La-Concha. Вк-2. Памяти Оталоры

В.К-2. ПАМЯТИ ОТАЛОРЫ

Мир существует, чтобы войти в книгу.

Малларме

Как говорит один автор: в рассказе я буду придерживаться реальности или, по крайней мере, своих воспоминаний о реальности, что, в конце концов, одно и то же...

Мария приметила его на одном из многолюдных студенческих семинаров: высокий, сероглазый, фигура слегка отяжелевшего денди былых времен, статность ожившего монумента. Палка, на которую он слегка опирался при ходьбе, но никогда не умещал на ней руки, садясь, выглядела стеком аристократа. А он сам - никак уж не старцем, хотя ему явно было не меньше семидесяти.

На первых занятиях он солировал перед ними, пока неучами: начитывал лекции, причем совершенно без записей. Хотя тема была из трудных: древнеанглийский и староисландский языки. Саги и обе "Эдды", Старшая и Младшая.

Отвесив финальный поклон, лектор вышел в дверь аудитории первым и начал спускаться по лестнице, почти не держась за перила и лишь слегка постукивая тростью по ступеням.

...Отец, последнее время совсем немощный, приучил Марию к настороженности особого рода. И когда лектор слегка поскользнулся на одной из ступенек и резко выпрямился для того, чтобы сохранить равновесие, ее рука отчего-то сразу оказалась прижата у него под свободным локтем.

- Благодарю вас, - он поглядел поверх ее волос и улыбнулся - удивительно: не лицом, как все другие, но одними глазами. - Я бы и сам: привык, знаете.

- Простите, - ответила она. Как всё же трудно соблюдать нужную меру учтивости в этой варварской стране, сказал бы отец. И как необходимо помнить, что ты еще и женщина, слабый пол, а не самурай, как на родине предков...

- Японка? - тихо спросил лектор. - Акцент.

- Наполовину.

- О, в Буэно - сильная диаспора детей Восходящего Солнца... Хорхе Луис.

Теперь придется представляться, иначе выйдет совсем уж неучтиво.

- Мария.

-Как, просто Мария? - он снова усмехнулся - и так приятно! Но какая горячая у него рука - через шелк прожигает. - Будто в этой... телевизионной серии. Не Мария Долорес, или Мария Аннунсиата, или Мария Ремедиос...

- Мария Фукимоти. Вернее - Фукимоти Мария. Имя традиционно ставят после фамилии, - слишком резко ответила она. - Мы из старых поклонников Белого Христа, в то время хватало одного подобного имени, чтобы...

- Его владельцу сгореть за истинную веру на высоком костре, - он посмотрел на нее внимательнее. - Держу пари, вы и по сей день на нем горите.

Как-то незаметно они оба оказались на ровной поверхности, вымощенной гладкими каменными плитами.

- Мне часто припоминают: преждебывший кровавый диктатор эмигрировал под крылышко бывшего. Из Золотого Перу в Страну Серебра. А теперь уж оба на том свете, - ответила она.

- Но он, вопреки всему, был для вас добрым отцом, - мягко возразил он.

- Да.

- Вот и держитесь этого, милая девушка. В конце концов, мы не знаем, чьи дела в глазах истории будут оправданы, а чьи нет. Лично я вообще сомневаюсь в существовании такой штуки, как история.

Мария не успела удивиться - он грузновато зашагал дальше.

Зато тут же подбежала Эстер - единственная девушка на курсе, с которой они уже успели хоть как-то подружиться.

- Ну, ты и отважная девчонка, - сказала Эстер. - С самим почтенным сеньором Хорхе почти на "ты" стала. Доном Каэтаном.

Испанское "Usted", которым лектор обозначил Марию в последней фразе, было куда менее интимным, чем в современном английском, который она знала тоже. Скорее "вы", "you", чем настоящее поэтическое "ты" - "thee", "thou". А, ко всем чертям эту лингвистику!

- Так кто же он - этот сеньор? Кроме того, что преподаватель?

- Директор Публичной Библиотеки. Представляешь себе, его за политику уволили и отправили в лагеря, только Эва, ну, покойная жена покойника, за него попросила. А теперь и все книги ему вернули. Кто же его сместит теперь, такого?

- Почему - сместит и что значит - такого?

- Сеньор Георгиус слеп на оба глаза - говорят, врожденная склонность, а взаперти еще обострилось. Да ты что, не заметила разве?

Но Мария вдруг вспомнила. Конечно же! Его стихи! Как это я не сопоставила фамилий - вот тупица.

"Укором и слезой не опорочу

Тот высший смысл и тот сарказм глубокий,

С каким неподражаемые боги

Доверили мне книги вместе с ночью..."

Поэт и прозаик. Мировая известность. Почти небожитель. И - обучает юношей и девиц полузабытым дряхлым языкам? Непостижимо...

Однако непостижимое продолжалось еще год. Вообще в продолжение всего того времени, за которое она окончила полный курс и заслужила докторскую степень по староанглийскому. Усердие и послушание - тому причиной и старые японские гены, и не менее древние иудейские: матери. Талант у Марии был свой собственный.

Разумеется, во время обучения она отвлекалась и на "романы" с молодыми людьми - однако ни один не задевал глубоко ни души, ни тела. И не смел отвлекать от изучения древностей.

Почти тотчас после торжественного выпуска ее пригласил к себе ректор.

- Если вы хотите, мы можем сразу предложить вам работу. Не такую уже высокооплачиваемую, но...

Быть секретарем, ассистенткой, возможно, и соавтором.

- Я согласна, - ответила она, едва услышав имя. Дон Каэтан. Георгий, попирающий своих собственных змей...

В доме сеньора Хорхе ее, заядлую книжницу, тем не менее потрясло изобилие книг. Высокие полки, закругленные поверху, стройные линии корешков, - фасадная часть небольшого органа, как в соборе. И - музыка, исходящая от них, неоформленная, без того четкого ритма, что звучал в древних висах.

Первое, что хозяин сказал ей после церемонии обоюдного представления, - это:

- Поезжайте в аэропорт и возьмите два билета на Майорку. Там живет мой добрый друг и удивительный писатель Роберт Грейвз. Заодно я вам выплачу кое-что из аванса - оденьтесь по своему вкусу, он превосходен. Имейте в виду: что на острове, что в доме самого Роберта, - везде царит полнейший матриархат.

- Почему вы такого хорошего мнения о моем вкусе? - спросила она и осеклась: не следовало даже и так, вскользь, касаться его увечья.

Дон Хорхе улыбнулся:

- Нам, слепым со стажем, легко по небольшой части составить впечатление о целом. Иногда я чувствую себя немного волшебником. Сказать, какие у вас волосы? Такой голос, как ваш, говорит мне, что они темно-каштановые, как эбен, и такие гладкие, что в их слитную массу можно смотреться, будто в агатовое зеркало.

Поднялся с места, расправил плечи, выпрямился, покрепче ухватив трость, и добавил:

- Как долго я сидел взаперти! Мария моя милая - ныне перед нами весь круг земной.

И они стали пересекать глобус по всем направлениям. Майорка, где обоими мужчинами ей была преподана наука о великой праматери людей - Белой Богине. Северная Америка, Мексика, Колумбия, Эквадор, Швейцария, Египет, Италия, Греция, Испания, Португалия, Япония...

Что приобрел ее мэтр в этих поездках, думала она. Шелест листвы, жар иного солнца, наслаждение от неведомых ранее запахов и звуков? Мир вокруг него казался безупречно богат и склонен к бесконечному разнообразию. Зачерпнув в одном месте пустыни горсть песка и высыпав в другом, отстоящем от первого на несколько шагов, дон Хорхе с гордостью сказал ей: "Я изменил Сахару".

Сам он также менялся: становился раскованнее, иногда - почти мальчишкой, как в этой сцене с песком.

Ну конечно, она записывала все его речения, с голоса переносила на бумагу рассказы и небольшие повести - диктофон у них как-то не прижился. Та насыщенность смысла, которой характеризовались его творения, не позволяла быть многословным.

Ну да, они много работали в соавторстве, даже перевели на испанский то самое "Видение Гюльви" великого Снорри Стурлусона, с которого началось ее обучение. Но книги его самого... Даже те, что стояли на близлежащих полках библиотеки в качестве самых любимых...

Никакое знание мертвых языков не спасало. Мария украдкой приникала к текстам, думая, что на сей раз они, наконец, раскроются перед ее мысленным взором или, будучи прочтены глазами, а не торопливо записаны с голоса, окажутся более доступными ее разуму - такой чистый и простой язык, такая сдержанная интонация, такие глубинные, спутанные смыслы.

Но, как и прежде, в них творились странные и удивительные вещи. Люди с горячей кровью оказывались персонажами тягомотного сна и взаправду в нем погибали. Танго простонародного, разудалого Юга перемежались песнями - милонгами, в ритме которых "куманьки" - компадрито кружили вокруг себя пышные юбки своих подружек; шляпы с широкими полями, лихо заломленные назад, смертоносный фасон, нож с деревянной ручкой, был заткнут за каждый пояс. Полки-соты великой Библиотеки простирались на бесконечное число миль вверх, вниз и в стороны, в их книгах были все представимые смыслы, но более того - непредставимая бессмыслица. Одни каменные лабиринты строились для того, чтобы спрятать, другие - чтобы обнаружить того, кто в них прятался: среди последних лабиринтов был такой, что состоял из прямой линии, единственной и непрерывной. Расходились и ветвились сюжетные ходы и тропы в саду. Пуля, пущенная в лоб, повиснув в воздухе, ждала целый год, пока расстреливаемый доведёт в уме до идеала драму, которую он писал - для себя или для Бога? Вечная монета переходила из рук в руки и никак не могла истратиться. Воин-завоеватель погибал, защищая осажденный его же товарищами город, аристократка выходила замуж за дикаря и пила свежую кровь из туши убитого им оленя... Человек мог хранить в памяти всю историю человеческого рода, монета - все комбинации прошлых и будущих событий, хрустальный глобус (место, где, не смешиваясь, находятся все места земного шара) - неотшлифованное сырье для таких комбинаций.

Иногда Мария сама казалась себе книгой, закрытой для понимания. Еще чаще - неграмотным китайцем, заточенным в башне, полной рукописей, что надеется неким мгновенным наитием постичь их начертания и смысл.

- Виной тому - моя ненасытная, моя проклятая эрудиция, - смеялся дон Хорхе, застав ее за очередной попыткой вникнуть в суть заумных писаний. - Я лет с четырех напрягал своё зрение книгами и так ими пропитался, что они образовали во мне некий многоцветный сгусток. И вот теперь мне только и остается, что ловить его искры и пытаться закрепить их на листе буквами и знаками. А смысла знаков я порой не улавливаю и сам.

И еще он говорил:

- Вы, Мария моя, похожи на нечаянный солнечный блик, что скользит по истрепанным книжным корешкам, выхватывая то один, то другой по своему произволу. Солнце ведь не способно размышлять над выбором.

Иногда он, необидно потешаясь над нею, перечитывал свои творения наизусть - тогда ей отчего-то казалось, что она постигает смысл чем-то большим разума и что покров тотального непонимания вот-вот прорвется. Иногда почти украдкой прикасался к ее одежде - сильные шелковистые пальцы, как и в самый первый раз, казалось, проникали через ткань туго затянутого плаща и рукав платья до самой кожи, их тепло - еще дальше.

Дон Хорхе нередко посвящал Марии свои писания - как высокочтимому соавтору и спутнику в тех странствиях, без которых не было бы и самих книг. Поистине казалось, что ее присутствие подарило ему ту свободу передвижения, какой он не обладал в зрячей жизни.

"...Всякий подлинный дар, - написал он однажды на первой странице гранок, - акт взаимности. Дающий не теряет отданного, тот, кто берет, - оказывает царскую милость... Посвящение книги - действие магическое, но в то же время - самый щедрый и веский повод вновь произнести дорогое имя. Вот я его и произношу: Мария. Сколько рассветов, сколько садов Востока и Запада, сколько Вергилия! В мое посвящение входят олени в садах Нары, пронзительный крик муэдзина, звездные сумерки, одинокая ночь и многоликие зори, книги и гравюры - всё то, что уносит забвение и преображает память. Я повторяю: отдать можно только то, что всегда принадлежало другому. В этой книге собрано то, что и так было твоим".

Эти слова сохранились навечно.

В чем-то я даже рад, что ослеп, - говорил он Марии. - Это происходило медленно, годами - будто плотный серый туман окутывает предметы. Испугаться просто не успеваешь.

- Что, снова один из твоих временных парадоксов?

("Usted", всегда лишь одно "Usted", помни...)

- Конечно - кто я без них? И, кроме того, за годы темноты я лучше узнал людей. Знаешь, они ведь очень добры к слепым. Иногда сами того не понимая. Таким, как я, не требуется дешевого снисхождения...

- И мировой славы не нужно? Я поняла, что ты бегаешь не к ней, а от нее - по всем этим кормушкам для современных паломников.

- Снова парадокс. Уже твой собственный.

- У меня был хороший учитель.

- У меня тоже. Моя благословенная старость.

И процитировал собственные стихи:

"Старость (как ее именуют другие), -

это, наверное, лучшее время жизни.

Зверь уже умер или почти что умер.

Человек и его душа остались".

Дону Хорхе становилось всё труднее переставлять ноги - с туристическими похождениями уже давно было покончено, остались только книжные. Как-то однажды он зазвал Марию в свой кабинет, когда еще было рано приступать к их совместной работе.

- Я хочу задать тебе один вопрос: может статься, неуместный, возможно - необычный. Имя твоего почтенного отца уже давно не нуждается ни в проявлениях твоего мужества, ни в твоей защите: оно погребено в песке прошедших лет. Не хотела бы ты взять мою фамилию? Мария Каэтан.

"Он знает, хоть мы трое постоянно обходили этот вопрос, он, я и лечащий врач, - поняла она. - Рак. Восемьдесят шесть лет и рак печени".

- Подумай, Мари, я тебя не тороплю. Дело в том, что я постепенно стал если не живым божеством своей страны, то, во всяком случае, предметом высокопарных споров о том, что означают те или иные мои творения. А ты никогда не относилась ко мне с пиететом. Не молилась, как на храмовый образ. Одной тебе я могу с чистой душой вручить всё своё. Ну и себя самого в придачу. Ты согласна?

Что можно было ему ответить?

Она сказала "да".

- Не надейся, - поспешно добавил он, - что я вскорости избавлю тебя от хлопот, приличествующих супруге. Мы отличаемся отменным долголетием. Матушка моя умерла почти девяноста лет от роду, а бабушка не дотянула до столетия одного дня - и лишь потому, что правительство решило заранее отметить старейшую в стране сеньору особым чествованием.

Через неделю дон Хорхе и Мария повенчались в соборе святого Георгия.

Говорят, что они сполна овладели друг другом - если человек вообще может чем-то владеть и что-то потерять.

Потерять. Ибо такого рода свадьбы плавно перетекают в панихиду...

Менее чем через два месяца хрупкая молодая женщина в том же соборе святого Хорхе Драконоборца слушает слова заупокойной службы, стоя впереди многочисленного собрания. Не самыми обычными были слова проповеди отца Хулио, но еще больше - те строки, что ее завершали:

"....Я иду к моему средоточью,

к окончательной формуле,

к зеркалу и ключу.

Скоро узнаю, кто я".

Это были последние стихи дона Хорхе.

Дома сеньора Мария Каэтан, вдова писателя с мировым именем, заходит в кабинет супруга. Всё чисто и почти стерильно, как бывает после долгой болезни хозяина, тоскливых хлопот по устройству прощания, многолюдства поминок - и тотального конца всего мира.

Но вот странно: отчего ни она сама, ни кто-либо другой не заметил небольшой книжки, перегнутой по корешку и лежащей плашмя посреди рабочего стола?

Женщина в черном берет книгу в руки, вслух читает название старого рассказа:

УЛЬРИКА

Сюжет таков: главный герой во время путешествия в Англию встречает прелестную молодую скандинавку, как бы сотворенную из нежного серебра и ярого золота: белокожую и белокурую. Черное платье, выражение спокойной тайны в точеных чертах.

Его имя - Хавьер Оталора, она называет своё - Ульрика. Просто Ульрика...

Однако герой прозревает в ней бессмертную валькирию, возлюбленную героя Сигурда.

Она обещает ему, что они будут вместе: нечаянный, драгоценный дар для такого старого холостяка, как он.

- Это похоже на сон, а мне никогда не снятся сны, - отвечает Хавьер. Бок о бок они идут по зимнему берегу ручья к маленькой гостинице в небольшом городке, и Ульрика говорит ему:

- Сейчас запоёт птица.

Через небольшое время и в самом деле слышится трель.

После этого происходит такой диалог пожилого Хавьера и юной красавицы:

- Говорят, что обреченные на смерть могут предсказывать будущее.

- Я и обречена, - отвечает девушка.

Немного погодя он снова говорит:

- Ты держишь себя так, будто ты Брюнхильд и между нами обоими лежит меч, - продолжает он.

- Там, куда мы идем, его не будет.

И оба продолжают путь.

В маленькой гостинице - комнатка под самой крышей, ключ в замочной скважине, темно-красные моррисовские обои с изящным рисунком, зеркальная полировка широкой кровати. Время течет, как песок. Тихий снегопад засыпает следы прежних вещей, творит всё новое. Вскоре исчезают ключи и зеркала, меча нет между им и ею - одна нежность. Век за веком длится во тьме их любовь.

Финальная фраза ударяет Марию прямо в лицо - и мгновенно проясняет всё, что было записано ею с глуховатого старческого голоса, всё втиснутое черными типографскими буквами в чистый белый лист. Так ученик сэнсея годами бьется над смыслом коана о хлопке одной ладони - и вдруг ни с того ни сего в один-единственный сияющий миг постигает свою природу Будды.

... "Ты рядил меня в яркие платья всех твоих героинь - кротких, заносчивых, необузданных, несущих погибель сильным мужам. На всех лугах и площадях, во всех комнатах и на всех ложах ты предавался любви со мной, воплощенной в сотни разных образов - так живое золото принимает любой чекан. Твой царственный профиль отныне станет чудиться мне на аверсе любой монеты; у каждого пассажира, что сядет напротив меня, окажется твоя гордая повадка. Твое сердце, о моя любовь, расплескало себя по всем кольцам и завиткам Дома Секиры. В сотах Библиотек Вавилона хранится мёд древних и новых сказаний, код твоего земного бытия - всё это сказано об одном и том же. Между взмахом косы и ее ударом - целая жизнь, полная чистейшей прелести. Ветер раскидал по Саду Расходящихся Тропок листки, исчерканные твоей торопливой рукой, - я должна собрать их все в одну великую Книгу. Ибо с этого дня я одна - хранительница всего твоего".

.... Подтянутая сухопарая женщина лет шестидесяти с лишком стоит у надгробного камня - она приходит сюда так часто, как только может. Мария Каэтан по-прежнему холит свою, казалось бы, неподвластную старению кожу - лепесток розы, что лишь слегка приувяла от солнца, - гладко, волосинка к волосинке, причесывает совсем уже седые, белого золота волосы и одевает себя в мягкие, шелковистые одежды простого и изящного покроя - как в те времена, когда ее возлюбленному были даны лишь четыре источника ощущений из пяти.

- Я по-прежнему только хранительница, - негромко говорит она. - Я собираю и издаю, завершаю и подвергаю толкованиям. Езжу по всем тем землям, где мы были с тобой вместе. Возвращаюсь в города, где мы жили, чтобы устроить еще одну выставку или организовать новый музей. И, знаешь, я ошиблась. Чем дальше, тем меньше я понимаю в тебе и твоих трудах - я так думаю, скоро не смогу прочесть вообще ни одного слова. Но ведь теперь это совсем нестрашно, правда? Теперь, когда мы...

Тихий смех слышится ей, и невидимая улыбка - одними глазами - сквозь покровы касается ее сердца.

Старая женщина уходит.

Теперь видно, что на камне нет ни узоров, ни дат, ни пышных имен.

Только два слова эпитафии пробиваются сквозь густую зелень мха и травы:

УЛЬРИКА - ОТАЛОРЕ

Примечание. Эта историческая фантазия основана на фактах из жизни очень известных лиц, причем достаточно хорошо узнаваемых теми, кто увлекается латиноамериканской литературой, магическим реализмом, постмодерном, журналом "Ла Конк" и прочая. Именно поэтому имена обоих изменены - однако лишь поверхностно. В их жизни было не так много мелоса, зато, я думаю, куда больше драмы, чем у меня.

Да, девочки. К истории примешались профессор А.Ф. Лосев, его жена Тахо-Годи, история с лагерями (Дон сидел в простой тюрьме) и ходатайство Крупской.

А милонга - это не танец, а песня для него. И насчет Дона я, снобуля этакая, не объясняю в основном из деликатности: неловко навешивать на человека любовь, если ее, может статься, и не было...

Комментарии: 82, последний от 05/03/2011. © Copyright La-Concha Размещен: 24/11/2010, изменен: 02/12/2010. 23k. Статистика. Рассказ: Проза Рассказы, поданные на конкурс		Оценка: *8.003** Ваша оценка:

La-Concha : другие произведения.

Вк-2. Памяти Оталоры