Только на этот раз никакой любви, сказала я себе строго и строго посмотрела на себя в зеркало, никакой, слышишь? И чтобы на этот раз никаких отговорок.
Я решительно накрасила один глаз, отчего мое лицо тут же распалось на две половины: одна, правая, с накрашенным глазом, смотрела на мир недоверчивым, холодноватым зрачком; другая, ненакрашенная и нежная, была дура дурой.
Дура и есть, безжалостно сказала я себе напоследок и решительно накрасила второй глаз. Обе половины тут же воссоединились, хищно втянув в зеркало остатки моего лица. Вот так, сказала я себе, и главное, помни: на этот раз никакой любви.
Накинув на плечо сумку, я вышла.
Майский вечер был навязчиво сладок и мил, это успокаивало, хотя и не вселяло надежды, тем не менее возле метро я с приятностью постояла, дожидаясь подругу и радуясь теплу и покою, от этого тепла происходящего, и когда подруга моя наконец появилась, я с приятностью спустилась в метро и с приятностью заняла абсолютно пустое место в абсолютно пустом вагоне, идущем в центр.
Ехать нам было не так чтобы далеко, но и не так чтобы близко, во всяком случае вполне достаточно для того, чтобы подруга моя успела рассказать мне от самого начала до самого конца всю печальную историю своей большой и светлой любви, которая, как и всякая любовь, имеющая неосторожность быть большой и светлой, была, конечно, печальной - то есть не так, чтобы совсем уж печальной была она, но и веселого в ней, конечно, было не так уж и много, и даже совсем не много веселого было в ней, в этой печальной истории о большой и светлой любви, которую рассказывала мне подруга в этот вечер, печально сидя в абсолютно пустом вагоне, идущем в центр.
А я слушала и печально кивала в ответ, и думала, кивая, что, конечно, тут есть чему покивать, определенно есть, и что не только чему покивать есть в этой печальной истории любви, но и погрустить есть о чем, потому что все, что рассказывала мне моя подруга, было ни чем иным, как бесконечной историей из моей собственной жизни. Потому что, как показала эта самая жизнь, все, что с нами происходит, есть не что иное, как единственная история одного и того же человека, а стало быть, не только счастливы, но и несчастливы все одинаково, а стало быть, и нет смысла докапываться до каких бы то ни было индивидуальных причин, потому что и причины тоже одинаковы. Так что кто бы ни сидел или ни стоял сейчас рядом или даже не рядом со мной, и как бы ни велика была разница в именах, голосах и прочем, главное всегда остается одним и тем же: нам хорошо, и мы счастливы, или нам плохо, и мы, конечно, несчастны. И что чем лучше нам сейчас, тем хуже будет потом, и что чем больше нас любят сегодня, тем быстрее забудут завтра, и что чем нежнее и пристальней смотрят в наши глаза, тем с еще большей нежностью будут смотреть в другие - и еще хорошо, если не в нашем присутствии, еще хорошо, если нам позволят уйти, уползти, забиться в тень, проявив тем самым то единственное милосердие, на которое только и способны те, кто нас больше не любит.
Вот-вот, сказала я себе. Да-да, сказала я себе. Нет-нет, сказала я себе. Только не это.
...- Это было ужасно, - сказала подруга и встала, потому что мы уже приехали.
Весь путь по эскалатору мы проделали молча. Молча вышли на Кузнецкий мост и молча пошли по Кузнецкому мосту, и только я собралась молча поглазеть на дома, молча уходящие в переулки, и заглянуть в переулки, молча втиснутые в дома, как моя подруга решительно сказала:
- Я больше не хочу любить. Я хочу избавиться от этого. Я хочу наконец быть счастливой.
Я искоса посмотрела на подругу: ее лицо побледнело, приобретя трагический оттенок.
- О, - сказала я, тут же забыв про дома и переулки, - но ведь для этого нужно статьею.
- Да, - тут же опечалилась подруга. - Но как?
Она с надеждой посмотрела в мои глаза. В мои холодные глаза, которые больше никого не любили. В мои пустые глаза, которые больше не нуждались ни в чьей любви.
Я посмотрела на дорогу: на дороге валялась обертка от мороженого.
- Не знаю, - сказала я.
- Да, - вздохнула подруга.
И тут мы пришли, потому что моя подруга вдруг остановилась перед каким-то огороженным черной решеткой неприметным подвальчиком, в который можно было попасть, спустившись вниз по довольно крутым ступенькам, которые мрачно упирались в некую железную дверь, наглухо закрытую и без каких-либо опознавательных знаков на ее гладкой черной поверхности, если не считать довольно веселенького флажка, прикрепленного рядом с ни чем не приметным звоночком. Подвальчик, в который мы пришли, был закрытым мужским клубом - очень закрытым и очень-очень мужским, куда, впрочем, иногда пускали и женщин; это было довольно известное, хотя и не слишком афишируемое место не слишком традиционных, хотя и встречающихся буквально на каждом шагу романтических встреч.
В переулке, в котором мы стояли, было пустынно и тихо. На дороге, совсем рядом с подвальчиком, одиноко стояло белое авто; когда мы подошли, дверь авто открылась, и из него вышла широко известная в определенных кругах особа. Она посмотрела на мою подругу удивленными, неожиданно приветливыми глазами и сказала:
- О, давно не виделись.
Она была в черном, эта особа, широко известная в определенных кругах, - женщина в черном, вышедшая из белого авто. У нее были круглые глаза и хриплый, низкий голос. Она была худая, с маленькой головой, с ослепительно рыжими стрижеными волосами над бледным, узким лицом, и она стояла на верхней ступеньке подвальчика, как нож, вонзившийся узким горлом в высоко подкинутый апельсин.
Она открыла дверь своим ключом, и мы вошли в маленькое фойе, в котором нас тут же встретила еще одна так же вполне известная особа все в тех же весьма определенных кругах, но это уже была совершенно другая, хотя и не менее известная, особа, потому что в отличие от первой эта особа была длинноволосой улыбчивой блондинкой со звонким голосом в довольно приятном постороннему глазу теле, и в ее волосах сидел, капризно нахохлившись, большой черный бант.
- Девочки! - сказала блондинка и протянула к нам руки, попеременно заключив каждую в объятья. Из-за ее спины с тупым любопытством пялилась на происходящее железная обезьяна. Обезьяна, неотъемлемый атрибут заведения, была явно перекормленной, с одуревшими детскими глазами под нечеловеческим лбом.
Покончив с объятьями, мы поднялись на второй этаж. Миновав утонувшую в ресторанном мраке танцевальную площадку, сплошь увешанную ниточками звезд, жгуче посверкивавшими в залетных огнях, мы прошли в зал. Зал был пуст - слишком ранним был этот вечерний час, что, впрочем, вполне нас устраивало возможностью посидеть в тишине и покое. Мы выбрали столик и сели, потягивая вино и покуривая, лениво поглядывая на разрисованные стены, залитые зеркалами, и на вмурованные в ниши стекла обезвоженных аквариумов с мумиями морских звезд и еще чем-то сухим и закрученным в немыслимые спирали. Зальчик был довольно мил и уютен.
- Не понимаю, - сказала подруга. - Ведь все было так хорошо.
Ее голос задрожал, подхваченным мелким эхом. Я посмотрела в аквариум. Пустые ракушки лежали в засохших водорослях.
- Плюнь, - убежденно сказала я.
- Но я не могу, - сказала подруга. Она задумалась. - Нам и сейчас бывает хорошо.
Она рассеянно посмотрела вдаль, где ничего не было.
- То есть сначала хорошо, а потом обязательно плохо, - уточнила подруга.
Я кивнула.
- Плюнь, - снова сказала я.
- Но я не могу, - сказала подруга.
Ее глаза стали печальными. Где-то тихо заиграла музыка. Мы замолчали.
... Господи, сколько же мне было тогда, когда я ее встретила, свою первую, самую первую свою, большую и светлую любовь? Двадцать два. Да, двадцать два. Совсем еще зеленая. Я просто подняла на нее глаза, и все. А она стояла передо мной, сама невинность с робкими, неприкаянными глазами и чуть длинноватым носиком, неловко держа в руках незажженную сигарету.
" Можно попросить у Вас спички?" - спросила она.
" Пожалуйста", - холодно сказала я.
Она неуверенно чиркнула спичкой, настороженно косясь на мой равнодушно вскинутый профиль. В полной тишине мы выкурили по сигарете и разошлись. Ах, как же она была хороша, эта девочка, с первого же взгляда ставшая моей любовью, моей возлюбленной!..
О, конечно, мы были счастливы. Мы были молоды и счастливы, нам было так хорошо вдвоем, что любой подъезд, любой переулок был домом нашей любви, мы могли смотреть друг на друга часами, и целоваться часами, и лежать, обнявшись, часами, и сутками названивать друг другу по телефону - ах, какие слова мы говорили друг другу! Как нетерпеливо отсчитывали часы и минуты разлук, как жадно выкраивали мгновенья, чтобы еще, еще раз увидеть, прикоснуться, вдохнуть!..
Я улыбнулась.
Господи, как же я верила во всю эту чушь! Ну, был ли на свете кто-нибудь глупее меня? По ночам я грызла подушку и плакала, потому что рядом лежал мой муж, с которым я должна была спать, - о, принадлежать кому-то после того, как принадлежала любимой! Откуда мне было знать, что моя любимая уже давно сама спит с моим мужем - ровно через месяц с начала нашей любви; откуда мне было знать, что все слова и взгляды, от которых так замирало мое сердце, она уже давно говорит и ему, отчего он тоже не спит по ночам - не спит, не спит! - вспоминая любимую.
А потом она вышла замуж, страдая и мучаясь, и клянясь нам в любви, и говоря-говоря, что так надо, так надо, что такова жизнь. И, выйдя замуж и все еще клянясь нам в любви, тут же завела себе любовника, да вдруг и влюбилась по-настоящему, решительно выставив мужнин чемодан на крыльцо, с которым он и приехал к нам, плачущий, с трясущимися руками, и мы утешали его, как могли, такого обманутого и брошенного - мы, обманутые и брошенные, - мы утешали его, как могли, как хотели, чтобы утешили нас, завидуя ему черной завистью, потому что он мог плакать, этот брошенный муж, имевший право быть брошенным, потому что он мог себе это позволить - плакать и искать утешений, типичный обманутый муж, которого утешали любовники его жены, так и не догадавшиеся о том, что любовников - двое.
...- Я не могу без нее жить, - сказала подруга. - Теперь ты видишь, что я не могу без нее жить?
Я вздрогнула. Нет-нет, хватит воспоминаний. Какой прок вспоминать свое, когда можно послушать чужое? Какой прок испытывать боль, когда кругом и так полно желающих делать это? Я сочувственно кивнула, и мы опять замолчали.
В сущности, делать тут было абсолютно нечего, поэтому я сидела и просто смотрела по сторонам. Вот в постепенно заполняющийся зал вошли двое. Одна была смуглой, с черными, лихорадочно горящими глазами под черной гривой волос, из приоткрытого рта бешено сверкало золото зубов. Другая - в обмякших джинсах, с всклокоченным, лихо обстриженным ежиком над старым лицом - была похожа на пропойного грузчика. Они тревожно оглядели зал. Та, что была смуглой, впилась ошалелыми глазами в мою ничего не подозревающую подругу.
- Не понимаю, - нервно сказала подруга, - ведь ей хорошо со мной. Зачем же ей нужен кто-то еще?
Она судорожно стряхнула пепел. Я посмотрела на соседние столики. Две юные девочки в одинаковых белых кепках, глядя друг на друга одинаковыми серьезными глазами, рассуждали о Ницше. Еще два не менее юных создания в джинсиках явно томились от скуки. Две дамы тихо беседовали, помешивая соломинками коктейли, вернее беседовала одна, та, что постарше, а та, что помладше, слушала, глядя на свою спутницу влюбленными глазами. Какие-то смутные тени одиноко бродили вдоль стен.
- Она говорит "не обращай внимания", - усмехнулась подруга. - Она с кем-то спит и говорит мне "не обращай внимания".
- Правильно говорит, - сказала я, рассеянно водя глазами по белым кепкам.
- Но я не могу. Я не могу не обращать внимания. Мне больно, - ее лицо исказилось.
Ей и правда было больно, она не лгала, я это видела. Она сидела передо мной, и ей было больно.
- Понимаешь... - сказала я. - Видишь ли... Как бы тебе объяснить...
Я поерзала, призывая в голову хоть одну умную мысль. Мыслей не было. Я посмотрела в потолок:
- В общем, черт с ней, - решительно сказала я. - Пусть спит с кем хочет. Понимаешь? - Моя подруга напряженно слушала. - И вообще, это даже хорошо, что тебе больно, - подбавила я энтузиазма. - Потому что если тебе больно, это значит... это значит... - окончательно истощившись, мысль испустила дух. - Это очень многое значит. И вообще... - бездарно домямлила я, надеясь в тайне души, что все это выглядит по крайней мере многозначительно.
И я многозначительно посмотрела на подругу.
- Извините, - произнес чей-то голос. Возле нашего столика, обратившись строгим, помятым лицом к моей подруге, стояла та самая дама с ежиком, похожая на утомленного алкоголем грузчика. - Вы очень понравились моей подруге. Что ей передать?
Моя подруга испуганно поглядела на даму.
- Нет, нет, - сказала она, - ничего. Я... я не одна, - она схватила меня за руку, изобразив на застывших губах отклеившуюся улыбку.
- Извините, - сказала дама. Независимым жестом она сунула руки в карманы и отошла. Мы посмотрели ей вслед.
- Господи, - сказала подруга, - но почему ей понравилась именно я? Неужели я так плохо выгляжу?
Я посмотрела на подругу. Выглядела она хорошо. Во всяком случае, горе, явно отражаясь на ее лице, никак его не искажало.
- Запах крови, - сказала я.
- Что? - спросила подруга.
- Запах крови. Он привлекает акул. Прекрати истекать кровью.
Подруга неуверенно посмотрела на меня и вдруг засмеялась. У нее был хороший смех, звучный и долгий, и даже немножко ехидный, таким смехом она могла посмеяться над кем угодно, даже над собой. Вот только над своей любовью она никак не могла посмеяться.
- Слушай, пойдем потанцуем, - вдруг решительно сказала она с веселым лицом. С веселым и решительным. Веселье решительно проступило сквозь ее лицо, как капли пота.
Я пошевелила пальцами ног. Пальцы тут же заныли, сопротивляясь движению. Голеностопные суставы угрожающе напряглись. Колени одеревенели и потеряли чувствительность. Впрочем, один танец, один маленький, легкий танец они вполне могут выдержать, мои ноги, неуверенно подумала я. Если не очень двигаться, конечно, если просто слегка потоптаться на месте, то один танец они вполне могут выдержать, тем более что они уже успели отдохнуть. Один танец. Так что даже никто ничего не успеет заметить.
Я встала.
Танцплощадка была забита танцующими. Девочки, девочки - молоденькие и не очень, парами и в одиночку - исторгали из своих тел все, что могли, вскидывая руки, пружиня спинами, выпячивая животы, покачивая бедрами, приседая и дергаясь, поворачиваясь налево и поворачиваясь направо, закидывая головы, прикрывая глаза, и даже вытягивая в экстазе губы в, надо полагать, сексуальную букву "о". Они были похожи на молодых брыкливых олених, сошедших с ума по причине водопоя. Если упаду, они меня затопчут, не слишком весело подумала я.
Подруга уже включилась в ритм. Я осторожно переступила ногами.
Шаг вперед. Назад. Ручку вверх. Ручку вниз. Вот так. Не увлекайся. Помни, в любую минуту ты можешь развалиться на куски.
Я заулыбалась, осторожно переступая ногами в такт музыке: вот она я, смотрите, какой славный инвалид, не чуждый скромным радостям жизни, какая миленькая калека, прислонившаяся к чужому счастью кривым бочком, - стоит себе, никому не мешает, играет в жизнь: ручку вверх, ручку вниз, а теперь плечиком, плечиком, да правым, дурочка, правым, левое-то побереги.
Мне стало противно. Нет, это невозможно. Уж выбирай: или жить, или умирать, и если не можешь жить, то нечего делать вид, что не умираешь. Нельзя танцевать и помнить о смерти.
Я тихонько сошла с танцплощадки, и меня тут же не стало. Чертова калека, сказала я себе, только попробуй разреветься.
Я вернулась в зал.
На столике догорала свечка, колеблясь неровным, рваным светом в пустых бокалах из-под шампанского. В пустом аквариуме валялись мертвые ракушки.
А не сходить ли мне в туалет, вдруг практично подумала я, пока я не села, пока нет необходимости снова вставать. Вставать - это было самое трудное. Как, впрочем, и садиться тоже. Никто не знает, как это тяжело и противно - каждый раз делать вид, что встать или сесть для тебя не составляет никакого труда, что это раз плюнуть, обычное дело, совершаемое автоматически. Никто не знает, как быстро приспосабливается тело экономить движения, как быстро соображают мозги, что нужно соврать и какое выражение придать лицу, чтобы было не так заметно, как оно исказилось.
Да, не стоит упускать такую возможность.
И я пошла в туалет.
В туалете было чисто и скучно. На чистом кафеле скучно толпилась небольшая очередь, зорко следя за освобождающимися кабинками, за периодически открывающимися дверками которых сверкали отчаянной белизной забавные, похожие на крошечных бегемотов, унитазики. Некая девица активного телосложения стояла возле зеркала, обильно смачивая водой блондинистые виски. Она была маленькой и коренастой, с бесцветными ресницами и курносым веснушчатым носом. Девица неинтересно глянула на меня в зеркало. Я поспешно уставилась кому-то в затылок.
Очередь была не так чтобы длинной, но и не так чтобы уж очень короткой, впрочем, это было не важно, поскольку стояние в очереди в таком малопривлекательном месте, как туалет, само по себе было занятием невыразительным, что, конечно, никак не способствовало улучшению настроения, отчего в голову продолжали лезть всякие грустные мысли - и мысли, рождавшиеся от стояния в очереди в таком малопривлекательном, хотя и безусловно общественно-полезном месте, как туалет, состояли в том, что вторая моя любовь оказалась нисколько не лучше первой, а даже наоборот - сущим адом оказалась моя вторая любовь. Сущим адом...
Хотя сначала-то мне, конечно, казалось наоборот.
Сначала-то мне, конечно, казалось, что вот оно, долгожданное мое счастье, вот она, моя настоящая любовь, самая настоящая, без обмана большая и без подвоха светлая, - о наконец-то, наконец-то пришедшая ко мне в образе моей милой и славной, ласковой моей и так любящей меня, дорогой моей девочки, моей ненаглядной, моей единственной!
Я покачала головой.
И ведь не дура уже была, ведь вот уже и тридцать мне было - тридцать! - не девочка какая-нибудь несмышленая - взрослая женщина, замужняя и солидная, а вот поди ж ты, умнее не стала, а еще и глупее стала со второй-то любовью, так что даже и от мужа ушла - ну, не могла, не хотела ни с кем делить свою любовь, свою радость, чувство свое, большое и светлое, глаз от которого не могла оторвать, надышаться которым не могла - ни надышаться, ни наслушаться.
А она-то, - она-то! - смотрела на меня нежными, сияющими от счастья глазами, и губы ее начинали дрожать так, что, казалось, заплачет сейчас от невыразимости чувств, от великой своей ко мне нежности!
"Люблю тебя, - говорила, - до чего же я люблю тебя, я не могу без тебя жить, мне никто не нужен, кроме тебя", - и все смотрела на меня так, что душе становилось больно от такой непомерной нежности и глубины чувств. Моя, моя! - пело мое сердце - моя навеки!
Ровно через четыре месяца она потом так же на другую смотрела. И даже не так же - не так же, если уж при великой своей ко мне нежности вдруг смогла переключиться на другую - всего-то через четыре-то месяца, - с еще более великой, надо полагать, нежностью на нее глядя, которую, нежность, и имела я счастье неоднократно наблюдать, а раз наблюдать, то и сравнивать, поскольку нежность к другой от меня, естественно, не скрывалась - некогда было ее скрывать, да и незачем, да, собственно, и не от кого, тем более что уж слишком, слишком великой она была, эта нежность к другой, возникшая вдруг ровно через четыре месяца, - так что даже не было сил ее скрывать, а может, все силы в нежность уходили, может поэтому не было сил ее скрывать, эту великую нежность к другой, которую и вынуждена была я наблюдать, а раз наблюдать, то и сравнивать. Потому как уйти - не могла.
... Дверь кабинки приветливо приоткрылась. Захожу в кабинку, делаю свои дела. Надо же, и туалетная бумага есть, и даже вода в бачке есть и, что не менее удивительно, из бачка совершенно запросто спускается, - какой милый, милый закрытый клуб! - даже стыдно, неловко думать о какой-то старой, какой-то несчастной любви в то время, когда в туалете меня ждет рулон теплой туалетной бумаги, отчего сразу так хочется жить...
Вернувшись в зал, я села за столик. Зал был почти полон. Все новые и новые лица все плотней и плотней заполняли теперь уже едва заметные пустые места. Моя подруга все еще танцевала. Я закурила...
...Ну не могла я уйти, не могла. Надо, надо, говорила я себе каждый день, надо уйти, надо собрать вещи, а потом бросить ключ в почтовый ящик, я больше не могу это видеть. Говорила, да. Но - не уходила. Все ждала: опомнится, вспомнит про нашу любовь. Все верила: вот завтра - завтра! - посмотрит на меня и поймет, что есть только я, что только я - ее единственная, ведь она сама, сама говорила мне это, ведь не может же она об этом забыть.
А она приходила домой, усталая, грустная, и смотрела на меня усталыми, грустными глазами и говорила мне: "Бедная моя, как же я тебя измучила".
И еще говорила: " Хорошая моя, девочка моя, что же мне делать, я ведь не могу без тебя жить".
И еще говорила: "Но и без нее не могу, господи, что же мне делать?"
И еще говорила: "Это пройдет, это обязательно пройдет, только не уходи".
Только не уходи, - вот так говорила она мне: все пройдет, только не уходи, - а потом улыбалась жалко и отводила глаза, и шла звонить той, на которую смотрела теперь с еще большей нежностью, и говорила в трубку тихо и нежно: "Привет, это я".
Ей было хорошо с нами. Пострадав здесь, она шла наслаждаться там; ласковым, нежным голосом она рассказывала мне, как ей теперь хорошо с той, а той рассказывала, как ей все еще хорошо со мной, а потом говорила нам двоим: "Прости, я не думала, что тебе будет так больно", - и голос ее дрожал и срывался, и становился печальным и тихим, так что мы обе верили, что больше, больше всех - больше нас - страдает она, что это ей больно - что ей больно вдвойне, - бедная, бедная!.. И мы жалели ее и еще больше любили - еще больше, еще сильней, чтобы хоть как-то, хоть чем-то облегчить ей непосильные ее страдания, - а она сладко грешила и еще слаще каялась, и жизнь ее была полна и многогранна.
Через семь месяцев я ушла.
Через семь лет я все-таки ее разлюбила.
И только через семь лет, когда я все-таки разлюбила ее, только тогда я догадалась, что так и любила ее все эти годы, любила, от самого последнего дня до самого первого, когда уже и третья моя любовь стояла на моем пороге, глядя на меня восхищенными, ослепительными своими глазами!..
...Я затушила сигарету. Все, хватит. Хватит думать о ерунде. Ничего нет и больше ничего уже, слава богу, не будет. Свободна. Хватит с меня очарований, разочарований и прочих глупостей.
Я посмотрела на часы. Пожалуй, еще немного, и пора собираться.
Я огляделась. Зал был полон музыки и полумрака, со всех сторон желтыми змейками вспыхивали языки свечей, отовсюду то и дело срывались из-за столиков стройные и не очень женские фигурки, торопливо устремляясь в сторону танцплощадки. Счастливые, подумала я, они даже не знают, какие они счастливые. Они могут вставать и садиться столько, сколько захочется, они могут бегать, танцевать, стоять на голове, они могут позволить себе роскошь не экономить движений, они не знают, что такое боль. Счастливые, не знающие своего счастья, они думают, что счастье - это любовь.
Я пошевелила пальцами ног. Пожалуй, можно пожить еще немножко. Пожалуй, минут десять они еще вполне смогут выдержать, мои ноги. Я встала и вернулась на танцплощадку.
Моя подруга стояла прямо в центре и, закрыв глаза, что-то лихо выделывала своим телом, или ее тело что-то выделывало с ней, но как бы там ни было, то, что они выделывали друг с другом, моя подруга и ее тело, было правильно: тело пыталось жить, таща за собой умирающую от благоприобретенного счастья подругу.
Я тихонько встала у стеночки и стала смотреть на танцующих. Они все танцевали неплохо - все. Мне нравилось на них смотреть. Танец - это жизнь, а потому каждый танцевал так, как жил, - таким, каким был, или по крайней мере являлся, и иногда это было даже забавно.
Вон, две девочки - ладные, четкие жесты, но уж слишком стараются, к тому же слишком часто прикрывают глаза, стараясь выглядеть сексуально. А вот еще одна - самозабвенно машет руками, отчаянно тряся головой, - стройная фигурка, но ни грации, ни техники, словно тело и жизнь существуют сами по себе, каждый день с удивлением проходя мимо друг друга. Батюшки, а вот и старая знакомая, с сумасшедшими глазами на смуглом лице, - жадно танцует, взрезая пространство, как автоген, обжигаясь потрескавшимися губами о раскаленное золото зубов, - похожа на обезумевшую волчицу, растревоженную запахом самца. А вот еще одна, небольшого роста, плотненькая, короткостриженая, на аккуратном носике маленькие черные очки. До чего хороша! Похожа на маленького ручного терминатора.
Впрочем, они все были хороши, все эти девочки - славные, танцующие свой танец девочки, которые никогда больше не причинят мне вреда, и стало быть, можно стоять у стеночки и смотреть на них холодноватыми своими, снисходительными своими глазами, просто наслаждаясь их видом, просто радуясь тому, что они есть, и просто радуясь тому, что они есть не у меня. Главное, ни о чем не помнить. Главное, помнить, что помнить мне теперь совершенно не о чем.
...Не о чем. Мне больше не о чем помнить. Ничего не было, все ложь и обман, пустяковые чувства, собачья чушь. Никто не отвечает за свои слова, захотелось - сказал, да просто захотелось, вот и сказал, а вы что думали? - вот так говорила я себе, мотаясь по пустой квартире, как загнанный зверь, - и тут в дверь позвонили.
В дверь позвонили, и я пошла открывать, и когда я открыла дверь, я тут же увидела, и даже не увидела, а поняла, что вот она, моя третья любовь, стоит на моем пороге, глядя на меня восхищенными, ослепительными глазами.
О, конечно, - конечно! - это были глаза любви, глаза настоящей, самой большой и самой светлой любви, наконец-то - наконец-то! - пришедшей ко мне, ибо кто же, как не любовь, только и мог смотреть на меня такими глазами, ибо кто же, как не я, только и мог тут же это понять? Да и как, скажите, можно было этого не понять, не догадаться, не почувствовать после стольких-то разочарований?
О, я уже не была так глупа, как прежде. Я была осторожна и бдительна, бдительна и осторожна, намереваясь не верить ни одному ласковому слову - ни одному! - а потому я внимательно всмотрелась в ту, что стояла на моем пороге, готовая захлопнуть дверь при первых же звуках ее голоса.
Но она молчала.
Она просто стояла и смотрела на меня не печальными, не жалкими, не страдающими, не молящими, а просто восхищенными, просто ослепительными глазами - и все. Ах, как умела она на меня смотреть! Ты самая красивая, молча говорили мне ее глаза, ты самая умная, ты самая сексуальная женщина в мире, и есть только одно счастье - это смотреть на тебя!
Глаза, глаза... Мутное зеркало души.
Нет, такие глаза не могли лгать. И я уехала с ней, в ее маленький южный город, где море и чайки, и запах роз, и крыши домов в абрикосовом дыму, и черешня сыплется с веток, и воздух как в раю, - да что воздух! - там все как в раю! - да почему как? - да просто в раю да и только!
Год за годом смотрели на меня ее глаза, год за годом говоря, что она будет любить меня всегда, что она будет любит меня вечно, что наконец-то она нашла меня, свою единственную, свою ненаглядную, и что она сойдет с ума, просто сойдет с ума, если я только вздумаю когда-нибудь ее разлюбить. И счастье наше было безбрежно, как море, и глаза ее были бездонны, как небо, и я ходила по облакам, добра и прекрасна, как последняя дура.
А ведь она была режиссером, да, настоящим, профессиональным режиссером с красным, наикраснейшим дипломом, да еще со стажем и опытом, так почему же я ни разу не придала этому значения?
Я усмехнулась.
Ну и что же было потом? А потом я пришла и увидела, что за столом сидит некая девица, рыжая, с наглыми глазами, и курит мои сигареты. Молодая. Рыжая. Наглая. И курящая к тому же. "Это Юля, - сказала мне моя любовь. - Она приглашает нас в ресторан". Девица зверски хлопнула ресницами и улыбнулась.
Ресторан в тот день был весь забит отдыхающими, громыхала музыка, мы едва нашли свободный столик и сели. Девица сделала заказ. Я что-то сказала. Девица посмотрела на меня.
"Да", - сказала моя любовь.
Больше говорить было не о чем. Я что-то съела. Мы что-то выпили.
"Я пойду", - сказала я.
"Да", - сказала моя любовь.
Я встала и вышла, тут же затерявшись в ресторанной толпе меж идущих танцевать и возвращающихся к своим столикам.
Не оборачивайся, сказала я себе. Но я обернулась. Моя любовь как раз сидела лицом ко мне, и в образовавшийся между тел отдыхающих просвет мне было хорошо, слишком хорошо ее видно: она сидела лицом ко мне и смотрела на рыжую девицу восхищенными, ослепительными глазами.
Не смотри, сказала я себе. Но я смотрела. Сейчас же отвернись, прикрикнула я на себя. Но я не отвернулась. Что ж ты делаешь, умоляюще шепнула я себе, ведь ты заболеешь.
Я отвернулась и вышла.
Но лето!..
Оно было долгим. Долгим и жарким - таким жарким, что халат был накинут врачом прямо на голое, влажное от жары тело, и он долго смотрел на мои распухшие руки и на мои распухшие ноги, смотрел и молчал, и неуверенно спрашивал, а не болела ли я гриппом или хотя бы чем-то еще, и как вы думаете, отчего это могло произойти, и как вы думаете, отчего это могло с вами случиться. И я пожимала плечами, а он качал головой и неуверенно говорил, что с таким диагнозом надо бы ехать в Москву, да-да, потому что здесь, в маленьком южном городе, при таком диагнозе медицина бессильна, хотя в Москве она, конечно, тоже бессильна, но все-таки в Москве это не так заметно, как здесь.
И врач уходил, и я лежала на кровати, в двух свитерах, под огромным ватным одеялом, и мне так хотелось натянуть одеяло до подбородка, потому что было ужасно холодно, но я не могла этого сделать - мои распухшие, почти парализованные болью пальцы не могли этого сделать, слишком тяжелым оно было для них, это ватное одеяло, и они не могли его поднять. И я лежала, стуча зубами от холода, а в открытое окно все текла и текла жара ленивым запахом роз, и я плакала, злобно и жалко, но даже злость ничем не могла мне помочь - даже злость не могла поднять меня или хотя бы избавить меня от боли.
И никто ни разу так и не позвонил в мою дверь, никто не вошел, никто не согрел мне чаю и не поправил наконец это дурацкое одеяло, и не посмотрел на меня и не сказал мне, лежащей, как труп: " Господи, как ты красива сегодня!" Потому что больше некому было говорить мне это - некому. Потому что в это же самое время моя любимая, третья моя любовь, самая настоящая моя, самая светлая, шла по солнечному пляжу, ступая крепкими ногами в горячий песок, любуясь, ласкаясь, прикасаясь восхищенными своими глазами к шоколадному загару той, которая шла рядом с ней вместо меня - шла, наполняя свое тело морем и солнцем и взглядами той, которая еще вчера называла себя моей любимой.
Да, у меня были хорошие учителя. Три женщины, три моих любимых - они лгали мне, все до одной, просто одна лгала грубо, другая - нежно, третья - профессионально, вот и вся разница. Кем же были они в моей жизни? Они чуть не убили меня.
...Музыка вдруг стихла, отчего фигурки танцующих тут же поникли, как паруса, оставшиеся без ветра. Моя подруга увидела меня и помахала рукой. Она была возбужденной и раскрасневшейся. Я посмотрела на часы.
- Домой? - спросила подруга.
- Пожалуй, - сказала я.
Я оглядела притихшую в ожидании очередной музыки танцплощадку. Ну девочки, сказала я себе, ну танцуют. Я пожала плечами.
- Еще по шампанскому и домой, - сказала подруга.
Мы взяли по бокалу шампанского и сели за столик. Честно говоря, делать здесь больше мне было нечего, да, честно говоря, мне и с самого начала здесь было нечего делать, и уж совсем честно говоря, мне можно было вообще сюда не приезжать: чего я здесь не видела, чего хотела увидеть? - это новыми-то глазами да в закрытом-то клубе? На девочек хотела полюбоваться, на молодость их, на глупость? Смешно.
- Знаешь, - сказала подруга, - наверное, ты права. Наверное, надо проще смотреть на эти вещи.
- Да, - важно сказала я.
На какие такие вещи отныне следовало смотреть проще, можно было и не уточнять: на все. Потому что нет в мире такой вещи, на которую следовало бы смотреть как-то иначе.
- Хорошо тебе, - сказала подруга, - ты умеешь никого не любить.
- Да, - важно сказала я и отпила шампанского. - У меня были хорошие учителя.
Я вообще была сегодня очень важной, очень умной, явно умудренной личным опытом дамой заслуженных средних лет. Черт его знает, почему я была такой. Впрочем, это было даже забавно: уж кто-кто, а я-то знала на какую глупость я бывала способна.
- Но ведь это скучно, никого не любить, - сказала подруга. - Ведь это как смерть, жить и знать, что ты никого не любишь.
Я пожала плечами:
- А умирать от любви - это жизнь?
- Тоже смерть, - вздохнула подруга.
- То-то и оно, - сказала я. - То-то и оно. - И я снова пожала плечами.
Что-то слишком часто я пожимала плечами в этот вечер. Нет, пора, пора сказать что-нибудь решительное и бескомпромиссное, а не отмахиваться пожатием плеч. И я решительно сказала:
- В сущности, любить женщину следует не тогда, когда хочешь или можешь, а когда нет другого выхода. Я просто нашла другой выход, вот и все.
И я таки опять пожала плечами. Просто навязчивая идея какая-то.
- Какой другой выход? - в глазах подруги блеснула безумная надежда.
- Не любить, - по возможности мягко сказала я.
Подруга разочарованно посмотрела в мое идеально спокойное лицо.
- Да-да, - сказала я. - Я ведь уже любила когда-то, так зачем же мне делать это снова? Я опять полюблю, потом опять разлюблю, а потом всю оставшуюся жизнь буду недоумевать, что же такого необыкновенного было в той, кого я так полюбила. Так какой же смысл в том, чтобы кого-то любить? - И я улыбнулась этой такой простой и такой доходчивой мысли.
Подруга задумчиво молчала.
- Но ведь другие любят, - не очень уверенно сказала она.
Я с готовностью кивнула:
- Любят. Или делают вид, что любят.
- Но ведь не все делают вид, - заволновалась подруга, явно готовая оскорбиться от одной только мысли, что ее чувство могло быть поставлено под такое гнусное сомнение. - Я, например, не делаю вид. - Она непримиримо сверкнула глазами.
- Конечно, не делаешь, - сказала я. - Поэтому тебе плохо.
Ее лицо сжалось.
- Но ведь она тоже любит меня, - прошептала она.
- Тогда чего тебе не хватает?
- Любви, - тихо сказала она. Она была готова разрыдаться.
- То-то и оно, - сказала я и снова пожала плечами. Нет, пора, пора уезжать домой.
- Но ведь она говорит, что любит, - сказала подруга. - Она говорит, что все остальное так, ерунда, что физическая измена ничего не значит, потому что в ее душе есть только я, что со мной ей лучше всех - лучше всех, понимаешь? Что она страшно скучает по мне, что я самая лучшая любовница, что я... что она... - Она осеклась и заплакала.
Я молчала.
Я молчала и смотрела в аквариум, в котором не плавали рыбы, потому что в нем не было воды, но зато ракушки - красивые, перламутровые ракушки, выложенные по дну и искусно перевитые водорослями, - были так правдоподобны, что издалека могло показаться, что это живой аквариум, а при самом небольшом количестве нормально развитого воображения вполне можно было увидеть и рыб. Да господи, чего только не увидишь при нормально-то развитом воображении?
Подруга достала платок и высморкалась.
- Если это не правда, тогда зачем она говорит мне все это? - она еще держала в руках платок, словно не была уверена, плакать ей дальше или немножко повременить.
- А скучно, - просто сказала я. - Ты же сама говорила: без любви жить скучно. Без чужой любви. - Я в упор посмотрела на подругу. Вот так. Если уж без наркоза, то хотя бы по-быстрому.
- Да, - сказала подруга.
- Да, - сказала я.
- Ты молодец, - сказала подруга. - Ты молодец.
- Да, - сказала я. - Я молодец.
Я посмотрела на часы.
- Покурим по последней, - сказала подруга.
Она вытащила из пачки две сигареты и щелкнула зажигалкой, и я уже совсем было протянула руку, чтобы взять сигарету, и тут в зал вошли двое - она и она, - и я так и застыла, с вытаращенными глазами и протянутой за сигаретой рукой.
Потому что та, что вошла первой, была невероятно - невероятно! - красива. И она была сплошь в белом - да-да, сплошь в белом: в ослепительно белых брюках и белой рубашке и (боже, я едва не упала, когда увидела это!) - в белой, белейшей, ну просто сверкающей белизной потрясной жилетке!
И она неслышно ступила в зал, в этой своей жилетке - жилеточке! - чуть пригнув к плечу элегантно стриженую голову, словно настороженно вслушиваясь в некую невидимую тропу, по которой шла ее жизнь, и ведя за руку ту, которая вошла второй. И та, что вошла второй, была не знаю в чем, кажется в юбке, впрочем, это было совершенно неважно, потому что та, что вошла первой, вошла и остановилась.
"Ах!" - громко сказал кто-то.
Я тут же огляделась по сторонам, но вокруг никого не было, кроме все той же моей подруги, которая глядела на меня широко распахнутыми, неприлично любопытными глазами, и сигарета в ее руке медленно тлела, превращаясь в отвратительную, дряблую трубочку пепла.
Я поспешно вернулась взглядом туда, где стояла та, которая вошла первой. Она все еще стояла там, все так же пригнув к плечу голову, оглядывая зал в поисках удобного места, которое, видимо, никак не находилось, отчего лицо ее являло собой живую смесь недовольства и едва скрытой раздражительности: углы ярких пухлых губ кривились, аккуратный нос подрагивал вычерченными ноздрями, ровный красивый лоб недовольно упирался в пространство, - она была похожа на маленького упрямого тореро, бесконечно обиженного на то, что бык слишком велик и оттого неудобен.
Она сделала несколько шагов в сторону приглянувшегося наконец столика, но остановилась, и вдруг маленькая, узкая, затянутая в белый манжет ладонь взлетела, безупречно скользнув по волосам.
"Какая!" - опять произнес тот же голос, который только что сказал "ах".
- Вон... та девочка... в белом, - сказала я, не сводя с девочки глаз.
- А, - сказала подруга и посмотрела на девочку.
И тут девочка повела наконец головой и посмотрела на меня. Ее взгляд был спокоен и прям, как если бы она и правда была тореро, одинаково равнодушно внимающим и восхищению публики, и собственной смерти.
И вдруг та, что вошла второй, тоже посмотрела на меня и что-то сказала на ухо той, что вошла первой, после чего они уже обе внимательно посмотрели на меня, в связи с чем моя подруга окончательно растерялась и только и делала, что переводила удивленный взгляд то на меня, то на девочку в белом, то на ее подключившуюся ко всеобщим взглядам подругу.
И вот так, не сводя с меня своих спокойных, привыкших и к славе и к смерти глаз, она подошла ко мне и, слегка наклонившись к моему лицу своими губами и отведя руку за спину, - тореро, тореро! - сказала - сказала, не сводя с меня глаз:
- Вы так пристально смотрите на меня... Мы с вами знакомы?
- Нет, - сказала я, не сводя с нее глаз, - просто вы так красивы, что мне ужасно хочется на вас смотреть, - и потянувшись вверх, отчего она автоматически еще сильней опустила голову вниз, я легонько поцеловала ее в шею, и ее шея удивленно замерла под моими губами, как бы не успевая решить, приятен ей мой поцелуй или нет, и, видимо, все-таки решив, что приятен, она выпрямилась и сказала, спокойно глядя в мои глаза:
- В таком случае... может быть, мы сядем за один столик? - и ее правая бровь надломилась.
- О, конечно, - поспешно сказала я, поспешно сгребая пепельницу в угол стола. Она поглядела на свою подругу и улыбнулась, тогда подруга тоже поглядела на нее и тоже улыбнулась, и они сели.
- Как вас зовут? - спросила ее подруга.
- Наташа, - сказала я и посмотрела на подругу. Она была миленькой. Она была тоненькой, с насмешливыми, умненькими глазами. - А вас?
- Катя, - сказала подруга.
- Альбина, - сказала девочка в белом.
- О, - сказала я, - кажется в переводе с латинского это означает "белая".
- Не знаю, - сказала Альбина.
Мы замолчали. Ну, вот и все, подумала я, глядя на Альбину, вот и все: пришла девочка, молодая, красивая девочка, девочка в белом, и ты опять не можешь отвести от нее своих глаз. Вспомни-ка лучше, где лежат твои таблетки, и успокойся.
- Не хотите потанцевать? - вдруг вежливо спросила Альбина.
- Не хочу, - со всей приятностью, на которую только была способна, невежливо ответила я.
Она отшатнулась, и ее лицо побледнело. Черт возьми, восхищенно подумала я, как же она красива. Она встала и, взяв за руку Катю, ушла танцевать. Я посмотрела ей вслед. Я хотела с ней танцевать. Я вообще много чего с ней хотела, с этой девочкой, с этой замечательной, замечательной девочкой в белом по имени Альбина.
Вот-вот, сказала я себе. Да-да, сказала я себе. Нет-нет, сказала я себе. Только не это. Я вздохнула.
- Вот так, значит, да? - ехидно спросила моя подруга. - Надо полагать, это и есть твой знаменитый другой выход? - и она ехидно прищурилась. Да, иногда она бывала ужасно бестактной.
- Ну что ты, - сказала я, - это так, ерунда, Просто... просто хорошая девочка, вот и все, - и я маниакально пожала плечами.
- Конечно-конечно, - подозрительно быстро согласилась моя подруга. Нет, что ни говори, а умная женщина - это невыносимо.
Музыка кончилась. Я подумала, что, наверное, они останутся там, на площадке, чтобы еще немного потанцевать. Мне почему-то казалось, что она, Альбина, хорошо танцует и, конечно, не захочет лишать себя удовольствия потанцевать еще. Но они вернулись. Видимо, они успели о чем-то поговорить, потому что Катя вдруг мило мне улыбнулась и спросила:
- А вы чем занимаетесь? - и я увидела, как ушки Альбины - маленькие, ровненькие, тесно прижатые к голове ушки навострились, прислушиваясь к намечающейся беседе.
- О, - сказала моя подруга, - перед вами, девочки, сидит великий русский писатель, так что будьте внимательны, ловите каждое слово. - И она уставилась на меня с наглым, благоговейным трепетом, от которого по моей спине сразу же побежали мурашки.
Задушу в первой же подворотне, мстительно подумала я.
- Это правда? - спросила Катя. - Вы действительно великий писатель?