Шум падающей воды. Рокочущий, подавляющий иные звуки гул ливня перекрывается только громовыми раскатами, спутниками трескучих, ветвистых разрядов. Молнии рвут небо, как тряпку, заставляя его стонать от боли. Шпили зданий подсвечиваются демоническим сиянием и скрывающая оспенное лицо луны пелена туч не в состоянии погрузить город в непроглядный мрак. А ведь слепота - лучший выход, чтобы не видеть возникающих в резких вспышках картин.
Потоки воды - смерть продолжает смеяться, вытирая слезы в уголках черных глазниц. Вода - очищение? Горгульи водостоков блюют фонтанами отравленной влаги, не справляясь, захлебываясь, выплескивая из желобов мутноватую жидкость.
Конечно, сам дождь чист, как и все, ниспосланное небом.
Чей это смех слышится в перерывах между грозовыми ударами? Наверное, гомон биллионов капель играет со слухом злые шутки.
Конечно, дождь чист. Но он смывает с крыш забившиеся меж черепиц хлопья пепла и толстый, жирный слой гари, поднятый накануне с дымом костров. Слизывает со скатов и плюет на землю из агонизирующих пастей каменных изваяний. На улицы, в центре которых сточные канавы и без того полны концентрированного зелья. Вода, лишь тронувшая землю, постройки, деревья - смерть. Только коснувшаяся тяжелого, напитанного миазмами воздуха, неподвижного меж городских стен - тоже смерть.
А капли, что срываются с полей потерявшей форму шляпы путника, бредущего по улице - чисты? Крупные капли, почему-то неестественно медленно и гулко соприкасающиеся с рябящейся поверхностью луж? Так, словно время для них течет по-другому, а пространство починяется иным законам? Все зависит от того, каков он сам, одинокий пилигрим.
Тяжелые, разбитые ботики шлепают по грязи - смеси гниющих нечистот, раскисшей почвы и разлагающихся отбросов. Да, и еще отравленной всем этим воды. Ботинки с плеском погружаются и с чавканьем вырываются из объятий превратившейся в болото мостовой, а стоптанные подошвы во вспышках молний кажутся изъеденными червями из-за ржавых шляпок гвоздей. Такая обувь не предназначена для прогулок в непогоду. Зато кожаная шляпа и грубый плащ вполне уместны под ливнем. Иногда из-под пол верхней одежды показываются ноги в простых холщовых штанах, мокрых и забрызганных коричневыми пятнами.
Естественный атрибут любого странника - посох, отсутствует, а заброшенная на плечо промокшая сума липнет к боку, демонстрируя скудный намек на содержимое у лишь самого своего дна. Руки прячутся под длинными рукавами, лицо скрыто широкими полями шляпы и поднятым воротником плаща, оставляющими обозримым только бледный треугольник чисто выбритого заостренного подбородка.
Есть что-то необычное в этом человеке?
Он находится на улице, когда все стараются отсидеться за запертыми дверями и ставнями. Собственно, человек сейчас абсолютно один в царстве грозы и мутных потоков. Он, не спеша, направляется к городской площади, тогда как те, кто все-таки отваживался покинуть жилище, срываясь на бег, стремились прочь из города. Не торопясь, с ленивым интересом наблюдает являющиеся в блеске молний видения.
Чужак, не подозревающий, что здесь творится?
Тогда как объяснить равнодушный взгляд на торчащую из воды посереди улицы черную руку со скрюченными пальцами? Остальное тело скрыто потоком - центр дороги тут находится ниже обочины. Равнодушие - признак Знания, роднящий пришельца с остальными горожанами, только у последних равнодушие обреченное, а у него, как и положено, бесстрастное.
Путник идет медленно, но уверенно - он знает дорогу.
Вот он на мгновение остановился, увидев стаю крупных крыс, перебирающих лапками, практически наплаву пересекающих его путь. Никакого страха, а ведь крысы, серые твари смертельно опасны ибо несут в себе...
Странник брезгливо фыркнул - похоже, ему просто не нравится, когда кто-либо перебегает ему дорогу. Существа синхронно поворачиваются в сторону человека и очередная небесная вспышка выхватывает из тьмы щетинистые, клыкастые морды и налитые кровью глаза, но...
Пилигрим продолжает путь, а крысы нехотя, ведь им что-то очень нужно на той стороне, уступают, сворачивают назад и скрываются в подворотнях.
Едва уловимые ассоциации - да, путник похож на старого музейного смотрителя, идущего вдоль галереи древних экспонатов. Тысячу раз виденных и не вызывающих эмоций, за исключением одного, особо ценного, влекущего к себе в такой же тысячный раз. Смотрителя музея - собрания ужасов.
Он петляет между огромных, залитых водой кострищ и выходит, наконец, на городскую площадь. Практически посереди открытого пространства гигантская куча обгоревших, тронутых разложением человеческих тел - нереальное переплетение рук, ног и страдания. Остров посреди зловонной лужи, оплетенный высохшими корнями генеалогического древа, окруженный маслянистым пятном из липкой пленки выделений тысячи мертвецов. Создается впечатление, будто даже не дождь затушил это кострище. Оно погасло само, подавленное регулярно подбрасываемым свежим топливом, топливом человеческих тел, так не желающих предаваться очистительному пламени.
Это - цель путешественника? Похоже, ну конечно же - нет.
Человек, неопределенно цыкнув, обогнул несостоявшееся место кремации и поднялся по широким ступеням городской ратуши. Оказавшись на балюстраде, он отряхнулся неким нечеловечески-кошачьим движением и мощно заколотил в дубовый створ. Гул ударов в шуме ливня пытается сравниться с громом. Впрочем, тщетно - за дверями отсутствуют признаки жизни.
Нет, так нет - гость поплотнее запахнул плащ, присел на корточки, прислонившись к колонне, и, не взирая на холод и сырость, провалился в дрему. А что?
До утра еще около часа.
Вспышка. Тьма. Невнятное мельтешение. Провал.
Серый рассвет и грязная, взъерошенная птица на кованых украшениях церковной ограды. Сосульками слипшиеся перья - засохшая кровь? Птичья? Чужая? Или просто влага, последствия ночного дождя. Скорее всего. Птица склоняет голову, немигающим желтым глазом взирает на мир. В бездумном черном зрачке отражаются прячущиеся в клубах утренних испарений здания - стрельчатые своды, каменная резьба на фасадах, вертикальный ритм рвущейся вверх архитектуры. Птице это неинтересно, ей невдомек, что вязкий туман, щупальцами тянущийся вверх по стенам - мертвая пневма, дурное дыхание, просто гнилостный воздух. Так, по крайней мере, считают многие. Те, которые жгут костры на обезлюдевших улицах и прячут лица за шерстяными повязками. Возможно, они правы.
Только птице какое до этого дело? Она расправляет неопрятные крылья и разевает клюв, забрызганный багровой слизью. Завтрак удался, да и могло ли быть иначе в этом месте и в это время? Птица разевает свой зловонный клюв и тонкая нить слюны или просто клейкая отрыжка тянется от верхней челюсти к нижней. Птица на некоторое время замирает с распахнутым клювом, снова вертит головой и выдавливает, выхаркивает из себя нечто похожее на крик.
Как далеко этой птице до петуха, так отлично её отвратительное пение от ликующего кукарекания. И, тем не менее, её вопль знаменует начало утра.
Здесь солнце приветствуют вороны.
Оттого оно и не показывается, прячась за мутным маревом облаков.
Внимание птицы привлекает неподвижно сидящая фигура у входа в ратушу. Безвольно опущенные плечи, уткнувшийся в грудь подбородок, скрещенные ладони и широко раскинутые в стороны ноги. Шляпа, из-под которой выбиваются засаленные пряди длинных волос, потертый плащ, задравшиеся штанины и невероятно грязные ботинки. Каждый час, что там - каждую минуту на улицах города появляется очередной мертвец. Не считая тех, кто, давясь кровавой пеной, затихают в собственных постелях. Люди привыкли не обращать на это внимания, остальные твари, скорее всего, тоже.
Но немотивированное любопытство тащит птицу к конкретному телу на ступенях городского собрания. Ворона подпрыгивает-планирует, подпрыгивает-планирует, ленясь лишний раз взмахнуть крыльями, пока не оказывается на плече человека. Бесстрашие обнаглевших - животные перестают бояться людей. Живых, умирающих и, тем более, умерших.
Интересно, животные умеют ошибаться так же, как это делают люди? Какие импульсы будоражат ткань их убогого мозга? Безусловные рефлексы. Может быть, оплошность - результат лишь разумной деятельности?
Бледная ладонь молниеносно вырывается из-под складок плаща, пальцы смыкаются на птичьей голове. Резкое крутящее движение, едва различимый хруст позвонков и дергающее конечностями черное тело уже отброшено в сторону. Ворона даже не успевает удивиться, если ей было свойственно такое состояние сознания.
А её убийца зябко ежится и запрокидывает голову назад, разминая затекшие мышцы. Город тоже просыпается вместе со своим гостем. Затравленно озираясь - его кошмар еще в самом разгаре.
Путник встает, покачивается, перемещаясь с носка на пятку, и спускается вниз, к переплетению мертвых тел, слившихся в смертельной оргии. Он пока один посреди трясущегося от озноба города. Любой горожанин, осмелившийся выглянуть наружу сквозь щели в тяжелых ставнях, сможет увидеть его, беззаботно прогуливающегося вокруг нагромождения трупов. Однако ни один из жителей, подари ему судьба сомнительное счастье жизни, не сможет вспомнить, каким образом появился на площади странный визитер. И откуда. Просто возник с восходом солнца - и все.
Наверное, так рождаются Легенды.
Мрак перекатывает в себе сгустки чего-то, еще более непроницаемого. Провал.
Чумная команда. Бесцветные тощие клячи надрывно тянут дроги, наполненные ночным урожаем. Вереница ссутуленных фигур, закутанных с головы до ног в черные, пропитанные дегтем балахоны. В их руках факела и железные крючья, которыми они вытаскивают из домов своих подопечных. За какие посулы человек может заниматься подобной мерзостью, вместо того, чтобы просто умереть на каком-нибудь бесконечном пиру? Добровольцы, священники - они уже сами отведали остроту своих инструментов. Теперь в команде недавние колодники, душегубы, пытающиеся чистить город в обмен на призрачную амнистию. Что станет, когда и их заберет черная смерть? Пять дней - самое большее.
Мертвецы хоронят своих мертвецов. Хоронят? Подбирают, грузят на дроги и даже не возят в чумные рвы, не пересыпают известью. Нет сил и средств. Просто складируют штабелями, сгребают кучами в различных местах и пробуют сжигать. Через пять дней весь город превратится в одну гниющую свалку, так что...
Чумная команда снует по улицам только для того, чтобы создавать видимость хоть какой деятельности.
Город просыпается. Только это не бодрое, полное сил пробуждение - так, перерыв между беспамятством горячечного больного. Просыпается - выныривает из полного забытья в полуосознанный бред.
Городской глава помассировал виски и болезненно прищурится, краем глаза наблюдая, как вороноподобные фигуры стаскивают крючьями почерневшие тела к груде посреди городской площади. Словно мешки с навозом. Они сейчас равны - уважаемые граждане и последнее отребье. Как перед Господом. Что стоят богатство и значимость, если они не в состоянии защитить от дыхания смерти? Плетьми болтаются тряпичные конечности. Для грузчиков их кладь тоже уже не люди - безличный прах, тлен, обуза.
Надо же - а кому-то еще не все равно. Глава попытался рассмотреть два тонких силуэта неподалеку от чумной повозки. Девушка лет пятнадцати в белом кружевном чепце и аккуратном платьице, семилетний парнишка, не менее чистый и опрятный. На окружающем унылом и тусклом фоне не то, чтобы яркие, но более контрастные, настоящие. Жмутся друг к другу, противостоят реальности, уткнув свои лица в громадные букеты.
Полевые цветы и травы. Это не погребальные подношения - бытует мнение, будто запах целебных трав нейтрализует болезнетворные миазмы. Доктора посещали пациентов в жутких масках с конусообразными клювами напротив органов дыхания. В эти клювы помещали душистые травяные сборы. И где теперь все местные эскулапы? Там, среди мертвецов, в омерзительном нагромождении, наросте, уродующем городскую площадь. Что бы не говорили - армат цветов хоть заглушает тошнотворную вонь, пропитавшую город.
Девушка и мальчик - главе они показались смутно знакомыми, память некоторое время отказывалась от намеков, потом подсказала. Ах да, конечно, да-да - дети одного из высокопоставленных чиновников. И он тоже... Подойти? И дальше?
О, боже...
Глава положил ладонь на затылок, стараясь перетерпеть приступ мигрени. Обычно он воздерживался от участия в обреченных чумных пирах, где парализующий ужас топили в винных бочонках. Обычно воздерживался, но вчера не смог отказаться. После того, как его жена, дрожа, продемонстрировала скрываемое под шарфом ожерелье из нескольких гнилостного цвета карбункулов под подбородком. Теперь все. От трех до пяти дней, наполненных болью и кровавой рвотой, отмеченных ростом бубонов в подмышках и паху, сопровождающихся попеременным то жаром, то ознобом, выдавливающих остатки разума. Запах изо рта с каждым часом будет становиться все непереносимее, жидкости, воспроизводимые организмом - кровь, моча постепенно приобретут черный цвет и, в апогее мучений, на глазах угольно почернеет бьющееся в агонии тело. Черная смерть.
- И все же - кто ты? - вернулся к прерванному разговору глава, - И почему я должен верить твоим словам?
Его собеседник устало вздохнул, как будто уже битый час втолковывал младенцу азбучные истины.
Глава непонятно зачем кивнул. Лоймос - что за прозвище? Такое же странное, как и человек, встретивший его утром на ступенях ратуши. Бродяга с благородными манерами. Когда тот сдвинул на затылок грязную шляпу, мэр содрогнулся. Мертвенно бледная кожа, резко очерченные скулы, тонкие губы, изогнутые в сардонической усмешке и, на мгновение показалось, черные окружности пустых глазниц. Глава провел ладонью по лицу - усталость. На переносице собеседника, поблескивая оправой, сидели темные круглые очки.
А сейчас пришелец, склонив голову, изучал градоначальника.
- Вы не устали от всего этого? Может быть, крестные ходы? Колокольный бой, ночные литании? В округе остался хоть один священник?
Да уж, братьев нельзя обвинить в малодушии. Они ухаживали, служили и пытались облегчить страдания. Если присмотреться, меж лежащих вповалку мертвецов можно увидеть людей в рясах. Среди живых - уже нет.
- А медицина? Костры, чадящие на каждом углу, раскаленное железо, прикладываемое к вскрытым нарывам? Когда вы общались с последним лекарем?
С ними - почти как с монахами. Шарлатаны, купившие членство в гильдии, прожигают остатки жизни на нескончаемых оргиях, истинные специалисты - обсуждают премудрости врачевания со святым Петром.
- Дело не в Боге, и не в отравленных евреями колодцах, господин. Это Природа, тысячелетние флуктуации мироздания.
- Э-э-э, Лоймос, твои слова не повод для меня...
- Хорошо, - пожал плечами бродяга.
Он вытянул шею, высматривая что-то среди разбросанных трупов, и тихонько свистнул. Почти неслышно. Из-под кажущегося шевелящимся переплетения людских конечностей, фыркая, выбралась жирная крыса. Тварь легко отпрыгнула от удара стальным крюком кого-то из членов чумной команды и посеменила к паре людей на пороге ратуши. Вслед за ней метнулись еще несколько серых теней. Мгновение - и напротив главы сидели, оторвав передние лапы от земли, семь взрослых крыс, словно ожидая распоряжений.
- И... что?
- Крысы - переносчики чумных блох. Нет крыс - нет болезни.
- Гм... ты можешь их извести?
- Один - нет.
- О том, что ты говорил, не может быть речи.
- Это не жертва, господин, это ритуал с определенным количеством участников.
- Но почему дети?
Бродяга снял очки и протер стекла концом мятого шейного платка. Посмотрел в глаза. Судя по взгляду, главе его собеседник показался уверенным в себе и, глубоко внутри, опасным. То, что сказал пришелец, убедило мэра в честности:
- Их разум еще не исковеркан историями Вашего Бога.
Мерзкий еретик, поклоняющийся древним идолам. Однако, их сила вполне реальна в глухих уголках страны, куда не дотянулись мастера-инквизиторы. И все-таки:
- Кто ты?
- Волхв, друид.
Конечно, этого и следовало ожидать. Спасти город, ту оставшуюся в живых четверть города, прокляв себя участием в языческом ритуале? Глава помолчал.
- Скажи, друид, - последнее мэр произнес, еле шевеля губами, - а тех, кто заболел, уже не в силах спасти твое волшебство?
Пришелец вернул очки на место и улыбнулся. Всем лицом. Уголки рта дернулись вверх, очертив тонкие складки на щеках, скулы округлились, смешливые морщинки собрались возле глаз, теряясь под непроницаемыми стеклами, нижняя губа чуть опустилась, обнажив здоровые крепкие зубы. Хорошая, искренняя улыбка. Глава так и не понял, что в ней ему не понравилось. Может быть то, что ситуация отнюдь не выглядела смешной.
- Конечно, - продолжал улыбаться бродяга, - спасти одного человека намного проще, чем десять тысяч. Но сначала нужно остановить заразу.
- Какого вида вознаграждения ты ждешь? - задал последний вопрос городской глава.
- Мне не нужна награда, Вы не поймете, - улыбка, как бабочка, спорхнула с лица странника.
Бездна тьмы. Может человек испытать во сне такие ощущения, как головокружение, тошнота, потеря ориентации? Провал.
Чума за стенами города? Нет, не верится. Да, осень, да, увядание, но природа скорбит лишь для того, чтобы радостно возродиться через несколько месяцев. Может быть позже, когда по утрам лужи начнут покрываться ледяной коркой, а пожухлая трава поседеет от инея, тогда оголенные черные сучья на фоне свинцового неба будут навевать мысли о смерти. Сейчас - нет. Даже грязь, даже пронизывающий ветер не могут испортить впечатления от осеннего буйства красок. Тут все градации желтого, от бледного, почти белого, до оранжевого. Здесь все оттенки красного - от алого до багрового. И еще не пропали островки жизнелюбивой зелени. Лес примеряет лоскутный костюм арлекина. Нет-нет, здесь не место мору.
Почему люди заперли себя в непроветриваемых, тесных лабиринтах каменных улиц? Снаружи даже дышится по-другому. Здесь пахнет так, словно уткнулся носом в чуть подсохший, но еще живой букет. Другой мир.
И маленькая процессия в центре этого мира выглядит почти естественно. Если не принимать во внимания признаков измождения на радостных лицах. Детских лицах с синеватыми полукружиями под глазами и впалыми щеками.
Тридцать человек - Лоймос и малышня возрастом от пяти до десяти лет. Загородная прогулка. Что-то щебечут невидимые среди ветвей пичуги. Музыка, особенно по сравнению с вороньим карканьем. Светило нет-нет, да и покажет лицо между облаков, прикоснется еще теплым лучом. На узких улицах города солнца не видно даже в ясный день - его скрывают тени угрюмых домов. Робкие шорохи леса так непохожи на возню обнаглевших крыс. В городе каждый прозябает в ожидании худшего, ежечасно ощупывая тело в поисках смертоносных опухолей. Здесь, снаружи, каждая травинка восхваляет жизнь.
Жизнь, жизнь, жизнь.
Если бы еще проводник не был так молчалив и сосредоточен. Благо, он не пресекает восхищенного детского гомона. Вон - белка, там - ежик, а тут шляпки грибов выглядывают из-под ковра прошлогодних и новых листьев.
Кроме Лоймоса, серьезным выглядит только один мальчишка. Недавний знакомый - тот, что стоял с сестрой на городской площади. Слишком ярки еще его воспоминания? О чем? О горе величиной больше человеческого роста, состоящей из трупов? А, к этому все привыкли. Или о плаче сестры, единственной, наверное, из двадцати девяти семей, противившейся отдавать ребенка в чужие руки. Она прощалась с ним, как в последний раз. Почему? Видела бы она, как здесь хорошо. Но паренек серьезен, старается им быть.
Он вприпрыжку равняется с Лоймосом и некоторое время идет рядом, погладывая снизу вверх на невозмутимое лицо.
- Дядь, - дергает за рукав, - скоро?
- Скоро, скоро, - бросает проводник.
- А что мы там будем делать? - не отстает малыш.
- Веселиться, танцевать.
- Под музыку?
- Да.
- А кто будет играть?
- Я.
- А на чем?
- На свирели.
- Дядь, дядь, - пищат голоса тех, кто слышит разговор, - сыграй сейчас!
Лицо Лоймоса вновь преображает улыбка. Счастливая. Настолько счастливая, что, заметь её кто из взрослых, она могла бы вызвать озабоченность. Взрослый, увидевший улыбку Лоймоса, посчитал бы, что тот слегка не в себе. Жаль, что не видно глаз за темными стеклами очков.
- Сыграть?
- Да! Да! Да!
Рука ныряет в суму и являет свету музыкальный инструмент. Котомка обвисает колышущимся флагом - теперь она абсолютно пуста. Истинно - нелепый путник, у которого из поклажи лишь деревянная дудка. Самая обычная спаренная деревянная дудка - две трубки с рядами отверстий. Лоймос подносит инструмент ко рту и играет, раздувая щеки.
Обычная дудка становится источником запредельных, мистических звуков. Свирель не умеет кричать и смеяться, она тихо плачет, мягко дотягиваясь до самых тонких струн души. Дети постепенно перестают дурачиться, их движения становятся плавными, а глаза наполняются задумчивым блаженством. Ноги отдаются во власть чарующего танца.
Птицы настороженно затихают, лес молча внемлет и даже крысы, те крысы, что остались в городе, приподнимают свои замаранные кровью морды.
Слух крысы на порядок превосходит людской. Он более чуток, а еще серое ухо способно различать тона в неподвластном человеку диапазоне. Некоторые комбинации звуков могут заинтересовать любопытных грызунов. Или отпугнуть. Но не более того.
Крысы праздно вслушиваются, а потом возвращаются к своим делам. Продолжают глодать мертвецов и плодить орды зачумленных насекомых.
Лоймос не прекращает играть и, как это ему удается, мечтательно улыбаться. Блохи, крысы, человеки. И беспристрастная Yersinia pestis*.
Ой, ну какая разница? Это все далеко и скучно. Несущественно. Только здесь и сейчас. И завтра, впрок.
Мягкая. Приправленная болью. Нежная. Замаринованная в страдании. Сладкая. Сдобренная ужасом. Питательная. Настоянная в агонии. Такая необходимая.
Невинная плоть.
Чернота выдавливает глазные яблоки и взрывается яркой вспышкой. Зрение нехотя фокусируется на деталях обстановки.
Это невыносимо - я просыпаюсь.
Борясь со слабостью, спотыкаясь о пустые бутылки, тащу себя в ванную комнату. Там, вцепившись в умывальник, пережидаю приступ головокружения. Смотрюсь в забрызганное зеркало. Влажные от пота, свалявшиеся волосы. Желтые белки глаз и сеть кровеносных сосудов - это все печень. Обсыпанные герпесом губы.
Доброе утро.
Открываю воду и жадно пью из пригоршни. Жидкость не задерживается в желудке надолго - я с хрипом исторгаю её обратно. Не так быстро - снова делаю несколько маленьких глотков. Пусть уляжется.
Обычное пробуждение.
Ставшее таким же привычным, как чертовы сны. Хоровод эпизодов из какого-то мрачного средневековья - от трех до пяти за ночь, в зависимости, сколько времени удалось поспать. Повторяющихся с маниакальным постоянством, иногда в хронологическом порядке, иногда вразброс. Необычайно достоверных. До сих пор ноздри режет вонь гниющего мяса, тревожит слух затихающее эхо свирели и маячат перед глазами картины безымянного мертвого города. Эпизоды, явно части одной истории. Гроза, птицы, город, крысы, мертвецы, дети...
Еще я видел, как рвет на себе волосы пятнадцатилетняя девушка. До крови кусает губы - она не верит радужным обещаниям городского главы. И правильно делает. А под кожей уже набухают лимфатические узлы. Я был свидетелем её смерти.
Я видел волков - они растаскивали по лесу огрызки плоти, иногда в кусках мяса угадывались части человеческих тел. Маленьких тел. Мне кажется, что обладатели этих тел зачастую были еще живы. Такая жизнь страшнее того, что ожидало жителей города.
Я много чего видел и не просто наблюдал со стороны - я присутствовал при всем этом. И просыпался в горячей испарине и с зашкаливающим пульсом.
Почему я?
И почему из всего многообразия лиц я не могу вспомнить только одно, почему из всего многообразия имен память сохраняет лишь это?
Лоймос, Лоймос, Лоймос...
Я узнавал, что оно значит**, но я уверен - в ином месте и в иное время его носитель волен называть себя по-другому.
Я выдавил зубную пасту прямо в рот, набрал воды и прополоскал горло. Резкий мятный запах слегка прочистил мозги. Пора приводить себя в порядок - впереди очередной обычный день. Ничем не выделяющийся из серой череды будней. Забираясь в душ, я уже знаю, что буду делать через час, через пять, через двадцать.
Через час я выйду из квартиры, умытый и расчесанный, давясь натощак дымом сигареты - курить начал после смерти жены, полгода назад.
Я доберусь до банкомата и воспользуюсь карточкой - компания, которая переселила нас из зоны заражения, не скупится на отступные.
Сниму ровно столько, чтобы хватило на день - сумма, рассчитанная методом проб и ошибок, не подлежит обсуждению.
Загляну в ближайший супермаркет, чтобы потратить часть денег на две пачки "Стиморола" и бутылку коньяка, не самого дорогого, но и не дешевого. А вот закуска подождет - желудок бунтует даже при мысли о пище.
Словлю такси - права у меня забрали, а машина, то, что от неё осталось, стоит на штрафной площадке. Сяду на заднее сиденье, отхлебну из горлышка и назову адрес. Впрочем, последнее необязательно - для большинства местных водителей я постоянный клиент.
Последующие четыре часа проведу, сидя напротив песчаного холмика, увенчанного деревянным крестом, в окружении мраморных надгробий и оград из нержавейки. Я поправлю ленты на уже немного выгоревших венках и представлю, каким будет памятник. Я начну отхлебывать из бутылки время от времени и зажевывать каждый глоток парой подушечек жвачки. Сидеть, плакать и заглядывать в глаза воронам - завсегдатаям кладбища. Да, памятник, необходимость его установки в положенное традицией время - один из двух якорей, удерживающих меня...
Один из двух...
За мной приедет заведомо предупрежденный таксист и я окажусь в другом месте. Оно называется "Федеральный центр по борьбе со СПИД и другими инфекционными заболеваниями".
Там, я проведу столько времени, сколько позволят врачи, потом вернусь домой, по дороге вновь посетив супермаркет.
Поздно ночью я отключусь, чтобы часа через четыре подняться и тошнить над раковиной. Душ, банкомат, коньяк, кладбище, больница, коньяк. И Сны. Сколько так продолжается? Сбился со счета.
Центр встретил меня играющими на стеклянном фасаде солнечными бликами. Как старого знакомого - но я не напрашивался ему в друзья. Блеск стекол напоминает о витражах средневекового собора. Я ненавижу это здание.
Вахтерша, сочувственно вздохнув, забрала в гардероб верхнюю одежду, выдала взамен зеленый халат, бахилы, марлевую повязку и берет. Повязка - это хорошо, она оградит окружающих от моего перегара. Я поднялся наверх в реанимационное отделение. Знакомыми коридорами, в которых первые разы боялся заблудиться, а теперь нашел бы дорогу, будь даже мертвецки пьяным. Прошел беспрепятственно - я здесь такой же привычный гость, как и на кладбище. Не только поэтому - еще я практически последний из тех, кто попал под выброс.
Палата - я замер у входа, собираясь с силами. Через стеклянную дверь видна кабина дежурного персонала, отделенная перегородкой от пространства с больными. Внутри кабины узкоплечая фигура склонилась над столом. Судя по движениям, человек ест. У них что - нет специального помещения для приема пищи? А может - он просто заполняет журнал. Я взялся за ручку двери, одновременно мне на плечо легла теплая ладонь.
- Мы можем поговорить?
Профессор. Не реаниматор - инфекционист. Имен и фамилий я не запоминаю. Но этот - профессор, точно.
- Да.
- Тогда давайте пройдем в мой кабинет.
Я кивнул и послушно поплелся следом. Влево, вправо, вверх-вниз - инфекционное отделение находится в противоположном от реанимации крыле. В кабинете профессора мы уселись друг напротив друга и помолчали. Он ждал от меня вопросов - у меня их не было. Я просто хотел в палату. Я знал больше, чем врач мог мне сказать. Это он позвал меня к себе.
- Боюсь, мы ничего не сможем сделать.
Я медленно закрыл и открыл глаза - да.
- Сепсис - затронуты практически все органы. Если бы не аппарат...
Отдал бы свою жизнь тому, кто отключит эту дьявольскую установку. Вот только кому она нужна, такая жизнь?
- Самое страшное то, что анализы и высевы ничего не показывают. Все понимают - инфекция есть, но диагностировать её не представляется возможным. Наши препараты бессильны. Мне кажется, что это нечто... новое.
Химическое отравление - результат аварии на заводе каких-то там зелий. При чем здесь инфекция?
Я молчу и смотрю прямо в глаза собеседнику.
- Понимаю Вашу реакцию. Да, официально подтверждено, что выброс не носил бактериальный характер. Прежде, чем попросить Вас об одном... одолжении, хотел бы узнать: что Вы знаете о пандемиях чумы, о черной смерти?
Надо же - профессор все-таки ухитрился меня заинтересовать. Знаю... Знает он, почерпнувший сведения из умных книжек. А чума - я её просто пережил. Во снах.
- Это такая болезнь. Очень заразная.
- Почти так, - согласился доктор, - почти. Это странное заболевание. В бубонной форме процент летальных исходов невысок, нормальный организм вообще достаточно устойчив к возбудителю. И вместе с тем чума выкашивала целые города. Существует мнение, что пандемии предшествует сочетание ряда уникальных и многообразных факторов. Ведь на фоне чумы в средние века отмечались массовые вспышки оспы, туберкулеза, проказы. Проказы - заразиться которой практически невозможно. Опять же - информация о болезнях того периода крайне недостоверна. Это не предается огласке, но лимфомы, проявления кожного туберкулеза, пневмоцистозы, кандидозы и гистоплазмозы, клинически так похожие на признаки проказы, сейчас считаются СПИД-индикаторными заболеваниями.
Что он несет, этот доктор? Какой СПИД? Какие... плазмозы?
- Это достаточно сложно, я понимаю. Вы когда-нибудь слышали, что у европейцев устойчивость к ВИЧ несколько больше, чем у негроидов? Это так - в наших иммунных клетках отсутствует один специфический белок. Мутация, сбивающая с толку вирус. Не панацея - просто генетический след, оставшийся от встречи с заболеванием в далеком прошлом. Впрочем, я не об этом. Пандемия, уничтожившая в четырнадцатом веке половину Европы - невероятный комплекс моровых заболеваний, просто носивших общее название "чума".
Доктор снял очки и помассировал переносицу.
- И еще - пандемия только на первый взгляд носит неожиданный характер. На самом деле инкубационный период контагиозных заболеваний может продолжаться до семи лет, составляющие болезней способны накапливаться длительный период и активизироваться при воздействии некоторого внешнего фактора. Или нарастать до какой-то критической отметки. Сейчас очень много всего накопилось - ВИЧ, мутации туберкулеза, гриппа, гепатита, что там говорить - банальный герпес, которым заражены девяносто процентов населения.
Я зачем-то провел языком по губам - марлевая повязка все равно скрывала низ моего лица.
- Основываясь на исторических данных, эпидемиологи отмечают шестисот-семисотлетнюю цикличность масштабных эпидемий. Мы на пороге грандиозной пандемии. Дестабилизирующим фактором может оказаться любое природное или техногенное явление - иммунитет человечества не грани. Массовое отравление после аварии в Вашем случае - не исключение. Это закрытая информация, но точечные очаги необъяснимых заболеваний начали наблюдаться на территориях, достаточно удаленных от зоны карантина.
Чтож - некоторое время назад мне тоже перестал нравиться этот мир.
- Боюсь, мы не в состоянии помочь Вашей дочери, как не в силах спасти еще около тысячи человек в нашем центре. И ту, первую волну скоротечных смертей полгода назад мы тоже не могли предвидеть. Но... Вы можете помочь нам. Вы единственный из всех восьми тысяч отселенных, кто до сих пор еще не подвергается химиотерапии.
Зато я активно подвергаюсь другой терапии - алкогольной. Хотят сделать меня подопытной обезьяной, чего непонятного?
- Руководство центра может обратиться к властям для предоставления соответствующих полномочий. Однако я думаю - разумнее будет, если Вы согласитесь добровольно подвергнуться всестороннему обследованию.
Я спокойно выдержал взгляд. Откуда уверенность, что препарирование меня, несчастного, ничего не даст? Денег на счету хватит, чтобы затеряться где-нибудь в глуши. Химиотерапия, искусственная вентиляция легких и препараты, погружающие в нескончаемый сон. Снов я боюсь еще больше, чем растительного существования. Утром меня не найдет даже федеральный розыск. Попрощаться с дочерью.
- Я могу подумать?
- До завтра.
- Хорошо. Разрешите, я вернусь к ребенку?
- Конечно.
Медбрат в палате действительно жевал. Все еще. Какой-то новый - субтильный, бледного вида, с хвостом светлых волос на затылке. Он, не поднимая глаз, согласно кивнул, когда я попросил разрешения зайти и чуть посторонился, пропуская к стеклу.
Я не могу смотреть на это без слез. Аппаратура зловеще перемигивается над небольшой колыбелью. Мониторы рисуют дорожки цветных графиков, строчат цифры лишь им известных параметров. Оцифрованная жизнь в диагонали семнадцати дюймов. Провода капельниц, трубки катетеров, пиявки датчиков. Такое родное лицо с закрытыми глазами, простыня-саван и паутина, тянущаяся от искусственных органов. Она хоть иногда приходит в себя? Надеюсь, что нет.
В ответ на мои мысли девочка открывает глаза. Осмысленный, полный боли взгляд. И еще - она что-то говорит. Перегородка заглушает звук, я прижимаюсь к стеклу и слышу, читаю по губам...
- Папа, он пьет кровь...
Короткий смешок за спиной. Резко разворачиваюсь. Мне кажется, я догадываюсь, что не нравилась в улыбке собеседника городскому главе. Зубы - их розоватый цвет и острый вид. Расширившиеся зрачки - шахты, ведущие прямо в преисподнюю, переливающаяся багровыми сполохами радужная оболочка - отблески адского пламени. Я бью левой и прижимаю горло твари к стенке сгибом правой руки. Улыбка. Прижимаюсь вплотную, глаза в глаза и провожу несколько ударов в бок, надеясь пробить печень. Улыбка.
А потом низ живота пронзает резкая боль. Мой оппонент отвечает коленом и пах остро протестует, а еще взрываются спазмами внезапно набухающие лимфатические узлы. Улыбка.
В доли мгновения я осознаю, что хищники не виноваты. Что они не предвестники и уж тем более не причина - они только спутники и следствие. Разум выворачивает от догадки - чума очень странное заболевание и по-разному обходится со своими жертвами. А еще я понимаю, что профессор напрасно так доверяет своей науке...