Аннотация: Автор не несет ответственности за действия своих героев, мнение автора не всегда совпадает с мнением героев.
Не терпела детских слез
Моя мать не терпела детских слез, считая их пустым капризом. Если ей случалось видеть хотя бы намек на слезинку, покрасневшие глаза или шмыгающий нос, то с крючка непременно снималась двуглавая плетка, которая осталась еще со времен Японской войны от дяди - белого офицера Сиалковича. Мать закуривала длинную папироску и лупила меня до изнеможения, до полусмерти, приговаривая низким голосом:
- Чтоб лишь за дело смела реветь...
Она останавливалась только тогда, когда от папироски оставался маленький окурок. Мать тушила его в большой уродливой пепельнице, откидывала плетку небрежным движением руки и улетучивалась из квартиры на очередное свидание.
А я оставалась один на один с собственным изломанным телом: горящими красными руками и ноющей спиной, - катастрофически не хватало воздуха, а перед глазами рыскали вереницы огненных иероглифов.
Самым сложным испытанием для меня навсегда остался первый вдох. Когда за матерью хлопала дверь, я заново училась дышать. Дышала и не могла надышаться ленивым табачным дымом. Я вставала с грязного, не мытого порой целыми неделями, пола и плелась, волоча ноги, к мутному окну. Привычным движением ладони выбивала щеколду, после чего ароматы московского дворика разбавляли густой дымный воздух комнаты. Свесившись из окна по пояс, я вдыхала холодный весенний ветер, свежесть выстиранных простыней, терпкий бензиновый дух фыркающих таксомоторов, сладкий запах стряпни старухи Бродман, которая с утра до вечера только тем и занималась, что готовила на шумную суетную семью. Впитывала звуки: солнечный гомон мелочи в песочнице, азартные крики доминошников и стук костяшек о потрескавшийся деревянный стол, вороватый шепот сплетен.
Вдыхала и выживала...
Чуть пошатываясь, я подбирала плетку (она хрустела в моих детских ладонях, но не ломалась) и клала рядом с пепельницей.
О, как истово я ненавидела и плетку, и несуразную пепельницу, и окурки в ней со следами материных зубов и губной помады, и запах этих папирос, которым навсегда пропиталось наше жилище. Но еще сильнее - до ломоты в суставах и красных нервических пятен на шее - саму мать.
Что я делала после? Шла к единственной фотографии отца и ругала его всеми известными словами, обвиняя в мягкотелости, трусости, излишней доброте. Мать он любил и боялся. Боялся и любил. А она в результате и подтолкнула к самоубийству этого воскового человечка...
Это случилось, когда мне было три. Тот день отпечатался в моей памяти четко, как фотографическая картинка: клубящийся дымок маузера, отец лицом вниз у стола и равнодушие матери, поглаживающей когтистой хищной рукой одну из своих многочисленных кошек.
Она даже не смотрела в его сторону. Матери было скучно. Она успела забыть, кто этот смешной маленький человек и что их могло связывать. Ей было скучно. Как всегда. Наверное, я спросила, что случилось, потому что она вдруг гневно обронила:
- Твой отец - идиот, - и пошла звать соседей.
Вот и все, что у меня от него осталось: белоснежный парадный китель и воспоминания о совместных прогулках по мостам Петрограда. Мой отец был моряком и, сдается мне, воду любил больше, чем людей. Она его, по крайней мере, никогда не обманывала...
Я ругала отца, прекрасно понимая всю бесполезность своих слов. Останься он в живых, что бы изменилось? Ничего. Мать, высокая и статная, словно породистая лошадь, в колечках густых рыжих волос все равно свела бы с ума, поглотила бы морячка со смешно торчащими пшеничного цвета усами.
Да, ее всегда влекло к военным. После нашего побега в Москву в годы Гражданской войны она путалась то с белыми офицерами, то с красноармейцами, что, в сущности, и помогло нам выжить, хотя мы находились постоянно на лезвии ножа. Что ж, мать была потрясающе везучая. Мужчин она лишала разума одним надменным взглядом, а женщин заставляла забывать от восхищения и ревность, и зависть. И не беспричинно. Она была воплощением женственности: высокая, рыжая, с большим, четко очерченным ртом, с безупречным телом и низким хрипловатым голоском, от которого млели все без исключения любовники. Мы оказались одни в чужом городе, без гроша в кармане, но словно не замечали этого. Мать умудрялась держаться королевой в самой замызганной коммуналке, четко разделяя мир на себя и остальных. Надменная и томная, черный с золотым шитьем бархат, кроваво красный цвет ногтей и губ, ворох боа, шарфиков, зонтиков, на которые с завистливым неодобрением поглядывали соседки, кошки всех мастей и пород, тонкие папироски, массивные перстни и ненавистная плетка - вот чем являлась моя мать, закованная в блестящую броню собственного самолюбия.
И это существо, причуды которого направляли и определяли мое детство, лишенное начисто родительской ласки; это существо, которое каждый вечер у меня крали или портвейн, или незнакомые мужчины; это существо, которое забыло обо мне через пару минут после родов... Это существо моя мать?
Она и ее плетка постепенно отучили меня плакать. Сначала на глазах у людей. Я сжимала зубы и молча терпела, позволяя себе повыть только ночью, уткнувшись лицом в подушку. Чуть громче дыхания. Вот так: и-и-и...
Потом я разучилась плакать от боли. И это здорово пригодилось в дворовой жизни. Из испытаний на выдержку я всегда выходила победительницей, чем заслужила уважение самых отпетых хулиганов. Я, не морщась, резала руки тупым ножом для бумаги, держала дольше всех ладони в пламени керосиновой горелки, а потом зализывала раны в гордой тишине. Как зверек, ей-богу, молчаливый затравленный зверек.
За все невысказанное, накипевшее дома я мстила во дворе, тем, кто был слабее меня. Я била - сочно и жестко - правильных мальчиков из благополучных семей и ломала тонкие фарфоровые пальчики девочкам в розовых платьицах и со скрипичными футлярами подмышками. И никто не мог обуздать сию молчаливую жестокость.
Нет, я никогда себя не жалела. Ни когда смотрела на себя в зеркало, а по всему иссеченному лицу тянулись ниточки крови, ни даже когда мать щедро лишила меня кос. С того момента я и ношу не отрастающий смоляной ежик. В тот день я впервые посмела перечить ей. И за это королева, пьяная вдрызг, таскала меня за волосы по лестнице вверх и вниз, а я угрюмо молчала. Набежали соседи, разняли нас. Синяки долго не проходили, а вот косу с выдранными клоками спасти, увы, не удалось.
Из дома, однако, я уходить не торопилась. Мать воспринималась, если не как кара, то в качестве смысла жизни точно. Вернее, не она сама, а обуздание ее дикости и самодурства, но, убедившись, что это невыполнимая цель, я в смысл существования определила месть. Началась длительная подготовка. Я научилась не замечать пыхтения пьяных мужчин за ширмой, которая отделяла половину матери от моей части комнаты. Долгими ночами, когда ветер выходил повыть на лестничную клетку, я ощупывала глазами щербатый потолок и думала-думала-думала...
Искала в звездном облике королевы темное пятнышко. И однажды нашла.
Борис появился в жизни моей матери год назад, аккурат в мое шестнадцатилетие. Молодой, стройный капитан, младше ее на добрый десяток лет, демонически красивый и настолько же холодный. Он приходил к нам в начале от скуки, когда некуда более было пойти. Конечно, безусому юнцу льстило внимание такой зрелой и шикарной женщины. Пока оно не начало быть слишком навязчивым и не начало вызывать лишь раздражение с его стороны.
Мать привыкла к иллюзорной власти над чужими душами, но этот орешек был ей не по зубам: в результате она сама себя загнала в клетку, которую готовила для Бориса. Мать начинала умирать от ревности, как только он переступал порог нашей комнаты в многолюдной коммунальной квартире. И так постепенно лишилась и ума, и гордости. Блекло самолюбие, а со временем увядала и красота.
Сейчас она сидит передо мной на деревянном натертом полу рядом с общим аппаратом. В руке лаковая телефонная трубка, отливающая почему-то зловещим свинцом. Я смотрю сверху вниз, как она медленно тает. Она умоляет телефонную трубку выслушать ее, угрожает самоубийством, заклинает и проклинает. Но собеседник безжалостен. И вот она уже умоляет не его, а девушку телефонистку:
- Соедините, пожалуйста! Ну попробуйте еще раз... Не отвечает? Он там, я знаю, там...
Болезненно, медленно, словно продираясь через застывшее время, когтистая рука кладет трубку на аппарат. Мать роняет лицо на ладони, силясь не верить в самое страшное. От нее веет ужасом. Даже запах ее тела, который я узнаю из тысячи, изменился.
Я запрокидываю голову и смеюсь до слез. Смеюсь так, как никогда дотоле. Смеюсь над всеми, кто умрет сегодня.
Мать привыкла не замечать свою дочь. Она нисколько не стеснялась меня, когда шла с очередным любовником за ширму. Со временем я превратилась для нее в подобие кошки - бессловесной и неопасной твари. Мой облик слился с побелкой стен. Она вспоминала обо мне только, если я провинилась чем-нибудь или если нужно было сорвать пьяную злость. Именно поэтому мать так неосторожно поступила, познакомив нас Борисом, хотя никогда раньше она не представляла меня своим любовникам.
Он мне не понравился с первого взгляда - прощелыга, ханжа, повеса, из того типа мужчин, который я презираю каждой клеточкой своего тела. Но в его лице судьба преподнесла мне шикарный подарок. Мгновенно созрел план. Я еще не успела все осознать до конца, а внутри уже разрасталось предощущение чего-то грандиозного.
Она поднимает на меня удивленные глаза, а я все не могу успокоиться.
- Он сказал, что уходит к другой, - голос срывается. - Так это... - догадка пронзает все ее существо, она выдыхает. - Это про тебя?...
Я вытираю рукавом глаза, киваю. Усмешка кривит губы.
Мать вскакивает и заносит руку, но я перехватываю ее кисть и крепко сжимаю. Дочка давно выросла, а ты и не заметила. Мать стонет и медленно оседает. Оказывается, та, что столько удовольствия получала от причинения боли другим, сама ее не терпит. Я ничего не чувствую к этой раздавленной медузе, кроме отвращения, но уже не могу остановиться и умерщвляю ее душу до конца...
В этом году матери пришлось искать работу. Количество меценатов и покровителей уменьшалось с увеличением числа морщин вокруг ее темных миндалевидных глаз. И она стала часто отлучаться из дома, оставляя нас с Борисом один на один. Было очевидно, что он несколько побаивался моей угрюмости, но, не смотря на это, я была дочерью своей матери, а значит, не менее притягательной. Равнодушие бесило Бориса, его постоянно-ощутимый взгляд приятно холодил кожу на шее. Я довела его почти до нервного припадка, хотя и не прилагала к этому особых усилий. У меня получилось то, что не получилось у моей многоопытной мамаши - обрести власть над душой. Я терзала Бориса (а заодно и мать) несколько месяцев, пока не решила, что пора.
Стоило спросить, покусывая кончик карандаша, хочет ли он, как Борис взял меня прямо на письменном столе среди черновиков и школьных тетрадей. Он любил так торопливо и жадно, будто опасаясь, что меня у него отнимут. После этого я вновь была равнодушна и неприступна. Борис извелся от жажды по моему телу, стал менее развязным, больше времени проводил у нас, чем весьма и весьма радовал мать. Я избегала его, решив пить эту месть маленькими глоточками, смакуя каждую каплю.
Откуда взялась во мне столь изощренная ненависть? Наверное, стоит спросить об этом у хрустящей плетки, у пепельницы, что хранила безмолвные огарки времени, у зеркала, через которое в мир пробивался зверек со спутанными волосами, рассеченными губами и взглядом исподлобья. Способность любить мать выбила из меня еще в восемь лет, вместе с передними зубами - благо молочными. А как мне хотелось...как мне когда-то хотелось, чтобы она, самая прекрасная женщина в мире, снизошла до своей дочери. Просто держала бы за руку, когда та металась в горячечном бреду. Заплетала бы косы по утрам. Целовала бы на ночь. Надо мной посмеялись. Вместо той, которой стоило гордиться (и за которую я готова была порвать глотку любому и каждому), мне достались пьяные оргии за ширмой и гнев. Много гнева. Именно поэтому я смеялась не столько над матерью, сколько над своей мечтой о ней. Смеялась, лежа во влажных объятиях Бориса в той самой постели, что еще хранила тепло и запах ее тела. Сначала он удивленно поднимал брови, слыша мой смех, а потом привык, как привык к тому, что я не слушаю его, что не мечтаю о нем, что не люблю. Мне на самом деле было наплевать на него, все мысли занимала мать. Шершавые пальцы Бориса обводили каждый шрамик, оставшийся от материного гнева, рисуя замысловатые узоры. Бедный, он думал, что я сплю с ним из милости или распутства. Глупый мальчишка, неспособный из-за непомерного самолюбия понять тонкие мотивы чужих поступков. Он давно потерялся в темных сырых лабиринтах моей души.
С ним творилось неладное. Борис часто раздражался, срывался на мать, оставляя ее в обидном недоумении. Он пропадал, а она выла в его отсутствии, расцарапывала до блеска отполированными ногтями стену. Собачка, выброшенная на улицу. Шептала его имя, рисовала на стекле, губной помадой по зеркалу. А я стирала бесконечные повторения одних и тех же букв...
И все-таки Борис возвращался. Каждый раз. Может быть, даже из-за меня. А мать почти что хвостом виляла, ослепленная безумием. Где-то внутри просыпалась жалость к той, которая вылепила мою сущность, но отвращение все же пересиливало. С каждым днем мне становилось проще и проще управлять жизнью этих двоих.
Вчера я впервые поцеловала его первая и тихо попросила:
- Брось ее...
Она слушает и не может поверить. Ее больше нет. Скоро не станет и Бориса. Как это ни парадоксально, я хочу наказать его за всю ту боль, которую он причинил моей матери. Это лишь моя монополия. Никто не смеет обижать ее, кроме меня.
- Убирайся, - шепчет она.
Я пожимаю плечами: с удовольствием. Сейчас я соберу вещи, выйду на улицу Калинина, сяду на трамвай и уеду. Куда угодно. А мать останется одна. Может быть, она даже умрет скоро. И на ее могильной плите напишут: 'Такая-то, убита собственной дочерью. Любила кошек и красный цвет. Не терпела детских слез...'