Она живет в темноте. Давно. Настолько, что уже почти забыла, как выглядит свет дня. И солнце, и небо... порой, особенно весной, когда воздух наполняется сладковатым ароматом клейких, только распускающихся листьев, а ручьи в лесу журчат особенно говорливо, она готова отдать все, чтобы снова увидеть. Хоть на миг, но прозреть. Она плачет ночами - слезы нехотя катятся из пустых глазниц и бороздят старые морщины - и заклинает судьбу и всех знакомых ей богов - тихим, срывающимся шепотом - прося подарить всего миг... один лишь проблеск света. Но боги остаются глухи, и она успокаивается и вновь погружается в такую привычную и такую уютную темноту. И не плачет больше. До следующей весны.
Губы - нежным прикосновением, жарким дыханием. Руки - робко и нерешительно, как легкий ветер в непокорных локонах. Глаза в глаза, смеясь:
- Моя?.. - недоверчиво, сомневаясь.
- Твоя, - чуть слышно, но твердо. - Навсегда.
Она выходит на крыльцо и замирает - жаркое солнце ласкает ее сгорбленные плечи, заливает теплом застылое, уставшее тело. Лето... кажется, сейчас лето, середина, да. Дни сейчас светлы - не для нее, с ее вечной темнотой, - и теплы, и радостно поют птицы в лесу, и громко, торжествующе, шелестят деревья. Она рассыпает по земле крошки хлеба - плата соседских крестьян за зелье и травы, уже зачерствел почти совсем, но птицы съедят... И тихо улыбается, слыша шелест множества крыльев. Пожалуй, в щедрую летнюю пору им не слишком-то и нужно ее угощение, этим пичугам, но это уже как ритуал - ее приглашение в гости... и принимают, слетаются, щебечут, поют... она почти видит их юркие силуэты и яркие перья на крыльях и хвосте. И это "почти" сегодня даже не ранит ее.
Надежда - в голосе, робкой гостьей - не показать лишнего:
- Ты ведь скоро вернешься, да?
И твердый ответный взгляд:
- Обязательно.
Дробный перестук копыт рвет ее привычный мирок на части. Лошадь всхрапывает перед самым крыльцом, и легка поступь пришельца, а голос юн:
- Я ищу ведьму Гелу, - сколько надежды в этом голосе, сколько уверенности. Обычно ее просят не так - тихо просят и глаза отводят от ее изуродованного лица. А этот смотрит прямо, пытливо смотрит - она чувствует чужой взгляд, и хочется дернуться, спрятаться. Или ударить этого, уверенного, по лицу, да побольнее... вместо этого она запахивается поплотнее в старый плат и отвечает чуть слышно:
- Ну, меня Гелой звать, - и ведь не врет даже - зовут, зовут ее и так, давно уже...
Он останавливается совсем рядом, и ветер внезапно доносит до нее запах восточных роз - полузабытый запах солнца, лета и любви.
- Мне нужна твоя помощь, ведьма, - все также уверенно говорит он, ничуть не боясь ее дурной славы и силы, что есть в каждой ведунье, не-божьей силы, то все знают.
- Заходи в дом, - она уже почти спокойна. Мальчик захотел ведьмовской подмоги? Приворотное зелье, небось, сварить?.. Ах, сколько таких она повидала, точнее, услыхала, за свою жизнь здесь. Сколько ушло от нее счастливыми, унося с собой заветную склянку с настоем... Будешь следующим, господин?
Страх - удавкой на горле. Вздохнуть через силу - пусть голос звучит уверенно и ясно:
- Лорд при смерти?
Стиснуть пальцами его подарок - тонкая серебряная роза колет кожу, но боль не чувствуется почти. И сухой ответ, как приговор:
- Еще дня два продержится, и все.
Пришелец замирает на пороге - наконец-то проникся, почувствовал... Впрочем, ее темная, тесная изба, завешанная связками трав, заставленная глиняными горшками и стеклянными пузырьками, вполне подходит ведьме Геле. Вот тут она и варит свои страшные зелья, тут и призывает бесовские силы - ты сомневаешься, господин?
Она обходит его, почти прижимаясь к стенке, торопливо идет туда, где стоит низкая широкая лавка - она так давно живет здесь, уже срослась с этой старой избой и дряхлой, скрипучей мебелью...
- Что ты от меня хочешь? - спрашивает она, усевшись - так гораздо проще: и ноги не болят, и теплее как-то...
- Мой отец... - его голос внезапно вздрагивает, и это не страх, нет, тревога плывет в этом молодом, звонком голосе. И боль, пожалуй. Впрочем, пришелец быстро справляется с собой - хоть и юн, а держаться умеет, учили, видно.
- Мой отец очень болен - это сенной сып. Он уже третий день не встает с постели. Ты можешь помочь, ведьма?
Сенной сып - это очень серьезно. Это смерть, коварно притаившаяся в легких прикосновениях светлого пуха, это страшный кашель, с кровью выдавливающий силы из тела, это бессильное забытье на самом пороге ухода... но выход есть, выход есть всегда. Вот только...
- Какую цену ты заплатишь? - спрашивает она негромко, уже зная ответ.
- Любую? - в черных глазах старухи веселье - жуткое, нечеловеческое, ведьмовское... Но где-то там умирает лорд, а эта - может помочь.
- Любую, - голос ее почти не дрожит. А ведь эта - старая, уродливая, из тесной лесной избушки, и правда может взять любую плату.
- И даже жизнь, - юный, звонкий голос. Уверенный. А ведь он красив, наверное, этот господин, до сих пор не понявший, что в таких делах размен будет равным - жизнь за жизнь. Или за что-то столь же ценное.
- Подойди сюда, - она зовет негромко, но он послушно придвигается. Потрогать... увидеть. Такого юного, решительного, смелого. Ее пальцы дотрагиваются до чистой, холеной кожи, и юноша невольно отдергивается назад, словно ему противно. Да что там, ему и так противно - противны ее старые морщинистые руки, ее седые неуложенные волосы, ее изуродованное лицо. Она - ведьма, суть - бесовское отродье, и прикосновения ее грязны и греховны. Что ж, думай так, господин, если тебе легче, думай так.
Он красив - точеной, породистой красотой, почти женской, но именно - почти. Есть что-то непреклонное в аккуратных и правильных чертах его лица, в сжатых сейчас от брезгливости в тонкую нить губах, и даже мягкие локоны непокорно выбиваются из-под ладони. Она почти видит его, и ей больно сейчас от этой чужой красоты. А ведь бывало...
Пальцы скользят ниже, по плотной шее - бьется тонкая жилка, встревожено, часто. Холодная цепочка с ажурными звеньями - золото? Серебро?.. Что ты носишь на ней, юный красавец? Святое распятие? Медальон любимой? Ведь должна, должна же быть у тебя та, что ждет - ты уже так серьезен, так по-взрослому сдержан, так уверен в себе. Наверняка не одна девушка подарила тебе венок на весеннем празднике плодородия...
Пальцы машинально тянут цепочку. Юноша снова дергается, чуть заметно, протестующее. Сдерживается.
Роза колет ладонь - больно, до крови. Знакомая вязь лепестков и острые уголки листьев и выкованных умело колючек, ведь настоящие розы всегда с шипами...
- Откуда у тебя это? - она одергивает руку, словно серебро может жечь.
- Это память о матери, - его голос сух, и сдавленный гнев плывет в нем тихим эхом. - Она умерла при родах.
- За ним присмотрят, - удержать слезы - эта, страшная, не увидит, не поймет. Лорд, у тебя будет сын, наш сын... А я заплачу, все, что угодно.
- Значит, он для тебя - свет? - надо же, запомнила старая карга ее слова, сказанные тогда осенью. Ухмыляется довольно, ведьма... Коротко кивнуть в ответ.
- Тогда свет я и возьму с тебя, девочка, - голос старухи неожиданно мягок, а уродливое лицо растворяется в подступающей темноте. Откуда?..
Он взлетает на коня уверенно и легко, так же, как спешивался совсем недавно. Не прощается - зачем? Не стоит она его прощальных слов. Обещала помочь - и ладно. А что в плату взяла прядь волос, так и не много это вовсе, хоть и пугала...
Она стоит на крыльце и вслушивается в удаляющийся перестук копыт - резво несется по лесу лошадь, радостно...
Мягкий локон щекочет ее ладонь - светлый, она знает это. Помнит. Тонкие жидкие волосенки, почти пушок, на маленькой, такой хрупкой и беззащитной голове. Испуг в глазах кормилицы и вопрос - куда госпожа на ночь-то глядя. И теплый укол счастья при одном взгляде на колыбель. Сын...
Она стоит на крыльце долго, пока последнее эхо ускакавшего всадника не исчезает из застоявшегося вечернего воздуха.
"Мальчик мой", - шепчет она. Беззвучно. Потому что этот - светлый, красивый, юный, стоил ей голоса.
Что ж, немота не так и страшна для одинокой ведьмы. И если уж она научилась жить в темноте, то научится и молчать.
"Сын", - улыбается она и уходит в свою темную, тесную, увешанную травами избу.