Я изволю быть неудачливым заклинателем погоды. Июльский холод, растворившийся на улице и к кому-то, да ко всем, вползающий домой - моих рук дело. Слишком много неумелых молитв и причитаний было в последнее время в моем свистящем шепоте и запутанных мыслях.
Я заставляю себя становиться строителем. Для этого я лениво, с ненавидящими завываниями год ходила на лекции и семинары в Политех. Из-за этого я на пол-лета осталась в чужом городе - на практику, и всем жаловалась на несообразительность своей бригады, называла их "четыре бугая и одна соска" (не считая при этом себя). А из-за практики я не спала в ночь на пятницу, рисовала карту, выдумывала несуществующие точки на измеренной нашей бригадой земле, пугалась своих оглушительных в пустоте шагов, бегая на коммунальную кухню и обратно - варила густой кофе в железной кружке с инфернальным зайцем, собирающим землянику: заяц держит ягодный букетик так близко к лицу, что земляничины отражаются в его глазах, и глаза от этого начинают светиться нездешним, тяжелым, багровым светом.
В общаге, конечно же, есть коридор, а в конце коридора окно, а в окне люблю сидеть я, особенно ночью. Там свежо, в отличие от комнаты. Там вкусно пить черный сладкий кофе и медленно курить, выпуская дым в светлеющее небо. Летом небо вдруг начало радовать еженощной грозой - как ни выйду покурить на окно, устав от сонного бормотания соседок - вдалеке начинает рокотать и медленно вспыхивать, приближаясь. От этого пришла мысль, что небо замечает меня...
Сейчас я думаю, что если гроза и правда была знаком внимания неба ко мне, то ближайшими корнями этой привязанности стал один случай июньской давности. Дальние корни - это, конечно, моя с детства любовь к грозам. Стоит поверить в то, что "кто любит, тот любим", чтобы каждую ночь считать ветви и цветки молний. А в июне я и еще один, такой же, как я, бездельник, расположились на балконе восьмого этажа, как в театральной ложе, и наблюдали за разворачивающимся перед нами действом, а когда стемнело, нас окончательно пробрало и мы начали аплодировать каждой молнии; в конце концов ударило прямо над нами, мы судорожно вцепились друг в друга и на некоторое время потеряли способность речи... Еще помню короткую молнию, похожую больше на дельту тропической полноводной реки, чем на символ электричества, начертанный, например, на двери трансформаторной будки. Она замедлила время - после своего взрыва не исчезла, а осталась гореть над горизонтом вполне ощутимыми угольками. Рядом с другими молниями она казалась бессмертной, пока не прошла дополнительная секунда ее жизни.
...а в ночь на пятницу у меня был почти готов отчет о практике - перемешанная с чертежами груда исписанных листов хорошей, плотной писчей бумаги. Отчет помещался в чудесную папку цвета редкостного жука, черно-фиолетового. Отчету не хватало одной работы, но практика заканчивалась на этой неделе. Тем более, наша бригада и так успела больше всех, ведь я работаю быстро... по крайней мере, по сравнению с остальными - как сравнительно бессмертная молния. Мне слишком не хотелось делать последнюю работу, и меня от нее мог спасти только затяжной дождь - эдак до воскресенья. Дело в том, что земля измеряется такими приборами, которые боятся дождя... Хотя, может быть, в дождь просто плохо видно. Или от воды земля понемногу меняет очертания, и измерять ее в этот момент - все равно что рисовать дым с натуры. Я, знаете ли, не знаю...
и вот я во время очередного перекура внимательно изучаю редкие капли и говорю потихоньку дождю, чтобы он завтра с утра был, и не вот так, как сейчас, а по-настоящему, чтобы зябко было в насквозь промокшей одежде, чтоб лужи пузырились, вспоминаю нескончаемый, унылый дачный дождь, и попавший в меня ливень, все, что могу вспомнить, и, наконец обещаю жертву - немного крови и немного пива.
Небо, вроде бы, никак не меняется, я успокаиваюсь, все намеки на чудеса записываю в совпадения и, бессонная, собираюсь в Политех.
И пока я в него иду, погода портится, и теперь я должна небу пива. И не знаю, как отдать ему кровь... Привычнее всего - из запястья, это уже не больно, кроме того, успокаивает и поднимает настроение, но мне ведь уже не четырнадцать лет, чтобы надо мной не смеялись из-за неглубоких порезов. Теперь нужно резаться втайне от всех, глубоко и наверняка. Тайны в общаге не сделаешь, да?.. Да...
Потом я защитила черно-фиолетовый отчет, ушла бродить в дождь, потом наступил вечер, и я не смогла отдать дождю даже пиво - у меня совершенно закончились деньги.
дальше... дальше я ничего не помню, помню бессонную ночь в дороге домой, я выходила на редких остановках, вдыхала тягучий воздух - сибирский, холодный, но в темноте холод не так заметен. Воздух пах дождем. Я уже начинала терять знание об этом, то есть нюх - вчерашний дождь простудой напоминал о долге. Не бывало еще такого, чтобы мне болеть из-за холодной воды. Случай тем более редкий, потому что - когда мои счета с Миром сведены, он не причиняет мне вреда...
когда я говорю, что мои счета с Миром сведены, это значит, что мои мысли и действия почти чисты и не мешают мне видеть край у Мира, или у того, чем мне кажется Мир - изнутри разницы мало... И как рельсы сходятся у горизонта, так и счета сводятся у края. То есть счета, на самом деле, не закрыты, но благодаря чудесной способности к самообману достигается равновесие кажущегося мира; а когда настоящий Мир сведет со мной счеты, тут-то и закончатся для меня все шпалы, отделяющие друг от друга рождение и смерть. Судя по тому, что на настоящей железной дороге рельсы одинаковые и справа, и слева, а если смотреть с разных сторон - из дома и в дом, то правое и левое меняется местами, но все равно остается одинаковым, так вот, исходя из этого, рождение и смерть различий больших не имеют. Другое дело, если провести перпендикуляр через оба рельса, на его линию может попасть раковина в металле или пятно ржавчины, или солнечный блик, и чего только не лежит на рельсах! А некоторые еще умеют жить не под прямым углом к смертям, и выписывают такие странные линии, совсем не прямые, я просто диву даюсь.
Но я не хотела об этом говорить, только о том, что когда мои счета с Миром сведены, это значит - мои мысли и действия почти чисты и не мешают мне видеть край у Мира, всего лишь...
Я поняла, что надеяться на великодушие и всепрощение Неба сегодня мне нельзя, перестала дышать этим небом и стрельнула наконец покурить.
Возвращение в то, что раньше считалось домом - маленькая пытка... Но это обычно забывается, встреча с теми, кто был друзьями того, кем был ты в прошлом - тоже пытка поначалу... А пока те, кем стали двое из тех лет, когда мы с ней были младше (я понятно изъясняюсь?), искали общее занятие и нашли его. Если ничего не делать вместе, то редко когда вдруг обретается память о человеке. Как неумелому ездоку на досках ловить волну, так и искать правильный подход к бесконечно близким, но на бесконечно малую величину изменившимся друзьям; как будто играть в разведку и поправлять оборванный край купюры пальцами, чтобы сошлись две половины, а как же они сойдутся, если пролежали долго в кармане. Мы слишком долго пролежали в карманах разных городов.
Но я не хотела об этом говорить...
Мы объединили себя совместным открыванием пива. Тьфу, как вульгарно. Мы примостились под парапетом плотины, и пили его, она старалась не порезать губы об отбитое горлышко, о край парапета открыли неудачно. Оперлись спинами о бетон, покрытый надписями, и нашими, и наших друзей, и вовсе незнакомых людей, как оно всегда и бывает. Смотрели в пасмурное небо, обеспеченное моей жадностью - или я льщу себе?.. Над нами зависла туча, мы мерзли под дождем, а совсем недалеко от нас на воде была граница дождя, и мы видели, как искрится солнце за ней. Я забыла про кровь, но жертвенные капли пива размыл дождь, и несколько часов над нами дрожало чистое небо. Что еще случилось в тот день, я уже не помню.