Моя бабка, Елена Семеновна Белякова, была женщина суровая и нелюдимая. А еще она была удивительная красавица, причем красива она была той красотой, которая не увядает, а наоборот, шлифуется с годами. От нее остается стать, величавость и мелкие морщинки под глазами и узловатость натруженных рук - все это меркнет перед естеством натуры, перед тем, что составляет ее основу и суть. То, что бабка была красавица, меня поразило однажды и навсегда, когда я попросила своего двоюродного брата Виктора рассказать о ней.
Это был странный рассказ. Выяснилось, что она не подходила под категорию добрых, заботливых бабуль, которые, водрузив на нос очки, запоем читают своим внучаткам сказки, "пасут" их на горке, а по весне варят вкуснющие вареники с вишнями. Я могу даже предположить, что моя бабка Алена (так звали ее по-домашнему) делала и то, и другое, и третье. Но во всем этом наблюдалась какая-то отстраненность и настороженность. Почему? Сложный вопрос. Наверное, поэтому мой теперь почти шестидесятилетний брат Виктор, вспомнив далекие годы своего детства, произнес одну-единственную фразу: "Красивая у нас была бабка!"
- А на санках она тебя хоть катала? - не унималась я, ничего для себя не уразумев.
- И на санках катала, и вареники варила, - ответил Виктор. - Хорошая была бабка, но...
Бабку в живых я не застала. Она погибла ровно за год до моего рождения, погибла странно, трагически, попав под поезд на станции Лопасня, куда вместе с товаркой в тяжелые бескормные шестидесятые ездила за хлебом. Странность гибели бабки состояла в том, что будто бы, переходя пути перед надвигающимся товарняком, ей послышался окрик, и какой-то знакомый голос заворожил ее так, что она встала и не двинулась с места. Ее товарка, тетка Арина, чуть ли не силком тащила бабку из-под колес, но все было напрасно.
Потом родственники строили догадки, что позвал бабку в никуда мой непутевый дед Степан, но ответить точно на этот вопрос вряд ли когда представится возможным.
Замуж бабку выдали в шестнадцать. Выдали в странную многодетную семью, где полно было девок - мал-мала-меньше. Глава семейства тяжело болел, а его старший сын, нежданный бабкин суженый, перебивался плотничеством, курсируя по окрестным деревням, где оставлял по одной, а то и по две зазнобы. Но самой большой дедовой любовью была жена его двоюродного брата, баба дебелая и еще нестарая, с которой водились шашни почти прилюдно.
Какая у бабки с дедом была свадьба, я не слышала, но про что знаю точно, будто сбежал мой дед Степан чуть ли не из-под венца к своей зазнобе да при этом еще и посмеялся над молодой - мол, не замерзнешь, женушка!
Бабка не замерзла, но внутри у нее после того случая будто окаменело - вроде и детей мужу рожала исправно, и дом держала в порядке, но все это как бы через силу, через себя, не от души что ли. А где ту душу было взять - спряталась она где-то в потемках после той дедовой шутки и сама себя боялась отыскать - а вдруг снова обманет и надсмеется...
И надсмехался. Правда, многое зависело от выгодности момента. Бабкины родичи, люди зажиточные, дали за ней хорошее по деревенским меркам, приданое, которое выражалось в телке, десятке баранов и ларе муки. Всех этих запасов "движимых" и недвижимых многочисленному семейству едва хватило на долгую зиму, причем в отличие от рачительных хозяев, где часть стада пускалась на приплод, здесь было съедено все подчистую.
По весне бабкин отец приезжал мирить молодых (срам-то какой, с невесткой блудит!) и корить зятя. Приезжал, понятно, не с пустыми руками, одаривал по полной программе. Пока хватало провизии, все у молодых шло мирно-гладко (совесть, видно, какая-то была!), а потом возвращалось на круги своя.
А тут новая напасть: свалилась на бабку страшная болезнь - стала она вдруг неожиданно задыхаться. Поговаривали, что это ее соперница, промышлявшая колдовством, навела на нее порчу. Так ли, нет, теперь никто не подтвердит, не опровергнет, но с той поры работница по хозяйству из моей бабки вышла некудышная.
Но она брала другим - рукоделием. Обшивала всю семью, "тачала" узорчатые пододеяльники, стегала одеяла, вышивала цветастые ковры. Кое-что годилось на продажу. Про бабкино мастерство ходили легенды. Но самое главное, что к рукоделию она приучила дедовых сестер-малолеток, да так крепко приучила, что это мастерство помогло им выжить и не пропасть в тяжелые времена лихолетья.
Но самая разительная перемена произошла с дедом. Когда бабка родила двоих детей и на подходе был третий, он вдруг понял, что перед ним уже не девчонка-невеличка, а женщина, да такая, на которую любо-дорого посмотреть. Дед поменял свой "отхожий" промысел и стал брать плотницкие заказы поближе к семье. Но это не помогло: бабка исправно рожала детей, обшивала семью, но долгое пребывание деда в доме наводило на нее какой-то панический ужас - ей будто не хватало воздуха.
Дед маялся долго - уходил в запой, ползая на коленях, вымаливал прощенье, прервал всяческие отношения со своей прежней зазнобой - ничего не помогало. Бабка и гнать не гнала, и близко не подпускала, и не к телу вовсе, а скорее к душе. Будто разделились у нее однажды душа и тело, и если последнее было столь же покорно, сколь бесчувственно, душа, как подраненная птаха, запутавшаяся в силках, не знала, выбираться ли ей на свободу, да и нужно ли это вообще.
Все разом и навсегда разрешила война. Говорят, провожая деда на фронт, бабка голосила. Может, за компанию с другими, а может, тогда уже начала понимать, что многое могло бы быть по-другому, если бы он... Да если б она... Однако на многочисленные дедовы письма с фронта бабка не отвечала - заставляла писать подросших детей. Они же эти письма читали "навслух", спотыкаясь на приписках в конце, предназначенных лично для нее. Знакомилась ли бабка с этими приписками потом, когда письмо, почти прочитанное, убиралось в дальний ящик комода, никто не знал. Но то, что бабка частенько смахивала навернувшуюся слезу, склонившись над рукоделием, дети замечали не раз.
Мой дед пропал без вести где-то в Белоруссии. Красавица-бабка, которой в то время было лет столько, сколько мне сейчас, замуж больше не выходила, хотя сватались к ней настойчиво и не однажды. Отчаянное трудолюбие помогло ей поставить на ноги детей, пережить трудные годы бескормицы и лихолетья. Хорошо помнившие бабку соседи не могли объяснить ее вечную суровость и замкнутость, да, наверное, и не пытались этого делать, воспринимая ее такой, какая она есть. Неплохо, конечно, когда человек открыт душой, ласков и непосредственен, но, наверное, на земле должно быть место и другим, которые не обладают этими качествами. Ну и что ж, так уж случилось: одни - такие, другие - другие...
Мой рассказ о жизни деда Степана и бабки Алены можно было бы считать полным и окончательным, если бы не два маленьких эпизода. Вскоре после войны моей тетке, их старшей дочери, приснился сон, в котором без вести пропавший дед наказывал отыскать его могилку и посетить.
Затею эту никто не принял к действию, потому как нужно было думать о хлебе насущном - о том, чем кормиться и как жить дальше. Правда, после того странного сна бабку донимала бессонница, сама она это списывала на возраст, но беспокойство долго не проходило.
Второй странный сон приснился той же тетке вскоре после бабкиной гибели. Приснился ей снова мой дед, веселый и радостный. Тетка не могла отойти от горя даже во сне и в отчаянии его пожурила - мол, чему радоваться, коль такая трагедия в доме. "Ан, нет, - ответил ей без вести пропавший. - Теперь-то нас никто не разлучит, теперь мы всегда вместе".
Признаться, я не очень склонна верить теперь уже старой, восьмидесятилетней тетке, которая напрочь забывает, что с ней было вчера, не говоря уж о событиях такой давности. Но, говорят, что у стариков странная память - они помнят все самое важное, забывая о никчемных суетных мелочах.