В ночь на шестнадцатое ефрейтор Барсуков заступил в дозор на нейтралку, это его и погубило. Часов до четырех все было тихо, потом со стороны позиций дронгов донесся неясный шум, то ли что-то развернулось и захлопало под рассветным ветром, то ли... впрочем, чего темнить, кое-что действительно развернулось и захлопало, да, именно так. Барсуков прижал инфракрасный бинокль к просто красным глазам, и, выпрыгнув из неясной дали, на него кинулся транспарант со светящимися буквами.
- Йыымснандт, - громко прочел ошарашенный Барсуков, он всегда был такой, что с него взять. Йыымснандт - это то самое слово, которым дронгский бог одухотворил косную безжизненную материю и создал первого дронга из шандодорского дристолита. Разумеется, человеческие органы речи передали звук лишь приблизительно, да и материя Барсукова не была такой уж косной, какие-то сознание и разум в ней всё же присутствовали, хотя и в не слишком большой степени, иначе бы он никогда не ляпнул йыымснандта вслух. Как бы то ни было, все эти обстоятельства могли лишь замедлить дело, не предотвратить. В ужасе Барсуков обрушился на дно окопа и перекатился на спину; выхватив гранату, он прижал ее к животу и средним пальцем другой руки зацепил чеку, но было поздно, процесс трансформации пошёл, и спустя лишь несколько панических секунд оставаться человеком Барсукову хотелось уже скорее теоретически и постольку-поскольку.
Трудно сказать, с чем это ощущение можно было сравнить, нельзя сказать, чтобы аналоги торчали в памяти Барсукова, как мухоморы. Ну, может, в принципе оно чуть-чуть смахивало на то, когда ушла Маша. Тогда Барсуков тоже долго считал, что жить все еще нельзя, а уже потихонечку было можно, он просто пока не знал, не замечал примет. Скажем, уже приходили мысли, что на будущую пенсию по выслуге или ранению не слишком-то пожируешь, придется идти в сторожа, или Барсуков мог уйти от счастливых людей помаяться душою в темном кино, и вдруг почти наполовину понять, что там на экране все-таки творится. Как-то Барсуков даже догляделся на одну актрису до тихого предательства и решил, что вообще-то чисто снаружи она и покрасивее Маши будет, если, конечно, рассуждать объективно и с точки зрения науки. Вообще, если с точки зрения науки, то Машу, конечно, бог обидел в смысле грудей, отвесил ей совсем малые, почти как у самого Барсукова. Хотя разница, конечно, была, у Маши были Машины, это здорово меняло дело. Это была такая разновидность красоты, Барсуков сначала не догадывался, жалел Машу, ну и чуть-чуть себя, что там уже врать, а потом вдруг понял, как-то однажды сразу, когда снова увидел и защемило вот тут, где до этого только в самой юности один-единственный раз. В общем, суть, конечно, не в этом, суть в том, что Маши тогда все еще были куда ни глянь и со всех сторон, но, тем не менее, какой-то мир за ними все-таки уже просматривался; в принципе, было за что зацепиться, знать бы только, зачем. Вот что-то похожее было и сейчас, хотя и по другому вопросу. Конечно, за свои тридцать четыре года быть человеком Барсуков все-таки здорово привык. Не то чтобы у него так здорово получалось, кое у кого жизнь, конечно, сложилась и позавиднее, взять хотя бы ту же гниду Антоновича, но всегда стрёмно вот так разом сломать, что годами строил, отрастить хвост, зашипеть и поползти на карачках, как ужравшемуся. Однако если вытянуть шею и заглянуть за все эти привычные страхи, свои плюсы были и у дронгов, это опять-таки ежели рассуждать объективно.
Например, с тем же богом им было намного проще. Дронгам бог не морочил голову, явился непосредственно в парадном виде и все растолковал лично в конкретных недвусмысленных словах - для чего он их сотворил из праха, весь ихний смысл жизни, и на кого в этом вопросе равняться, и что за это будет; смысл жизни у них был поработить вселенную. Если вдуматься, не так уж понятно, для чего им сразу столько, но, с другой стороны, разумному существу все равно надо чем-то занять себя до смерти, чтобы не так тосковать в ожидании, а дронги были не дураки, после того, как он лоханулся с этим йыымснандтом, не Барсукову было на них поплевывать. С человеческим же богом все было в полном тумане. Кто он, где он есть, чего ему надо, если ему хоть чего-нибудь надо там, где он сейчас, если он сейчас где-то кто-то есть - всего этого никто Барсукову толком объяснить не мог; в батальоне, правда, был зампобогу капитан Васнецов, но Васнецов пил. Вообще из-за того, что дронгам мировоззренчески все было изначально доведено, они были все одинаковые не только харею, но и внутри; это если бы Барсуков сам был дронгом и его шарахнуло человеческой трансформационной миной, ему еще лет двадцать надо было бы осваиваться среди живых людей, столько они от незнания основ напрудили и наспорили всякой религии, философии, морали и культуры. А так Барсукову оставался пяток минут преобразования, потом с полчаса побегать, обвыкнуться, научиться не рыгать от собственного вида, не путаться в лапах, рулить хвостом, и он бы порабощал вселенную не хуже прочих, хватай, до чего дотянешься, в смысле философии ничего сложного, а культуры и в упор не разглядишь. Ну то есть нельзя сказать, чтобы у Барсукова и в человеческом смысле эта философия через верх текла, и он каждый день осмыслял свое место в мироздании, сверяясь с прозрениями лучших умов; по правде говоря, даже и не близко. Оттого-то, может, и место это оказалось у него не слишком уж присмотренное и насиженное, и теперь Барсуков смотрел на гранату и как-то не видел особых стимулов взрываться. Такое с гранатами и стимулами вообще бывает достаточно часто, можно сказать, почти никогда наоборот.
Конечно, где-то там, на Земле, у него оставались человеческие родители, у дронгов вообще ничего такого не было. Их-то всех так до сих пор и клепали через мегафон все тем же йыымснандтом в дристолитовых карьерах. Не каждый раз, конечно, все получалось, время от времени из праха одухотворялись целые партии калек, горбатых, безлапых, и с кишками наружу, и с плачущими глазами по всей спине, и не понимавшие радостей порабощения, и нывшие, что мало быть оправданным богом и пусть он еще оправдается сам, но их скоренько давили с насыпей плазмодавами, никому их не было жалко, потому что пап-мам не существовало в принципе, а дристолита этого на Шандороре хоть жопой ешь. Хрен ты кого поработишь без ресурсов, даже и не мечтай. Барсукова же его мама с папой, наверное, любили, по крайней мере, никто никогда ему обратного не говорил. Сколько Барсуков себя помнил, он был окружен заботой, и родители постоянно грызлись из-за денег, которые им были нужны именно для чтобы Барсуков рос довольным и счастливым; похоже, тут какая-то взаимосвязь действительно имелась, потому что и денег так и не было, и Барсуков был несчастлив и даже не совсем понимал, для чего его родили на свет. Мать с отцом этого не знали точно, никаких сомнений по этому поводу у Барсукова не имелось, Создатель молчал либо отсутствовал, капитан Васнецов был в запое, на настоящий момент в доступности оставался только бог дронгов, гостеприимно распахивающий перед Васнецовым врата мудрости своей. За ними все же еще было несколько сумрачно и страшновато, Барсуков попытался сосредоточиться на гранате и родителях, и вдруг впервые в жизни и почему-то именно в этом момент с ужасом осознал, что так же, как у отца с матерью, и у него в конце концов стало бы с Машей. Выгнувшись, как от физической боли, он вжался спиною в стенку окопа и в отчаянии несколько раз громко сказал: йыымснандт, йыымснандт, йыымснандт.
Тут же сквозь него заструились горячие ручьи, и он стал чернеть, разваливаться кусками и уноситься куда-то вдаль, как подтаявший снег. Каким-то крохотным пока уцелевшим краем человеческого сознания он еще цеплялся за прошлое, но цеплялся совсем уже нехотя и за ложь. Собственная память не подсказывала ему ничего, в голове замелькали какие-то земные просторы в неживых ядовитых красках, какие-то вшивые березки и стога, которых городской Барсуков, может, никогда и не видел вживую и до которых ему и прежде не было никакого дела; казалось, в смертный человечий час Барсукова пришел благословить зампобогу Васнецов со своими патриотическими слайдами, и это глумление над барсуковской душой было ему уже даже не унизительно и не жутко. Обрывочными всполохами перед внутренним взором мелькнула тошнотная безымянная река, мальчишка с удочкой, рядом с ним собака; остервенело выдергивая из воды рыбу за рыбой, мальчишка не глядя швырял ее за спину, прямо в траву. Барсуков подошел, посмотрел, у рыб были уродливые знакомые лица, барсуковская мать, выпучив глаза, частила жабрами и била хвостом, Барсуков узнал отца, умершую в младенчестве сестру Наташу, гниду Антоновича, всех, почти всех, он разметал рыбу ногой и засмеялся. Мальчишка не обернулся, не заметил и ничего не сказал, похоже, ему было нечем, и одна лишь собака среди них еще была похожа на человека, но она уже повернулась и медленно брела прочь.
- Прошу тебя, останься, - сказал ей вслед Барсуков, он знал, что и прежде говорил те же слова кому-то вслед вот так же, без надежды, но не помнил, кому. Гортань его уже не была прежней, звуки, не превратившиеся в слова, полетели в собаку, как камни, она бросилась от Барсукова, взвизгнув и поджав хвост, и мгновенно расплылась вдали облачком воющего рыжего тумана. Барсуков слишком плохо видел, слишком хорошо слышал и уже чувствовал запахи, поверить в которые прежде означало бы сойти с ума; былые пять чувств меняли в нем свои спектры и регистры, перемешивались и без мук рождали шестое - ненависть - спокойную, сосредоточенную, не дышащую, не похожую на человечью. Барсуков медленно поворачивался на месте в самим же воображенной долине и рассчитывал: да, как раз замечательно, если там, там и там поставить огневые точки, а вот здесь - костедробилку, удачней места просто не придумать, отличный подъезд и река для сплава, он и раньше не был профаном в таких вопросах, он такое уже видел, сам стоял в оцеплении, когда жгли колонию на Гее-двадцать восьмой, и они отсекали зараженных от шоссе светошумовыми гранатами. Вспомнив, Барсуков глянул вниз, на руки, они изменились, истончились и зарябили ровными рядами чешуи - правильными прямоугольными наростами, чуть выпуклыми, зелеными с желтым пятном в центре, как железные банки с оливками на стеллажах, и Барсуков, вздрогнув, застыл, а потом медленно-медленно, не веря себе, не сознавая, что делает, потянул за чеку, вытаскивая последнее свое воспоминание, словно поднимая мертвеца из могилы - ряды консервированных оливок, фрукты в сиропе, салаты, дальше яркие пакеты соков с клоуном Улыбайкой, разнокалиберные чай, кофе, журналы, опять журналы и журналы ещё, а потом стеллаж внезапно закончился, и Барсуков снова увидел её, как тогда в первый раз - привставшую из-за кассы, что-то укладывающую в пакет бабусе в синем пальто - мальчишеская грудь, рыжий хвостик из-под шапочки и наморщенный в смехе её самый длинный, самый живучий, самый замечательный нос на свете - век бы любовался!