Прожив тринадцать летушек на чужбинушке, изностальгировавшись в доску, в клочья, в пух, в прах, тянувшаяся на родину до полного истончения телесного стебелька и звеняще-обрывного перетяга душевных струн, забил-таки для меня набат, забасили тревожно князеигоревы бояре, оповещая о бедствии моего Дома: "Мужайся, княгиня, недобрые вести тебе мы несём..."... Мир рухнул...
Домом всегда могла назвать только тот совсем небольшой зелёненький, с четырьмя фронтальными в наличниках окошечками махонький деревянный домик, где была безоговорочно счастлива в детстве, где поскрипывают деревянные желтоватые полы, где я первая жмурилась от утренних солнечных лучей (не оттого ли до сих пор люблю вставать с восходом), где летом пахло собираемой Мамулей мятой, липовым цветом и ещё чем-то всегда сушимым и чуть горьковатым, а осенью - антоновскими яблоками и свежевыкопанной картошкой, где я боялась грома и укрывалась от всех неудач. А в звенящей тишине - вдруг собака залает или чей-то петух проголосит фальшиво...
И вот я возвращалась... В туда, к антоновским яблокам, где Беда заголосила во всю мочь своих испепеляюще-лужёных связок! На спасение! На спасение младшенького побрито-лысенького Братика. Он, генерально-директорствующий, вечно без шапки, вечно с чужими тётками, с внебрачными детьми, с давно уже минорным бемолем и мной, несогласной со всеми этими ужасами, перешёл дорогу кому-то из администрации... И порысила я по всем по дорогам: спотыкаясь, падая, обдирая коленки, разбиваясь на прямой отчаянности, умирая в каждой колдоёбине и воя от нестерпимой боли безысходности. Забытьё ночей не слало никаких надежд на спасенье... и снилось только: зал суда, по стенам стоят какие-то люди, сидят в шапках "правосудия" и в мантиях за обманными поддереводелочными столами - все Враги! И я - волчица: рычащая, с оскаленной пастью, зубами в крови, вокруг стоящего посередине - одного-единственного - кругами, со скоростью как рапира в руках у фехтовальщика над головой , чтобы ни одна капля дождя не упала, чтобы никто не смог даже приблизиться, с телом, звенящим от напряжения как перед последней схваткой, с остервенелыми глазами: НЕ ПОДХОДИ! ЗАГРЫЗУ! НАСМЕРТЬ!!!...
"...Слышим лишь ключей постылый скрежет
Да шаги тяжелые солдат..."
Миленький мой Братик, родименький мой Лысик, я пишу тебе в диезное небо, мы сплетаемся однокровными костяшками пальцев сквозь стекло. И я венно слышу, как ты молчишь, как взбегает вверх отчаянье, до сухохрустного всхлыста, до спазмического забытья. Я не трясусь. Нет. Это мои стрижиные взмахи, чтоб в окуренно-бездыхном мешке тебе было что вглотнуть, чтоб долетели к тебе мои силы. В пылинке - к пылинке, в пёрышке - к пёрышку, сквозь железный сцап ощетинья - в одеяло в февральской студёной ночи, на продрогшую монотонь съёжившегося безвременья - Тебя. Мягким, тёплым, ласковым, крылиным, окрыляющим покровом. Чтобы от крыл моих пришли силы тебе в рассвет - силы для борьбы и для движенья. Чтобы, укрытое, зёрнышком зародилось Начало. Чтобы, сначала маленькое, росло оно дождями моих слёз и вдохов, росло, и выпрямлялось, и пробивалось. Разобьюсь я и в капли дождя... Ты же помнишь? У нашего Мамульчика был старший Брат - большой такой и очень добрый: глыбная душа в шлёпанцах. Он тайно отдавал ей "свои" колбасу и семечки в те полуголодные пятидесятые и неуклюже-нежно ограждал от шинельно-суконного одеяла, грубившего своей колючестью на кожную нежность Сестрёнки и не дававшего ей спать...
Как-то вечером тревожно звякнул внутренний колокольчик: "С Борисом - беда!". Это был инстинкт дикого зверя, безошибочно ведший её по петляющим улочкам: одна в другую, развлетвляясь, сходясь и снова уходя, но для неё - только в одном направлении - туда, где удар следовал за ударом и хруст сломанных костей не оставлял никакой надежды... Били его трое - самого любимого, самого сильного и самого слабого Братика, лежащего ничком в кольце. Трубно взвыв, в одном нечеловеческом прыжке, звенящей мускульной тенью Надежда врезалась клацнувшими зубами в чью-то мягкую телесность, и из зависших мгновений вырывался только поток яростного возмездия и треск разрываемого мяса в последней схватке - НАСМЕРТЬ!!!.. Пустотный звон врезался в уши, дрожь ещё прокатывалась по телу, но только один прерывающийся хриплый голос в опустевшем пространстве вернул слёзы: "Сестрёнка ...... моя ....". Ей было ей семнадцать - тощий газельный заморыш, щеголявший в его рубахах и вырабатывающая кряжисто-неторопливую морскую походку, оставшуюся у него ещё со времён служения на флоте. Он был очень большим и очень добрым...
Моя глыбная Душа, тону в ТВОИХ больших, всегда укрывавших меня от ненастий руках!.. Ты очень похож на ... Мамулю. Ещё я тоже в тебя - побрито-лысенька... Мы ...
Мы сдюжили тогда, и "за отсутствием состава преступленья" снова светит солнце Тебе в рассвет, а мне - в возвратный закат другого континента пропастной непреодолимостью. Отголоски твоих звонков "оттуда" всё ещё будят меня памятью горячечно-холодного пота: ношу передачки в то окно из мёртво-сцепленных ощетининных прутьев, в только руку протянуть шириной, стою в валенках в вонюче-хлопающем ужасе, смердящим унижением и безнадёгой. Брюки - одна штука, рубашка - одна штука, мыло... крупа... Не могу протиснуть куль в окошко - трясутся руки пропитой алкоголичкой. Говорить - только заискивающе-стеклянно столбенеть в глаза, чтобы, снизойдя, смилостивились над нами ... эти..., и те, которые повыше...
Мы сдюжили тогда, и ты вернулся в Стаю... Замороженным проглядом прошёл по мне фильм "Стая". Серебряковым зацепил - ломом по солнечному сплетению. Помнишь, как в юности мы с тобой обрывались у Шаламова и обжигались оттуда струей мочи надзирателя, сливавшейся нам на лицо?!!! В "Стае" в "это" - ИГРАЮТ. И выигрывает - один. И Ты - вышел этим самым Одним, который в закланье ... и меня. И Мы с тобой теперь НЕ ВМЕСТЕ - на разрыв аорты. На разрыв аорты же стукнуло в последней раз сердечко нашего Мамульчика... Стучит боль во все стены. И судорожными ночами я всё там же - в том "правосудном" зале, только гулко никого вокруг, и лёжа, с горько-воспаленными глазами и с пустотым звоном в повисших ушах... А ты - в Стае... "У-у-у, у-у-у", - вою я на луну...