. И в этом нет ничего порабощающего, но ей-то зачем дети? Отец одного сводит счеты с своими сородичами, отец второго по всей видимости далеко не ушёл от первого, хотя и род его совершенно других корней. Что будет с их отпрысками, когда они как и Майя останутся ничейными. Легкой добычей любого, кто посягнёт на их честь и жизнь. Уйти и не вернуться. Всё, что они оставляют о себе - это память.
   Исхудавшая, поджарая, почти похожая на мальчишку Майя, просрочив запланированную неделю на десять дней, возвращается к радующемуся каждому её приезду сынишке и маман.
   Август между тем прощается с летом, но тепло местного климата ещё долго не выпускает из своих объятий землю. Время для Майи бежит незаметно сквозь: уроки, будни, поиск возможности прокормить себя и родных, попытки заняться творчеством под воздействием лучших, с точки зрения малоискушенной в русской поэзии Кудашевой, представителей литературных кругов бывшей России, которые мало где могли теперь печататься и всё время проводили в личных дискуссиях и выступлениях.
   Иногда Майя, приглашаемая кем-то из знакомых поэтов или писателей, посещала такие вечера, но чем дальше катилось на закат лето, тем явственнее женщина ощущала: им не удастся сохранить иллюзию прежней страны, той их страны, о которой они бредили в своих произведениях. Когда в восемнадцатом крымчанам казалось: избавься от немецкой интервенции, и все - дело в шляпе, это, получается, было наваждение, германцы если и были виноваты, то в большей степени были повинны в том, что им удалось соблазнить своим немецким менталитетом русскую мысль: национальная гордость не позволяет быть европейским жандармом одновременно являясь задворками Европы, которую используют как расходный материал при конфликтах и распрях в общеевропейском доме: русской кровью заливая угли догорающих костров.
   Явственнее всего сие было проявлено, когда в дом к Волошину пробрался немецкий офицер-подводник, какими-то судьбами застрявший на полуострове и по протекции друга Максимилиана морского комиссара Александра Немитца получивший возможность временного укрытия и поиска путей отправки на родину. Он был чересчур немец, как и все в этом гиперборированном пространстве, чересчур предан Германии, слишком презирал тех, кто недооценив стратегическую обстановку втравил немецкие части в Крымскую авантюру, чтобы потом сделать их крайними в этом конфликте между мировым капиталом и производительными силами. Интересы Германии если и были связаны с Черным морем, то гораздо восточнее, в районе Кавказского хребта. А то, что происходило здесь, более всего походило на мясорубку в чьих-то сугубо меркантильных интересах.
   - Это должно научить нас никогда не воевать друг против друга - на примере вашего бессмысленного братоубийственного конфликта. Пока вы грызетесь как спущенные хозяевами бойцовские собаки, от ваших причалов уходят распродаваемые международными спекулянтами товары и сырьё. Что будет с Германией если она не дай Бог впадет в вашу махинацию с государственной властью?
   Такие речи мог поддержать только Максимилиан, много странствовавший по Европе и Кавказу, имевший на всё живейшее реагирование и всей душой болевший за русских, украинцев и немцев.
   - Как ты можешь - он же немецкий офицер? Даже не одурманненный матрос...
   - Кто сказал что войну можно победить войной? Почему это у нас думают, что всё здо из Германии?
   Майя обычно в такие часы выходила с трассы к морю и там предавалась уединённым размышлениям: и тогда ей казалось, что все её стишки, впрочем, как и стишки многих других ничего не стоят в этом мире.
   Все виделось не то что зыбким, а попросту несправедливым. Гельмут упирал в своих речах на то , что кровь проливаемая в этом свихнувшемся конфликте потеряла всякий смысл - неотомщенная кровь, есть прямое надругательство над ценностью жизни. Когда какой-то там украинский атаман из бывших царских, проповедующий радяньску Украину в границах казачьего войска, не исполняет указания следовать походом на Венгрию, дабы поддержать революционную деятельность мирового пролетариата, а направляется на юг Украины, где громит улизнувших французов и отчаянно сопротивляющихся греков, заливая украинскую землю греческой кровью, а затем сей же атаман Григорьев, объявляется вне закона и преследуется красными, то чьей крови не хватает для полной победы или полного поражения. Вода откатывается и накатывается на загорелые ноги, огрубевшие от частого хождения босиком, что тревожит Майю ничуть не меньше всего остального. Ноги и голова - в принципе всё, что у неё есть из достояния, остальное имеет совсем мало ценности. Конечно, маман и Серж не в счет. Однако, ей все чаще кажется, что именно война отнимет у неё и мужа и сына. Тогда может быть родить дочь, было большей наградой небес, чем сына? Или безотцовщина не имеет полового превосходства?
   Неотмщённая кровь..... будет ли когда-нибудь отмщена её кровь, если она прольется невинно? И ей кажется, что она понимает и этого затерявшегося у чужого моря человека, хотя немцы что русским, что французам - одинаково чужды из-за постоянного пересечения их интересов на этом клочке суши, где сейчас шла торговля всеми вся. Так может они и продают именно кровь, вот таких как Майя, как Сережа, как Елена Оттобальдовна или её маман.
   Через пару дней немецкого офицера удалось вывезти с полуострова полупиратским контрабандным сухогрузом, расцвеченным каким-то сомнительным образом. Однако Макс еще долго не мог успокоиться:
   - А если он был прав: и вся эта бессмыслица есть план по переработке человеческой крови сознания в этих верхних структурах и оболочках?
   - Макс, как ты можешь быть так мистически настроен? - мама Максимилиана существо совершено неокультное, которое постоянно пытается остановить сына от скатывания в бездну бредовых восприятий.
   Ей крупные черты лица сами по себе вливают в человека уверенность: мистика не есть наш путь, наш путь - жизнь, обычная человеческая жизнь.
   - Но как же ты не видишь? - сын похож в своем упрямстве на мать в каких основополагающих моментах, - нас всех превращают в машины, просто на просто в придатки их систем. Вот зачем, скажи на милость, им столько греческой крови?
   - Почему ж это ты зациклился на этом греческом поединке с украинцами? - резонно пытается вывести Макса из транса Илья Эренбург, который действительно редко бывает чем-то до глубины души возмущён или поражен.
   - Потому что моя кровь тоже на половину украинская, - Макс тем временем черкает что-то на листке бумаги, то ли набросок рисунка, то ли стихи, понять трудно, - и я тоже хочу знать: зачем и кому понадобилось столько крови?
   Илья, по видимому, считая диалог бессмысленным пожимает плечами и теряет к нему интерес. В конце концов, когда катилась волна еврейских погромов, ему в голову не приходило, что кровь его народа кому-то предназначена лично. Что же изменилось, когда её поменяли на греческую, или ту же немецкую?
   - Я пока не понял до конца механизм взаимодействия этих сообщающихся сосудов, но что они сообщаются - это всенепременно, - Максимилиан, тяжеловатой походкой меряет свою просторную комнату, отчего та кажется слегка уменьшается в размерах.
   Женщины, присутствующие при споре, не могут понять главного - как мужчины пытаются распределить кровь по принадлежности, отчего в конфликт ни одна из них не вступает. Ясно только одно: происходящее начало какой-то новой эры в истории человечества, где слишком много виноватых, и совсем мало правых, отчего "аз есъм воздам" за кровь тех же братьев или сыновей - глупейшая ошибка. Не ведись - и бережёного Бог бережёт. Как он там определяет количественный и качественный состав необходимой ему крови? Целой жизни мало, видимо, чтобы понять это.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"