Что может быть отрадней, когда после разлуки, пусть и недолгой, собралась вместе семья? Обычной порой все врозь, то ли при своём деле, то ли в укромном уголке, наедине с собственной душой, нежнеющей от сокровенности, волнующейся думами, находящей пристанище для счастья в прошлом, которое казалось раньше мерклым, одолеваемой недолями.
Теперь из семьи никто словно и не подозревал, что, вероятно, уединение: какая-то примагниченность существовала между нами. Если кто-нибудь вставал и шёл в соседние комнаты, то остальные тянулись вослед. А больше сидели за столиком: ласково-чёрная плоскость, среди чашек, блюдец, сахарница тут, сливочник, мерцают золотые листья, круглятся ягоды рябины.
Переехать-то мы переехали, да покамест лишь слегка устроились: протянули книжные полки-самоделки в размах коридора, обставили кухню, однако там нам не сиделось — угарна приторность свежего пластика тумбочек и шкафов, до дурноты она куражила обоняние, поэтому чаёвничали мы в комнате кругозором на окраину столицы, откуда открывались овраги, полуоблизавшие холм, притропарёвские деревни, ещё целые, полевые, огородные, с яблоневыми садами возле домов, обласкивавших взгляд железокованными, в узорах зонтами печных труб, мезонинами, где витражны двери, симпатичны крохотули балкончики, где кружевной наряд у окон, карнизов, крылечек.
Перед мгновением голубиного промелька Татьяна, я, наша дочь Ирина, уже студентка, опять чаёвничали за расписным столиком, а ещё мальчуган Тоша, мило называвший себя Антуан де Сент Воронов, подскакивал, сидя на кровати, руки-ноги нарастопыр. Младенцем, бесчувственным к боли, Тоша заболел, его спасали уколами, и хотя он пошёл вовремя, страдал от неустойчивости. Сквознячок мог позабавиться, как пушинкой одуванчика, его длинненькой фигуркой, с лёгкостью, отрываемой от земли, будто в невесомости. Невинная подножка подсекала Тощу. Наперегонки бежать с однокашниками и не пытайся: они мчатся ипподромными рысаками, он трюхает, точно замурзанный конишка в замедленной съёмке. Для моего дяди Поликарпа Анисимовича, машиниста паровоза, ноги были то шатунами, то кривошипами, то есть частями механизма, приводящего в движение колёса, поэтому он наставлял меня: «Укрепляй пацану кривошипы, тренируй шатуны». И я мастерил самокаты, покупал велосипеды, коньки, заставлял сынулю из состояния присядки прыгать вверх. Однажды он так распрыгался, что долбанул потолок головой. С того дня разрешал ему в квартире только сидячие подскоки. В подскоках Тоша преуспел, я сторожил его забаву, чтобы вдругорядь он не торпедировал потолок.
Все мы видели мелькнувшего за окном голубя. Своим метеоритным снижением, сверху и наискосок к дому, он заставил нас испугаться: врежется в стену. Но удара мы не услышали. Тоша метнулся на кухню. Возвращаясь, он бесшумно скользил по комнате чаепития, прямо-таки подкрадывается к кому-то, кто находится за нами. Мы до стона нахохотались, едва он, выкруглив губы, с выкругленными глазами и лицом, промолвил:
— Голубь на подоконнике.
Не надо было догадываться: голубь на кухонном подоконнике, откуда даже малиновка не услыхала бы нас, — однако стало ясно, что малыш не чудачил, хотя и водилась за ним склонность к проказливости ради потехи, а вёл он себя непроизвольно, до потрясения боясь ненароком спугнуть белого летуна.
Люди не столько внимательны, сколько неприметливы. Мнилось, нас не отделить от высоты одиннадцатого этажа, откуда беспрепятственен для взгляда простор, а вместе с тем семья не обращала внимания на цвет небосклона. И в мгновение, совсем уж странно, которое запечатлелось, как вспышка падучей белизны, никем из нас не был схвачен небосклон, только вроде нарочито нелепое возвращение Тоши из кухни обнаружило его не по-зимнему аспидный, не по предвечерью глухой, прямо-таки обездушенный до базальтовой тверди цвет.
Январь удался теплынью, в бабье лето, и Татьяна подумала, что вот-вот разбушуется гроза. Близкое к её впечатлению было восприятие детей: они связали прилёт голубя с его страхом перед непогодой. Я не предчувствовал грозы и, чтобы проверить, не ошибаюсь ли, поискал в себе хотя бы чуточный признак жуткого намерения природы. Моя локация собственного внутреннего пространства принесла тишину, настораживающую, пожалуй, но не обещающую капельки, градинки, а не то что молнии, за которой следуют свирепые грохоты. И намёка на прояснение того, почему у нас на подоконнике остановился голубь, во мне не возникло, а ответ малость после всё-таки пришёл, далёкий от почти готовной уверенности моей англичанки, Ирины, Антуана де Сент Воронова. Нет, я не осторожничал, приближаясь к двери кухни, закрытой от смердящей за всю квартиру пластиковой отравы. Через узоры льняной мережки, пущенной по стеклу, я разглядывал голубя. На подоконнике сидел почтарь. Всяк домашний голубь, относящийся к умной породе — почтари прежде всего относятся к умной породе — настораживается чужим двором, всматривается, как бы взведённый на вспорх, благодаря чему не поймать его ни человеку, ни соколу, ловушке не застать врасплох, выстрелу не застигнуть. Почтарь сидел бестревожно, и не было в нём ни скрытого трепета, ни легко угадываемой бдительности. Он либо спокойно раздумывал, либо ждал, если и не зная, что случится с ним вскоре, то, похоже, не страшась за себя.
Ангельская белоснежность восхищала в почтаре. «Голубь, поражающий белизной, обычно весь по оперенью в зелёных и розовых искрах. Почтарь не отливал пересыпчиво, не потому не отливал, что его убор глушила крепкая чернота небосклона: свет на голубя наносило от окон дома, стоявшего наискосок закату. И это было неожиданно как для меня, кто помалкивал о догадке, сроду не предвещавшейся, так и для жены с детьми, кому было известно свойство снежной голубиной белизны. И другая особенность почтаря бросалась в глаза: крохотные завитки на горле. Тоша — мы с ним держали голубятню в Магнитогорске — предложил заманить голубя. Летел издалека, проголодался, надо насыпать какой-нибудь крупы. Татьяна посоветовала насыпать привлекательный корм, коль нет белоярой пшеницы. Впервые за многие годы ей удалюсь купить нелущённого гороха. Горох — великан великаном, не хочешь есть — всё равно соблазнишься. Татьяна приотворила дверь и подтолкнула Тошу к шкафчику, где лежал пакет с горохом. Тоша деревянно переступил, будто на ходулях, и замер. Глаза наш сынок выворачивал со смешливостью, надувавшей его животик настолько туго, что мерещилось: вот-вот он лопнет. Обошлось, не могло не обойтись: если уж ты хохотун, пузико твоё делается растяжным, почти резиновым..
Сумел Антуан де Сент Воронов укротить нетерпеливого зверя своего смеха, изловчился без всклацивания магнитных присосок открыть дверцу шкафчика, однако, не позадачилось ему открыть бесшумно пакет: бумага хрустнула, затрещала, гаркнула, разрываясь. Тоша вздрагивал, голубь по-прежнему был неподвижен. Отнюдь он не производил впечатления глухмени подслеповатого. Судя по стати, ясному взору, бестрепетности, он понимал, что сейчас за окном нет угрозы. Робость морочила Тошу недолго. Как пацан-неуклюжка, он взбадривался собственной острасткой, поэтому действовал наудалую. Ему бы выкладывать горох на гладь стола чуткими горстками: высыпая зёрна, сразу придавливать их ладошкой, а он второпях наклонил пакет, и оттуда покатились горошины. Кабы не быстрота Татьяны, они полились бы со столешницы, бомкали бы о покоробленно-вздутый пластик пола. Татьяна, виляя ладонями, успела уловить гороховую россыпь и оставила её на столе, сомкнутую в жёлтый островок.
Мать ласковенько вытурила Тошу из кухни: уж больно он разохотился отворить створку, близ которой продолжал сидеть почтарь. Она, вероятно, распределила, кому лучше это удастся, поэтому велела отворить створку Ирине, к чему наша студентка заранее изготовилась. Ступая на пятки, делая красивые пассы прядающими пальчиками, недаром училась игре на пианино, Ирина весело прокралась к окну. Загипнотизировала ли голубя, не поручусь, только она беззвучно отделила створку от рамы и улетучилась в коридор, с такой лёгкостью умётывается ветер в степь, было принагнувший хлебную ниву.
Толклись за дверью, припадали к межузорьям мережки волнительно. Голубь порхнул на внутренний подоконник, очутился на столе и, подойдя к гороховому острову, остановился. После он опять замер в бестрепетности, не обозначаемой ни охотой подкормиться, ни треногой быть пойманным.
— Воронёнок, страшно ему или нет? — спросила меня Татьяна.
— Птица мира, а большинству людей чужда, голубей его обижает. Вполне допускаю — для них людское безразличие — пустяковина. Зато они побаиваются своих врагов. Враги имеются не столько у безобразных созданий, сколько у прекрасных. Верно, природе свойственно оберегать прекрасное. Даже весьма безобразное она опрекраснивает, к примеру, чертополох. Почтарь побаивается...
— Вот и ошибка, — возразила Татьяна. — Голубь вовсе не страшится. Ни капелюшечки.
— Доказательство?
— Испытание.
— Испытание?
— Неужели надо объяснять необъяснимое?
Стало неловко за свою нетонкость, тем более что во мне уже застенчиво присутствовала непривычная духовная высота. На наш разговор с матерью Ирина отозвалась разочарованием: жизнь по преимуществу бессознательна, и едва на горизонте возникает чудо чудодейное, мы сразу стараемся его определить на рассудочный манер. Мозг, прежде всего, — чувствилище. Мы же к мозгу, как к электровозу. Ставим на рельсы, давай кати по ним под управлением стрелок. Какие там диспетчеры, какие там стрелочники, одни стрелки железного рационализма.
Я заметил дочери, что студенчество пошло ей впрок.
Тогда Тоша был склонен подтрунивать над потугами к сложному восприятию и осознанию.
— Ларчик просто открывается. Почтарю негде заночевать. Подступает природа. Заночует — нарежет домой. Рыбак рыбака видит издалека, голубь — голубятника.
Моя память, сколько ни пытаюсь, не обнаруживает в своих густых фильтрах девчонку, девушку, женщину, которая увлекалась бы голубиной охотой. Правда, Татьяна иногда вникала в голубиные интересы. Мы с Тошей воспрянули от небезучастия Ирины к почтарю, однако обоюдно взъярились, лишь только она предложила рывком заскочить в кухню, чтобы успеть закрыть створку, пока голубь не очухается. Боже ты наш, какая глухомань. С перепугу почтарь расшибётся о стену или выбьет два стеклянных полотна, из-за чего и ему не уцелеть. Приближаться к голубю спокойно — самое верное. Не захочет ловиться — выпорхнет через створку, пожелает остаться — тихонько взять в ладони. «Очухается», да разве можно так про голубя? Так можно про объевшуюся свинью и о пьянице, заснувшем под забором.
В ту пору Ирину уязвляли замечания, как обличения. Её словесная гильотина срабатывала бы без пощады, если бы не переизбыточность самолюбия: оно завихривало ум, мигом растеребливало остроты... Едва её воображение изготовилось покарать брата и отца и ощутило в себе разящий нож, смерч самолюбия всё расшвырял, и она, сникая, сказала:
— Ну, коли вы познали-вызнали голубей, действуйте.
Я кивнул на Антона, уступая ему доказательство, но он спутался: взрывные обиды сестры разжалобливали его, он терял волю.
Почему-то пригрезилось Татьяне: меня, именно меня почтарь примет бестревожно — благорасположен ко мне чуть ли не заранее. Присутствие неуверенности истаяло. Медленно я приблизился к столу, протянул руки к голубю, сомкнул ладони на тугих крыльях. Он не всколебнулся, не заперебирал ногами, что всякий раз чувствуешь во время поимки даже голубя-смельчака. На мгновение мои ладони проняло гулом его сердца.
Мы посадили почтаря в ящик, вырезав в картоне отверстия для воздуха и света. В угол ящика приткнули банку с водой, вдоль стеночки накрошили горчичного хлеба. Хотя ночью Татьяна и я прислушивались, с балкона, куда вынесли ящик, не раздалось ни шебуршания переступающих лапок, ни треска маховых перьев, врезающих по картону.
На заре нам не спалось. Беспокоило узничество почтаря. Я отворил к небу все четыре створки ящика. Почтарь помедлил, прежде чем выпорхнуть оттуда, а выпорхнув, присел на перила. Лучистые огромные глаза, окольцованные золотисто-жёлтыми веками. Перышки над горлом кудрявы, крестиком.
Когда голубь любит свой дом, уходя в полёт, он торжественно ударяет крылом о крыло. Голубятники убеждены, будто бы он охлопывает свой дом на счастье.
Почтарь бил крыльями с отрадной оттяжкой целых три круга. Потом улетел. Ни к чему в ящике он не притронулся: ни к хлебу, ни к воде.
И происходит событие, неотделимое от каждого дня твоей жизни. Ты вроде о нём и не вспоминаешь. Но оно в постоянстве твоего дыхания и тока крови. Оно заглубилось в душу таинством, к отгадке которого неловко стремиться, ведь это прозрачное таинство, способное замутиться и от пытливой думы. Святое для твоего личного мира, единится с вечностью, чуждой вопрошениям и ответам. Зачем вопрошать о том, чему проникновенно благодарен? Для чего искать ответ тому, что прекрасно своей безотзывностью?