Я наконец-то понял истину - буддизм не лечит умственную отсталость. Возьмем к примеру знаменитого монаха Чжоу. Однажды настоятель его монастыря разрезал напополам кошку, чтобы послушники не ссорились, кому она принадлежит, и показал Чжоу ее труп. Тот в ответ снял сандалии, водрузил их себе на голову и пошел прочь. Сегодня оказалось, что я такой же придурок, только без сандалий на голове. Все началось с того, что Синёри-сэнсэй повел меня бриться. - Ты теперь вступаешь в ряды послушников Снгонского монастыря, и, значит, тебе не положено ходить таким заросшим! - сказал он, неодобрительно глядя на мои волосы, которые едва доставали до плеч. - Знаю, знаю. В честь святого Будды мы все должны ходить лысыми, - проворчал я. Синёри-сэнсэй нахмурился: - Не смей так неуважительно отзываться о великом учителе! И мне не нравится твое настроение. Сразу видно, что ты сегодня недостаточно предавался созерцанию природы. - Да что вы такое говорите! - наигранно возмутился я. Честно говоря, сэнсэй был прав. Я жил в Сингоне с самого рождения и поэтому меня уже давно тошнило от созерцания природы: сиди, значит, на одном месте, смотри в одну точку, делая вид, что ты сосредоточен, хотя на самом деле хочется есть, спать и тому подобные недостойные монаха вещи. - Разве ты не рад, что тебе позволили вступить в наши ряды? Это же большая честь! - продолжал нудеть мой наставник. - Тебе, кстати, не стоит забывать, что ты всем обязан нашему монастырю. Забудешь тут - как же! Не проходило и дня, когда мне не напоминали бы, как пятнадцать лет назад меня нашли у подножия горы Коя, возле входа в монастырь. Об этом тогда сообщили основателю Сингона Кукаю, который принял добросердечное решение оставить меня при монастыре. Особой благодарности я, правда, не ощущал, потому что жизни мне не давали с тех пор, как я ходить научился - нагружали безумным количеством поручений и обязанностей. Да и относились ко мне без особой сердечности - не лучше и не хуже, чем к обычной собаке. Даже имя похожее на кличку дали - Ку. - Ты должен гордиться своим именем, ведь тебя назвали по первому символу от имени великого Кукая, - повторяли мне все, кому не лень. О Кукае в Сингоне вообще любили вспоминать - он изображен на большинстве фресок в нашем зале для медитаций. У настоятеля на них жутковатый вид: дикие глаза, и из рук льется золотое пламя. Ходили слухи, что он достиг самого высокого уровня просветления и стал бессмертным, но пять лет назад буддийское общество постигло страшное разочарование: Кукай скончался. Какой же был переполох! На стенах то и дело появлялись надписи вроде "Кукай жив!" и "Кукай навеки!". А весь этот вандализм стирать приходилось не кому иному, как мне. Через некоторое время монахи наконец вспомнили учение Будды о том, что "неприятие реальности только увеличивает страдания" и успокоились. - Садись, Ку, - прервал мои мысли сэнсэй, указывая на огромный камень посреди сада. Я обреченно вздохнул, но послушался. Мой наставник вытащил нож и принялся отрезать пряди моих волос. "Эх, уже не отвертишься - теперь я часть монастырского братства, в которое могут вступить лишь немногие избранные", - подумал я. Радости по этому поводу я не ощущал. Именно из-за "избранности" у нашей школы так мало последователей. Несмотря на то, что в народе Кукая любили, он всегда старался быть как можно дальше от мирских дел. Поэтому сингонцы при жизни Кукая не вмешивались в политические интриги, в отличие от других буддийских братств, которые временами даже навязывали свою волю императору. И правильно делали. Все интереснее, чем сидеть на горе и практиковать самоиздевательства. - Не вертись! - прикрикнул Синёри-сэнсэй. Он ополоснул нож в ведре с водой и намазал мне голову чем-то пенистым и вонючим. - Что это еще такое? - возмутился я. - Не задавай глупых вопросов и выпрямись. Легко сказать - выпрямись. А у меня шея уже успела затечь и так болела, что я в который раз проклинал тот день, когда нынешний настоятель дал мне разрешение начать обучаться. В ответ мне, кстати, надо было броситься перед ним на колени и рассыпаться в благодарностях. Такой спектакль! Синёри-сэнсэй быстро водил ножом по моей голове и ругался каждый раз, когда сам же случайно оставлял порез: - Это все потому, что ты сидишь криво и вертишься, как юла.
- Нет, это потому, что вы выбрали самый тупой нож. Сэнсэй дал мне подзатыльник, и я уныло подумал, что после вступления в ряды монахов моя жизнь резко ухудшится: теперь ведь не только по поручениям бегай, но еще и всякий бред зубри. Наверняка и пообщаться будет не с кем - новые послушники, приходящие каждый год, всегда оказывались не от мира сего. Только и знали, что про Будду да про сутры говорить. Прошлой весной, правда, пришли несколько завлеченных показушными ритуалами "недомонахов", которые ничего не понимали в буддизме. Это, конечно, были парни из знатных семей. При Кукае их бы и на порог не пустили, но наша школа с недавних пор начала зарабатывать себе имя, а для этого, ясное дело, нужны деньги - вот и стали брать всяких богатеньких простачков. Я тогда еще надеялся, что хотя бы среди них со временем обрету единомышленников, но эти знатные недоучки мнили о себе слишком много. Они бы и с Буддой побрезговали общаться, явись он вдруг перед ними. - Все, Ку, можешь присоединиться к новым послушникам в главном зале и почитать с ними священные мантры. - Ага, ага, - промычал я, вытирая рукавом струйку крови, стекающую со лба. Сдались мне эти дурацкие мантры! Их несметное количество, все друг на друга похожи, и я не думаю, что их бездумное повторение на что-то влияет. Но этого никому говорить нельзя, а то накажут так, что мало не покажется: три дня и три ночи без пищи и воды. И это в лучшем случае. Не понимаю я этих издевательств. Я вошел в большой зал, где толпились на скорую руку побритые послушники с просветленными выражениями лиц, и тоскливо подумал, что стоит окончательно смириться с одиночеством и с тем, что мне никогда не выбраться из этого проклятого монастыря.
Тут меня кто-то легонько похлопал по плечу и вежливо спросил: - Извините, уважаемый Ку-сама[1], а как пройти в хранилище свитков? Я удивился. Откуда этот новенький послушник знает мое имя, если я его вижу в первый раз? И на кой васаби ему понадобилось хранилище свитков? Чутье подсказывало мне, что стоит притвориться глухонемым и не вступать ни в какие разговоры с подозрительным парнем - его улыбка была слишком доброй, а глаза слишком хитрыми. Но я, как всегда, не стал прислушиваться к собственному чутью - с этого и начались все мои неприятности.
Личный дневник Хатакэяма-но-Хидэо.
Еле раскопал в ворохе ткани правую руку. Мне не хочется говорить ничего плохого в адрес придворных нашего Императора... Впрочем, нет, очень даже хочется, но мне все уши прожужжали, что "так" изъясняются только грязные разбойники и мой отец, если проливает сакэ мимо рта. Так вот, эту моду, очевидно, создали, чтобы людям не приходило в голову лишний раз двигаться. Возможно, аристократы, живущие в столице, могут себе позволить дни напролет сидеть в чистых комнатах, следя лишь за тем, чтобы не капнуть тушью на одеяние. В нашей же провинции эти одежды - сплошное наказание. На коня и то неудобно садиться. Конечно, мне еще повезло, что я не девушка. Им, бедняжкам, вообще приходится ходить в семи, а то и в пятнадцати слоях одежды. Из-за этой моды некоторые юноши уверены, что тело женщины похоже на стог сена или небольшой сугроб. Меня учили, что на первых страницах дневника принято описывать природу: всякие там озерца с хором лягушек и армией комаров, которые, несмотря на одежду, умудряются укусить в самое неожиданное место. На худой конец описывают какой-нибудь ничем не примечательный булыжник, в котором только монахи могут разглядеть смысл Вселенной. Завершить все это полагается трехстишием - вака, - услышав которое, ни один человек не поймет, о чем идет речь, но все равно будет одобрительно кивать. Поскольку и эту моду я не поддерживаю, напишу-ка я лучше о том, как ненавижу свою мачеху. Отец постоянно удивляется, почему я так плохо отношусь к ней. Лично я бы не сказал, что "плохо". "Пренебрегаю общением" - вот правильное описание. Но причина не в детской ревности или обиде. Когда я вернулся из империи Тан[2], куда меня отправил отец, дабы я постиг необходимые для аристократов науки, они уже год вели хозяйство вместе. Я с трудом подавил удивленный возглас, когда на встречу мне вышла женщина всего на шесть лет меня старше и назвала "сыном". И всё же я отчасти даже обрадовался. Когда я уезжал на учебу в столицу Тан, отец находился в глубокой печали из-за смерти моей матери и не позволял никому помочь ему справиться с болью утраты. Я надеялся, что новая жена поможет отцу примириться с прошлым и вернет ему вкус к жизни. Позже я заметил, что хотя Мичико и преклоняла голову перед моим отцом, слуги делали все строго по ее указаниям: даже домашних животных кормили, и налоги выплачивали. Под ее умелым управлением весь дом как будто преобразился. Как оказалось потом, это имело и свою темную сторону. Мичико прорастала, словно вьюнок, и захватывала все дела своими цепкими пальцами, отводя моему отцу роль комнатной собачки, которых я так часто видел в империи Тан. Они очень красивы, за ними ухаживают, чистят, но только для того, чтобы позже их съесть. Мичико очень необычно "заботилась" об отце - она подливала ему сакэ за завтраком, обедом и ужином. Я пытался поговорить об этом с ним об этом, но он не слушал меня и лишь твердил: - Мичико сродни богине солнца Аматэрасу. Она осветила мою жизнь, и я всё предоставляю ее доброй воле. - Как ты можешь так слепо доверять этой женщине? Единственное сходство между ней и солнцем - это то, что она ослепила тебя. Вспомни, мама всегда говорила... - Не успел я договорить, как отец впервые ударил меня по лицу и, резко развернувшись, ушел. Как я позже узнал, всю ту ночь он пил с какими-то незнакомыми мне друзьями. После того случая он стал часто уходить, а возвращался под утро. Днем же он спал, лишь порой выбираясь на прогулку. Я махнул рукой, полагая, что отец ступил на следующую ступень своей жизни и ему нужно какое-то время, чтобы свыкнуться с преклонным возрастом. "Рано или поздно,- убеждал я себя, - в нем проснется воля и достоинство, и он перестанет позорить наш род". Но спустя две луны мне стало понятно, что я и мой отец обманывали себя: он тем, что все хорошо, я же тем, что все исправится. Втайне от отца я навел справки о питейном доме, в котором он проводил почти все вечера. Там собирались люди самого низшего сорта: воры, жулики и головорезы. Они играли на деньги и пили дешевое вино. К моему ужасу, отец походил на них все сильнее. Дошло до того, что он стал спускать деньги, отложенные на оплату налогов и жертвоприношения. Попробуй я снова заговорить с ним, между нами вспыхнула бы ссора и я ничего бы не добился. У меня не было другого выбора, как только попробовать перетянуть на свою сторону мачеху. Я стал помогать Мичико и старался быть с ней услужливым и даже ласковым, что мне не свойственно. Я вел себя как примерный пасынок, и скоро Мичико уже во всем советовалась со мной: - Хидэо, как думаешь, мне стоит поменять сёдзи[3] в моей спальне? - Я не знаю. А что с ними не так?
- Приди как-нибудь, посмотри. Я радовался, что ее интересовало мое мнение даже в таких личных вещах. Как-то вечером, когда отец вышел "на прогулку", как он называл свои бесстыдные вылазки, я направился к покоям мачехи. Не столько для того, чтобы посмотреть на сёдзи, сколько для того, чтобы поговорить об отце. Ко мне вышла ее служанка с дневными одеждами - значит, Мичико уже переоделась ко сну. Я решил, что раз уж мы одна семья, то нечего смущаться. Какая разница - пять накидок на женщине или две? Я тихо спросил:
- Можно? - Заходи-заходи, - приглушенно сказала она. Когда я вошел, то заметил блеск ее черных волос. Одежды на ней были мягкого голубого цвета с рисунком сирени, такой же, как и та, что стояла в ее спальне в огромной вазе. Из всех цветов Мичико больше всего любила именно сирень. Я вежливо поздоровался и поинтересовался, не устала ли она. Мичико скрыла маленький зевок и ответила, что не особенно. Тогда я незамедлительно приступил к речи, которую словно лечебное снадобье, подготавливал долгое время. Уверен, что даже мой учитель Лианг - старый танский муж, похожий на сома, согласился бы, что она удалась на славу. Я очень надеялся, что Мичико правильно меня поймет и поддержит. Я завершил свою пламенную речь, повторив просьбу - вернуть отца в семью - и поднял на нее взгляд. К моему удивлению, Мичико рассеяно смотрела на меня и водила гребнем по волосам - будто она и не слышала ни единого слова из того, что я сказал. - Ты такой славный мальчик, Хидэо. Я молчал в ожидании продолжения, но Мичико вдруг встала, небрежно откинула гребень и подошла ко мне. На ее лице играла какая-то странная улыбка. От сильного запаха сирени я не мог сосредоточиться, и мне было тяжело дышать. Возможно, именно из-за этого я стоял словно каменное изваяние все то время, что моя мачеха развязывала свой пояс и скидывала ткани, пока на ней ничего не осталось. Но, когда Мичико уже стояла ко мне вплотную и гладила по щеке, приговаривая: "Мой хорошенький мальчик", - я очнулся от наваждения и попытался мягко оттолкнуть мачеху. Она сделала вид, что не заметила этого и продолжила поглаживать меня теперь уже по плечам и груди, пытаясь забраться руками под одежду. Честно говоря, Мичико казалась мне очень привлекательной женщиной, и при других обстоятельствах я, возможно бы, воспользовался ее предложением. Однако стоило мне вспомнить, что она спала с моим отцом, как по моей спине пробежал холодок, который тут же прогнал все намеки на возбуждение. Я не знал, что сказать, и не представлял, как себя вести. - Хидэо, не стесняйся, - она предприняла еще одну попытку прижаться ко мне. Вот тут я, наконец, пришел в себя и возмутился. - Я никогда не лягу с женщиной моего отца, чтобы вы себе там не подумали. Уходя, я так резко закрыл сёдзи, что чуть не прищемил пальцы Мичико, которыми она попыталась ухватить меня за одежду. Теперь все встало на свои места. Мичико не интересовало, что станется с моим отцом - чем быстрее он сопьется, тем быстрее она сможет открыто делать, что захочет. Я не мог открыть глаза отцу и показать ему сущность его "милой" женушки. Поэтому я старался избегать их обоих. Мне нужно было какое-то время, чтобы придумать, как теперь дальше жить. Я не хотел больше находиться в этом доме, но возможностей куда-то уйти я пока не видел. Можно было податься в наемники, но я не знал, кому предложить свои услуги. А жизнь в монастыре меня не прельщала. Какое-то время я даже начал подумывать о том, чтобы зарабатывать себе на жизнь воровством, но, вспомнив, как с Лиангом убегал от разъяренных торговцев, решил с этим повременить. Вскоре произошло еще одно событие, которое заставило мое сердце сильнее ожесточиться и навсегда потерять веру в порядочность людей. Еще до моей учебы в империи Тан я подружился с юношей из семьи Санто по имени Нобу. Мне кажется, мы познакомились чуть ли не в первый день нашего появления на свет. Несмотря на то, что его семья жила на приличном расстоянии от моей, мы всегда оставались лучшими приятелями. И вот Нобу приехал, чтобы погостить какое-то время в моем доме. Я был невероятно рад его видеть. Я думал рассказать ему все и попросить совета, но эта гадюка, которая к тому моменту предприняла еще две попытки забраться ко мне в постель, как назло, постоянно мешала. Она не оставляла нас наедине ни на один миг. Я терял терпение, и все же мне приходилось сжимать зубы потому, что эта женщина постепенно очаровала Нобу, и он только твердил, как мне повезло. Он словно не замечал ни моих неодобрительных взглядов, ни того, что отец все больше становился похож на пьяных бездельников, что вечно клянчат у дороги. И вот мне представилась возможность побыть с другом наедине. С утра меня отослали купить ткань и зайти к лекарю. У мачехи болела голова, но я не пошел, оправдываясь про себя известной в империи Тан поговоркой: "У женщины голова болеть не может - там пусто". Покупку тканей я оставил на слуг, а сам незаметно вернулся чуть раньше. Я спешил домой, словно мальчишка, которого позвали обедать. Еще немного, и я уже стоял перед комнатой для гостей. Я слегка раздвинул сёдзи, и моему взору предстала Мичико, которая, полностью нагая, сидела на Нобу, пока тот, откинув голову, стонал. Эта коварная женщина повернула голову и встретилась со мной взглядом. Она не была смущена или удивлена. Лишь улыбнулась мне, прикрыла глаза и ближе прижала моего друга к себе. Я с отвращением закрыл сёдзи и вышел из дома. Вечером Нобу уехал. Перед отъездом он попытался со мной поговорить, но я остановил его: - Я все знаю.
- Мне очень жаль, - сказал он, потупив взгляд. Я с горечью понял, что произошедшее будет вечно стоять между нами и былой дружбы уже не вернуть. Я чувствую, как гниет наш дом, и кажеться, что еще немного и я сгнию вместе с ним. Да еще и моя скорая женитьба. Будь проклят отец... Но ничего, я еще ему всем покажу. Знать бы только, где он спрятал мое оружие.