Он проснулся от резкой боли в простреленном бедре. Дождь уже успокоился и слышен был лишь слабый прерывистый шелест где-то за окном, там, где в неглубокой нише переулка робко пристроились несколько каштанов. Сквозь их густую листву временами проглядывали жёлтые фонарики такси, а чуть выше голубым неоновым облаком расплывалась вывеска обувного магазина. Голова кружилась. Ничего удивительного, ведь он пил с самого утра.
Заветной бутылки пива в холодильнике не оказалось. Он выпил её перед сном, сидя под душем в позе раскаявшегося в бездействии Будды. Часы осуждающе зацокали своим латунным язычком. Двадцать минут третьего - время самоубийц. Залив, бушевавший внутри пожар, минеральной, он вернулся в комнату и со стоном повалился в кресло. На противоположной от окна стене волновались тени. Ещё мгновение, подумал он, и они бросятся врассыпную, спасаясь в пятнистом мраке ночи. Из окна потянуло сквознячком. Где-то в подъезде громыхнул лифт, и вновь наступила тишина.
Сантиметр за сантиметром лихорадочно ощупывая враждебное пространство вокруг себя он искал телефон. Он знал, что стоит нажать несколько заветных кнопок и её заспанный тёплый голос ворвётся в его сознание, прогонит дурные мысли, химеры прошлого, и жизнь немедленно обретёт над ним свою власть, такую сладкую и такую желанную. Где же эта чёртова трубка? Кажется, утром он оставил её здесь на журнальном столике под ворохом фотографий. По бульвару вся в синих грозовых всполохах промчалась скорая. Значит, есть в этом городе кто-то, кому хуже, чем ему. Успокоенный этой естественной мыслью, он включил настольную лампу и тут же непроизвольно зажмурился от яркого галогенового света. Эту лампу ему подарил Олег перед самым своим отъездом. "Вот, возьми, - сказал он, по-отечески положив узкую интеллигентскую ладонь на её гладкую бронзовую головку. Пусть она послужит тебе не только как источник света, но и как безмолвный собеседник твоих ночных бдений у компьютера". Как в воду глядел. Надо будет позвонить ему, полгода как не общались. Проклятые границы, пережиток феодализма. Когда уже человечество, наконец, избавится от всех своих условностей? Не обратив внимания на парадокс, заключённый в последней мысли, он медленно открыл глаза. Трубка лежала на полу почти неприметная в густой тени дивана. Он долго смотрел на неё не в силах нагнуться и поднять. В голове вертелись какие-то нелепые фразы вперемежку с извинениями. Даже без этих фраз она выслушает его и обязательно скажет что-нибудь ободряющее и нежное. А потом... потом они попрощаются, он снова будет извиняться и ночь поглотит обоих, чтобы развести их по разные стороны настоящего. Стоит ли звонить... Может лучше включить телевизор и попытаться заснуть под его тихое бормотание? Машинально он стал перебирать фотографии, которые громоздились перед ним толстыми расползшимися пачками, похожие на расслоившиеся пласты времени. Снова мелькнул пронзённый редкими лучами солнца перрон далёкого вокзала и моментально схваченный им без спроса чей-то страстный поцелуй. На заднем плане массовка равнодушных лиц. Она маленькая и хрупкая в армейской куртке с джинсовым рюкзаком за плечами, он высокий, волосы жгутом до лопаток, серьга и кельтский узор поперёк никогда нетренированного бицепса. Обоим едва по двадцать. А вот ещё поцелуй: два седеющих ангела, в треугольной прорези между домами свежевыстиранное небо, справа, по краю кадра, веер голубиного крыла. Города и лица, лица и города. Даже бог бессилен против химер прошлого, вспомнил он вычитанную когда-то фразу. Крохотные срезы прошлого вдруг породили в нём непреодолимое желание действия. Через десять минут по квартире пополз густой аромат кофе, бодро взвизгнул дискантом телевизор и суетливые тени на противоположной от окна стене исчезли, оставив после себя лишь бледный слайд, хранящий фрагмент чёрно-белой шкуры гепарда или только укрупнённый негатив давно вытравленных пятен ржавчины на вытертой от времени щеке старого "вальтера".