Четверо могильщиков споро зарывали его на городском кладбище, и одновременно с этим двое других, незримые ни для кого живого, уже выкапывали гроб где-то там, в ином месте, трудно сказать, где. Некоторая неоднозначность их облика, неявность определяющих черт не позволяет называть их никак иначе, нежели Первый и Второй - несколько неоригинально, но тем не менее. На кладбище провожающие стягивали проволокой пластмассовые венки по периметру свежей могилы, а Первый с блокнотом в руке, не глядя в уже вскрытый ящик, равнодушно спросил:
- Фамилия?
- Петухов, - ответил Петухов, и Первый, все так же не глядя, скривился.
- Опять?! - взвыл стоявший поодаль Второй, яростным вертикальным движением двух рук вогнал лопату в землю, пнул в черенок, почти не попал, с трудом удержался на ногах, в бешенстве снова вырвал лопату и со звоном зашвырнул её куда-то, в нависшую вокруг тьму. - Я не вынесу этого, не вынесу, я тебе клянусь!!!
- И какова же причина смерти? - игнорируя коллегу, поинтересовался Первый у Петухова. Тот попытался сесть, вылезть из гроба, но Первый не дал:
- Лежите, не беспокойтесь. Чувствуйте себя, как дома.
- Причина? - без надобности переспросил Петухов и жалко хихикнул. - Да, в общем, если говорить прямо... Если кратко, то как-то, собственно, надоело жить...
- Кто бы мог подумать! - фыркнул Второй. - Значит, надоело жить, и ты к нам. А когда тебе надоест быть мёртвым, тогда ты куда?
- Резонный вопрос, - подтвердил Первый. - И задан в простой и доходчивой форме. Я позволю себе всего лишь несколько комментариев общего характера. Думаю, не погрешу против истины, если скажу, что в основе существующего мироустройства, уж каким бы оно ни было, лежит инстинкт самосохранения, собственно, это даже несколько смахивает на трюизм. Всякая тварь в небесах, морях, на земле и под нею неуклонно стремится сохранить себя в облике, определённом для нею Матерью Природой. В траве сидит кузнечик, и кузнечиком в траве он всячески намерен пребывать далее. У него и в мыслях нет стать, скажем, огуречиком, несмотря на то, что внешнее сходство этих биологических объектов вошло в песни и поговорки. Точно так же лягушка - прожорливое брюшко - это самое брюшко набивает с единственной целью лягушкой и оставаться; прекрасен полет журавля в поднебесье, лягушка может быть согласна с этим эстетически, но добровольно жертвовать своею жизнью, чтобы стать частью этого полёта, она совершенно не намерена. Ту же самую неизменную картину мы видим, поднимаясь по биологической лестнице до человека включительно, и на каждой её ступени всякий сам себе дорог, и продолжать быть собою никому, как правило, не надоедает. Вы, похоже, редкое исключение и предпочли свернуть с путей человеческих по собственному почину. Это, разумеется, дело ваше. Точнее, было вашим на стадии осуществления. Но теперь вы мертвы, так неужели ж вы предполагаете, что вселенский закон, питающий ствол и крону мироздания, перестаёт действовать здесь, у корней, откуда всё растет и куда вас зарыли? Здесь, где каждый мертвец всеми силами своими стремится сохранить себя в облике, подаренном природою - в виде хладного, бесчувственного, не сознающего ни себя, ни окружающее трупа, вы пускаетесь балаболить, как только открылась крышка гроба. Вы начинаете здесь с того же, чем закончили там - с презрения к основам. Это ожидаемо, это естественно, характер, как говорится, в карман не спрячешь, норов - не кошка, не выскочит в окошко. Однако же здесь - не там, и если вы полагаете, что вам позволят - что МЫ вам позволим - бегать из живых в мертвые и обратно, как левая нога захочет, вы сильно заблуждаетесь в своих расчётах, можно сказать, заблудились совсем.
- Послушайте, - снова попытался сесть Петухов, и Первый снова легонько толкнул его ладонью обратно. - Я не понимаю...
- Он не понимает, - удовлетворенно подтвердил Второй. - Я тебе каждый раз говорю - у тебя слишком длинные монологи. И всё одна вода, никакой конкретики. Это что тебе, восемнадцатый век?
- О чем вы говорите, - жалобно спросил Петухов. - О воскресении? Это же какой-то абсурд...
- Это абсурд, - согласился Первый. - Еще бы нет. Это лягушачество, жертвующее собой ради принципов журавлизма. Когда наша общая родительница, любовно трудясь, рыхлит и разжижает вашу плоть, усердно гноит глаза и обнажает кости, когда она дарует вам способ существования, наиболее соответствующий текущим на вас планам, то презирать установления ее и присоединяться к сонму живых - это абсурд, как практический, так и нравственный. А плевать на мечты и чаяния ее, когда она, не спя ночей, раздувает в вас пламя жизни из ничтожного семени - это не абсурд? И самоубийство - абсурд, и воскресение - абсурд, но это не значит, что идея подобного абсурда не может быть выношена и воплощена кем-то, начисто лишённым...
- Да в конце-то концов, какое воскресение?! - не выдержав, заорал Второй. - Что ты с ним разглагольствуешь, какое воскресение? Предлагаю - рубим лопатой здесь, по ребрам, вдоль грудины, потом здесь - брюшную полость, по полведра червей, пусть попробует, воскреснет, а я погляжу!
- Это само собой, - ответил Первый. - Но ты посмотри на него. Это же из тех. Это та самая поганая порода. Он же сегодня вешается, а завтра мечтает осенить присутствием. Им же всем вдруг ни с того ни с сего в один прекрасный момент напирает прорасти хоть травинкой в поле, хоть туманом над рекой, хоть каплей дождя в волосах любимой. А как насчет капли чужой спермы на её губах, вы-то умерли, но жизнь - она ж продолжается, да, нет? Нет? Хорошо, нет. Как насчёт воскреснуть облачком нервнопаралитического газа над городом вашего детства, нормально, удовлетворяет? Вы поймите простую вещь - сознание после смерти не оправдывает себя ни в какой форме. Ну да, иногда кое-кто кое-где что-то такое почувствует, но какой, я спрошу вас, ценой? Единственное ваше мертвецкое спасение - это самосохранение в виде тупой, бесчувственной, постепенно исчезающей массы, да, в конце концов, мы что, зла вам хотим, что ли? У вас сейчас впереди обширные перспективы, важный и ответственный труд - разложение. Вы что, предпочитаете выполнять его в полном сознании? Или все же положитесь на инстинкт самосохранения мертвеца, миллиарды раз уже доказавший свою способность обеспечить наиболее мертвую мёртвость при наименьших душевных страданиях?
- Кто бы вы ни были... - начал Петухов и замолк. Поза лёжа в гробу была неуместна для того, что он хотел сказать, он собрался с духом и взялся за края гроба.
- Я всего лишь хочу понять, - в третий раз Петухов попытался сесть, но Первый, шагнув, наступил ему на рот, Петухов с гулким стуком ударился затылком о доски, и под ногою у Первого что-то захрустело.
- Следует понять только одно, - вздохнув, терпеливо продолжил Первый, - нежелание, неумение, принципиальная неспособность понимать хоть что-нибудь, включая то, о чем я вам сейчас говорю, - это единственная основа всякого благополучия в том лучшем из миров, куда вы сейчас несколько преждевременно попали. У вас тем более моральных обязательств перед его хозяевами, что вас сюда пока еще никто не звал. В чужой монастырь со своим уставом не суйся, это мудрость, она народная, а народ - он вот, весь здесь, зарыт и не суётся. Что же касается того, кто мы...
Петухов бился в гробу и пытался сорвать ногу, которая, казалось, вязла в нём всё глубже и глубже. Первый на полминутки вроде бы задумался о чём-то своём, потом неожиданно спросил Второго, с любопытством наблюдавшего за происходящим:
- А, собственно, кто мы?
- Ээээ... Не совсем уверен, - признался Второй. - Труляля и Траляля?
- Бим и Бом - весёлые маляры? - предположил Первый.
- Кржемелек и Вахмурка?
Первый покачал головою:
- Это вряд ли. Тепло, конечно, но недостаточно тепло. Думаю, Вахмурка и Вахмурка. Две Вахмурки. Да ладно вам, - сказал он Петухову, вынимая ногу у него из лица. - Мы же так, прикалываемся. Как вы говорите, фамилия ваша? Петухов?
Он сверился с блокнотом.
- Вы будете смеяться, но вам в Рай, - сообщил он, вытирая подошву о петуховский пиджак.
- За ваши страдания при жизни, - добавил Второй.
- Хватит уже придуриваться, - строго приказал ему Первый, но не выдержал и прыснул со смеху.
Извившись, как червь, Петухов перевернулся в гробу на живот и колотился крупной дрожью, спрятав лицо в ладонях. Могильщики переглянулись, Второй недоуменно пожал плечами, подошел, нагнулся и постучал Петухова пальцем по плечу.