Иногда я захожу на Стройковский. Здесь пронеслись дни моего детства. Как редкие островки травы, ветхие домишки с деревянным верхом сиротливо жмутся друг к другу среди многоэтажек. И мягкий нутряной свет их сулит тихую благостность и покой.
На месте моего дома теперь гараж, и забытый уют нашего двора ещё помнят только три чудом уцелевших американских клёна у забора и старая разлапистая труба на подпорках, что на крыше фетровой фабрики.
На фабрике валяли валенки, и крошечные решетчатые окошки её были открыты даже в самую лютую стужу, и от этого или, скорее, оттого что фабричная труба непрестанно дымила и клокотала, снег в нашем дворе был постоянно серого, пепельного цвета. Но я не помню случая, чтобы кто-то возмущался и негодовал, потому что это был наш двор и наша фабрика, и отделить одно от другого просто никому не могло прийти в голову.
По утрам к воротам фабрики подъезжал грузовик, и усатый шофёр в ватной телогрейке и кожаной шапке с отвёрнутыми ушами, торчащими загогулинами, загружал в него валенки. Я стоял рядом, постукивая задеревенелыми от мороза тоненькими ботинками, и наблюдал, как он бережно, голенище к голенищу, укладывал валенки, уже увязанные парами, в кузов грузовика, накрывая их поверху брезентом. Потом он долго прикуривал, спрятав спичку в ладонях, и, подмигнув мне как старому знакомому, лез в кабину.
Я смотрел вслед, на крутящиеся колёса машины, и мечтал о том дне, когда грузовик вдруг резко затормозит и на снег вывалится пара новых жёстких валенок, которых никто не хватится. И тогда мне станет тепло.
Когда машина благополучно, без потерь, сворачивала за угол, я отправлялся в свой ежедневный обход. Никем не замеченный, я проникал за ворота и топтался под фабричными окнами, вдыхая ароматы распаренной шерсти и всего тепличного фабричного нутра.
"Ведь валенки наверняка сушат, -- рассуждал я тогда. -- И, конечно же, возле окна..." И мечтал: вот иду я однажды и вижу, как что-то взрыхлило снег. Наклоняюсь: да это ж валенки!.. Но этого не случилось, ни тогда, ни после... Ноги мои вконец коченели, и я шёл домой.
Под Новый год грузовик приехал к обеду. Посинев от холода, я уже собирался уходить, когда вдруг завидел его выезжающим из-за поворота.
Он быстрее обычного погрузил свои валенки, укутал брезентом, потом вернулся, ещё раз что-то подправил и запрыгнул в кабину.
-- Ну, пока, -- подмигнул он мне.
-- Пока, -- ответил я и помахал рукой.
Когда грузовик тронулся, на сугроб сползла пара новых, перевязанных верёвкой валенок.
Я испугался.
Я всё ждал, когда грузовик остановится, усатый дядька вылезет из кабины и, чертыхаясь, хватится своей пропажи. Но машина отъезжала всё дальше и дальше.
Я схватил валенки и кинулся вслед. Я бежал по накатанному снегу, падая и поднимаясь, и, размахивая валенками, кричал:
-- Дядя!.. Дяденька!.. Постойте... Подождите...
Но грузовик уже скрылся за поворотом.
Валенки я принёс домой и спрятал под кровать, но огромный искус пересилил меня, и я стал их носить.
Однажды, прогуливаясь возле фабрики, я заметил грузовик усатого дядьки. Сам он стоял рядом и копался в моторе. Я зашёл за высокий сугроб.
-- Ну, как валенки? -- кивнул он мне.
-- Какие валенки?
-- Да те, что на тебе.
Я хотел было дать дёру, но вместо этого подошёл ближе и прошептал ему в самое ухо:
-- Можно я вам их отдам?
-- Зачем? Тебе же их мамка купила?
-- Нет, не мамка.
-- Ну тогда бабушка.
-- У меня нет бабушки...
-- Ну, значит, Дед Мороз! -- Он похлопал меня по плечу.
-- Дед Мороз... -- согласился я.
...Я расспрашивал у ребят из гаража, не работает ли у них пожилой шофёр, который сразу после войны... Да разве всё объяснишь.
Они пожимали плечами, просили закурить, а я думал о том, что бы я сделал, окажись он здесь. Не знаю. Но я его искал.