Аннотация: Небольшое продолжение. Эльфы таки выбрались из канализации, а в Серебряных Лабиринтах тем временем происходит недоброе.
Всхлипывая и надсадно кашляя, мальчик тщетно тянул мага из вонючего ада, а тот стонал, навалившись животом на край колодца и цепляясь сведёнными болью пальцами за трещины в полу, забитые грязью и илом. Аладжи чуть не завопил от радости, увидев это кошмар, и в три прыжка оказался рядом. Бедный Сэнд лишь охнул, когда мохнатые руки нежно сдавили его и подняли, как пушинку.
Эльфов надо было срочно вытаскивать из канализации. Сэнд не мог помочь даже самому себе, а для мальчика это был вопрос жизни: тяжёлые приступы кашля участились и грозили перейти в удушье. Убедившись в невозможности заставить больных быстро двигаться своим ходом, Азгар поступил просто: Мела, невзирая на все его протесты, крепко привязал ремням и верёвкой к спине, а Сэнда взял на руки.
- Что ж вы, сударь, себя не жалеете, - приговаривал он, безошибочно определяя безопасный путь и медленно, но уверенно шагая в темноту со своей ценной ношей. - Щека щёку ест, дунь - пополам переломитесь.
- Знаешь, любезный, - промямлил Сэнд, когда боль ненадолго отпустила его измученное тело, - я много чего перенёс и, слава богам, не переломился. Но если ты меня ещё раз так тряхнёшь, клянусь...
- А с пострелом что сделали? - продолжал добродушно бубнить аладжи, послушно смягчив хватку и шаг. - Его будто в пруд с дохлыми жабами окунули.
- А дохлого змея не хочешь? - возмущённо буркнул Мел, выглянув из-за широкой спины. - Толстый, как крокодил. Ты и не почуешь, как он у тебя мозги высосет.
Последние слова он еле выдавил сквозь хрип и в очередной раз закашлялся, после чего ещё долго натужно дышал, со свистом втягивая воздух.
- Ты бы хоть сейчас помолчал, - ворчливо отозвался Сэнд и тихо вздохнул. Этот мальчишка неисправим. Даже вырвавшись из преисподней, он первым делом начнёт хвастаться и дерзить.
- Что ж, каждый питается, как может, но с тем, кто питается чужими мозгами, бывает трудно найти общий язык, - философски заметил Азгар и вернулся к разговору с Сэндом: - Хоть мы с вами и трудимся оба на благо Гильдии, но, вы уж меня извините, каждый, кто на нас посмотрит, сразу сообразит, что работа у нас разная. Вам бы книжки читать, опыты ставить, писать научные труды и молодых учить премудростям. Сами видите, какой у нас тут кризис. Кому, как не вам, приводить это всё в движение и налаживать осмысленную жизнь?
Маг крякнул, не скрывая самодовольства.
- Ужасная, грубая лесть...
- А вы - змеюшники зачищать! - аладжи нахмурился и тихо пробормотал: - Да будут боги милостивы к душе молодого аасимара. Не уследил...
Горестно вздохнув, он снова обратился к магу с мягким упрёком в голосе:
- Но чтобы и вы за ним следом - это уже слишком для старого привратника. Стоит ли меня держать на службе после этого?
- Мой помощник погиб не из-за безрассудного любопытства. И мы тоже не развлекались, - сварливо произнёс Сэнд. - Можешь не сомневаться, ради того, чтобы прогуляться и подышать миазмами, я бы сюда добровольно не пошёл. Ты представить не можешь, насколько всё серьёзно. Потому и работа у нас разная, это ты верно заметил.
- Ах, вот как? Значит, Гильдии грозит опасность?
- Боюсь, не только ей, мой недалёкий друг, - ответил Сэнд и снова охнул и заскрипел зубами. Приступ боли была таким, словно его скелет выкручивали из тела. - Да что ж это... такое...
Прислушиваясь к себе через боль, он перебирал в уме последствия своего рискованного эксперимента с передозировкой зелья. Судорога? Растяжение? Вывих? Защемление позвонков? Перелома точно нет, спасибо и на этом.
Но сожалений не было. Он понял, что не зря старается, когда у мальчишки, тяжким грузом повисшего на его напряжённых плечах, начался этот мучительный лающий кашель, предвестник смертельной опасности. Чистая совесть и чуждое эльфу, варварски-примитивное, но потрясшее его ощущение собственной слепой и правой, безрассудочной силы - стоили такого риска. Правда, он тут же пообещал себе, что это был первый и последний раз, когда он взялся решать проблему, к которой невозможно приложить ум.
Почувствовав, что Сэнду плохо, аладжи мягко прижал его к мохнатой груди и заговорил почти шёпотом:
- Тогда не откажите в просьбе. Замолвите за меня словечко леди Гильдмастеру, возьмите в дело. Я сто лет уже мечтаю послужить по-настоящему.
Предложение Азгара показалось ему не лишённым смысла. С таким проводником и ищейкой любое подземелье откроет им свои тайны. Остались ещё вечер и ночь, которые всё решат, Сэнд был в этом уверен. Он пытался отвлечься от боли, размышляя, и ему в голову пришла логичная версия причины его магического бессилия в старой канализации. Может быть, целью аасимара было именно это гиблое место. Возможно, он сам этого не осознавал, потому что вело его не столько знание, сколько инстинкт, проснувшийся в скромном парне, доселе почти ничем не выделявшемся среди людей.
Интересно, кровь какого божества текла в его жилах? Жаль. Если бы не проклятая случайность, молодой маг, будучи вовремя остановленным, мог бы сослужить неоценимую службу. И ассистент из него получился бы хороший. Я бы не давал ему расслабляться и почивать на лаврах первого успеха - это самое плохое, что может случиться с подающим надежды. Только осознав ничтожность познанного и достигнутого, можно двигаться дальше. Если бы в пору становления некому было меня бранить и придирчиво судить каждый мой шаг, ничего путного из меня не вышло бы. Но кто об этом думает в горячей и обидчивой юности?
Жить бы ему ещё и жить...
Скоро. Очень скоро, Эйлин, ты увидишься с отцом и братом. Но, боюсь, эта встреча принесёт радость не всем. Как же нам быть?
Азгар продолжал что-то басить, забавно смешивая простонародную и книжную речь, - и шагал, шагал, шлёпая по воде, сгорбившись и словно баюкая Сэнда, заскользившего по грани беспамятства. Это и в самом деле успокаивало его. Даже боль постепенно притуплялась в тёплых объятиях мохнатого верзилы. Размякший и растроганный эльф подумал, что Тину всё-таки удивительно чуткая и проницательная женщина. Она правильно сделала, что не отказала аладжи в работе. Может, он и странно смотрится в Гильдии Магов. Может, этакое пугало у ворот, неколебимо уверенное в собственной важности и добродушно пропускающее шуточки, не очень-то и нужно, но он стал для магов настоящим другом и защитником. Талисманом в своём роде. Уж для него и Мела - точно.
Героическими усилиями аладжи они выбрались на поверхность в тихом респектабельном тупичке на восточной окраине торгового округа. Ближайшим местом, где эльфы могли рассчитывать на помощь, оказалась одинокая аптека, затесавшаяся среди частных домов.
Это был симпатичный семейный магазинчик в нижнем этаже богатого дома. Сэнд нашёл его безвкусным, на что Мел, невзирая на свою слабость, не преминул заметить:
- Не переживайте, учитель, у вас когда-нибудь тоже такой будет.
Маг недовольно поджал губы, но Азгар не дал им договорить. Чуть отдышавшись и возблагодарив богов, он двинулся к магазину, взвалив на плечо Мела и поддерживая Сэнда, уже более-менее способного передвигаться.
Безвкусный или нет, магазин определённо приносил своему владельцу хороший доход и своим пёстрым ассортиментом оправдывал типичную для Уотредипа кричащую уличную витрину, превращённую неизвестным умельцем в подмостки, на которых восковые куколки разыгрывали душераздирающую историю жизни от рождения до смерти. По глубокой мысли торговца, вернейшим подспорьем на этом опасном пути были порошок от мигрени и масло почечуйной травы, снотворные и желудочные микстуры, домашние наливки в пузатых бутылях с краниками, разноцветные мыльца в виде букв и зверушек, детская присыпка и леденцы-погремушки в ярких коробочках, презервативы из рыбьего пузыря и, конечно, особый эликсир в секретном шкафчике, которым ушлый алхимик или "аптекарь", как Сэнд пренебрежительно именовал подобных типов, снабжал убелённых сединами глав семейств втайне от их полинялых жён. И много чего ещё. Вряд ли владелец всех этих сокровищ был счастлив увидеть грязных, оборванных, адски вонючих эльфов без гроша в кармане, одного из которых скрючило от боли, а другой еле держался на ногах, был весь покрыт какими-то лишаями, а потом и вовсе посинел, судорожно хватая ртом воздух. Пока хозяин неспешно выносил своё пухлое тело из-за конторки, лунный эльф, рыча проклятия в адрес этого доблестного рыцаря наживы, проковылял к его шкафчикам. Рывком распахивая дверцы, он шарил по полкам, мельком просматривая аккуратные надписи на склянках и порошках.
- Азгар, расстегни его и растирай хорошенько икры. На адреналиновую соль и голубую тинктуру я даже не рассчитываю...
- Что вы себе по...
- ... но камфора, мускусный сахар, зелье красавки, хотя бы содовая у вас есть? Да распахните же окно, чёрт вас подери!
Честный торговец был искренне возмущен такой бесцеремонностью и хотел уже звать стражу, но Азгар, излучая бесконечное дружелюбие, заверил его, что это очень важные господа из Гильдии Магов, и если уважаемый сударь хорошо позаботится о них, то будет щедро награждён не только на этом, но и на том свете. А если сударь отнесётся к вопросу без должной ответственности, и с ними что-нибудь случится, то он сильно огорчится. А когда Азгар сильно огорчается - жди скорой беды, это такая народная примета.
Опознав в истерханном одеянии лунного эльфа униформу Гильдии Магов, а в огромном буро-седом аладжи её знаменитого привратника, аптекарь понял, что день удался. Окрылённый наилучшими предчувствиями, он стал соображать гораздо быстрее и шустро забегал, выполняя требования Сэнда и созывая слуг.
Через час, когда Эйлин и Кара явились в аптеку, слегка одуревшие от зелий эльфы с блаженным видом отмокали в лечебной купальне с ароматными солями и попивали тёплое молоко.
*****
Жрецы Малара любят пещерные лабиринты и там, где ненавистная цивилизация не оставляет им выбора, стараются устраивать в таких местах святилища. В запутанных коридорах, тускло освещённых редкими чадящими факелами, можно тешить душу и радовать своего чернокрового покровителя охотой, загоняя пойманных путников и упиваясь их ужасом. Безжалостно убивать жертву, наслаждаясь её парализующим трепетом перед сильным или судорожной борьбой за жизнь. Вырезать ещё бьющееся сердце, вымазать кровью лицо, смешать кровь с вином и пить, вознося хвалу Лорду Тварей. Ты зарабатываешь себе право на его благосклонность не молитвой, а удачной кровавой охотой. Что может быть честнее и справедливее? Только охота решает вашу судьбу - твою и твоей дичи.
Но этот лабиринт был не таким. Он ослеплял, от его странной музыки вибрировало и гудело в висках. Помощник верховного жреца позвал своих собратьев особым кличем, но не услышал эха собственного голоса. Звук рога тоже умер, едва родившись.
Малариту показалось, что всё произошедшее ему приснилось. Весь этот день был обманом. Как всё, что происходит в цивилизованных местах, погрязших в лицемерии и ханжеском цеплянии за ложные, противоестественные ценности.
Возможно ли, чтобы верховный жрец сам прекратил преследование сбежавшего пленника, напомнив особым сигналом о законе дня и ночи - ведь день ещё далеко не закончился?
- Это не простое мясо, - спокойно пояснил жрец, жестом пресекая ропот. - Он связан кровью с вором. Он воин. Его воля приведёт нас к цели.
Мылимо ли, чтобы беглец - слабый, шатавшийся, словно пьяный и бредущий, не разбирая пути, приблизился к печати портала и не забился в конвульсиях, не умер от разрыва сердца, охваченный кошмаром? Глаза жреца загорелись торжеством, и он сказал:
- Я знал, что это была хорошая сделка.
Они оказались здесь, потому что жрец велел идти по следам пленника, но тут не было ничьих следов, только яркий свет и сводящий с ума утробный гул.
Внезапно дорогу впереди заволокло красным туманом, и послышался голос больших барабанов. В сердце помощника жреца вспыхнул огонь надежды. Цвет крови, звук Охоты - они не могут обернуться ложью. Рядом с ним стоял помощник жреца, такой же, как он. Он взял его за руку.
Чёрный лес набросился на него, сладостно оглушая запахами и шумом ночного ветра в кронах. Выдернув из ножен ритуальный кинжал, он послушно побежал по тропе. Молодой жрец был счастлив оттого, что, наконец, нашёл путь и смысл. Всё, что ты делаешь - это твоя охота.
Раздаётся повелительный зов рога, священная ярость Малара разливается над лесом, будоража кровь, мелькают огненные прожилки на чёрных стволах и низкие красные звёзды мерцают в разрывах крон. Высокая Охота. Ноздри трепещут, втягивая пьянящий кровавый туман, тело превращается в сгусток энергии, рвущийся вперёд, и в предвкушении добычи в горле катается звериный рык. Власть над собой. Власть над жизнью. Кто жертва? Кому Луна сегодня споёт Кровавую Песню?
Он оказался у арены. На деревьях-трибунах всё гудело и бесновалось, оранжевый диск Луны висел низко над кругом, заполняя собой всё небо. Он вступил на арену, и туман стал рассеиваться, и он увидел того, другого в неровном свете зелёных факелов - крошечного, наколотого на булавку, как насекомое. Болотная роба с меховым оплечьем, красные волосы, ожерелье из клыков и равнодушное лицо - почему-то собственное отражение его совсем не напугало. Полузвериная рука с красно-коричневой шерстью и длинными окровавленными когтями, сжимающая головку булавки, была ему знакома. Любой узнает руку Малара. Горло перехватил спазм, когда большая кошачья тварь приблизилась к нему так, что он не видел уже ни трибун, ни арены, ни ночного светила - только грязно-рыжую окровавленную морду и горящие угли зрачков.
- Славная охота, - пророкотал зверь и ласково улыбнулся, обнажая коричневые зубы и обдавая его тошнотворным запахом падали и свернувшейся крови.
- Я твой, Лорд Тварей... - пробулькал маларит, почувствовав, как булавка пронзает его мягкое тело.
Пепельная тень справа от чужака приняла облик высокого изжелта-седого бородатого мужчины в синей фланелевой рубашке с закатанными рукавами, и в следующий миг одно чернёное лезвие хладнокровно провернулось у него в почке, а другое оставило красную линию на горле.
Выпустив обмякшее тело, Симон Дюсар отёр лоб тыльной стороной кулака, сжимавшего нож. То, что он делал, было грязной работой, но другого пути он не видел. Очередной труп - очередной вклад в то, чтобы остановить готовящееся безумие. Хватит взывать к глухим и пытаться сдвинуть гору увещеваниями. Хватит этой политики и набивших оскомину административных игр по чужим правилам. Мужчина должен всеми силами защищать то, что ему вверено, и точка. Втянуть в опасное дело молодых ребят, своих учеников... он думал об этом, но счёл себя не вправе. Поэтому, за отсутствием выбора, решил бороться сам, один - пока дышит. А наутро полнолуния, когда в Новом Оламне дадут сигнал к началу действа... возможно, всех ждёт большой сюрприз.
Он устал. Работа хранителя всегда была нелегкой, обходы высасывали его, как палящее солнце влажную губку, но сегодняшний внёс существенное разнообразие в его рутинную жизнь. Никогда ещё ему не приходилось так много убивать. Подкрадываться, обращаться в тень или очаровывать, а потом - самое трудное: быстрый выпад, бросок ножа или точный удар в уязвимое место. И брызги тёплой крови на руках. Он взял было с собой лук, но вынужден был избавиться от него: в извилистых коридорах невозможно было стрелять издалека, и он был не настолько лихим лучником, чтобы не сбить маскировку и не выдать себя, прицеливаясь. С ножами, чьи лезвия были покрыты специальным неотсвечивающим составом, ему было куда проще. Лабиринты помогали ему, дезориентируя пришельцев, отнимая у них магию, насылая мороки. Но главное он должен был делать сам, как бы это ни было отвратительно.
Вытирая ножи об одежду убитого, Симон наблюдал, как кровь из пробитых артерий впитывается в светлое бугристое тело лабиринта и исчезает без следа. Он уже не удивлялся, но его это тревожило. В отличие от большинства предшественников, для него время, проведённое в лабиринте, не прошло даром. Он многое понял. Например, что это место - древнейший артефакт магии бардов, быть может, её первооснова, и те, кто когда-то жил в подземном поселении на краю этого комплекса, могли быть первыми, кто сплёл музыку и магию, нашёл способ гармонизировать иллюзии, различные виды чар и даже запретное ныне оружие. Серебряные Лабиринты оказались идеальным, чистым от любых помех полигоном для изучения всех физических законов акустики. Настоящей лабораторией звука и звуковой магии. Это место хорошо бы не прятать от мира, а изучать, устраивать здесь мастер-классы. Но тогда и возрастёт опасность его использования в нечистых целях.
А когда Симон пролил здесь первую кровь, перед ним встала новая загадка. Он не хотел думать, что его владения могут питаться не только разнообразными эмоциями, но и кровью. Ему было легче верить в очищающую силу Серебряных Лабиринтов, которые уничтожают всякую грязь и не дают трупам разлагаться и превращаться в нежить. Проблема была в том, что не бывает так, чтобы где-то убыло и при этом нигде не прибыло, он достаточно хорошо изучил физические законы бытия, чтобы это понимать. Так куда это всё уходит?
Он мог бы использовать силу лабиринта, чтобы не выслеживать врагов поодиночке, оскверняя это место кровью, а разом взорвать внутренности этих крыс или устроить им смертельный болевой шок. Но он слишком хорошо знал, какими травмами это чревато. Если оборвётся хотя бы пара струн, это будет скверно, придётся их лечить, перенастраивать. А вдруг десяток или сотня? Он получил Серебряные Лабиринты в плачевном состоянии и знал, какая это тяжёлая работа. Но дело было даже не в этом, он думал о городе наверху и не хотел рисковать так, как когда-то рисковал Одмус, ещё не ведая, что творит. Симон решил, что только самый крайний случай заставит его пойти на то, чтобы наполнить резонаторы воздухом ярости и боли и окрасить переплетения серебряных струн в багровые тона. Пока он и так справлялся. Благодаря своей связи с лабиринтом, он знал обо всех перемещениях чужаков и мог застать их врасплох. Эти тупицы думали, что могут ввалиться сюда и делать всё, что хотят. Но Серебряные Лабиринты не так просты. В этом месте только бард может доверять всем своим органам чувств.
Это был не тот случай, когда имело смысл придерживаться принципа минимизации насилия. Они пришли, чтобы вытоптать душу великого творения природы и человека, развратить её гнилью ненависти и слепого фанатизма, а значит - убить. Они были захватчиками и не имели права оставаться в живых. Симон жалел лишь о том, что, однажды попав в зависимость от них, слишком поздно понял, чего они хотели.
Кроме того, они были косвенно виновны в смерти Эрио.
"Эрио, Эрио, бедный мой друг. Я молюсь за тебя изо дня в день. Надеюсь, ты сейчас не слоняешься по подземельям без надежды найти покой. Сколько мы пережили с тобой. Сколько дорог исхожено, песен спето, вина выпито. Сколько раз мой клинок обагрялся кровью тех, кто угрожал тебе. Сколько моих ран ты исцелил. Как же мы могли купиться на это? Как я мог допустить, чтобы ты заключил сделку с крысами? Почему мы сразу не были откровенны друг с другом, не стояли спина к спине, как в юности?"
Серебристая жила-струна яростно, горячо запульсировала под ладонью. Жажда крови. Страх. Агрессия. Чужак. В синих глазах сверкнула враждебность, жилистые руки, густо покрытые белесыми волосами, обхватили костяные рукояти парных ножей, и клинки мягко, неслышно выскользнули из потёртых ножен.
В матово-светящихся стенах, как в мутных кривых зеркалах отражалась размытая фигура крадущегося хозяина лабиринта, то становясь приземистой, похожей на кривоногого дворфа, то вытягиваясь до потолка. Вдруг отражение исчезло. Хранитель попал в тусклое и гладкое, как зеркало, кольцо шириною в два фута. Это была зона замыкания. Здесь можно было не опасаться быть услышанным даже в дюйме от края кольца, и это было очень кстати. Симон просвистел заклинание, набрасывая на себя плащ хамелеона. Чары друидов, как и любая другая чужеродная магия, в этих коридорах не действовали, но не стоило недооценивать их, как соперников в рукопашной. В равноправном бою ему было бы намного труднее одержать над ними верх. Старые проверенные трюки и помощь лабиринта облегчали его работу.
Увидев друида, стоящего в пятне тени на пересечении трёх коридоров, Симон порадовался, что успел замаскироваться. Ему предстояло подобраться незамеченным к тёмному эльфу, а это непростая задача. Друид был одет в кожаную камуфлированную эльфийскую кирасу поверх зелёной робы, вооружён саблей и небольшим щитом, собран и насторожен. Похоже было, что лабиринт имеет над ним иную власть, чем над его собратьями по культу.
Эльф резко обернулся в его сторону. Он был достаточно близко, чтобы Симон мог разглядеть бледную татуировку в виде листа папоротника через всё лицо и злобу в желтушных глазах с тёмной радужкой. Чужак смотрел прямо на него, и бард забеспокоился, всё ли в порядке с маскировкой. Заметив, как нервно подрагивают тонкие ноздри и кончики ушей эльфа, догадался: тепло и запах. Его осенила мысль попробовать очаровать противника, но он быстро отмёл эту рискованную затею. Он чувствовал, что эльф нервничает, и это ещё мягко сказано. "Значит, подождём", - решил Симон и замер на месте, стараясь не слишком напрягать мышцы и полегче дышать и внимательно следя за лицом и руками друида, чтобы не упустить благоприятный момент. Его расчёт оправдался. Доведённый до помешательства выходками лабиринта, эльф проиграл в поединке нервов и рванул с места первым. Не рискуя раскрыться перед невидимым противником, он намеревался нанести ему мощный удар щитом и заставить выдать себя, но это ему не удалось. Увернувшись, Симон поддел его за ноги и ударил головой в ягодицы, опрокидывая. Не дав эльфу опомниться, он запрыгнул ему на спину, прижав коленями, и перебил позвоночник и сонную артерию, всадив оба ножа в шею.
Сидя верхом на убитом, Симон опустил руки и сгорбился, прикрыв глаза. Сердце остервенело колотилось между рёбер, воздуха едва хватало.
Он никогда не жаловался на здоровье, но последнее время у него стало покалывать в груди, а по ночам он иногда просыпался от изнуряющего сердцебиения. Теперь, когда нет Эрио, некому будет бранить его за пренебрежение такими нехорошими сигналами. Разве только Инес. По лицу барда пробежала лёгкая улыбка. Живя отшельником, он уже много раз ловил себя на том, что страшно скучает и готов на многое ради того, чтобы обрести уверенность в том, что его ждут и буду ждать всегда. Но много ли останется от этой готовности, когда Инес снова будет рядом? Вопрос вопросов.
Сползя на пол и прислонившись спиной к стене, Симон мечтательно продекламировал мягко-певучим, хорошо поставленным голосом:
- Пусть же в сердце твоём, как рыба, бьётся живьём и трепещет обрывок нашей жизни вдвоём.*
По сверкающим струнам, оплетающим стены, прошла лёгкая волнующая дрожь. Ностальгия и чуточку желания. Рассеянно взглянув на лежащий подле него труп, бард тут же сник и пробормотал:
- Ну, и дурак же ты, ей богу. Она из правильного теста сделана, за неё нужно держаться. Тридцать пять лет - не шутка для женщины.
Давно оттопав свой пятый десяток, бард так и не выбрал себе спутницу и не очень-то страдал из-за этого. После той, чьё имя он не упоминал, была лишь одна причина связать себя такими серьёзными обязательствами - сын. Он женился бы и на чёрте с рогами, если бы тот сумел поладить с Нивалем. Но всё было без толку. Даже от той редкостной женщины, что могла бы с ним справиться и стать ему настоящей матерью, Симон фактически сам отказался. Он чувствовал, что Эсмераль нашла бы, что ответить на хамство и всех этих мёртвых птиц, подброшенных в кровать. Во всяком случае, поднимать визг на весь квартал и требовать, чтобы Симон "применил отцовскую власть" точно не стала бы. О лучшей жене для себя и приёмной матери для Ниваля, чем эта яркая, умная и жизнелюбивая женщина, он и помыслить не мог. Но он боялся не оправдать её ожиданий. Его жизнь в Доках была слишком проста и полна житейской суеты. А больше всего он боялся, что, если сын начнёт дерзить ЕЙ и обижать ЕЁ, то он, в конце концов, не выдержит и поднимет на него руку. Да что там, дух вышибет из маленького негодяя.
Страх сорваться, дать волю нервам, наорать, ударить жил в нём с того самого дня, когда, цепляясь крошечными ручками за его волосы и бороду, сын заходился криком от горя и обиды, требуя еды, сухих штанишек и мамы, а он ничего не мог сделать, даже не знал, с чего начать, и злился на себя, на ребёнка, на его мать, променявшую сына на жизнь дорогой содержанки, и на свою судьбу. По молодости и глупости он думал, что главной его бедой была сорванная экспедиция, в которую он вложил почти все свободные деньги; спасибо верному другу Эрио, что отговорил отдавать сына в приют, взял руководство экспедицией на себя и потом благородно отдал долю - одинокому отцу она ох как пригодилась. Позже он осознал, что это были только цветочки. Он не хотел платить такую цену за два с половиной года вроде-бы-счастья и за это называл себя чудовищем.
Но со временем он всему научился и ко всему привык. Гордился порядком в доме, который ему, разгильдяю от природы, давался нелегко; тем, что сын всегда был хорошо одет и сыт, учился хорошему, не водился с кем попало и не рос сорняком. Он пел, когда хотелось плакать, сдерживался, когда хотелось кричать, занимал чем-нибудь руки, когда хотелось дать подзатыльник, или просто уходил. И молился про себя, боясь спугнуть прекрасные моменты спокойствия, теплоты и понимания с сыном. Воспоминания об этих вечерах и совместных прогулках грели его душу и внушали надежду, что не такой уж он бестолковый отец. Но рано или поздно его жизнь снова превращалась в войну, в которой он должен был отвоёвывать себе право иногда думать о себе, не забывать о своём истинном призвании, путешествовать, развиваться, да хотя бы спокойно привести в гости женщину, на которую две недели не мог надышаться. И к этому он тоже настолько привык, что за шестнадцать лет свободной жизни так и не отделался от подспудного чувства, что что-то у него не так, и с него обязательно спросится за то, что он живёт, как хочет.
Только вот дом, который он так долго строил, оказался никудышной конструкцией из песка. Где он теперь, тот Ниваль? То есть, знать-то он знал, где. Незадолго до Фестиваля Новой Песни, круто развернувшего его судьбу, до него дошли слухи, что в Доках им интересуется какой-то приезжий с севера. С человеком этим он предусмотрительно встретился - мало ли - и, используя свои особые способности, практически без труда вызнал всё, что надо. Сыграть своего парня для молоденького агента на жалованьи Девятки Невервинтера было несложно. Само собой, он наплёл ему небылиц, еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться. А когда тот, довольный первой командировкой, убрался в свой Невервинтер, ударился в жестокую меланхолию.
О том, чтобы рвануть на север, и речи быть не могло. Чуждый всякой политики и считавший государство необходимым злом, он не понимал карьеры, которую выбрал сын. Как можно добровольно стать инструментом насилия власти над личностью? Да ещё в этом феодальном Невервинтере, который прогнулся под бывшего искателя приключений, железной рукой устроившего там свой порядок и параноидально боящегося заговоров - иначе, зачем ему целый официальный орден телохранителей, влезающий во все дела страны? Тем не менее, он уважал достижения сына. У паренька, оказавшегося в чужой стране с комплектом тёплой одежды, ножом и сбережениями, скопленными за два года работы, могло и не быть особого выбора. Слава богам, что он там не сгинул. У самого же Симона тот год был, как назло, провальным по всем статьям, он даже чуть в тюрьму не угодил. Позорище. Уж лучше бы его блестящий мальчик думал, что он умер. Главное - он хотел узнать об отце, пусть и таким... не слишком душевными способом. Но для Ниваля это было в самый раз. Он был благодарен блудному сыну за то, что тот беспокоился о нём и, сам не зная того, заставил его устыдиться.
Потом были отчаянное решение принять участие в Фестивале, триумф, новая жизнь. В результате, он оказался втянут в дела посерьёзнее мнимой растраты партнёрских денег. Но если бы он имел возможность вернуться к тому сложному балансирующему пассажу в безумном каприччио своей жизни - сыграл бы так же. Он бы не упустил возможность что-то сделать для родной академии, которую упорно сталкивали в гнойную яму политики и мало связанной с образованием деятельности, растлевая души самых способных ребят опиумом лести и фальшивой пропаганды, деньгами и призраками сомнительной славы, чтобы использовать неокрепшие таланты в своих играх. Он бы ни за что не отказался от своих учеников, в которых вкладывал душу. Его считали чудаком, но к нему на курс стремились многие. Правда, не все выдерживали его "чудаческие" требования. Он гордился своей командой. И, конечно, Серебряные Лабиринты. Кто он без них и как они без него?
Симон поднял голову и сделал несколько глубоких шумных вдохов. По рёбрам стекали ручьи пота, хотя в лабиринте было совсем не жарко. Во рту стало так сухо, что, казалось, язык и нёбо сейчас пойдут трещинами. Он вспомнил, что у него должна была остаться ещё пара глотков воды, и поболтал фляжку, закреплённую на поясе, чтобы убедиться в этом.
- Супер, как говорил старик Одмус, - буркнул он и, сняв крышку, поднёс флягу к пересохшим губам.
Смерть Одмуса, насколько слово "смерть" применимо к призраку, он почувствовал, когда услышал это беспомощное, горькое молчание, которое здесь - больше, чем тишина. Счастье, что в тот момент он был на своём посту. Счастье, что лабиринт доверился ему. Теперь он остался его единственным другом и хранителем. Симон скорбел об Одмусе. Он понимал его, уважал его взгляды и пользовался ответным уважением, как неравнодушный хранитель, сумевший ближе других подойти к сердцу сокровища, которое ему выпало оберегать. Он привязался к стражу лабиринта, да и как было не привязаться к этому упрямому, неприкаянному сумасброду, лишённому тела и свободы, но не изменившему себе и сохранившему душу. Одмус Рыжий Дьявол годился ему в сыновья, когда закончил свой земной путь, и иногда, разговаривая с ним с ним, слушая его песни Симон это ясно ощущал, словно не было за спиной стража веков полужизни. Пожилой бард часто представлял его живым, тридцатилетним, думал, как славно было бы сидеть с ним у огня, смотреть на некрасивое, но притягивающее, исполненное мрачной харизмы лицо с огромными зелёными глазами, слушать его похоронные байки, посмеиваться в бороду или подыгрывать на лютне, разбавляя ласковыми переливами грозное порыкивание энергичного хрипловатого баритона, от которого у призрачного Одмуса, лишённого своих лужёных связок, осталась лишь сиплая простуженная тень, но и та весьма впечатляла. Не такой уж он нелюдимый затворник и мизантроп, каким кажется, просто его надо слушать, чтобы понять. Слушать, отрешившись от пожирающей разум и душу суеты, и тогда явится звенящая истина, что смрадный склеп, который он возводит из своей музыки, стоит на живой земле, и буйные травы обнимают его подножие, и вещие птицы кружат над ним, и море обдаёт его терпкими брызгами, и солнце касается тёмных стен. Он не отворачивается от грязи и страданий, не щадит плоть, но воспевает душу, его сложные хлёсткие рифмы вбирают в себя тлен и созидание, жизнь и смерть, он сам - воплощение жизни. Никто этого не понял.
Но скорбь Симона была светлой, он знал, что, прежде чем навсегда замолчать, его друг улыбался, радуясь освобождению. Он ни минуты не сомневался, что убийцами были не малариты. С ними у мёртвого барда разговор был бы короткий - примерно такой же, как с их наёмниками-пиратами. Он сознательно отдал кому-то свою жизнь, насколько слово "жизнь" применимо к призраку. Это мог быть только бард, и его следовало скоро ждать в гости. Гадая, кто бы это мог быть, Симон надеялся, что это не чума Квист. Уж сколько этот парень ему крови попортил! После всех прогулов и нарушений следовало указать красавцу на дверь, но было жалко его редкого природного таланта. Одмус тоже неровно дышал к одарённому балбесу, просил беречь его. Хитрец явно что-то задумывал, только что именно - уже не спросишь.
Встав, наконец, Симон вытащил из трупа ножи, вытер их об его плечо, загнал в ножны и, машинально схватившись за пояс, нащупал пустоту в том месте, где обычно висел кисет с самокрутками. Ему трудно было долго обходиться без табака, но на обходе он себе этого не позволял.
- Ладно, кажется, пока всё, - выдохнул он. - Домой - курить, есть, пить и мыться.
В деревне, ставшей ему на время домом, было вполне сносно. Хорошая вентиляция, отличные погреба для припасов, всякое полезное оборудование для ремесла, исследований и занятий магией - очень старое на вид, но функциональное. Уникальные книги, множество научных и бытовых записей для изучения. Что ещё надо для содержательной жизни? Металл, за исключением специально обработанного, в напитанном солью воздухе долго не живёт, зато дерево со временем приобретает прочность металла и становится вечным, так что все постройки были в хорошем состоянии, и никакие обвалы деревне не грозили. Отхожие места были устроены разумно, можно было не опасаться заразы, были два источника воды - чистейший ключ и красивое озерцо с купальней. Вода в ней была чуть холоднее комфортной, но он привык. Главное, никаких тебе крыс и тараканов. Почему-то они не жаловали это место.
Угнетало лишь то, что здесь не было настоящего дневного света. Но Симон утешал себя тем, что если Солнце не озаряет своим присутствием его временное убежище, это не значит, что его нет или оно не благоволит ему. Закрыв глаза, он мог представить розовые лучи, прорезающие горизонт на заре, дуновение ласкового ветерка, шёпот моря и шелест травы, радующихся наступлению нового удивительного дня. Он возносил молитву Лорду Утра, и ему казалось, что тёплый ободряющий луч пробивает толщи земли и камня над его головой и нежно касается его, даруя надежду и силы, чтобы исправлять свои ошибки и посвящать себя благу. Получив добрую весть от вечно молодого бога, он будто сам становился на тридцать лет моложе.
Симон нашёл даже дом, где жил Одмус. Там осталось много его вещей, но он не стал ему о них рассказывать, чтобы не травить душу. А себе взял только стихи и ноты, записанные старинной вязью на свитках, задубевших за века обрывках пергамента и всём, что попадалось автору под руку, и скрипку, точную копию той призрачной, на которой страж иногда поигрывал. Проклятое современниками и забытое потомками наследие.
Оберегаемый собственной магией инструмент чудно сохранился и даже стал лучше за столетия, уж Симон-то в этом разбирался и знал, что у него в руках - целое состояние. Но ему и в голову не приходило вынести её из деревни и даже играть на ней при живом хозяине, хотя ему очень хотелось услышать её голос. Для него это было всё равно, что осквернить чужую любовь. Кроме того, настоящей взаимности он бы всё равно не добился: скрипка спала, оставаясь лишь механическим приспособлением для извлечения звука, пусть и прекрасного.
Ещё одним доказательством смерти Одмуса было то, что её душа вернулась.
- Может быть, сегодня? Сыграть в память о нём его собственную погребальную песнь? - пробормотал бард себе под нос.
Вздохнув, он нехотя согласился сам с собой, что не стоит делать этого здесь и сейчас. Кто знает, как на это отреагируют только что осиротевшие Серебряные Лабиринты? Да и не было никакой уверенности, что она, так долго лежавшая без сознания, пока её душа витала между мирами, легко примет его, отзовётся его живым и тёплым - другим - рукам.
Вчера он достал скрипку из витрины, где хранил её, погладил знакомые на ощупь резковатые обводы, бережно выстучал покрытые тёмным каучуковым лаком крутые деки из галенского горного клёна, восхищаясь точностью настройки резонатора, прошёлся по головке грифа, ощетинившейся тонким колками, полюбовался мастерски вырезанным завитком в виде головы альбатроса - и обомлел, не веря, что ощущает её живое, порывистое и холодное дыхание.
Он давно заподозрил, что эта суровая дама сыграла роковую роль в судьбе Одмуса Рыжего Дьявола. Ведь о деталях его преступления против города не было известно ничего, кроме той заказной, мягко говоря, мифологии, которой полнится история любого государства, а сам он молчал. Тёмная Вестница, как Симон её прозвал, не давала ему покоя, азарт знатока и исследователя боролся в его душе с благоразумием. Он часто приходил к Одмусу, полный решимости поговорить о ней, но в последний момент давал задний ход.
Он не успел далеко отойти от места схватки, как неожиданно получил новый, на удивление неясный и противоречивый сигнал. Что-то в нём было не так. Лабиринт встал в тупик, не зная, рассматривать ли пришедшего, как угрозу. Не свой и не чужак. Связан с чужаками и агрессивен к ним.
Симон нахмурился и спросил:
- Говоришь, проник через заплатку? Через нашу заплатку, которую мы ваяли три дня? Интересно.
За неимением других собеседников, он часто разговаривал с лабиринтом, как с живым, и тот даже в известном смысле отвечал ему. Поскольку явной угрозы от пришельца не исходило, Симон, не таясь, двинулся ему навстречу, бормоча:
- Враг моего врага. Посмотрим.
Он увидел его, и крик едва не вырвался из его горла. Пол ухнул под ногами, внутри на миг образовалась страшная, сосущая пустота, сдавленная рёбрами, и по струнам лабиринта прокатилась хаотичная волна замешательства.
- Боги милостивые, - просипел он, хватаясь рукой за стену, - как же это?
Его гость, шагавший деревянной походкой, сжимая в руке окровавленный друидский кинжал, тоже остановился, тяжело дыша, когда его блуждающий, застланный слезами взор пересёкся со страдальческим взглядом Симона. Волосы были серыми от пыли, а тело покрыто ссадинами, грязью и испариной, на боку синел большой кровоподтёк. Но не только это заставило сердце Симона сжаться. Ему захотелось зажмуриться, а потом открыть глаза и убедиться, что он всего этого не видел. Странные, то резкие, то заторможенные движения, прошитая сетью сосудов пергаментная кожа на сильно осунувшемся лице с резко обозначенными мимическими линиями, тёмные, налитые кровью глаза, болезненная, до слёз и спазма век, светобоязнь, что хотелось бы, но никак нельзя было объяснить одной бессоницей. И то, что лабиринт предусмотрительно показал ему в ответ на охватившее его смятение: тонкие, подвижные чёрно-серые языки, явно чужие в диссиметрическом сплетении цветов и оттенков вокруг фигуры прищельца, которое вернее всего было назвать "пурпурно-золотой закат". Он и не думал, что у его сына такая сложная интеллектуальная аура. Была когда-то.
Симон не мог выдавить из себя ни слова, кроме беспомощно повторяемого "как же так", а мысли лихорадочно метались в голове. Почему он? Почему здесь? Он же не...
И тут его обожгло воспоминание. Догадка о причине, которая могла привести его из Невервинтера прямо в логово маларитов, была ужасна для отцовского сердца. Симон готов был разбить собственную голову о стену, потому что идиот. Потому, что помогал наёмникам с грузом. Потому, что много недель просидел в лабиринте, готовясь к вторжению и мало следя за событиями наверху. Потому, что доверял этой шлюхе Наде, считая её такой же жертвой обстоятельств. А она бессовестно расплатилась его сыном. Но кто же знал?!
- Это я... я виноват, - прошептал Симон, затравленно глядя на сына.
- Ты? Виноват? Я чего-то ещё не знаю?
Ниваль говорил медленно, с трудом, постоянно облизывая губы и часто сглатывая. Задав вопрос, он, похоже, был безразличен к ответу. Симон ругнул себя за то, что выпил всю воду.
Только не расплакаться.
- Ты кого-то убил, сынок?
Сын громко сглотнул, отстранённо поглядев на кинжал в своей руке, как на что-то чужеродное.
Отец заметил на его груди свежий след колотой раны - опасной, прямо под ключицей. Судя по её виду, он лечил её зельем, найденным у друида.
- Все хорошо, сынок?
Ниваль некоторое время молчал, словно не услышал его, потом, увидев, куда устремлён тревожный взгляд отца, судорожно дернул рукой, прикрывая ладонью место ранения и сказал, оправдываясь:
- Он бы не ранил меня, если бы я чувствовал себя получше. Что-то у меня... с координацией.
- Тебе больно?
Ниваль помотал головой и ответил:
- Немного ноет, - и, медленно, тяжело моргнув воспалёнными веками, продолжил: - Ты странно смотришь на меня. У тебя лицо совсем белое. Ты всегда раньше меня чувствовал, что я заболеваю... Скажи, пап, я что... я в беде, да?
Только теперь до отца дошло, что он разговаривает с сыном, задавая ему какие-то банальные вопросы, стоя в пяти шагах и боясь подойти. А сыну плохо. Латандер знает, что ему пришлось пережить, но он пришёл к нему. Он очень болен, и жизнь у них обоих уже никогда не будет такой, как прежде. И ему очень холодно, он еле языком ворочает, проталкивая слова между бесцветных губ.
Отец бросился к нему, на ходу снимая с себя рубашку. Но когда он одел её на Ниваля, - для этого пришлось разжимать ему кулак, чтобы вытащить кинжал, -- ему в голову пришла идея получше. Что такое рубашка? Она не согреет толком, а до дома ещё идти и идти.
Он обнял плечи сына и похлопал его по груди, заглянув в измученные светом глаза.
- Да, мой мальчик, ты плохо выглядишь, - ласково произнёс он. - Пойдём. Тебе надо согреться, поесть, помыться, отдохнуть. Тогда и поговорим.
Ниваль нехотя сдвинулся с места и пошёл с отцом, прихрамывая, стараясь ступать внешней стороной голой стопы. Мыслей было необычно мало, да и те ворочались в больной голове тяжело, как стопудовые жернова. По крайней мере, он уверился, что хуже ему уже не будет, и не сопротивлялся твёрдым отцовским объятиям, увлекавшим его неизвестно куда.
- У тебя руки очень тёплые, даже горячие, - сказал он, прикрывая глаза.
- Это потому, что я тебя люблю, - мягко отозвался отец.
Потирая плечи Ниваля, согревая его магией, он поймал себя на том, что ему странно ощущать, что это плечи взрослого сильного мужчины. Он так давно не видел своего мальчика.
- Ты так вырос, сынок.
Ниваль поморщился и протянул:
- Оте-ец.
Прямо как в детстве. Симон улыбнулся.
- Ну, а что, не вырос, что ли?
Уводя Ниваля в коридор, где лежал убитый друид, и хлопотливо болтая, Симон быстро прикидывал в уме, сколько часов у них есть. Он обнимал своего сына, и ему было совсем не страшно. Он должен был просто позаботиться о нём, как делал это всегда. И сколько бы этих горько-счастливых часов ни было, он не собирался тратить впустую ни минуты.