Каждая осень - особенная. И чем больше лет за спиной, чем больше проседи в волосах, тем ярче и сочнее охра, укрывающая псковские леса, тем ниже склоняет тяжелые стебли пышная пшеница, тем мрачнее тучи, заполонившие небо; и все чаще и чаще, кажется, разрождаются холодными ливнями негожие небеса. Даже ветер, озлобившись на ушедшее лето, рвет шапки с крестьянских голов как-то по-другому, иначе, чем в прошлом году. Унылая пора, но есть в ней какой-то шарм, искус, притягивает чем-то хлюпающая земля, промозглая утренняя морось, светлая грусть по улетающим на юг птицам. Возможно, это стучит в душу старость - тоже осень, но жизни.
Говорят, будто бы русские любят быструю езду, изматывающую скачку на пределе сил, когда лошадь зачастую падает замертво, не выдерживая бешеного темпа, когда ветер бьет в лицо, а по сторонам, превратившись в одну аляповатую картину из мешанины деревьев и домов, поспешно мелькают версты. Как бы то ни было, но в силу своих зарубежных корней Александр Сергеевич Пушкин к сим забавам относился довольно прохладно; более того, на тряской дороге, по которой кучер сломя голову мчал коляску, его начало мутить; но в округе было неспокойно: разбойничьи ватаги, пользуясь стянутостью жандармерии и царских войск к столице, распоясались и случалось даже нападали на отдельные усадьбы - посему спешка была необходима. Слава богу, пока что всяческие напасти Пушкина обходили стороной, но надеяться всю жизнь на благосклонность высших сил - дело опрометчивое. Александр Сергеевич склонился к бортику и страдальчески вздохнул. Он привык терпеть.
Который год владело им странное отупение всех чувств, меланхолия, граничащая с депрессией; иногда ему даже казалось, что он умер и теперь вся жизнь его - сон, обычный сон.
Умереть. Умереть и видеть сны.
Приехали под вечер. И лишь всхрапнули кони, усмиряя горячий нрав, жаждущий новой скачки, а уж мигом зачавкала тягучая глина разбитой дороги в такт размашистому бегу Пахомыча. "Барин! Барин!" - как обычно, в голосе старого управляющего слышались одновременно и истерические нотки предвестника конца света и примесь облегчения, что вот наконец-то все будет по-прежнему, барин во всем разберется. Александр Сергеевич, вздохнул, распахнул дверцу коляски и, вздрогнув от внезапно пронявшей тело прохлады, ступил в лужу, раскинувшуюся под ногами. Брызнуло во все стороны.
- Что опять стряслось, Михаил? - спросил он, тщетно стараясь отряхнуть плащ от налипшей грязи.
- Барин! - Пахомыч подлетел к хозяину и склонил кудлатую голову, по холопской привычке не рискуя смотреть в глаза. - Беда, барин! Машина ваша, что вы в позапрошлом месяце для пшеничной уборки смастерили...
- Что с ней? - Александр Сергеевич выбрался на каменную дорожку, ведущую к усадьбе, и в сопровождении лопочущего слуги стремительным шагом направился к дому.
- Так давеча пустили мы ее, как вы и велели. Поначалу-то, шибко хорошо шла, загляденье просто: колосья знай себе вылетают... Да только, как край поля-то обозначился, Тихон вдруг всполошился. Кричит: "Как, мол, братцы, остановить-то?.."
- Я же показывал, - простонал барин. - Там специальный рычаг...
- Так-то ж вы, барин! - развел руками Пахомыч. - А то неграмотные мужики... Дело, стал-быть, дальше так сложилось: потащило Тихона с этой машиной на соседские имения...
- К Осиповым, что ли? - Александр Сергеевич остановился на пороге и строго взглянул на слугу, отчего тот стушевался и начал мямлить. Пришлось прикрикнуть - лишь после этого Пахомыч с горестным видом продолжил:
- К ним, родимым. Вы, стал-быть, барин, дома у себя письмо их застанете, где они тщательнейшим образом перечислили убытки. Только, барин, я вам наивернейше говорю: девка их сама в платье запуталась! Не сбивал ее Тихон, ей богу!
- Ничего, Михаил, - барин похлопал управляющего по плечу. - Р-разберемся. Машина хоть цела?
- Да что ж с ей станется, барин! - Пахомыч утер нос широким рукавом. - Целехонька железяка. В сарае с ней Борька копается.
- Да неужто ж протрезвел? - удивился сим словам Александр Сергеевич.
- Точно говорите. С утра стеклышка прозрачней, болезный. Твердит, мол, даже желанием не горит. Врет, конечно: денег у него ни гроша, а Авдотья Петровна спиртуоз упрятала так, что даже собака не сыщет. Вот и мается с монстром вашим, барин.
- Хорошо, - кивнул Пушкин и кинул взгляд назад, где кучер с проклятиями разворачивал коляску на дороге, понукая лошадей в конюшню. - Завтра посмотрим, что да как. А сейчас - спать.
- Как пожелаете, барин, - угодливо склонился Пахомыч, распахивая перед хозяином дверь. - Кровать давно готова. Желаете умыться?
Неопределенно мотнув головой, Александр Сергеевич вошел в дом.
Письмо, как ему и полагалось, лежало на журнальном столике. Быстро пробежав глазами по исписанному ровным, убористым почерком Ильи Афанасьевича Осипова, надушенному прямоугольничку бумаги, скривился: воображению добрейшего соседа могли бы позавидовать даже известные фантазеры из столичных газет, день за днем твердившие в заголовках о благополучии в "благословенной России". Вернув писульку на ее место, Александр Сергеевич, добрел до кровати и, не раздеваясь, как был в пыльной одежде, рухнул на мягкие перины.
И минуты не прошло, а его уже сморил глубокий сон.
Мир вспыхнул и внезапно погас, оглушив Александра Сергеевича Пушкина своей тишиной. Пушкин понял, что судорожно сжимает веки. Открыв глаза, он огляделся.
Вокруг было пусто. Вокруг простиралось пустое, абсолютно белое пространство. Все было белым, словно на чистом листе, и единственным пятнышком посреди этого являлся сам Пушкин и его чудесная машина.
Не было ни пола, ни потолка, ни стен, создавалось ощущение, что вокруг небо, но белое. Александр Сергеевич висел в пустоте, не падая, не поднимаясь - находясь в абсолютном покое. В тишине. В покое...
Пушкин застонал во сне.
***
Степенно минуло время, и вот уже рассвет застал Александра Сергеевича извечным своим целеустремленным шагом идущего к сараю, расположившемуся неподалеку от дома. Одет Пушкин был просто: в широкую холщовую рубаху с накинутым поверх и не застегнутым серым камзолом, серые штаны и высокие черные сапоги. Непокорные его кудрявые волосы разудалой рукой трепал ветер.
- Доброе утро, Борис! - воскликнул барин, входя в затхлое помещение, почти полностью заставленное разнообразными загадочными приспособлениями, внешний вид которых внушал в сердца простых, чуждых высокой науке крестьян страх и почтение, заставляя их, даже проходя мимо, истово креститься, повторяя: "Господи, оборони от нечистого!"
Из-за телеги, снабженной целым набором хитроумных рычажков и стальным барабаном спереди, во всю поверхность устрашенным лихо закрученными лопастями, выглянула взъерошенная голова. Прогудев что-то добродушное, она вновь скрылась, чтобы через мгновение явить широченного в плечах мужика, чье лицо украшала густая борода, достающая до середины груди и два внушительных шрама: через правую щеку и через лоб.
- Все в порядке? - спросил Александр Сергеевич, показав взглядом на чудо-телегу.
Борис кивнул, махнув рукой - мол, пустяки!
- А с порталом?
На сей раз жест был иной - большой палец могучей руки вверх.
- Подсобишь мне, там еще кое-что отрегулировать нужно? Думается, скоро его испытать придется.
Мужик широко улыбнулся, ощерив изломанные, гнилые зубы.
Отдыхать каждый умеет по-своему: педантичный немец за игрой в шахматы, гурман-француз за бокалом вина, флегматичный англичанин покуривая трубку и созерцая дождь за окном; русский же человек может отдыхать как угодно. И пусть о ленивом "Иване", только и умеющем, что лежать на печке и пить самогон наслышана вся Европа, Пушкину не было до этого никакого дела - он отдыхал за работой: в звоне молотка, шуме моторов, хлопьях пара и брызгах искр. Лишь это помогало Александру Сергеевичу отвлечься от тяжких мыслей, от мрачных снов, от душевной пустоты. Накручивая себя, выплескивая силы, он мог провести в кузнице весь день, не отрываясь на обеды, ужины и чаепития, и зачастую в пылу именно таких истощающих работ из-под рук его выходили поистине удивительные вещи.
Борис смотрел на барина и с улыбкой вспоминал, как год назад они испытывали очередное изобретение Пушкина, названное "план" или - как на немецкий манер окрестил сию машину Пахомыч, - "сбрендилбарин".
Механизм "плана" был прост в своей гениальности: на деревянную конструкцию в форме треугольника была натянута прочнейшая, - по заверению продавшего ее портного, - итальянская парусиновая ткань. Предназначение сей машины было понятно с первого взгляда даже малым детям, но только они да сам Пушкин верили в то, что ЭТО полетит...
***
Растолкав вместе с барином "план" до обрывистого речного берега, Борис отпустил руки и закрыл глаза, ожидая услышать истошный вопль и всплеск воды. Но вопреки его ожиданием округу огласил победный клич с несвойственной Пушкину эмоциональностью.
Открыв глаза, мужик увидел, как Александр Сергеевич с улюлюканьем кружит над рекой, распугивая своими непристойными криками прибрежных лягушек, а после, поймав восходящий воздушный поток, поднимается на несколько метров и мчится над полями, с ужасающей скоростью удаляясь прочь.
Схватившись за голову, Борис бросился следом.
Пушкин не разбился, это запыхавшемуся Борису явственно доказывала ругань на повышенных тонах, доносившаяся со стороны выкошенного поля, и в коей явственно звучал голос барина. Увидеть, что же произошло, мешали высокие стога сена, дотошно расставленные умелыми крестьянскими руками тут и там.
- ...И вы думаете простого "извините" вам хватит, чтобы искупить свою вину?! Посмотрите, что вы сделали с юной фройлян! Наталья Николаевна, майн либен, как вы? - взвинченный голос принадлежал моложаво выглядящему человеку, судя по той малости одежд, что имелась на нем, - офицеру.
Напротив этого господина, подоспевший к месту крушения "плана", - сломанной корабельной мачтой тот печатльно торчал из ближайшего стога, - Борис увидел Пушкина, смущенного, но до сих пор хранящего на лице отпечаток детского восторга.
Означенная же Наталья Николаевна, уже достаточно зрелая женщина, прикрывая пышную грудь, находилась за спиной своего кавалера в полуобморочном состоянии и ответить ничего не могла. Даже, заметив появившегося Бориса, она лишь вздрогнула всем телом, хотя любая приличная девушка на ее месте немедленно издала бы изысканный, придушенный всхлип, после чего брезгливо зажав точеный носик, отвернулась.
- А ты еще кто такой? - взьярился на мужика офицер. - Пшел вон, холоп!
- Немедленно прекратите! - Пушкин, выдирая из волос солому, тоже прикрикнул. - Это мой помощник, и я запрещаю вам так говорить с ним! Борис, можешь остаться. А вам, уважаемый, неплохо было бы научиться хорошим манерам!
- Что?! - офицер задохнулся от гнева. - И вы... Вы мне будете говорить о манерах?! Вы, свалившийся нам на голову без всякого предупреждения в столь неподходящий для визитов момент! Черт возьми, это у вас нет ни капли тактичности!
- А откуда я мог знать, что вы в этом стогу занимаетесь... - Александр Сергеевич деликатно кашлянул. - И вообще, я уже извинился, чего вы еще от меня хотите?
- Сатисфакции! - голос офицера сорвался на фальцет. - Вы нанесли мне смертельное оскорбление, которое можно смыть только кровью!
- Дуэль? - удивился Пушкин.
- Дуэль! Завтра на этом же месте, в восемь утра! Стреляться!
- Вы сумасшедший! - Александр Сергеевич раскраснелся от гнева. - Вы действительно желаете умереть из-за какой-то мелкой обиды?
- Ха! - офицерик выпятил голую грудь. - Скажите вашу фамилию, чтобы я знал, кого завтра убью!
- На вашей могиле напишут: "Был застрелен Пушкиным"! - отпарировал Александр Сергеевич. - Но позвольте узнать, чья фамилия будет значиться выше?
- Лермонтов! - гордо воскликнул офицерик. - И могила будет ваша, смею вас уверить!
- Глупец! - Пушкин развернулся, собираясь уходить. - Ей богу, стреляться из-за такой нелепости - какой позор!..
- Эй! - крикнул вслед ему Лермонтов. - Мы не оговорили условия. У вас есть секундант?
Александр Сергеевич развернулся на месте.
- А вот он, - его палец ткнул в сторону Бориса. - Борис, ты, надеюсь, не против?
Борис ошарашено кивнул.
- Тогда... - Лермонтов на секунду замялся. - Пусть он будет и моим секундантом тоже. Кроме того, с вас пистолеты.
В ответ Пушкин лишь презрительно фыркнул.
На утро был туман, накрывший своей белесой простыней все поле, заставив дуэлянтов целый час просидеть без дела, дожидаясь когда же наконец разъяснится.
Присутствовала Наталья Николаевна, разодетая словно на бал. Она не сводила восторженного взгляда со своего кавалера, облаченного в мундир, чисто выбритого и отменно причесанного, нетерпеливо мерившегося шагами пятачок земли перед давешним стогом.
Пушкин же лениво раскинулся на другом стогу и, сжимая в губах соломинку, поглядывал на небо.
Наконец, налетел легкий ветерок и разогнал природную напасть. Лермонтов тут же сорвался со своего места.
- Более ни минуты промедления! Давайте покончим с этим, и я пойду завтракать.
Пушкин хрюкнул, поперхнувшись стебельком, и соскочив на землю, кивнул Борису:
- Пистолеты, Борис. Мне уже не терпится пристрелить этого наглеца!
- Двадцать шагов! - категорично заявил Лермонтов, вынимая из поднесенного ящичка пистолет. - Я застрелю вас с двадцати шагов.
- Я бы застрелил вас и с тридцати, но надо же вам дать шанс, - Пушкин взял свое оружие и встал с противником спина к спине. - Начинаем!
Дуэлянты начали расходиться. Наталья Николаевна, наблюдавшая за этим действием, прикрыла глаза руками, конечно же, не забыв чуть растопырить пальцы.
Отсчитав положенное, Пушкин развернулся и направил пистолет на Лермонтова, также успевшего повернуться.
Потянулись секунды, но выстрела так и не было. Наталья Николаевна убрала руки с лица и удивленно воскликнула:
- Ну же, Миша! Стреляйте!
- Черт возьми! - Лермонтов опустил руку. - Шайзен! Я так не могу! Пушкин, почему вы не стреляете?
- Дело в том, что мне срочно понадобились некоторые детали... Словом, пистолеты неисправны, - признался Александр Сергеевич, отведя оружие.
- Что? - Лермонтов поднял свой пистолет к небу и нажал на курок. Выстрела не произошло. Тогда офицер неожиданно расхохотался. - Дьявол, а вы мне нравитесь, Пушкин! Вы бесстрашный человек, мне кажется, что, убив вас, я бы жалел об этом всю жизнь. Право слово, не стоит ваш поступок ничьей смерти. И если подумать, действительно, ничего страшного ведь не произошло. Поверите ли, вчера даже с улыбкой вспоминал, как Наталья Николаевна визжала, завидев вас, падающего с неба!
- Миша! - заслышав такие слова, обиженно воскликнула Наталья Николаевна. - Как вы можете говорить такое!
- Ах, прекратите, майн либен! - отмахнулся от нее Лермонтов. - Нужно относиться к некоторым вещами с юмором, а вам его явно не хватает, - и он поклонился Пушкину. - Михаил Юрьевич Лермонтов, капитан Тенгинского пехотного полка.
- Александр Сергеевич Пушкин, ученый, - Пушкин ответно склонился. - Честно скажу, Михаил Юрьевич, ваша храбрость вызывает у меня невольное уважение. Скажите, вам уже приходилось стреляться?
- Ха! - Лермонтов вернул пистолет подоспевшему Борису и театрально махнул рукой. - В июле, под Пятигорском я трижды стрелялся с каким-то французом. То ли Дантист, то ли Дантес - дьявол его разберет! Трижды! Трижды, уважаемый Александр Сергеевич, я его смертельно ранил, но он вновь и вновь чудесным образом выздоравливал и требовал повторной дуэли!
- И что же? - заинтересовался Александр Сергеевич.
- На четвертый раз мы дрались на саблях, - кровожадно ухмыльнулся Лермонтов, и Пушкин, не удержавшись, прыснул.
- Браво! Я восхищен! - он подозвал Бориса. - Борис, отправляйся-ка к Пахомычу - пусть распорядится насчет обеда. Думается, сегодня у нас будет гость... Михаил Юрьевич, вы ведь не откажитесь выпить за ваше сегодняшнее чудесное спасение?
Лермонтов рассмеялся, как чуть раньше его собеседник, и, подойдя к Пушкину, протянул раскрытую ладонь.
- Мне даже страшно подумать, Александр Сергеевич, сколько бы я потерял, убив вас сегодня!
Они обменялись крепкими рукопожатиями.
- Взаимно, Михаил Юрьевич, взаимно!
- Подождите! Миша! Миша, куда вы? Вы бросите меня здесь? - Наталья Николаевна, путаясь в платье, побежала вслед за мужчинами, направляющимися к усадьбе Пушкина.
- Ах, майн либен, - не оборачиваясь, сказал Лермонтов. - Таких как вы - десять на версту. А людей, как Александр Сергеевич, - один на миллион!
- Вы мне льстите, Михаил Юрьевич! - шутливо погрозил ему пальцем Пушкин. - Нас, как минимум, на миллион двое...
***
- Барин! Барин! - Пахомыч вновь мчался по осенней слякоти, невзирая на преклонность своих лет и обязывающее положение при хозяйстве. Молодость, проведенная посыльным при штабе, наложила на характер управляющего столь четкий отпечаток, что даже полвека не смогли его хоть мало-мальски стереть.
Дверь сараюшки распахнулась, и его взору предстал барин, с ног до головы перемазанный черным и ржавым - грубый льняной фартук, призванный спасать домашнюю одежду хозяина, не мог уберечь ее от неутомимого трудолюбия Александра Сергеевича.
- В чем дело, Михаил? - привычно отозвался Пушкин, размазывая ладонью сажу по лицу и щурясь на солнце.
- Барин! - Пахомыч подбежал к хозяину и лишь тогда изрек весть. - Граф Герцен прибыли!
- Что? Когда?! - вскричал Александр Сергеевич и чуть ли не бегом кинулся к дому, на ходу скидывая фартук.
- Да как только прибыли, я тут же к вам! На коне прискакали, в дорожном платье. Ждут в вашем кабинете. Я им уже и чаю приказал... - управляющий чуть запоздало припустил следом.
Александр Иванович Герцен, раскинувшись в кресле, неторопливо отхлебывал чай и со скептическим видом рассматривал потертые корешки книг, теснящихся в огромном шкафу, занимавшем почти полностью южную стену кабинета. Большинство заголовков было на немецком и имело явно научный характер, а из знакомых граф заметил только "О взятии городов" Гомера.
При виде буквально влетевшего Пушкина, Герцен отставил чашку и встал поприветствовать старого знакомца.
- Как ваша поездка, Александр Сергеевич? - осведомился он, но, вовремя заметив в каком состоянии находится ладонь Пушкина, убрал свою руку, опрометчиво протянутую для пожатия.
- Ох, простите, - поняв свою оплошность, Александр Сергеевич чуть порозовел и присел напротив своего гостя. - Не успел даже умыться, так спешил к вам.
- Все работаете? - краешком губ улыбнулся Герцен. - Радостно видеть. Ах, Александр Сергеевич, если бы все в России были подобны вам - какое государство было бы!.. Так что там Академия, кстати?
- Академия? - Пушкин нахмурился, вспоминая. - Ах, Академия! Академия выразила удовлетворение моими прожектами, обещали помочь. Но, как вы понимаете, сейчас им не до того. А ваши дела...
- Дрянь! - довольно грубо оборвал его Герцен и рубанул рукой воздух. - Гришку Бакланова, - может, помните такого? - вчера арестовали. Князя он ранил, двоих жандармов убил при попытке скрыться, но... Впрочем, для вас это все ненужные подробности. Так значит, Академия вам отказала?
Александр Иванович принялся мерить шагами кабинет.
- Жаль, очень жаль... И что же вы теперь собираетесь делать, позвольте поинтересоваться?
- Как и прежде, работать, - осторожно ответствовал Александр Сергеевич.
- А мое предложение до сих пор остается в силе, - заметил Герцен.
Пушкин замахал руками.
- Нет, нет! Я вам уже повторял, я никуда переезжать не собираюсь. Я знаю, что у вас есть полностью оборудованные лаборатории, но не могу. Моя работа несколько расходится с тем, что вы мне предлагаете.
- Так вы можете заниматься, чем захотите, - вкрадчиво начал Александр Иванович. - В свободное время, разумеется.
- Нет, нет! Поверьте, мне здесь гораздо уд...
- Ладно, хватит! Это я уже много раз слышал, - вновь прервав собеседника, Герцен внезапно вскинул голову и взгляд его пылающий буквально пригвоздил Пушкина к спинке кресла. - К вам же, как вы понимаете, я приехал по неотложному делу. Мне нужен динамит.
- Позвольте, Александр Иванович, - слабо запротестовал тот. - Я же вам уже...
- Мне нужно еще! - внезапно Герцен сорвался на крик, но быстро взял себя в руки. Отвернувшись, он пробормотал. - Простите великодушно, нервы.
- Да что вы, Александр Иванович, - Пушкин гулко сглотнул. - Я понимаю, ваша борьба ни на секунду не прекращается и вы радеете за нее всем сердцем... Но и вы меня поймите - мне нельзя ставить под угрозу всю свою работу. Если в Петербурге прознают, что я поставляю вам взрывчатку, то в Сибирь мне прямая дорога.
- Лучше Сибирь, чем гнет самодержавия, - еле слышно процедил его собеседник.
- Александр Иванович, - вновь произнес Пушкин. - Помилуйте, я же не воин, как вы. Я ученый, и мне жизненно важно закончить свою работу. Сибирь меня никак не устраивает.
- Как ты не понимаешь, брат Пушкин! - Герцен крутанулся на каблуках, явив Александру Сергеевичу побелевшее от гнева лицо. - Когда мы свергнем царя и перестроим Россию, у тебя будут неограниченные возможности. Ты станешь главой Академии, у тебя в руках будет вся российская наука, все ее ресурсы, лучшие умы! Кто ты сейчас? Кто тебя знает? Ответь! Ведь ты же гений, Пушкин! Твои идеи - это новый век в науке, а ты сидишь в какой-то глуши, и о тебе даже не слышали в столице! А многие твои труды, между прочим, что ты показывал этим ожиревшим бюрократам, они присвоили себе. Они обворовывают тебя, Пушкин, они обворовывают Россию! А с нами ты прославишься по всему миру! Германия, Франция будут рукоплескать тебе! Ты войдешь в историю, как революционер, перевернувший не только науку, но и жизнь целой страны!
- Или как человек, утопивший державу в крови, - набравшись храбрости возразил Пушкин.
Губы Герцена задергались.
- Ты... - он с трудом сдерживал себя. - Ты, что отказываешься? Ты предаешь наше дело?
- Пойми... - Пушкин встал, но тут храбрость его закончилась, и дальнейшие слова прозвучали неотчетливо.
- Ты не можешь отказаться. Теперь слишком поздно, - Герцен, не обращая внимания на потуги хозяина кабинета что-то сказать, метнулся к дверям. На прощание кинул, не оборачиваясь. - Я еще вернусь. Подумай, как следует. Скоро все изменится...
Хлопнув дверями, он выбежал вон, и уже несколько минут спустя за окнами послышался стук копыт его лошади, галопом несущейся прочь от имения.
Александр Сергеевич подошел к окну и прислонился горячим лбом к прохладному стеклу.
- Сумасшедший мир, - прошептал он. - Сумасшедший.
***
Утро третьего дня выдалось на редкость солнечным, но и холодным. Ночным морозцем сковало вчерашнюю грязь, льдистой корочкой покрылись маленькие лужицы, и изо рта Александра Сергеевича при каждом вздохе вырывались веселые облачка белесого пара.
- Ну что, Борис, - вдохнув напоследок побольше сладкого воздуха, Пушкин повернулся к стоящему рядом мужику. - Рискнем?
Борис одобрительно мыкнул и, пропустив барина вперед, скрылся следом за ним в полумраке сарая.
Миновав первое помещение, Александр Сергеевич распахнул неприметную дверцу в задней стене и попал в небольшую каморку, разительным образом отличавшуюся от предыдущей чистотой и опрятностью. Посередине же ее возвышалась воистину невообразимая машина, представлявшая собой нагромождение рычажков, проводов и лампочек (электричество - удивительное изобретение некого немца по фамилии Гейне охотно распространялось по Европе). Все это коконом оплетало единственное кресло, перед которым имелось табло с многочисленными барабанами на нем, означенными цифрами от нуля до девяти.
Александр Сергеевич на мгновение залюбовался своим детищем.
- Знаешь, Борис, - сказал он, оглаживая нарядный черно-серебряный камзол, в который по знаменательному случаю был сегодня одет. - Меня всегда интересовало, почему так происходит: кто-то мир строит, кто-то мир рушит, а кто-то просто живет в нем? Почему все, что бы мы ни делали, обречено на гибель? Сколько тысячелетий должно пройти, чтобы мы образумились, чтобы научились? Неужели это все бесконечно? Неужели Ломоносов был прав, высказавшись, что мир неизменен. Что все изменения - лишь временное состояние. Что все возвращается на круги своя. Что он понял? Почему он решил вернуться в свой богом забытый Архангельск? Бросил все, все, что создал и пешком ушел домой, чтобы умереть в какой-то захудалой деревеньке, закончив жизнь, не как великий ученый, а как бездарный виршеплет... Я не знаю, Борис. Что я делаю? Строю? Разрушаю? Не знаю...
Пушкин тягостно вздохнул, сел в кресло, дернул за рычаг - и в тот же миг пространство вокруг него наполнилось гудением. Лампочки неистово заморгали.
- Так сколько лет нам нужно, Борис? - взгляд темных глаз Александра Сергеевича устремился на помощника.
Тот показал поднятый вверх указательный палец.
- Тысяча? - хмыкнул Пушкин и принялся выводить цифры на табло. - Ну, что же, посмотрим...
Закончив, он вновь повернулся к Борису. Вокруг машины воздух уже странно светился и стены словно бы оплывали под нестерпимым жаром.
- Может быть, я не вернусь, - произнес Александр Сергеевич. - Неизвестность ждет меня, но не пугает. Я оставил Пахомычу инструкции и завещание, на случай, если вдруг что-то пойдет не так. Ты же, Борис, отныне свободен. Спасибо тебе за все. Прощай!
Глаза Бориса подозрительно заблестели, и он отвернулся, проворчав что-то благодарное. Когда же он снова решился посмотреть на барина, то увидел, что ни машины, ни Александра Сергеевича Пушкина уже не было.
Сморкнувшись в рукав, Борис еще потоптался в осиротевшей, пустой комнате, после чего отправился на улицу, где встал у дверей и принялся озираться по сторонам, не зная, что теперь делать. Дарованная свобода тяжелым камнем лежала на сердце.
Вдруг слева, на дороге, послышался топот копыт. Черный гнедой жеребец нес на себе молодого парнишку в форме гимназиста, чей звонкий голос уже охрип от крика:
- Слушайте все! Царя убили! Революционеры подорвали карету государя! В столице беспорядки! Всем, кому дорога свобода, берите оружие и спешите на борьбу с приспешниками самодержавия! - и снова. - Царя убили! Революционеры подорвали карету государя!..
Борис, провел всадника взглядом, недоуменно почесал затылок и, смачно сплюнув на черную землю, побрел к имению. Ему думалось, что по такому случаю Авдотья Петровна непременно вытащит из тайника спиртуоз...
Черт знает что творилось в России!
КОНЕЦ
Мир вспыхнул и внезапно погас, оглушив Александра Сергеевича Пушкина своей тишиной. Пушкин понял, что судорожно сжимает веки. Открыв глаза, он огляделся.
Вокруг было пусто. Вокруг простиралось пустое, абсолютно белое пространство. Все было белым, словно на чистом листе, и единственным пятнышком посреди этого являлся сам Пушкин и его машина времени.
Не было холодно, но Александра Сергеевича пробрал озноб. Вздрогнув, он скосил взгляд на табло. Будущее. Третье тысячелетие. Пустое белое пространство.
Александр Сергеевич протянул руку. Пальцы не встретили никакого сопротивления: не было ничего. Не было ни пола, ни потолка, ни стен, создавалось ощущение, что вокруг небо, но белое. Александр Сергеевич висел в пустоте, не падая, не поднимаясь - находясь в абсолютном покое. В тишине. В покое...
- Эй! - крикнул Пушкин, но слова увязли в окружающей пустоте. Александр Сергеевич даже не был уверен, что слышал свой голос.
Чертыхнувшись, он склонился над табло, выводя на нем год своего рождения...
Мир вспыхнул и внезапно погас, оглушив Александра Сергеевича Пушкина своей тишиной. Пушкин понял, что снова судорожно сжимает веки. Открыв глаза, он огляделся.
Вокруг было пусто. Вокруг простиралось пустое, абсолютно белое пространство. Все было белым, словно на чистом листе, и единственным пятнышком посреди этого являлся сам Пушкин и его машина времени.
Александр Сергеевич зажмурился, пытаясь принять все происходящее за наваждение, но видение не испарялось, даже когда Пушкин неумело перекрестился. Вокруг него было прошлое. Восемнадцатый век. Пустое белое пространство.
Истошно закричав, Пушкин набрал на табло дату начала своего путешествия во времени и нервно дернул рычаг...
Мир вспыхнул и внезапно погас, оглушив Александра Сергеевича Пушкина своей тишиной. Пушкин понял, что снова судорожно сжимает веки. Открыв глаза, он огляделся.
Вокруг было пусто. Вокруг простиралось пустое, абсолютно белое пространство. Все было белым, словно на чистом листе, и единственным пятнышком посреди этого являлся сам Пушкин и его машина времени.
Александр Сергеевич выбрался из машины, бесстрашно шагнув в окружающий белый мир. Под ногами не ощущалось опоры, но и падения не было - Пушкин просто парил в пустоте. Переместившись, - не отойдя, не отплыв, не отлетев, а именно переместившись, - от машины на расстояние вытянутой руки, он остановился, не зная, что дальше делать. Он знал, отчего-то он знал, что, куда бы он не перемещался, везде будет тоже самое. Абсолютно белое пространство.
Дышать стало тяжело, хотя недостатка кислорода не ощущалось. Как не ощущалось ничего остального. Пушкин вытащил из кармана английскую булавку и уколол себе указательный палец. Боль показалась ему наслаждением - это было нечто настоящее, новое, непохожее на окружающий мир. Дождавшись, когда на коже набухнет красная капля, Александр Сергеевич поднял руку и осторожно, как художник, вырисовал в воздухе кровью букву "Я". Удивительным образом она на мгновение зависла перед лицом, но уже через мгновение вдруг разлетелась на мириады крошечных красных точек.