|
ПО ЗАКОНУ ГОР
Делай что должен, и будь что будет.
Приписывается Марку Аврелию
Снег идёт. Пушистый, липкий. Лес стоит задумчив и недвижим, давая многочисленным белым комочкам облеплять ветви. И деревья постепенно превращаются в заснеженные кораллы - такие же искристые, такие же лучистые и замершие, словно неживые. Спят. Белым-белым закрывает скуластые скальные профили, припорашивает трещины и выступы, ровняя всё. В лаконичной тишине горного распадка нет ветра, но по тому, как бесятся в низких небесах серые тучи, понимаешь - поднимись чуть выше и скуёт ледяным порывом, растреплет одежду и вонзится голодными зубами стужи в плоть. А здесь - тихо. Здесь просто идёт снег. Здесь хочется заснуть, прислонившись к морщинистому стволу или зарывшись под крону свалившейся ели.
Три чёрных тонированных джипа вынырнули из провала меж деревьев и, скребя зимней резиной по недавно пристывшей под снегом грязи, потянулись вдоль распадка вверх, к сваленной временем вышке. Малоезжая дорога с неохотой поддавалась натиску внедорожников, хватая за протектор и заставляя буксовать на месте, с трудом продираясь вверх. Но машины справились. Как по команде они встали - бампер в бампер - и заглушили двигатели. Так же, почти синхронно, открылись двери и высыпали на снег люди. Чёрные, чуждые тут, в белоснежном мире. Словно всех рисовали с одного - в тёмных кожанках, в чёрных шапках, зрелы, плечисты, угрюмы и страшны звериной сутью в глазах. А тот, один, с которого писали всех - он вышел первым. Бросил в нервно пляшущие губы сигарету, раскурил, щурясь вокруг. Щурясь, будто от снега, но тёмные круги под глазами, и сетка морщин возле них, словно кожа собранная и закрученная злой ладошкой судьбы, говорили сами за себя. Они и дрожащие губы, которые и сигарета не успокаивала.
Он махнул рукой товарищам, и те открыли заднюю дверь последнего джипа и выволокли за ноги человека. Тот вяло упал в снег и не сопротивлялся, когда его оттаскивали от машины. Серо-сизый форменный бушлат "гаишника" набирал снег во все щели, широкие светлоотражающие полосы отливали сталью, а простоволосая голова безвольно болталась по воротнику синего меха, кое-где от крови слипшегося в бурые комья.
- Валерыч! Чего с ним дальше? - спросил старшего один, наклоняясь над лежащем.
Старший сплюнул сигарету в снег и угрюмо отозвался:
- Ствол с кабуры забрали?
- Обижаешь, командир, - хмыкнул тёмный. - Сразу взяли. Обшманать, пока тёплый?
Старший сморщился брезгливо, отведя взгляд, и отозвался:
- Нет. Всё, что при нём - считай, подарок божий. Нашатырь суньте - пусть прочухается.
Аптечку отыскали быстро, нужную бутылочку - тоже, и спустя секунды лежащий на снегу мужчина шало закрутил головой, суча ногами по снегу и закрываясь руками - то ли от сильного запаха, то ли от столпившихся вокруг людей. Он сел, отмахиваясь, распахнул глаза и зашарил безумным взглядом по шатающимся вокруг чёрным силуэтам в росчерках падающего снега. Лицо его, попорченное порванной ударом губой, тронутое модной щетиной, но болезненно иссушенное и расцвеченное тёмными пятнами под глазами, словно человек забывался в долгом забое - смотрелось белее снега. Он шнырял взглядом, выглядывая в тёмных фигурах лица, ища ответ или поддержку. И не находил.
- Мужики, вы чё? Охренели?
Стоящий сзади схватил его за воротник и процедил сквозь зубы:
- Ну, сучара! Встать!
Но, словно понимая, что делать это опасно для жизни, мужик судорожно сжался в комок и, забившись, перекатился на колени и стал отпихивать держащие его за ворот руки:
- Пусти, ты!
- Ишь, как затрепыхался, - усмехнулся кто-то из круга.
Мужик на коленях, наконец, спихнул руки со своего воротника и попытался встать. Тяжёлый удар по ногам прилетел сквозь снег неприметно - тёмным смазанным контуром низкой подсечки. Он завалился в снег, неловко складываясь гармошкой на плечи и вдруг, взревев, рванул снизу вверх на ближайшего. Вцепился в куртку, кривя разбитые губы. Но схваченный крутнулся на месте, пропуская, и снова завалил его в снег. Не участвующие в столкновении лишь перешагнули несколько метров и вновь образовали круг над отплёвывающим снежно-грязную кашицу.
Схаркивая в снег красным из растревоженной губы, мужик с трудом поднялся на колени и исподлобья оглядел молчаливо стоящих вокруг людей. Тёмные силуэты неумолимо держали в центре, словно решётки живой клетки. Не вырваться.
- Вы чё, мужики? - повторил он на полтона тише с глухой тоской и безнадёжностью.
- А ты не понял, сука? - усмехнулся кто-то справа.
Пленник обернулся.
Но сквозь летящий снег на тёмном силуэте не разглядеть лица.
- Память прогондонил? - подхватили слева.
Он дёрнул головой на голос. И не различил черт говорившего.
- Зенки залил - думал, всё, прошло? - прошипели сзади.
Пленник вздрогнул, словно от удара, но уже не обернулся. Замер, приподняв плечи, со звериной тоской глядя вперёд. Туда, где расходились тени круга, сквозь мазки снега пропуская чёрную фигуру. Такую же незнакомую, такую же опасную, но чем-то неуловимым другую.
"Валерыч" сделал шаг в круг и остановился перед замершим пленником. Присел на корточки и заглянул в его лицо, разглядывая загнанный взгляд исподлобья и подрагивающие серые губы.
- Реально не помнишь? - дёрнулся рот Валерыча. Нехорошо дёрнулся, с презрением и тихо сдерживаемой яростью.
- Ты чё? - едва прошептал пленник, вздрагивая и поднимая плечи, словно пытаясь втянуть голову в бушлат. Он не отрывал взгляда от всматривающегося в него. И силился различить за кружением белых холодных пятен черты "старшего".
- А это... - "Валерыч" сунул руку за пазуху и вытащил белый листок. - Это ты помнишь?
И повернул к пленнику фотокарточку.
Кадык пленного дёрнулся - от воротника вверх и обратно, - но взгляда он не опустил. Так и всматривался в зависающее перед ним лицо в белых разводах. Скупое на эмоции, затвердевшее лицо с тусклым светом в глазах. Словно смотреть на бумагу в его руке было опаснее.
- Смотри, ублюдок! - рявкнул "Валерыч" и ткнул фотографией под нос пленнику.
И пленный вздрогнул, переводя глаза.
С фотографии смотрели двое - дочь и мать. Обнявшись, они сидели на диване и весело смеялись чему-то своему. Обе темноволосые, голубоглазые, с теми правильным чертами лица, в которых каждый мог признать благородство и красоту. Яркая летняя фотография казалась осколком цвета в этом мире бело-чёрных мазков, серых лиц и холода.
- Виктории было тридцать семь, - прошипел "Валерыч", словно сплёвывая слова в пленного. - А Марише - шесть. Ты, гнида, помнишь их?
Пленный не ответил. Он смотрел на фотографию замороженным взглядом, и его плечи поднимались, а губы мелко тряслись, словно от холода. Люди вокруг, чувствуя нарастающее напряжение, подтягивались ближе, подступали, высясь чёрными фигурами среди мельтешащих белых хлопьев снега.
"Валерыч" наклонился, рассматривая дрожащее, оплывающее лицо, и удовлетворённо выдохнул:
- Помнишь...
Пленник поднял на него мутные, полные мучительной боли, глаза и прошептал:
- Это... Это случайность... Я не хотел... Я не смог...
На лице "Валерыча" смёрзлась тяжёлая насмешливая ухмылка:
- Не надо? Случайность? А их ты спросил? Они, сука, жить хотели... Они, сука, только жить начали! Ты!
И, сорвавшись на рык, он стиснул фотку в кулак и схватил за ворот пленника:
- Ты, сука! Убил! Их! Убил!
Он мотал его, словно пытался вытрясти душу. А пленник, скукожившись в комок, закрывал голову руками от яростно плюющего словами лица, мотающегося возле глаз, ожидая, что сейчас начнут бить.
- Тварь! Сука ментовская! Ты думаешь тебе, уроду, всё можно? Тебе?! Уроду?! Всё?! Можно?! Ты, гнида! Да таких, как ты! Паскуда! Людей убивать?! Лю-дей! Гондон в погонах! Сука...
"Валерыч" захлебнулся криком и бросил трясти пленника, выпрямился, и запрокинул голову, хватая ртом холодный воздух со снегом пополам. Он жмурился - то ли от снежинок, то ли сдерживаясь - и молчал. Только пальцы, выпустившие смятый листок, дрожали, нервно приплясывая, сжимаясь в кулаки и снова судорожно распрямляясь.
А упавший в снег пленник шалым взглядом исподлобья обегал мир вокруг - мир белых пятен и словно нарисованных на них теней людей, деревьев, машин, - без устали облизывал разбитую губу, убирая сочащуюся кровь, и вслепую суетливо шарил вздрагивающими руками по земле.
- Валерыч, - позвал кто-то из теней сбоку. - Кончать бы... Пора.
Старший поднял веки навстречу летящему снегу без опаски, без чувств, и под ударами белых холодных комков его черты заострились и окаменели. Опустил лицо к пленнику, тихим ужасом стиснутому в животный комок, и скривился. Но сделать ничего не успел.
Пленник рванул с колен вверх, подхватывая с земли камень. Махнул в голову "Валерычу" и, завалив его, ринулся дальше, под вскрики и мат людей, через круг. Он метнулся в одну сторону, шугнул человека там, и тут же бросился в другую, проломил строй и, не глядя, напрямки ввалился в лес. Частокол серых деревьев встретил его мешаниной веток. Пленник закрыл голову руками, спасаясь от чёрной путаницы, и, круша сухие ломкие ветви, побежал вглубь. За ним, с шипящим матом сквозь стиснутые зубы, бежали тёмные фигуры бывших стражей.
- Сука! Твою в печёнку! Паскуда! Держи! Такую мать!
Пытаясь отделаться от рваных тяжёлых голосов сзади, пленник метался, ища между деревьев проход, втискивался меж стволами, проламывал кусты, перемахивал через поваленные стволы. Он несся, как убегающий от смерти зверь - самозабвенно, срывая дыхание, роняя кровь на пушистый белый ковёр и захлёбываясь воздухом и снегом. Но фигуры за его спиной не отставали, так же бешено и неутомимо ломясь через лес. Падали - поднимались и бежали, тяжело сопя ему в спину. И уже не матерились, сберегая дыхание. Но именно это и пугало беглеца. Пониманием того, что всё равно - догонят. И в отчаянии он резко сменил траекторию и бросился в сторону, туда, где темнели стволы елей - авось потеряют в густом лесу. И вроде получилось - он прошмыгнул среди провисших тяжёлых от снежных шапок ветвей и, махнув ещё через несколько деревьев, опять сменил путь, петляя следы. Вроде бы... Но тяжёлый ствол поваленной ели врезался в голень, и его швырнуло лицом в снег. Выставил руки, зарываясь в белую кашу с головой, и завыл тонко, стискивая зубы. Перевернулся на спину, подтянул ногу ближе, вжался ладонями в разбитую голень и, зажмурившись от боли, тронул повернутую в сторону стопу. От прикосновения чуть не лишился сил и, побелев ещё больше, с тоской оглядел мир. Бежать куда-то было поздно. Тяжело дышащие преследователи уже подступали со всех сторон. И на их серых, перекошенных яростью и тяжёлой работой лицах проявлялось уверенное спокойствие.
"Валерыч" подступил ближе к лежащему на спине беглецу, кривящему губы от боли, присел на корточки и сморщился, убирая с брови красную жижу, затекающую на глаза. Её размазанная полоса протянулась до скулы. А на лбу, там, где начинался ёжик оголённых волос, ассиметричной кровавой розой всё выступала, сочилась кровь.
Пленник стиснул зубы и, не выдержал, вздрогнув, подался назад, вжимаясь в снег и отодвигаясь от неизбежного. Но "Валерыч", выдыхая клубком пара разгорячённого работой дыхания, мотнул головой на неестественно согнутую ногу беглеца и криво усмехнулся, снова смахнув кровь с брови:
- Считай, в расчёте. За этот камень. После того, что ты, сука, с моей жизнью сделал... Боль уже не боль.
И скривил губы. Глаза его остекленели, став мутными и пустыми. И, рывком поднявшись на ноги, он сунул руку за пазуху и вытянул из наплечной кобуры пистолет. Лицо пленника стремительно побелело.
- Нет! Нет!
Он бросил обниматься со стопой и вытянул на пистолет руки, вдавливаясь спиной в снег.
- Нет! Не надо!
Распахнутые пальцы мотались, сотрясаемые крупной дрожью и судорожно кривились. Бледное лицо тряслось, оплывая, а рот перекашивало бесформенным провалом:
- Пожа... пожа... луйста. Не надо!
"Валерыч" смотрел вниз, на лежащего у его ног человека. Над чёрным стволом мотался лоб смертника - белый, собранный морщинами домиком, и покрытый испариной. На этот лоб падал снег, кусками, словно серая вата. Падал, разбивался, расплющиваясь в аморфный, безвольный комок, и таял. Умирал, стекая водой. А пленник жмурился, не надеясь остановить пулю руками, и по его дрожащим оплывшим щекам текла вода. То ли слёзы, то ли пот, то ли талый снег.
И "Валерыч" молчал, не двигаясь, только чуть водил стволом пистолета в одну и другую сторону, петляя прицелом на влажном сморщенном лбу.
Стоящие кругом люди подтянулись ближе, смотря то на лежащего в снегу, то на старшего, застывшего над ним. Рука его не дрожала, держа на прицеле врага, но выстрела не следовало.
- Смотри, - сквозь зубы процедил "Валерыч". - Смотри, гнида!
Но тот не раскрывал глаз.
- Смотри! Ну! - рявкнул старший и шарахнул носком ботинка по бедру лежащего.
Пленник зашипел, хватаясь за больную ногу, и вперился на "Валерыча" снизу вверх внезапно яростным взглядом:
- Давай! - бешено заорал он. - Давай! Стреляй!
И сумасшедшее дёрнулся вперёд, подставляя лоб под ствол.
- Стреляй! Ты! Идиот грёбанный! Ну!
"Валерыч" стоял, не двигаясь, не реагируя, словно смороженный. И смотрел в яростное, искажённое лицо в прицеле. Пистолет всё также зависал в воздухе, едва заметно рисуя мелкую восьмёрку напротив близкого лба, и снег падал на чёрный металл, уже не тая на нём.
Внезапно пленник расслабился, выдохнул в белую кутерьму клуб пара и рухнул обратно спиной на снег. Раскинулся: руки - в стороны - звездой, и замер. Белое лицо стало спокойным, только подёргивалась щека под правым глазом. А взгляд - в небо, навстречу белой каше, валящейся на землю. Губы дёрнулись судорогой и, сглотнув, он произнёс тише и суше, севшим уставшим голосом:
- Не тяни, что ли...
"Валерыч" усмехнулся криво, одной стороной, и отозвался:
- Нет. Это будет слишком легко. Слишком.
И чуть опустил пистолет. Теперь ствол смотрел в живот лежащему.
Пленник проследил движение оружие, дёрнулся, закусывая губу, и отвернулся в сторону, смотря на ноги стоящего неподалёку человека, и за него, на серые стволы деревьев, на приспущенные лапы ёлей под белыми сугробами.
А "Валерич" продолжил, хрипя сдавленной глоткой:
- Знаешь, сколько мы боролись за Маришку? Трое суток... Она была ни мёртвая, ни живая. В трубках, в датчиках. Кровавый обрубок на хирургическом столе. Белое полешко на белой простыне... Трое суток, - твою мать! - я ходил по коридору. И молился о том, чтобы выжила. Что я всё прощу, я забуду - только чтобы выжила. Только. Чтобы. Выжила... Она не выжила. Трое суток. И она - не выжила.
Его губы задрожали, и заметно вздрогнул пистолет в руке. Лицо "Валерыча" скривилось, подёрнулось рябью дрожи под кровавыми ручейками. Он их уже не стирал.
Одна из тёмных фигур круга подступила ближе. Встала, будто личный демон за спиной, и прохрипела натужено:
- Валерыч... Не трави свою душу. Кончай уже. И поехали. Всем так лучше будет...
- Нет, - старший со свистом втянул воздух и покачал головой. Оружие он снова держал ровно, словно не было секундной эмоциональной вспышки. Провёл рукавом по сухим глазам, стирая с лица жалкое выражение боли и кровавые ошмётки, и усмехнулся: - Так лучше не будет.
Он угрюмо опустил оружие. Щелкнул предохранителем и кивнул лежащему, в глазах которого появилось новое затравленное выражение:
- Что? Ссыкотно?
- Да пошёл ты! - свирепо прохрипел пленник, поднимаясь на локтях: - Все смелы, когда десяток на одного и со стволами!
Из круга почти весело отозвались:
- Да куда уж нам до твоей смелости!
- Бабу с ребёнком задавить и погонами прикрыться - тут ты мастак оказался. Не мы!
- Ага! В стельку надравшись по улицам гонять - это воще крутяк! Такой смелый!
- Валерыч! Да он нарывается! Дави гада и делов!
- Отутюжь это дерьмо!
- Мочи козла!
Пленник шарил по сторонам злым болезненным взглядом и молчал, прижимая губы. А "Валерыч" криво улыбался, смотря на него, и не останавливал своих товарищей. Пока стоящая рядом тёмная фигура опять не шатнулась к нему за плечо и не просипела почти в ухо:
- Не тяни - сам будешь потом каяться.
Старший нахмурился и кивнул товарищам. Люди в круге смолки, и "Валерыч" повернулся к лежащему на снегу:
- Для таких, как ты, гондонов в погонах, обычно суд бывает только божьим. Но к тебе, суке, и человечий успел... Григорий Донской. Позывной "Чертополох"...
Пленник вздрогнул. Взгляд стал мутным, пустым, а лицо закаменело.
- Я всё про тебя знаю, - усмехнулся "Валерыч" и кивнул тому, кто в круге справа.
Тёмный кряжистый силуэт шагнул к пленнику и, вытащив из-за пазухи, швырнул ему в ноги подарочную коробку - цветную, в блёсках, ленточках и мишуре, словно новогодний подарок. Пленник вздрогнул, отодвигаясь, и настороженно посмотрел на блестящие бока, на которые равнодушно плюхались белые комочки и сползали по граням вниз.
- Я всё знаю, - суше повторил "Валерыч". - И потому не убью тебя.
Пленник сощурился, всматриваясь сквозь снег в его лицо, выглядывая свой приговор:
- Что ты... ? - и, не закончив, замолчал.
"Валерыч" улыбался. Криво, безумно, страшно.
- Я хотел прострелить тебе бедро, - "Валерыч" поднял взгляд на снежную кутерьму и глубоко вдохнул морозный воздух: - Но, видишь, даже это не пришлось делать... Словно бог тебя покарал, да? А меня хранитель защитил, чтобы не пришлось пачкаться... Видишь, как всё честно в жизни? Когда не ссучился, не пропил совесть и не забыл, кем был и для чего тут. Но ты не ссы - я тебя не трону. - И почти ласково закончил: - Тебя, паскуду, убьют горы...
И кивнув окружающим:
- Уходим! - развернулся и пошёл прочь.
- Нет! - Пленник дёрнулся за уходящим, на локте пополз вслед: - Нет! Слушай... Валерыч! О, бля! - Нога задела за ствол дерева, и пленник завыл, обхватывая вывернутую щиколотку: - Твою-душу-мать! Ва-ле-рыч! - завопил он. - Да постой! Послушай! Послушай! Мне нельзя тут! Валерыч! Послушай!
Но тёмные фигуры, ещё секунду назад составлявшие нерушимый круг, уже удалялись, равнодушно огибая пушистые лапы елей, обросшие белой бахромой. Удалялись, скрываясь за серыми тенями деревьев и снежной круговертью.
- Послушай же, - прошептал пленник и, свернувшись от боли, без сил упёрся лбом в снег.
Вдалеке зарычали моторами автомобили. А вскоре звук стал удаляться, проваливаясь в глухоту зимнего леса. Истончаясь. И вот уже исчез.
- Валерыч, бля. Что же ты... - прошептал человек на снегу и, стиснув кулаки, замер, тяжело дыша в снежную кашу возле лица.
Снег падал всё также размеренно и тихо. Медленно валился с неба, тяжело шлёпался на поверхности и намертво схватывался, собираясь в рыхлые сугробы. Уже не оставалось места, где бы ни лежал белый покров. И среди этого снежного царства лежал человек в синей "гайцовской" форме и, стискивал побелевшие кулаки. И на него ложился снег, закрывая так же равнодушно и слепо, словно остывший валун.
...Тяжёлая птица пролетела над вершинами елей и задела ветки. И снежная лавина большим комом сорвалась с прогнувшейся зелёной лапы. Упала рядом с обнажённой головой человека. И он вздрогнул.
Человек открыл глаза и поднял лицо от сугроба. Подтянул под себя руки, морщась от боли, обтёр о стылые костяшки холодный щетинистый подбородок. И осторожно, скрипя зубами, повернулся на бок. Сел. Взглядом упёрся в вывороченную ногу.
- Вот тля, - тоскливо протянул он.
Растёр руки, начал трясти кистями, шипя и морщась от боли. Обстукивать пальцами по бёдрам. В конце концов, движение и тряска заставили руки работать. Он полез за ворот, вытянул форменный синий шарф - тонкий, одно название, но всё-таки тоже утепление - и, подрагивая от холода, натянул его на голову, словно платок. Завязал, но подумав, распутал узел и засунул концы шарфа вдоль шеи, тщательно расправил под воротник и поднял тяжёлый меховой отворот куртки, скрываясь от снега и ветра. Нагнулся к ноге. И, шипя и беззвучно матерясь, начал распутывать шнуровку берца. Когда распустил шнурок, стало видно, что нога уже разбухла. Сперва он с хриплым поскуливанием сквозь зубы пытался стащить берец, но боль каждый раз останавливала, заставляя сгибаться и бросать дело на полдороге. Попробовав раз, другой, третий, он замер, стал покусывать губу, задумчиво и напряжённо смотря на вывернутую стопу. Скукожился, пряча руки в подмышки, чтобы сохранить тепло. Снег валился на одежду, закрывая - успокаивающий, убаюкивающий снег. Только ему было слишком холодно, чтобы ложиться в эту стылую постель.
Спасительная мысль была встречена хриплым матом и живым охлопыванием карманов. Складной нож - брелок - оказался в брюках. Щёлкнул, открываясь. Короткое зубчатое лезвие на снегу отливало цветом серых туч над головой и мгновенно покрывалось тонким белым пушком валящегося снега. Человек потянулся к берцу, приноравливая серрейтор на толстой коже берца. Начал резать, но материал поддавался подрагивающей руке с трудом. Он поправился и направил лезвие на шов. Нитка пошла распускаться сразу, едва провёл зубастым краем по шву. Закрыл нож, спрятал и, подув на замёрзшие руки, стал стаскивать берец. Постанывая сквозь зубы, болезненно кривясь, он, наконец, стащил распоротую обувь с ноги. Подогнул выше брючину и уставился на стопу. Вывих уже дал о себе знать, и стало видно, как жестко стягивает резинка носка распухшую голень. Отёчная нога и изогнутая в сторону стопа вызвали дрожь. Человек, прикусив губу, стал ощупывать сустав. Матерился сквозь зубы и растерянным взглядом шарил по серой круговерти вокруг. Пальцы тыкали в напряжённую упругую кожу и тряслись крупной дрожью. Стопа, неестественно подогнутая на бок, подрагивала от холода. И человек решился.
Согнул ногу, подтянул к себе и взялся двумя руками за стопу.
- Мать твою... господи, бля... - выдохнул он и рванул.
И завыл.
Снег летел штрихами, падая на истоптанную площадку, на скукожившегося человека. А тот лежал, собравшись в единый ком, схватившись за голую стопу. Серыми пятнами падал снег на обнажённую кожу, скатывался вниз, но человек не замечал его холодное прикосновение. Его веки замерли, и под ними едва проглядывали полоски мутных глаз...
...
Джипы ходко преодолели перевал и начали спускаться к границе горной гряды. Усилившийся снег молотил мягкими молоточками в лобовое, вынуждая дворники махать по стеклу безостановочно. Но "Валерычу", ведущему первую машину, оставался для обзора только малый просвет. Летняя дорога, не приспособленная к движению автомобилей в осенний и зимний период, давно скрылась под снежной периной, и в сумеречном мельтешении метели двигаться оставалось только на малой скорости.
- По навигатору двенадцать километров двести, - нарушил гремящий гул сидящий на пассажирском месте товарищ. - А по одометру...
Не отрывая взгляда от дороги за заснеженным лобовым стеклом, "Валерыч" коротко отозвался:
- Двадцать два шестьсот.
Товарищ, потянувшийся к приборной доске, выпрямился, кинул внимательный взгляд на старшего и, вновь отвернувшись к дороге, спросил суше:
- Всё думаешь, выберется?
- Выберется.
Джип проехал ещё несколько сотен метров, пробиваясь сквозь усилившийся снег, прежде чем "Валерыч" подхватил с приборной доски тангенту рации:
- "Жека", как там?
Динамик мгновенно ожил:
- Нормуль, Валерыч. Вы где? Заждались уже.
- На подходе. "Бекас", "Крот"! Подходим к границе. Внимание.
- "Бекас" принял. "Крот" тебя понял, - отозвался динамик.
Когда впереди, сквозь снежные мазки стала видна тень большого фургона, машины прижались ближе к границе посадок и встали. Обжитая территория находилась ещё далеко, но уже в полосе леса кое-где можно было увидеть и останки покосившихся заборов, и тропы, уходящие в чащу к далёким летникам.
- "Жека", людей на позиции.
- Сейчас. Глинт ребятам разолью... И поедем.
Валерыч задумчиво пощёлкал вхолостую тангентой и повернулся к сидящему рядом:
- Давай-ка тоже. К "Жеке" дуй. А тут и меня одного хватит.
Товарищ нахмурился, сжал-разжал ладонь и исподлобья глянул на старшего:
- Валерыч. Блин! Сам же говоришь - выберется!
Тот посмотрел сквозь него тяжёлым пустым взглядом и глухо отозвался:
- Поэтому и одного хватит... Иди.
Товарищ понял - черты лица затвердели. Но перечить не стал. И, покачав головой, он застегнул молнию и, натянув шапку, вышел из автомобиля. Он уже не слышал, как Валерыч грустно усмехнувшись, прошептал ему во след:
- Тем более, что я - не один.
Тёмная бесформенная фигура на заднем сидении пригнулась ближе к водителю и глухо усмехнулась:
- Лишние свидетели совести, да?
Но в тот же миг очнулась рация:
- Всё, "Валерыч", мы отбыли! До связи.
И старший отмахнулся от неудобной фигуры за спиной.
...
Когда снежный покров закрыл тонкой сетью человека, тот вздрогнул. Потянулся, выдыхая с клубом пара стон, перевернулся на спину и обтёр замёрзшей белой рукой лицо, стирая мокрый снег. Холод мгновенно заставил трястись. Человек с трудом сел, потемневшим дрожащим взглядом окинул заиндевевшую лодыжку - всё также вывернутая в сторону, она уже покрылась снегом по тёмному носку. Подтянул к себе бьющиеся крупной дрожью руки, стал дышать на них, согревая. Щурился от боли и холода, стучал зубами под несмыкающимися от дрожи губами и собирался в единый комок, чтобы сберечь тепло. Когда руки хоть чуть оттаяли, со стонами и матом сквозь зубы попытался натянуть обратно берец. Но это уже не получилось. С плачем заставляя руки работать, пришлось распарывать берец почти до самой подошвы, чтобы прикрыть стопу. С глухим рыком натянул берец на носки и подогнул кожаные лоскуты, обернув стопу. Затянул шнурком.
Попытался подняться. Опираясь на ствол дерева, встал, поджимая раненную ногу. С трудом разогнув захолодевшее колено, с опаской опустил стопу в снег. И тут же с криком свалился. Обрушился, схватился за ногу, мотая головой, щурясь сквозь слёзы и простужено хрипя, плюясь матерщиной в снег.
Он долго лежал, держась за голенище и тяжело дыша. Взгляд шарил по тёмному миру вокруг, пока не наткнулся на поваленную лесину рядом. Трудно поднявшись на четвереньки, человек опёрся на ствол и навалился руками и грудью на подломленную нижнюю ветку. С сиплым криком сломал и свалился рядом, бессильно скрипя зубами. Полулёжа спиной на лесине, очистил ветвь от сучков и хлипкого окончания. Костыль был готов.
Он приладился, встал, опираясь на ветку, и попробовал пойти. Шаг, два - они дались ему с большим трудом: перекидывал палку вперёд, подскакивал следом, снова перекидывал... Но уйти далеко не смог. В какой-то миг палка упёрлась в землю косо и он с криком обрушился на снег. Ветка сухо хрустнула, ломаясь...
...
- Валерыч! Это "Крот". Периферию проверили - всё чисто.
- Принял. Продолжайте. - Валерыч положил тангенту на приборную доску и снова уставился в снежную круговерть за стеклом.
В машине уже становилось порядком прохладно, но он до сих пор не заводил двигателя, прислушиваясь к внешнему миру. Звуки с трудом проникали в автомобиль, но они были, и он надеялся, что то, что ему нужно - услышит. Храня тепло под добротной курткой, он не щадил рук, и захолодевшие ладони тискали кожаную оплётку руля, не прекращая своего движения. И только глаза всматривались в снежное кружение за лобовым стеклом приморожено.
- Ждёшь? - спросил тёмный человек с заднего кресла, беззвучно наклонившись ближе.
- Жду, - коротко ответил Валерыч. Без чувств, равнодушно, как о несущественном, только правое веко судорожно дёрнулось.
- А чего его ждать... - сплюнул человек. - За боротом минус шесть - самая хреновая погода. До ближайшей населёнки - через горы прямиком без учёта вверх-вниз - двадцать восемь километров. Пёхом часов "надцать". Это, если знаючи и на двух ногах. А по такой погоде - и знаючи-то не доберёшься вот так враз, без ошибок. Сейчас уже - вон, глянь! - темно. А через час совсем звездец наступит... Чего ждать?
Губы Валерыча дёрнулись, силясь усмехнуться, но вновь сморозились в маске равнодушной угрюмости:
- Он выйдет. Ты его не знаешь. Он - выйдет.
Человек дёрнул плечом и досадливо отметил:
- И ты его не знаешь!
И Валерыч всё-таки усмехнулся. Недобро, больше похоже на оскал, но глаза загорелись:
- Знаю. Он моих девчонок убил... Я его знаю.
И тёмная фигура на заднем сиденье не стала противоречить, беззвучно отодвигаясь в тень.
...
С тоской оглядев сумеречный мир вокруг, словно созданный из комковатой ваты и раскрашенный в чёрные и белые тона, человек встал на колени и, скрипя зубами и трясясь, пополз к ближайшей ели. Возле неё начинался ствол поваленного дерева, через которое совсем недавно он упал, вывихнув ногу. Дерева, чьи сухие толстые сучья торчали из-под снега чёрными щупальцами.
Голыми ладонями в комковатый слипшийся снег. Соскальзывая на неровностях и подтаскивая раненую ногу. Стискивая зубы и морщась, давя слёзы ресницами.
Потребовалось время на то, чтобы наломать хворост, ползая туда-сюда вдоль поваленной лесины, собирая ветки и стёсывая озябшими пальцами кору со ствола. Хворост сложил вдоль ствола, и, оглядев получившийся завал, с глухим стоном пополз - колени, ладони, колени, ладони - дальше. Между деревьев, за ель, за вторую, пока онемевшие руки не столкнулись с ещё одним поваленным стволом.
Стоя на коленях, он остервенело ломал ветки и кидал их в сторону выбранного под костёр места. Потом также самозабвенно ломал и подрезал еловые лапы снизу, до которых мог дотянуться. И, захватив под мышку, опираясь на одну руку, полз обратно, по пути собирая брошенные ветви и скуля сквозь зубы от надоедливой, сверлящей и кусающей боли в раненной ноге. Сучья свалил рядом с лесиной, в общую кучу, а еловые лапы уложил рядом, под самым шатром накренившейся ели.
Зажигалка не хотела загораться. Чиркала бессмысленно, словно пустая, и - ни в какую. Только замёрзшие дрожащие пальцы, наложенные один на другой, чтобы не промахнуться, срывались с кнопки - раз, другой, третий. Наконец - загорелась. Заплясал короткий огонёк. Человек сунул его под шалашик сложенных мелких веток и прикрыл трясущимися ладонями от ветра. Но ветер, самозабвенно плюющийся по замёрзшей коже холодными снежными комками, проникал за их заслон. Ветки не загорались.
Застонав, он вытащил руки из-под шалашика и вжался лицом в холодные ладони.
- Сука, - захрипел он. - Судьба - сука! Не возьмёшь... Не возьмёшь...
И тут же встряхнулся, вспоминая что-то важное. Щурясь сквозь снежную крошку, пополз к широкому краю лесины, шаря одеревеневшими руками по снегу. Коробка, едва поблёскивая праздничной упаковкой под слоем серого снега, лежала отброшенной под ель.
Дрожа, он схватился за коробку и по-звериному, ногтями сорвал полиэтилен. Подранные лоскуты смял в единый комок и, добравшись обратно до сложенных сучьев, сунул под шалашик. От неудачного движения тонкие ветки рассыпались... Он зарычал и схватил зубами ладонь, зажмуриваясь от напряжения. И только спустя несколько секунд, продышавшись, отпустил её и стал кропотливо собирать лихорадочно трясущимися руками ветки снова...
...
- Это "Крот".
Валерыч встряхнулся, словно просыпаясь, и потянулся к тангенте:
- Слушаю!
- Прошёлся до распадка. Там, где-то приблизительно на месте, где расстались, вроде как, всполохи. Вероятно, костерок поганец запалил...
- Понял тебя, "Крот". Вернись и наблюдай.
- Не, "Валерыч", ну ты прям мне могилку копаешь! Я едва туда-сюда смотался - вся жопа мокрая, перемёрз уже! Метель, бляха-муха, просто задница.
Валерыч сжал губы, словно схватился за соломинку, но тут же взял себя в руки.
- Лады. Грейся. Отбой, - с горечью согласился он и положил тангенту на доску, под лобовое стекло.
За стеклом снег летел косо, врезаясь в боковые окна. В уже залепленном стекле оставалась только под дефлектором узкая полоска тёмного цвета. И лобовое с одной стороны замело. Но там, где сидел Валерыч, стекло оставалось лишь чуть припорошенным. Сквозь него можно было всматриваться в почти непроглядные от непогоды сумерки. Всматриваться, и различать тёмные контуры нарастающих сугробов и чёрные громады деревьев.
- Зря ждёшь, - снова беззвучно мотнулась вперёд тень на заднем сиденье. - Сам слышал, что там твориться... В такую метель и здоровому там не мёд, а с подвёрнутой ногой твоему кровнику точно смерть. Так чего ждать?
Валерыч не ответил. Потянулся за сигаретами, сунул одну в рот и, щурясь, раскурил. Снова упёрся взглядом в стекло, на пустынную дорогу, где снег затягивал следы прошедших несколько часов назад джипов.
Тёмный человек на заднем сиденье со вздохом покачал головой:
- А людей чего напрягаешь? Они все за тебя и в огонь и в воду. Сказал: "Надо!" - они с мест сорвались. Но - зачем? Твой кровник сдохнет там, среди снега и гор, это уж и дураку любому ясно... А вам тут жить да жить ещё... Как им в глаза смотреть будешь-то? Они же знать будут...
Валерыч нахмурился и сбросил пепел в открытый лоток.
- Хочешь, чтобы я всех отпустил и ждал его один? - угрюмо спросил он. - И пропустил, если он попрётся через горы напрямик? Ты этого хочешь?
Тёмный человек устроился удобнее, откидываясь и складывая руки на груди, и отозвался суше:
- Вопрос не в том, чего я хочу. Вопрос в том, что хочешь и должен делать ты.
Валерыч с остервенением размолотил сигарету о край пепельницы:
- Так - "хочу" или "должен"?
Тёмный за его спиной довольно хохотнул и в знак значимости поднял вверх палец:
- Это хорошо, что ты видишь разницу!
- Я уже вышел из детского возраста, чтобы не замечать! - отрезал Валерыч. И в знак, что разговор закончен, вытащил новую сигарету.
...
Огонь плясал красными языками по лесине, весело, с треском, словно похрустыванием, пожирая сухой ствол. А человек сидел рядом, привалившись спиной к ели, между подрубленными и отогнутыми ветвями, широкими зелёными веерами прикрывающими его от ветра и снега. Подчас снег, ставший мельче, словно его высушило, сдавило ветром, пронзал слабую защиту и вгрызался острыми крупинками в неприкрытую кожу, но человек уже не обращал внимания. По белому, заострившемуся лицу гуляли красные отблески, а руки лихорадочно работали - подхватывали со снега еловые ветки и, обрывая зелёные лапки-метёлки с концов, откладывали их отдельной горкой. Иногда он отвлекался, чтобы подбросить в костёр ободранную ветвь или подобранные тут же, под елью, шишки. Шишки занимались сразу, превращаясь среди углей в далёкие галактики, палящие красными звёздами в проёмах между чешуйками, а вот ветки долго дымили белым, прежде чем схватиться первыми языками пламени. Но человек не смотрел на костёр. Методично, одна за другой, он рвал еловые ветки и складывал горкой. Вокруг него распространялось тепло от огня, но легкий тремор всё равно сотрясал пальцы - уже не от холода. Лихорадка травмы скручивала тело жгутом, заставляя стискивать зубы и кулаки. Но человек работал.
Когда все ветви оказались разобранными, человек пошарил по карманам и вытащил пачку сигарет. И, с трудом подхватив дрожащими пальцами одну, вытянул за хвостик и раскурил. Прижался спиной к стволу ели, затылком упёрся в кору и, тяжело дыша, затянулся. Снег летел на серый воротник, на шарф, всё также скрывающий голову, белой порошей прикрывал серую спину и звезды погон. И только на груди таял. На груди, на вытянутых к костру ногах да в двух кусках коры, положенных возле костра и заполненных горками снега.
Он докурил и, швырнув сигарету в костровище, задумчивым рассеянным взглядом обшарил мир вокруг. Снежную простынь, уже покрывшую землю, белые воздушные кружева, пригибающие ветви деревьев к земле, красное марево костра и низкое чагравое небо над ним. Человек внезапно дёрнулся, словно просыпаясь, и, нашарив взглядом, потянулся к коробке. Праздничная обёртка пошла на растопку, но даже без неё толстый картон не сильно пострадал от снега. Покрутив в руках серую мрачную коробку, он потянул за крышку. И придвинулся к костру, наклонился, подставляя под тусклый свет тёмный футляр. Свет пробежался по дну и выхватил знакомые контуры. Красноватыми всплесками тепло отозвалось из футляра. Скулы человека затвердели, а глаза зажмурились.
...
- С твоей стороны это было бесчестно, - укоризненно вздохнул тёмный силуэт на заднем сидении. - Ты просто не оставил ему выбора.
Валерыч исподлобья бросил короткий взгляд на зеркало над лобовым - смоляная поверхность ничего не отобразила, - но отвечать на стал.
Тёмный человек отвернулся к боковому стеклу и, равнодушно рассматривая наметающий снег, задумчиво продолжил:
- Смерть в снегу - ласкова. Насколько может быть ласковой смерть... Сперва холодно, холодно, но, стоит перетерпеть и остановить блуждание жизни в теле, как наступает покой и тишина, и почти уже не чувствуется, что умираешь. Постепенно погружаешься в сон, замираешь, затихаешь... И в какой-то момент - всё.
Валерыч потянулся к бардачку и вытащил упаковку леденцов.
- Будешь? - предложил собеседнику, но тут же усмехнулся удовлетворённо: - Не будешь! - и, вскрыв упаковку, сунул в рот леденец.
Тёмный человек сокрушённо покачал головой и вернулся к прерванной теме:
- Он обычный мужик, каких тысячи - опустившийся, забывший себя, ненавидящий всё и всех. Он, возможно, пьёт без просыху, потому что не нашёл себя. И он бы с радостью забылся в этот снегопад - только не тревожь! Он же ненавидит не только этот мир, в котором ему не оказалось такого места, как у тебя - хороший бизнес, старые друзья. Он ненавидит и себя такого, какой есть - опустившийся, живущий от взятки до взятки, жену и сына потерявший из-за своего слюнтяйства. Вы разные. Полные антиподы, понимаешь? Убил бы его и успокоился. Но ты... Зачем ты приволок его боевые награды сюда? Что ты хочешь разбудить в нём? Того солдата, который три года пахал в Чечне по контракту а, вернувшись героем, остался без боевых? Хочешь разбудить в нём того, кем был он, кем был ты? Хочешь битвы на равных? Но будет ли она на равных, если ты сейчас греешься в машине, а он ползёт по снегу со сломанной ногой? Понимаешь же, что не получится на равных. Чего же ты хочешь?
Нахмурившись в серую пелену за стеклом, Валерыч горько отозвался:
- Я хочу, чтобы он вышел... Хочу, чтобы дошёл.
Тёмный пожал плечами:
- Теперь он точно выйдет. Дойдёт. И что?
- Я встречу его. И убью.
...
Лесина уже прогорела и, оставив по центру чёрное пепелище, огонь расходился в разные стороны, стихая. Но человек не пытался свалить вместе концы и снова раскочегарить пламя. Терпя лихорадку, то выжимающую пот из тела, то заставляющую дрожать от холода, человек, расстегнув куртку и штаны, суетливыми, подрагивающими движениями засовывал в брючины еловые метёлки. Когда ветки кончились, он срезал с брюк подтяжки и нагрудные карманы из куртки и, стараясь не пропустить ни одной утяжки, застегнулся. И, снова сев у ели, опустил глаза на вывернутую ногу. Рядом уже лежали приготовленные заранее ветки и распотрошённая до листов картона коробка, но человек потянулся к ним с нерешительностью. Потребовалось усилие, чтобы заставить себя действовать. Сперва он обернул ногу поверх берца картоном, потом обложил стопу ветками - от подошвы до колена, и притянул их к ноге подтяжками. Морщился от боли, шипел, подчас скрипел зубами и останавливался на мгновение, чтобы проглотить вгрызающуюся остриями в тело боль, и снова продолжал. Пока, наконец, стопа не оказалась в тисках наскоро из подручного материала устроенной шины. Снова упал спиной на еловый ствол и закрыл глаза. На влаге запотевшего лица загуляли мокрые отсветы костра.
Сменивший направление ветер стал заметать снег в хлипкое укрытие человека, и тот очнулся. Со стоном перевалился на бедро здоровой ноги, потом на живот и, потянулся к костру. Возле жарких ещё углей стояли две небольшие ладошки коры, до краёв заполненные водой. Он подтянул одну и жадно вцепился ртом в край - выпивая и обсасывая нагретую деревяшку, впитывая тепло. Потом так же опустошил другую. Подложил кору к костру и терпеливо дождался, когда вновь нагреется. И с тоской посмотрел на догорающую двумя красными очагами лесину. Вытащил срезанные карманы, сунул в них по куску коры, только что служивших чашами. И надел на ладони. Затянул утяжки до упора. Опустил в снег руки и, стиснув зубы, пополз прочь от костра - туда, откуда несколько часов назад бежал, надеясь уйти из опасного круга.
Снег густо обсыпал путь, косыми штрихами застилая мир. Стояли недвижными на лёгком ветру шатры елей, застыли голыми прутьями сухие стебли высоких трав и облетевших кустарников. И только снег и человек оставались подвижны в стянутом темнотой и тишиной пространстве.
...
- Убьёшь, - медленно, пробуя на вкус звуки, сказал тёмный человек и склонил голову, прислушиваясь к послевкусию слова. - Кого убьёшь? Того солдата, что в нём уснул, но ты решил разбудить, чтобы своя совесть не болела? Ведь совесть будет грызть за то, что ты убьёшь эту тряпку, в которой не осталось ничего достойного. Этого урода, который просрал свою жизнь. Живущего в голых стенах.
- Завираешь, - холодно отозвался Валерыч. - Нормально у него всё с жизнью.
- Не рассказывай сказки, - поморщился тёмный человек: - Ты сам всё знаешь, но себе не веришь. От хорошей жизни срочно не продают машину, гараж, всю бытовую технику и не снимают все накопления с банка. Ты не задумался - почему он это сделал?
- Потому что сбежать сука хотел! От меня сбежать! Чуял гад!
- И потому не признал тебя сегодня? - ехидно поинтересовался тёмный человек.
- Он, может, не одну жизнь положил, - губы Валерыча свело судорогой. - Он - гаец, а этих сук всегда отмазывают, чтобы они не сделали. Как с моими девочками...
- И то, что соседи говорят, что днями дома не бывает - тоже от этого? И что рапорт писал, чтобы уйти из рядов доблестных служителей длинной палки - тоже?
- Да мне плевать на его жизнь! - рявкнул Валерыч, шарахнув кулаком по рулю. - Он две другие уничтожил! Походя, не глядя! Понимаешь? Это нормальная математика жизни! Я имею право на его жизнь!
Тёмный человек покачал головой:
- Ты помнишь, какое слово давал себе, когда молился возле реанимации? Ты всех простишь, не будешь искать и мстить, если она будет жить...
| |