Аннотация: Прикольное эссе об одном из иностранных журналистов. Вообще-то, если честно, то это, скорее, этюд.
КОСТАС
Исторически сложилось, что все наши путчи, перевороты революции и прочие хренации застают меня в состоянии жестокого, иногда - жесточайшего похмелья. В первый раз это было так: Вечером я, наконец, попал от Дарюса домой. Дарюс живёт в Вильнюсе, а я - в Москве. О том, что я дома, узнал наутро, когда переполненный восторгом вперемешку со страхом голос Терри вещал в телефонной трубкие о смещении президента, ГКЧП, и военном положении. Потом голос в трубке заменили, и наш корреспондент, неподражаемый Бэрри Питерсон немедленно призвал меня на работу. Это был раз.
Два случился, когда я покинув CBS-news, в тщетной надежде обрести славу и почитание в качестве независимого журналиста, оказался в Reuters-television.
Примерно через восемнадцать месяцев безупречной службы в конторе, моё расслабленное тело призвали на службу. Не помню, кто позвонил мне тогда - вряд ли Аня - она, скорее всего, вносила беспорядок в нервную и бестолковую работу нашего старейшего в мире агентства. Наверное, это был Глеб - только он, солнышко продюсерское, догадался прислать за мной машину. Добрых людей завсегда больше, чем злых.
И вот, я сижу в холле агентства, передо мной огромная бутылка минералки, а на полу, обнюхивая объективом стерильную стену "Редисон-Славянской", притулилась тяжёлая железная камера. Поднять её мне, конечно, не по силам, но мы здесь не для работы. Мы тут на крайний случай. НЗ.
Потянувшись слабой, дрожащей рукой к бутылке я впервые увидел его. Скорее, всё-таки не увидел, а услышал. Отчётливо различать что-нибудь глазами я был просто не в состоянии. Истеричные голоса спускались сверху - оттуда, где сидели продюсеры. Видимо, собачились они долго и по делу. Анин голос скрипел лаская ухо польским акцентом:
- Нет операторов! Никого нет! Иди на крышу и снимись там на фоне...
- Где ты увидела фон? Там только сиротливая камера, замотанная целлофаном! И дождь.
Этот голос я слышал впервые. В отличие от усталых интонаций пани шефа, он нёс в себе яростный напор извечного "надо". Да и акцент, или трудноуловимый дефект речи тоже был незнаком. С превеликим трудом я приподнял голову. По лестнице спускалась Аня с немилорожим детиной средних размеров. Лицо немилорожего было в каких-то странных вмятинах, на лбу, слева от линии отрыва, сидела естественного происхождения шишка, а на носу - очки. Тоже, видимо, естественного происхождения. Аня устало спросила:
- Что значит "сиротливая"?
Но детина уже не обращал внимания на пани шефа. Он увидел меня, и цепким взглядом профессионального репортёра опознал в мающемся с похмелья несчастном человеке оператора.
- Вот, - взревел он бульдозером, тыкая в мою сторону пальцем. - Вот сидит оператор и ничего не делает!
Я умоляюще посмотрел на Аню.
- Это наш НЗ. Ты же видишь, в каком он состоянии! Температура под сорок...
Но детина уже схватил меня за руку и потянул к лестнице:
- Меня зовут Костас, я корреспондент греческого телевиденья...
Так я познакомился с Костасом.
Через два часа мы были в Останкино. У Костаса наличествовала фляга водки, и теперь камера сама легко запрыгивала на плечо. Ехали мы не шибко - Костас был греком, отягощённым любовью и знанием России. Ничего особенного мы там не пропустим, зато будем живее всех живых. Помимо всего прочего, он ещё и помнил наизусть все первоисточники. Ему даже удалось запустить в повседневную речь своё крылатое выражение: "У нас есть повод, почему бы нам не выпить".
Вернувшись с места событий, я был немедленно отправлен отсыпаться в гостиничный номер, закреплённый за агентством. Но перед этим, пани шеф, предварительно обнюхав меня, со словами: "Ах, этот невыносимый греческий варвар", обыскала меня. Никто на свете не достиг такого совершенства в обысках, как журналисты. Наутро предстояло болеть "синдромом третьего дня", и единственное спасение - пятьдесят капель. Через десять минут после обыска, дверь в тёмный номер открылась, и появился Костас. Он положил свою фляжку в мой холодильник.
Однажды мы - я и три конкурента - возвращались с очередной "боевой вахты". Возвращались с тяжёлым сердцем и грузом двести - телом погибшего журналиста. Самолёт улетал в полдень, и в семь утра я пошёл будить Костаса - он тоже, вроде как, собирался. Представьте: пасмурное утро, солнышко только поднимается, промозгло, в сарае стоит гроб-самоструг. Захожу в комнату, где храпит Костас. Бужу. Он смотрит на часы и говорит:
- С дубу рухнул?
- Так ведь самолёт, гроб...
- Ну и забей. Отвезём, когда проснёмся. Всё равно, без посольского хмыря багаж на борт не примут.
И тут же заснул.
Полдень. Злые и выпотрошенные, мы стоим в очереди за билетами. Самолёт ещё не вылетел из Москвы, а груз на борт не берут ни под каким предлогом. Выхожу перекурить. К зданию аэропорта подъезжает стреляющий глушителем по прохожим "Москвич". Прохожие шарахаются. Из машины степенно выходит наше греческое чудо - Костас. Берёт меня под руку и тащит в ментовку. Через три минуты у нас на руках пять билетов, и сообщение о том, что на борту вылетевшего самолёта представитель посольства.
Мы расположились в непосредственной близости от места действий. Расположились - потому что "так жить нельзя" (С. Говорухин). Представьте, напрягите воображение или ещё что-нибудь: летний лагерь борцов. Хибарки, на шесть коек каждая и душ. А нас - двести. И на улице февраль. В каждой хибарке по керосиновой печке, доставшейся стране в результате репараций. Прямым ходом из Бухенвальда. Два раза в день сгоревшая солярка почему-то перестаёт выходить из домика штатным образом - через трубу. Жертвы нацизма задыхались и умирали в страшных мучениях. Мы же продолжаем монтировать, есть, спать, ругаться, пить. Не открывая окон, потому что на улице - холод собачий.
В ту ночь печка работала плохо - ни одной струйки газа не прошло мимо трубы, а мы, как набегавшиеся детишки, мирно сопели носиками. На кроватях, на полу, на столах - на всех горизонтальных поверхностях. Утром вставать. Три часа ночи. Самый сладкий сон. Спят даже зарядники и монтажки. И вдруг, с диким грохотом распахивается дверь, включается свет, и переступая через спящие тела, в домике-хибарке появляется Костас. Выйдя на середину, он объявляет: "Привет. Я приехал. У нас есть повод, почему бы нам не выпить?"
Однажды утром к нам пришли бронежилеты и каски. Не своим, конечно, ходом. Их притащил очередной сменщик, вместе с инструкциями и требованиями страховой компании. "Все сотрудники должны...". Ну, к этому нам не привыкать. Мы всегда должны. Смотрю на автографы. Броники и каски покупал, судя по документам, наш "биг-босс" Майк Пейн. Это у него не кличка такая, это его на самом деле так зовут.
Ну, броник - в нём даже теплее. Хрен с ним. А вот каска - такое можно придумать только в Лондоне, причём, в очень богатом районе. Никак им неймётся, никак они понять не могут, что в касках ходят солдаты - главная, единственная цель на войне. Обиженный Костас (ему никаких подарков не прислали) шевеля губами, изучает инструкцию к flag-jacket “Eagles”. Осматривает. Чмокает, от удовольствия закатывает глаза. Потом говорит:
- Пошли проверять.
- Чего проверять?
- Сделаем этим х... чек-ап. Или ты полагаешь, что они придают тебе мужественности?
Грозненский рынок. На нём можно купить всё. Но мы ничего покупать не собираемся - мы несём "средства индивидуальной защиты" на проверку. Костас рассказывает, что поссорился с женой (она у него, как впрочем, и всё остальное - русская), пропил на спор телевизор соседа и собирается на зимовку в Арктику. Короче, как обычно, много и смачно врёт.
На базаре он ещё раз, на всякий случай, разворачивает инструкцию.
- Всё правильно, если мы повесим его вон на то дерево, то это и будет тридцать футов. То есть, десять метров на человеческом языке. А каску поставим здесь.
Рынок временно прекратил работу. Всем интересно, что же учудят сегодня зарубежные корреспонденты.
Костас берёт рулетку, сверяясь ещё раз с инструкцией. Потом подзывает бородатого парня с автоматом, и задушевно так молвит:
- Каску видишь, друг?
- Ага.
- Попадёшь отсюда по каске?
- Угу.
- Тогда давай, сандаль ей в бочину!
Последних слов никто не услышал. Бородатый парень выпустил короткую очередь, а над рынком полетели ошмётки патентованной английской каски. Я поймал ремешок и, почему-то - обрывок бумажного вкладыша со словами "Гарантируем стопроцентную защиту от..."
Костас взял бумажку, довольно хрюкнул, и спросил:
- А кто за них отвечает?
- Судя по бумагам - страховая компания.
Костас так и засиял - полторы тысячи баксов за flag-jacket “Eagles” он отвалить не мог. Нету столько денег у греческого телевидения. Бородатый парень куда-то слинял, и мы подошли к ближайшему лотку. По дороге Костас сказал:
- Испытания продолжаются.
Миловидная хозяйка ларька с удовольствием одолжила нам "Калаш". Костас долго смотрел на автомат, потом подозрительно спросил:
- А это точно 5.45?
Сидящий рядом пожилой дядька проакценил:
- Обижаешь, дорогой! Это - 7.62.
Костас с сожалением вернул машинку девушке, но тут народ, заждавшийся продолжения цирка изрыгнул из себя именно то, что было нужно. Я заглянул в ствол, отстегнул приклад и собрался уже было пальнуть, как грек отнял у меня ствол и сердито засопел:
- Ну, соображать же надо! Пойдём круг на броне нарисуем, сверимся с инструкцией! Не дай бог испортим такую дорогую и нужную в хозяйстве вещь!
Он рисовал круг, а я держал машинку. Потом сверились с инструкцией. "С расстояния в десять метров титановая пластина великолепного бронежилета "Иглз" выдерживает прямое попадание из автомата Калашникова калибра 5.45. В нашем бронежилете вы ощутите..."
Мы отошли на десять метров. Народ расступился. Костас протёр очки, прицелился, и с криком "За матушку Россию!"... длиннющей очередью развалил патентованную и дорогую американскую броню пополам.