Аннотация: Просто рассказ. Для людей. Перед заявкой на ХиЖ слегка дополнен.
Никто ничего не боится.
Ни света, ни тьмы, ни колодца.
Одна только птица боится
Обратно в себя воплотиться
И мертвая в облаке бьется.
Мерная зыбь, колыбельная. Лодка качается белая, молочная. Тонька плывет. Глаза Тоньки серые, волосы светлые в пучок стянуты на затылке. Рука в воду опущена. Не сильно, для вида - пальцы замочить. Страшно: кольнет в сердце крик птичий, дернет что-то за руку, стянет в море - и нет человека. Лишь лодка останется, белая, молочная, цветок анарина, похоронная сказка. Облако.
Если повезет - сегодня не сдернет. Вынесет челнок к лукоморью, вернется Тонька к Михе. На день? На год? До нового плавания.
...Ах!
Не вернется.
- Ты чё, Тоньк, дурная сёдня? Я говорю, майка у тя супер, а ты пасть раскрыла и на муху смотришь. Опять бабка достала с утра?
- И бабка тоже. Да хрен с ней, с бабкой. Какая-то ночью фигня снилась. Ничё не помню, только облака.
- Белорылые лошадки? - заржала Манька. - Или братья-моряне наведались?
- Дура. Обычные облака. Из ваты.
Этим летом они с Манькой в один лагерь попали, в пятый отряд. Погоды хреновые выдались, дождливые, от нечего делать Тонька принялась пересказывать подруге бабкины диковинные сказки, выдавая за свои воспоминания. Истории были про другой мир, иномирян там разных, необыкновенного парня Миху, проклятие и вселенскую любовь, подлые колдовские колодцы и временные кольца. Непонятно даже, откуда полуграмотная деревенская старуха, за целую жизнь не прочитавшая ни единой фантастической книжки, этаких чудес поднабралась. Манька же пришла в полный эгегей, заучила морянские названия, нарисовала Миху на шортах, пела про мертвую птицу и делала вид, что не сомневается в инопланетном Тонькином происхождении. А теперь вон хихикает, зараза.
Ко второй перемене Тонька оклемалась и про сон забыла. Васька-дурак, очень кстати подсадивший ей в сумку жирную жабу, был прибит учебником математики навсегда, и жизнь вернулась в то русло, по коему ей следовало бечь.
После уроков, как домой идти, поднялся ветер. Он отрывал от деревьев желто-зеленые листья и разнообразно зверствовал. Тонька, примчавшая в школу в джинсах и новой майке-безрукавке, крепко замерзла. "Полная осень!" - думала она и привычно злилась на бабку. Та считалась виноватой во всех несчастьях. Не только Тонькиных, вообще - во всех. Друзей в дом стыдно привести - бабка виновата. В школу опоздала - её вина: расселась поперек кухни в вонючем кресле, не обойдешь. Дождь на улице - бабка накаркала. Война в Уругвае - и тут, наверняка, без Мухоморихи не обошлось.
Бабка была материна мать. В прежние года старуха тихо-мирно жила в Зюкайке. Казалось довольно весело приезжать к ней летом на каникулы и лопать клубнику прямо с грядки. Тонька звала её Бусей, любила и с удовольствием слушала странные старухины сказки, они почему-то назывались "похоронные". Но прошлой зимой парализованную женщину пришлось перевезти в город, и девочка ее возненавидела. Просто невыносимо, если с тобой в тесной квартирке сосуществует зловонное, безумное, страхолюдное чмо, у которого три цели в жизни: пожрать, нагадить и опозорить Тоньку перед друзьями.
Вот те на! Вход в родной подъезд загораживала нехилая толпа соседских спин разной степени необходимости. Девочка нетерпеливо запрыгала, пытаясь заглянуть за живую стену. Ничего не получалось: стояли насмерть. Вдруг внутри подъезда гулко захохотало басом. Так, что народ отбросило на улицу. Чуя пакость, Тонька нырнула в образовавшийся меж спинами проём. На лестнице, расшеперившись, стояло ненавистное чудовище в короткой ночной рубахе и ссаных панталонах.
- Ты что же это, снова заходила? - ляпнула Тонька первое пришедшее в голову.
- Заходила, да! Надо же с людям счастьем поделиться. Рожденье у меня сёдня.
- Пойдем домой, Буся, чё нас с мамкой позоришь, - заныла девочка, пытаясь подпихнуть старуху поближе к дверям, - какое рожденье, ты ж январская.
Бабка стояла крепко, как русские под Москвой. Она оттолкнула внучку, прокашлялась и взревела дребезжащим баском:
- День рожденья-аа, грустный праздник!
Дзынькнуло лопнувшее стекло, взвыл младенец Гуня, зрительствующий на руках мамаши, дядя Петя, инвалид сердечный, выронил банку с пивом - словом, бабка произвела полный звездец.
Кое-как с помощью любопытных соседей затолкали ее обратно в квартиру и даже к креслу привязали - мало ли что. Мамку с работы вызвонили, мол, буянит твоя. Да напрасно. К мамкиному прибегу старуха смирнехонько сидела, мышей, скромница вся, пенсионерка-ветеранка. И только глазом водянистым на Тоньку тишком зыркала. Непонятно так. Неуютно. Девочка терпела-терпела, да и сбежала в Карьеры на плотах кататься с ребятами. Благо завтра воскресенье, уроки подождут.
Плот качается. Тонька плывет. Глаза Тоньки серые, волосы светлые в пучок стянуты на затылке. Вода в Карьерах грязная, бурая, вместо рыбин пятна мазута водятся, да пустые бутылки. Лучше в небо смотреть. На облака. Белые они, молочные. Цветы анарина из бабкиных сказок. Интересно, эти цветы вроде сирени или, может, на тюльпаны смахивают? Не узнала вовремя. А теперь вместо Буси чучело огородное, Мухомориха. За это и ненавидела Тонька бабку, за предательство. Была у них на двоих сказка, пусть и похоронная, а теперь кажется, что и от сказки мочой да дерьмом несет. Поэтому и с Манькой тем миром поделилась - не жаль, жрите-давитесь, нам не нужен, испачканный он. В самый раз для Маньки, глуповидной подруженьки. Вон она, на берегу визжит со страху, хоть кататься не собирается. Дурка.
Вернулась к вечеру. Сели ужинать - кусок в горло не лезет, вонь непролазная для вкусных запахов: Чмо из логова на весь квартал распространяется. Морда сама собой скривилась. Мамка - ворчать:
- Все состаримся, и я такой стану, и ты.
- Да сдохнуть лучше! - возмутилась Тонька. - Лет до тридцати доживу, потом и сдохну. Себя убью.
Мать как даст по щеке:
- Дура! Я тебя вырастила, а ты своих должна поднять. Порядок такой. Людской закон. И меня додержать да схоронить. А без этого ты не человек, а губка березовая, бяба пустоголовая.
- А я не человек, - выдохнула зло. - Морянка. В клетке здесь. Птица певчая, перелетная. Тюкнет в сердце крик, и нет меня. Лишь лодка останется да песня.
И грянула:
- День рожденья-а! Грустный праздни-ик!
Само как-то под язык подвернулось. У мамки аж челюсть отвисла:
- Какая лодка?! Дожились! И у этой крыша съехала. Может, у нас наследственность больная? Может, и мне сдуреть пора?
- Белая лодка, - буркнула Тонька и быстренько убралась в ванную зубы надраивать, пока посуду мыть не заставили.
Долго ли, коротко ночь тянулась, а к утру бабушка, и правда, померла. Хоронили ее в светлый, тихий денек, огарок бабьего лета. Народу собралось мало, несколько соседских кумушек да запойный инвалид дядя Петя. Тонька была как во сне, не плакала, слезы не выдавливались, всё крутилась: ей взбрендилось непременно достать где-нибудь цветов анарина, мол, иначе Буся обидится. Лишь когда одна из соседок принесла мохнатые белые астры, немного прихваченные заморозком, и устроила их в изножье гроба, девочка успокоилась, решив: эти подойдут.
На кладбище взрослые первым делом выпили. Попрощались. Снова выпили. Опустили гроб. Выпили. Бросили по горсточке земли. Выпили. Зарыли. Деловито, спокойно. Молча. Привычно.
- Вот тебе и рожденье, - набравшийся дядя Петя осмелел и разохотился, наконец, на речь. - Грустный праздник получается...
И замялся. Сказать было нечего.
- Дурак ты, хоть и Петя! - неожиданно для себя звонко выплеснула Тонька, голосок над соснами взлетел. - Думаешь, на двух ногах, так и человек? Червяк ты пьяный, губка березовая. Не умерла Буся, а к настоящей жизни родилась, уже со своим Михой, небось, целуется! Себя, уродищ, пожалейте!
Она зло и бессильно обвела взглядом оторопевших людей, картонно выстроившихся между стволов, просела на колени, уткнулась лбом в свежий бугорок - жестокое завершение Бусиной сказки, и правда, оказавшейся похоронной. И, наконец, разревелась.
- Кончай выть, девка, баб Тоня старая была да больная, отмучилась теперь, Царствие ей Небесное.
Девочка подняла лицо: над ней возвышалась усталая женщина в деревенском одеянии, неуловимо смахивающая на мамку. На голове повязан черный платок.
- Ну и рыло, пуще порося изгваздалась. Чё уставилась? Впервой видишь? Айда капусту рубить. Эх, все навыворот нынче, мать - и ту схоронить некогда по-людски. Трудодни, будь они неладны.
Женщина сплюнула, перекрестилась украдкой. Развернулась и быстро зашагала, петляя между могилок, торопясь догнать удаляющуюся кучку крестьян.
Тонька снова тупо уставилась на свежий холмик. В голове слегка шумело и, кажется, чесались мозги. Сквозь данные несимпатичные ощущения настойчиво пробивались некие осмысленные звуки.
Слова.
Ночной разговор с бабушкой:
- Буся, как же это? А цари были? А на Марс полетят?
- Нету ничего. Ни до, ни после. Временное кольцо. Родовое проклятье. Ради нескольких дней там, с Михой, приходится проживать семьдесят лет здесь. Одни и те же годы. Раз за разом, до тошноты. До отчаяния. Но иначе любовь уйдет от нас.
- Но я ничего не помню о морянах, кроме твоих же рассказов. Может, ты ошибаешься, и я - человек?
- Вспомнишь, детка, всё придет со временем. Семьдесят лет - долгий срок.
Тонька вытерла рукавом рубахи сопли и грязь с физиономии, поднялась с колен, отряхнула старенький сарафан. Нужно идти: видимо, трудодни - дело серьезное.
Капусту рубить девочка, разумеется, не умела. Интересно, чем Миха такой особенный, коли ради него не жаль пойти на подобные жертвы? "Надо бы вспомнить поскорее", - подумала Тонька озабоченно, и, путаясь в длинном подоле, побежала вслед за сельчанами.