Случилось это в середине осени на северо-востоке, где лиственные деревья, уже одевшиеся красноватым золотом, перемежались с угрюмыми елями, создавая причудливую мозаику, радующую глаз и буквально заставляющую наслаждаться собой. Серые облака равномерно рассеивали свет, помогая разглядеть все детали и рассмотреть каждый отдельный листок, пусть даже он и был уже едва живой. Будь я художником, наверняка захотелось бы запечатлеть на холсте хоть эту тропинку, устланную ковром чуть подгнивающих листьев. Склонившиеся над усыпанной ржавыми иголками еловые лапы выстроили звучащую торжественным победным маршем триумфальную арку, под которой приходилось идти уже четвёртый день, но при этом меня всё не покидало чувство, что где-то я ошибся в расчётах и сбился с дороги, которая должна была вывести меня на старый разбитый тракт, разумеется, сейчас уже не использующийся, а потому просто лежащий посреди бескрайней равнины гигантским позвоночником некоего морского чудовища. Но пока я старался не придавать своему беспокойству значения, списывая всё на усталость: переходы через лес всегда давались тяжелее всего, и давно уже хотелось, наконец, увидеть небо, пусть и затянутое тяжёлыми свинцовыми облаками, не через решётку полуоголённых изогнутых веток-рук. Однако тогда я ещё не мог предположить, каким ужасным боком повернётся ко мне это обыкновенное желание любого путешественника, который по собственной глупости решил отправиться в дикие земли и тем более войти под сень манящих, но таких кровожадных деревьев. К полудню пятого дня вокруг воцарилась давящая тишина, от которой влажный свежий воздух почти звенел и готов был разбиться на тысячи мелких ледяных осколков, изрезавших бы меня на уродливые куски мяса. К счастью, погода была ветреной, и каждый шелест сухого листа или скрип напряжённого, подобно стальной пружине спускового механизма, ствола приходилось ловить с таким же усердием, как обычно срывающийся с горы несчастный отчаянно хватается за обрывок верёвки. Я старательно печатал шаги, и каждый из них отдавался у меня в голове грохотом кузнечного молота, покрывая черепную коробку паутиной трещин. Громом и молниями сопровождался каждый скрип сломанной ветки под ногой, но всё было лучше ужасной тишины, которая, наверное, свела с ума уже не одного путешественника.
Лесной массив начал редеть неожиданно, как будто кто-то методично вырывал деревья с корнем и складывал их на невероятно далёком кладбище, где под мягким покрывалом из мха лежат все вековые дубы и старушки-ивы, которые отжили свой век и теперь как никто были достойны вечного покоя вдали от людей. Всё чаще мягкий и пыльный свет пробивался сквозь лесные своды, чтобы быстро омыть моё лицо, но тут же вновь исчезнуть. Однако даже из этих брешей по-прежнему не доносилось ни единого звука. Словно все животные разом вымерли, жучки исчезли, а птицы решили навсегда слиться с чудесно серым небом, напоминавшим сейчас потолок тюремной камеры: такой же безжизненный и однообразно мутный, как облака, не обещающие ничего, кроме совершенно спокойного дня, в котором не осталось места ничему живому. И только я, одинокий путник, сегодня по воле случае был вынужден брести под пристальным взором одного гигантского стального глаза, решившего покарать меня не небесным огнём, а тем, что изматывает подобных бедняг куда сильнее: тишиной, особенно остро ощущающейся именно в такие дни. Мир вокруг застыл, великий круговорот жизни остановился уже, казалось, навсегда, а значит и я был обречён вечно блуждать тут, скрытый за изъеденным молью занавесом леса, безмолвного и оттого ещё более зловещего, как беззубый старый актёр, чья труппа давно похоронена под ковром коричневых влажных черепков разрушенного театра. Среди переломанных декораций и грязного тряпья бывших сценических костюмов он сам себе читает отрывки монологов, чтобы заглушить стук каблуков по скрипящему деревянному полу, и улыбается в кривые зеркала, размножая себя на миллионы причудливых отражений, убеждая в том, что он не один. Вот и я начинал разговаривать с собой, дабы хоть как-то отвлечься от мрачных мыслей, что стаей визжащих летучих мышей забивали пустующий чердак головы, разрывая мозги на истекающие кровью ошмётки. Золотое убранство берёз уже перестало казаться столь прекрасным и напоминало, скорее, зловещие овитые лозами неизвестных растений статуи древних богов, что таращились на меня издалека безжизненными металлическими глазами, желая выжечь клеймо, чтобы потом было легко найти и наказать за неповиновение очередную безликую жертву. Простая и невесомая красота дикой природы совершенно неожиданно сменилась монолитным и мёртвым величием строений исчезнувших цивилизаций. Храм безмолвия, храм смерти. Великие и ужасные зодчие построили его много столетий назад, чтобы он и сегодня наводил страх на всех, кто вступает под его расписные своды, с которых смотрит бледное размытое пятно далёкого солнца. Оно серебрило стволы деревьев и разливало под ногами целое море серого тумана, что полз по земле, ловко огибая все препятствия и сжирая даже самые мелкие листочки. Склеп, самый настоящий склеп, в котором дышать становится всё труднее и труднее с каждой минутой, а голоса призраков зовут так настойчиво, что я уже готов был прислушаться к ним, но, к счастью, разум мой ещё не окончательно покинул тело, а потому я просто пустился бегом от того страшного места. Клянусь, тогда действительно показалось, что мне слышится за спиной едва различимый рык досады какого-то монстра, что скрывался под покровом тумана и передвигался вместе с ним, подобно тому, как коров всегда сопровождает стая разной мошкары. Кинжал и лук были при мне, но вряд ли оставались хоть какие-то шансы против чудовища, способного подчинить себе звуки леса, который всегда поёт гимны жизни.
Приобретённые за долгие годы путешествий навыки помогли мне не сбиться с прежнего курса, всегда оставляя солнце слева от себя. Всё больше оно наливалось кровью и в скором времени должно было лопнуть, как бурдюк, в который кто-то слишком охочий до вина залил чрезмерно много живительной влаги. Кривые щупальца веток старались зацепить меня, остановить, чтобы я сам, споткнувшись, отдал себя на съедение чудовищу, всё ещё следующему по пятам. И всё-таки опасная зона осталась уже позади, я вышел из погребального кургана, перестал слышать завывания мертвецов, и мир вокруг вновь наполнился живыми красками, хотя прекрасная картина дышащего осеннего леса уже не приковывала к себе мой восхищённый взор. Я помнил, что быть настороже стоит особенно в те моменты, когда вокруг тебе всё кажется не только безмятежным, но и сказочно красивым. Внешность в этих местах чаще всего бывает просто гобеленом, накинутым чьей-то лёгкой рукой на безобразные могилы и памятники событиям, о которых лучше никогда не узнать тому, кто идёт в полдень под внимательным взором дупел лелеющих внутри саму тьму. Никто не знает, что лежит в земле, по которой идёшь. Может, буравя её несуществующими глазами, сгнившие мертвецы тянутся к твоим пяткам. Они ведь так давно не видели себе подобных, им ведь так хочется снова ощутить все прелести жизни, которых они лишены, убитые лесом много лет назад. Однако скрытый от остального мира частоколом вековых стволов, ты всё ещё находишься в относительной безопасности, тебе не угрожает ни небо, ни то, что обитает среди облаков. На открытых пространствах людей легче заметить, на них легче напасть, потому что, как ни странно, привыкнув обитать в тесных каменных коробках, мы больше всего расслабляемся на воле, в то время как даже самые уютные стены вызывают в некоторых такую неприязнь, что они предпочитают проводить все свои ночи под открытым небом, а не с любимыми под крышей и у камина, в котором так успокаивающе трещат дрова.
Совершенно неожиданно земля, сплошь усыпанная воспоминаниями цветущего лета, сменилась тропой, давно нехоженой, но всё-таки бывшей явным свидетельством того, что когда-то недалеко отсюда горел очаг цивилизации, скорее всего, уже давно погасший. Змеиная дорожка, путеводная нить, что могла вывести меня туда, где многие опасности уже не страшны, и есть даже вероятность встретить такого же одинокого скитальца, поделиться с ним историями, ведь в нашем бескрайнем мире так много чудесных и таинственных мест, что рассказывать о нём можно бесконечно долгими вечерами у костра. Но за все годы странствий так и не удалось отделаться от чувства, что мир вокруг меня вымирает, стоит только направить стопы в неизведанные места. Много раз бывал я на трактах, много раз шёл на мерцающие оранжевым уютом огни, но не встречал там людей, только очередные феномены, аномалии, которые нет нужды записывать, ведь людям в городах нет дела до того, что творится за высокими каменными стенами. Но я всё ещё надеюсь, что когда-нибудь эти записи попадут в руки человеку, достаточно смелому, что бы кинуть вызов окружающему миру природы, дикой до такой степени, что даже самые обычные для городских людей вещи здесь искажаются до абсурдной, фантастической степени, играя с подсознанием и заставляя видеть то, чего нет на самом деле, да и быть просто не может.
Ноги, воодушевлённые ликующим призывом разума, сами понесли меня вперёд, но очень быстро радость сменилась настороженностью, а после и вовсе едва не переросла в панику. В прорехах лесной стены было хорошо видно, что косые лучи солнца падают свободно, заливая всё вокруг серебряным, неживым светом. Непроглядная темень моховой чащи стала неожиданно привлекательнее тёплой постели и сытного обеда, пусть там и таится так много опасностей, пусть там и обитает странный монстр из тумана, но разве это имеет значение, когда буквально в нескольких метрах от тебя начинается долина смерти, а тропинка забирает всё левее и левее, подобно жестокому проводнику-мимику желая завести тебя в ловушку, а после выплюнуть обглоданные косточки под хладнокровный взор октябрьских небес. Возвращаться было нельзя, я сам захлопнул за собой спасительную дверь, и сейчас придётся с головой кинуться в омут ледяной воды. Странно, как много первобытного, животного страха может вызвать у человека мысль о том, что он бредёт совсем близко к остаткам цивилизации его древних братьев. Всего лишь поля, всего лишь плодородная давно не паханная земля, уже остывшая и успевшая позабыть тех крестьян, что обрабатывали её, но всё к чему когда-либо прикасался человек, будет до скончания дней хранить его отпечаток подобно тому, как даже в камнях, лежащих на многие мили друг от друга, мы безошибочно узнаём очертания домов, замков и храмов. Мы можем изменять этот мир не в самой сути его, но приспособились сдирать с него кожу и пришивать новую, свою, превращая его в неузнаваемое подобие самого себя.
Лес вышвырнул меня из своих цепких, пропахших смолой объятий. Сверкающим раскалённым маслом солнечный свет обдал лицо, но спрятаться я уже не мог, пришлось остановиться, дожидаясь, пока глаза привыкнут к этому безобразию. Туман был и тут, но не такой густой, естественный, исполняющий роль полупрозрачного шёлка: он скорее подчёркивал прелестные очертания, придавая им привлекательной загадочности и иллюзорности, нежели скрывал их от любопытных глаз. Поля действительно носили следы деятельности человека: кое-где ещё виднелись борозды и оставленные телеги, всё сено на которых уже сгнило или было разнесено гулящим ветром по округе, но даже этих ярких признаков не нужно, чтобы понять: раньше здесь кто-то жил. Вдали, за полями, я видел призрачные силуэты одноэтажных, покосившихся некрасивых домов, мрачными памятниками временам расцвета стоявших и слепо таращившихся на меня тёмными провалами глазниц-окон. Я надеялся, ждал, что мертвецы восстанут из земли на этом поле или полезут из разрушенных зданий, сожрут меня или хотя бы просто разорвут сердце, от ужаса дёргающееся в груди подобно птице, которая хочет насмерть разбиться о решётку рёбер, что со злобным смехом выставили щиты и держатся, держатся, подбадривая несчастную безумную птаху вновь и вновь кидаться на стальные жёсткие прутья, но не давая ей умереть. И надежда эта гибла, извиваясь в агонии осознания. Поля вокруг были пусты и безмолвны. Даже птицы, что осенью обычно в таких местах ищут себе последние крупицы лёгкого пропитания перед тяжёлой зимой, куда-то подевались, оставляя меня наедине наслаждаться всей полнотой восставшего из самых тёмных уголков человеческого сознания кошмара.
Деревья за моей спиной шептали о чём-то своём, кроны переговаривались и, насмехаясь над моей злосчастной судьбой, тыкали крючковатыми пальцами, предвещая долгую и мучительную смерть в этих неприветливых землях. Нет места страшнее, чем покинутый человеком дом - символ потухшей жизни. Вот и сейчас, пробираясь, как последний негодяй и вор, по границе двух вечно противоборствующих миров, я на собственной коже, пусть и скрытой тёплой проверенной временем одеждой, ощутил ползущие ледяным холодом к горлу руны смерти: говорят, ими покрывается тело любого, кто погибнет в диких землях не от холода и голода. Это была своеобразная печать, символ победы мира над ещё одним человеком. К несчастью, мне на собственном опыте пришлось убедиться, что это не просто легенда: несколько лет назад, у старых курганов, я нашёл человека, который покончил с собой. Его кожа посерела и высохла, став похожа на грубую ткань или второсортную бумагу, но страннее всего выглядели причудливые символы неизвестного языка, что покрывали тело бедняги. Я переписал их в дневник - тогда ещё письменные принадлежности всегда были при мне. Однако после необъяснимых событий у захоронения все пометки таинственным образом исчезли. Любая же попытка вспомнить хотя бы приблизительные очертания букв древнего алфавита приводит лишь к головной боли и ночным видениям, всегда одинаковым: чей-то голос говорит со мной, я не понимаю его, но на утро просыпаюсь в холодном поту и не выпускаю из рук ножа несколько дней подряд. Он что-то предвещает, предостерегает. Наверное, к лучшему, что я так и не смог понять, какой именно страшный смысл кроется в древних словах.
Сухая трава хрустела под ногами, как будто сапогами я перемалывал чьи-то хребты. Промёрзлая насквозь земля отдавалась глухим стоном на каждый шаг, но всё было лучше, чем полное отсутствие жизни. Здесь хотя бы удавалось различить её следы. Метрах в пятистах от меня снова вздымался стеной лес. Он должен был стать щитом, отгородить надёжным игольчатым валом от деревянных зубов призрачных строений, скалящихся мне вслед полоумными улыбками. Стволы скрипели от налетавшего то и дело ветра, туман чуть-чуть сгущался, а заходящее солнце окрашивало его в прекрасные кровавые цвета, создавая вокруг странно нереальную картину какого-то помешанного художника. Они всегда питали необъяснимую страсть к наведению ужаса. Их игры с сознанием, тайные подтексты и попытки вырвать в наш мир какие-то потусторонние силы чаще всего заканчивались очень и очень плачевно. В наши времена столь опасные материи лучше не затрагивать, но сейчас мне опасаться не стоило: это всего лишь ещё один закат. Стоило только чуть ускорить шаг, чтобы до ночи отойти хотя бы на несколько километров от вымершего поселения, остовы домов в котором мне начали почему-то казаться не только обгоревшими, но и как будто двигающимися. Словно состояли они из сотен тысяч маленьких ящерок, что жили на прогнивших балках. Они копошатся, из-за чего дома плывут перед моими глазами, превращаясь в ужасных монстров. Дымка нереальности окутывает деревню, чёрные провалы окон приближаются, фундамент на удивление бесшумно смещается - и вот уже целая армия искалеченных существ несётся ко мне, взрывая кривыми лапищами землю, разевая в немом зверином рёве пасти-двери. Они отталкивают друг друга в отчаянной попытке разорвать меня на части, но стоило только несколько раз моргнуть, чтобы уродливые порождения воспалённого воображения вновь заняли свои законные места на каменных постаментах, лишь щурясь и лязгая беззвучно ржавыми цепями изломанных конечностей.
И снова пришлось отметить про себя странную тишину. Впереди перекрёсток. Он тоже одет бархатной вуалью багрового тумана, словно кто-то лёгкой рукой накинул на него тонкую ткань, стараясь прикрыть всего неровности и неказистость, ведь свою суть это схождение дорог потеряло уже очень давно: справа песчаная насыпь, оставленная здесь много лет назад и потому уже поросшая травой, а слева тропинка теряется где-то в полях, наверное, ведёт прямиком к поселению, но идти туда было бы самоубийством. Никогда не стоит доверять тому, что кажется мёртвым, потому что в любой момент оно может ожить и надавать тебе пощёчин за неосмотрительность, причём руки почти наверняка будут с когтями. Над перекрёстком сплели свои ветви худенькие берёзы. На мгновение я залюбовался тем, как удивительно смотрится небо через эту витиевато изукрашенную самой природой раму, но неожиданно, разрезав тишину хриплым карканьем и треском ломаемых мощными крыльями веток, на свободу из леса вырвался ворон. Его грозный голос зловещим эхом раздавался вокруг, отчего земля дрожала под ногами, а деревья, казалось, начали ломаться под поднимаемыми им вихрями. Глаза, налитые чернотой первобытной тьмы, когда мир не знал ещё ни огня, ни, тем более, масляных ламп, таращились на меня, огромными крючьями выворачивая душу наружу вместе со внутренностями, оставляя сердце одиноко отбивать последние ритмы в луже крови рядом с уже остывшим телом. Замерев на месте, подобно старому каменному изваянию, я наблюдал за величавым полётом гордой чёрной птицы, сделавшей несколько кругов надо мной, а после направившейся куда-то на юг, прочь от деревни и потревожившего покой здешних мест человека. Издалека ему быстро донёсся ответный крик собрата, но вот ещё один голос, резкий и отрывистый, заставил меня присесть к земле и отойти с тропы, притаившись в небольшой впадине ближе к лесу. Таких птиц здесь водиться не должно.
Её пение становилось всё громче, будто бы меня вот-вот должен был смести вал из пёстрой мешанины перьев, что экзотическими бабочками сейчас порхали между деревьями, постоянно отвлекая мой взгляд. Вскоре к монотонному хору трелей начали присоединяться хриплое уханье филина, прекрасные гимны соловья, разрывающие уши выкрики многих сотен видов птиц, которых сюда могла занести только неведомая мне магия, ведь в суровых условиях здешних земель им не протянуть и дня. А они продолжают в насмешку над всеми законами природы заливаться, подобно оперным певцам. Ужасная какофония, кошмар для музыканта, коим, к счастью, я не являлся, иначе суждено мне было бы сойти с ума ещё в первые секунды, за которые и поля, и лес, и даже сама земля до краёв наполнились птичьими нотами. Пернатые ругались между собой, перекрикивались и то и дело дрались: несколько окровавленных трупиков упало около моего укрытия. В голосах их слышалась ярость, гнев, они готовы были растерзать меня, но пока только продолжали сумасшедшим вихрем кружиться рядом. Безобразная симфония становилась всё больше похожей на воинственные гимны, которые древние воины возносили к небесам, желая мучительной смерти и врагам, и себе, ведь раньше бои велись исключительно ради крови, иначе деревни на другой стороне поля не было бы, только уродливые обломанные кости хилых строений. Хотелось сдвинуться с места, бежать без оглядки, потому что моя голова уже не выдерживала этого чудовищного напора разнообразных звуков, а мозг давно превратился в кровавую кашу, но, к счастью, где-то в далёкой и недоступной безумствующей стае части сознания ещё теплилось понимание того, что сейчас мне нужно сидеть смирно. Я не видел самих птиц, но чувствовал, что они совсем близко, и стоит сделать лишь один неверный шаг, как орава стальных когтей и клювов тут же обрушит на меня всю налитую тёмной кипящей кровью злобу. Галдящие стражи смерти вперили стальные взгляды в несчастного путника, но не решались пока открыть огромные изукрашенные человеческими черепами ворота. Маленькие тельца, каждое из которых можно переломить рукой, но сейчас они превращают меня в битое стекло, раскидывают его по полю. Вернее, раскидали бы. А я продолжаю сидеть в яме с гнилыми яблоками. Их запах кружит голову, но словно бы отпугивает беспощадных крылатых монстров. Именно его я учуял краем понимания, когда бежал сюда, спасаясь от монстра из тумана. Птицы жалуются своему голубому дому, им обидно, что нельзя просто так достать меня и расшибить о землю, как некоторые из них дробят косточки. А хочется, ведь чувствуют, твари, что нет у меня против них ничего, все тузы уже остались валяться где-то на дороге, и только куча гнилых яблок, их приторный запах давней смерти отвращает, ведь среди них нет падальщиков. Им хочется живого мяса, хочется свежей крови, хочется увидеть первобытный страх в глазах загнанного в угол животного, но я не сдамся так просто.
В походной сумке есть ещё достаточно места. Я раскрываю её и, словно умалишённый, начинаю запихивать внутрь отвращающую птиц кашу гнилых плодов. Их голоса становятся всё пронзительнее, а солнце уже буквально несётся к линии горизонта, будто бы кто-то обрезал верёвку, на которой держался неуклюжий небесный фонарик. Рубиновый мир кривых зеркал, звенящих и трескающихся, скрежещущих и рассыпающихся ливнем сверкающих осколков. Какая всё-таки нелепость спасёт меня сегодня от смерти, но, говорят, смерть сама боится смерти. Великий закон о том, что одинаковое всегда отталкивается. Покачиваясь и едва не падая навзничь, удаётся подняться на ноги. Мерзкие птицы хлопают крыльями и разевают пасти, изрыгая звуки, в которых теперь уже совершенно отчётливо слышатся боевые рога, горны и шум миллионов ног, марширующих навстречу вражеской стали. Битва пока ещё не началась, но в горле уже першит от поднятой в воздух пыли, что шлейфом взлетела на многие километры, возвещая последний поход величайшей армии. Рядом прошёл плечистый воин. На мгновение он повернул ко мне изъеденное беспощадным временем лицо, но ничего не сказал, только стукнул копьём по переливающемуся в последних лучах закатного солнца щиту и присоединил свой голос к остальным. Они пели о смерти, о том, как она прекрасна, если до этого тебе удалось пролить вражескую кровь. Точно так же сейчас вещали и птицы на деревьях, но вместо сияющих доспехов у них было пёстрое оперение, а вместо грозной стали и воинственно гремящей меди - когти и глотки.
Единственный живой среди полчищ уже давно почивших в земле, я шёл на битву, отгремевшую много лет назад, но оставившую неизгладимый отпечаток на этой земле. Теперь я понимал, почему дома в деревне казались мне живыми: балки, остатки стен, крыш и заборов облепили пернатые певцы погибели, и сейчас зловещей чёрной тучей они вздымались в истекающее кровью небо. Шагая на левом фланге, я сам не заметил, как снова вступил в лес, который должен был спасти меня, но теперь вряд ли мог являться достаточно надёжным укрытием. Идущие в бой солдаты как будто бы не замечали того, что у многих из них не хватает конечностей, что зубы их давно выпали или почернели, а глаза исчезли, став достоянием истории. Они всё равно продолжали идти, чётко печатая шаг и готовясь нанести смертельный удар врагу. С поля до нас уже доносился скрежет металла. Сквозь лесную стену мне иногда удавалось разглядеть ужасные картины расправы, которую птицы чинили над закованными в броню воинами: пернатые монстры выклёвывали им глаза, сдирали доспехи вместе с мёртвой позеленевшей кожей, разворачивали грудные клетки. А солдаты всё шли и шли на верную смерть, сверкая мечами и стараясь достать изворотливых исчадий ада, но те раз за разом ускользали от карающих ударов, и тут же ниспадали разящим небесным гневом на головы несчастных. И люди, и птицы, и сама земля - всё смешалось в этой противной самой сути природы битве ради смерти. Голоса птиц никак не утихали, напротив становясь всё переливистее, всё менее похожими на мелодию. Теперь они стали единым хором смерти, хором чумы, войны и голода. Ужаснейший оркестр, худший из всех когда-либо существовавших, потому что его музыка не создана, чтобы описывать прекрасные человеческие чувства и благородные порывы. Её задача в другом: показать нам всем, насколько порой ужасными бываем мы, люди, в своей неуёмной жажде убийства, в своей беспричинной вражде со всем живым в мире. Чувствуя, как гнев на своих же собратьев переполняет душу и разум, я начал истошно кричать, но никто не услышал меня за торжественными гимнами и шумом брани, за лязгом стали и воплями умирающих в страшной агонии солдат. Кидаясь то к одному воину, то к другому в попытке отвадить их от бесполезного сражения, я хватался за их ноги, руки, тянул за плечи, надеялся, что кто-нибудь из них внемлет моим словам, но разве мёртвые умеют слышать? Они только отталкивали меня, исполняясь животной ярости. Из их ртов по гнилым чёрным клыкам стекала кровавая слюна, истощённые дырявые сердца бились сильнее и сильнее с каждым новым шагом, потому что битва приближалась, вскоре они сами присоединяться к своим товарищам на поле брани, лягут с ними в землю, хотя смысла никакого в этом и нет. Но никому из бравых воинов не было суждено сегодня на закате выйти из леса. Деревья вокруг ожили, а то, что раньше казалось листвой и иголками, слетело на нас многоголосым ураганом, сметая на своём пути и живое, и мёртвое. Вокруг забушевал вихрь смерти, безумная пляска, в которой жажда жизни уступала желанию умереть в бою. Тех, кто ещё недавно маршировал рядом, раздирали в нескольких метрах, летали оторванные руки и ноги, мертвецы кричали, и в этих возгласах мне отчётливо слышалось удовольствие, им нравилась боль, им нравилось умирать в этом лесу, на земле, усыпанной сухими монетами осенних листьев. Никто не пытался бежать, никто не хотел для себя спасения, и если им удавалось ещё стоять после всех полученных ран, хотя внутренности уже и волочились за ними в грязи, перемешавшейся с кровью, то они с отчаянием кидались в новую схватку. Каждый из них сегодня боялся не умереть, боялся жизни.
Бойня утихла к утру. Воспалённое и истощённое сознание оставило меня около полуночи, потому что больше я просто не мог ни слышать, ни видеть чудовищной фантасмагории битвы людей и птиц. Свалившись в какую-то канаву, мне довелось пребывать в блаженном забытьи до рассвета. Перед внутренним взором всё равно то и дело возникали ужасные картины вечера, особенно тысячи безглазых лиц с разверстыми ртами, что были обращены ко мне в немой просьбе разделаться с беднягами прямо сейчас. Но тот, чьими глазами я смотрел тогда на мир, выбрал куда более изощрённый способ убийства, чем обычная казнь, и каждый из воинов был неимоверно рад этому. Одобряющий воодушевлённый клич до сих пор часто является ко мне в самых страшных ночных кошмарах, но тогда мне просто не хватило сил проснуться, а потому снова и снова я переживал все ужасы казавшегося бесконечным похода и завершающей его битвы. Мирная тишина, залитая невесомым лёгким светом солнца, казалась мне блаженной, потому что поглощала металлический шум ржавых мечей и наконечников стрел, что никак не хотел просто оставить меня в покое.
Подняться вышло не сразу, да и то при помощи ствола близ стоящей сосны, тянущейся к лучам восходящего небесного светила. Листья и одежда моя промокли почти насквозь, пропитавшись сказочной эфирной дымкой рассветного тумана. Жизнь здесь оживала, мне даже удалось заметить где-то в чаще леса лося, что деловито выглянул из-за дерева, но тут же поспешил скрыться подальше от страшного места. И только самых видных обитателей обыкновенных лесов, птиц, видно и слышно не было, чему я в душе искренне радовался. Оперённые монстры сейчас отдыхали, спали и набирались сил, чтобы вечером снова устроить беспощадную мясорубку с теми, кто настолько хотел умереть, что теперь все они обречены расставаться с жизнью вечно, в тройном размере получая столь обожаемую боль. И с первыми гранатовыми лучами солнца птицы вновь поднимутся в небо, рассекая острыми крыльями извивающееся в муках небо. Нужно скорее уходить. Найдя в нескольких метрах от себя походную сумку, я заглянул в неё. Гнилые яблоки всё ещё лежали там, измазав всё внутри, но я был безмерно благодарен им за услугу, которую они мне оказали, а потому пообещал себе, дойдя до ближайшей реки, вымыть суму, найти в том месиве семена и оставить их на берегу в память о том, как они спасли мне жизнь, будучи даже более живыми, чем те люди много лет назад.
Перекинув ремень через плечо, я хотел было направиться уже в путь, предвкушая новые испытания и странности, которые в большинстве своём не подлежат записи, а потому уйдут вместе со мной в могилу, когда мир устанет раскрывать свои многочисленные тайны перед излишне любопытным взором одинокого человека, но что-то случайно попавшее в поле зрения остановило. Я прищурился, чтобы разглядеть поподробнее ту странную вещь, что подсознательно заинтересовала меня. Это был небольшой, примерно до бедра, надгробный памятник, какие обычно ставят на братских могилах, однако сооружён он был не из камня и даже не из дерева, а из тоненьких птичьих костей и черепов, слепленных грязью, глиной и пухом. К нему же неизвестным образом был приделан и кусок коры, на котором я с удивлением обнаружил странные закорючки, удивительно напоминающие следы когтей различных птиц. По спине отчётливо пробежал холодок от воспоминаний о том, как эти безобидные певцы жизни накидывались на своих противников, терзая истлевающие тела. Но даже они, эти бездушные чудовищные твари возвели своим собратьям монумент, который увековечивал сомнительный подвиг. А люди, венцы творения природы, всегда мнящие себя великодушнейшими и умнейшими из всех живых существ, отправили на смерть бесчисленное воинство, которое сейчас лежит где-то под моими ногами лишь затем, чтобы потом подняться. Для них нет памятников, их никто не похоронил, потому что все до единого тогда погибли, ведь дома их живыми никто не ждал: вернуться значило опозорить всю свою семью на столетия. Они настолько хорошо воспитали в себе злобу, что даже прелестные пернатые ополчились против них.
Вынув из кармана небольшой рукодельный амулет из чёрного воронового пера, я положил его перед памятником, после чего отправился в путь. Времени и так было потеряно слишком много, хотелось есть, но охотиться в здешних местах не стоит. Вскоре птичью могилу от меня заслонили деревья. Дорога давалась на удивление легко, но вечером, находясь уже далеко от поля боя и деревни, заселённой птичьим народом, я снова услышал крик ворона. Армия приближалась, но теперь это была уже не моя битва.