Раньше витрины больше походили на зеркала. Они были почти пусты, серость их оформления, чем-то даже смахивающая на потускневшее серебро, почти совсем не искажала твое отражение и мало чем отличалась от отражаемых ими уличных пейзажей... Сейчас отражения грязных улиц, серых, тоскливых толп почти гасли в пестроте и яркости самих витрин, превратившихся ныне в окна некоего "зазеркалья", в которых застыла, замерла в ярком, феерическом миге совсем иная "жизнь", все-таки кажущаяся снаружи красивой, манящей, но почему-то смертью. Возможно, просто сама смерть теперь стала казаться чем-то более предпочтительным, чем эта... так называемая жизнь, а, точнее, бессмысленная суета едва движущихся, иссушенных мумий, молчаливых зомби с обреченными взглядами, беспричинно ли ухмыляющихся манекенов... Нет-нет, последнее, скорее, относилось к многочисленным предвыборным плакатам одноликих, примелькавшихся ли своими оптимистическими улыбками, кандидатов с каких-то выборов, яркие пятна которых на стенах, дверях, витринах и столбах были также чем-то чужеродным среди разучившейся смеяться действительности скотской праздности...
Но именно эти мысли и влекли его сегодня к ярким витринам "новых" магазинов, в которых он почти не видел ни себя, ни улиц, местами лишь устланных смерзшимся, грязным, совсем не предновогодним, снегом. Он даже с некоторым восхищенным любопытством стал всматриваться в надменные, яркие лица шикарно разодетых манекенов, взгляды которых почти всегда были устремлены поверх наших голов в какие-то дальние дали, возможно, в тот самый мир мертвой, бутафорской красоты, где бы он сейчас вполне согласился оказаться и остаться там... навсегда. Здесь его ничего не держало и, более того, почти все это "ничего" буквально выталкивало, изгоняло его отсюда, возможно, не перенося его искреннего взгляда. Конечно, эти франтоватые манекены - совсем не античные статуи, даже не их копии, но их настоящие одеяния и яркая раскраска лиц делали их даже более похожими на современных... Афродит, которые довольно часто проходили в толпе мимо него, но теперь - словно мимо фонарного столба, чему он был даже рад немного, хотя, забываясь, иногда все же огорчался, когда его взгляды оставались безответными или вызывали раздражение у разодетых девиц, словно их попусту отвлекали от дела... совсем не их клиенты... Да, это его мысли все-таки щадили по привычке его самолюбие, не заметив его отсутствия, как не разглядев и его самого среди пестроты зазеркальной роскоши.
С какой-то утешительной иронией Андрей размышлял, что он совсем не прочь был разделить ложе или свой так называемый быт вообще с некоторыми из этих манекенов, одеяния на которых сидели куда лучше, чем на этих... клиентках бутиков, а в холодных лицах чувствовалась некая загадка, какая-то справедливость, непредвзятость - их взгляды не менялись при его приближении, как даже у этих старых вешалок, только и державшихся в жизни за счет самообмана. К одному из манекенов он даже вернулся уже раз в третий... Он, точнее, она была сильно похожа на одну из известных манекенщиц, особенно, выражением лица, в котором ее "творцам" удалось передать даже некую доброту, и почти нежность - в яркой синеве ее широко распахнутых, стеклянистых глаз, а также наивное целомудрие - в легком румянце щек. Он даже увидел в ее взгляде, который впервые показался обращенным на него, некоторое сочувствие, сострадание, желание приласкать, помочь, а в жесте ее миниатюрной ладони, протянутой ему навстречу, - попытку остановить течение... Именно в этот момент он и понял, поймал себя за руку, признал, наконец, что это последнее, за что он машинально пытался, хотел ли зацепиться, лишь откладывая на какое-то время, до следующего поворота, до очередной вехи времени, которое само-то потеряло для него всякий смысл. Конечно, и его вехи он теперь воспринимал как некие посторонние, безликие ориентиры, проплывающие мимо него на берегах чужих жизней, где-то лишь в подсознании цепляясь за некое подобие, находя там отзвук. Нет, неправда, он просто цеплялся за что-то, а эти даты были, пожалуй, единственной реальностью для него ныне, сами даты, цифры, а не то, что с ними связано - этого ведь не было? Несколько лишь комбинаций цифр, среди которых уже давно не было ни адресов, ни номеров телефонов. Эту же дату помнили, видимо, все, и, судя по елочке, переливающейся огоньками рядом с ней, она уже приближалась...
- Да, мне она тоже нравится... Я, можно сказать, почти влюблен в нее, - услышал он вдруг за спиной мягкий, немного вкрадчивый голос, после некоторой паузы добавивший, - но не как в женщину, а именно как в манекен, у которого ведь нет главных отличительных признаков, хотя столько молчаливых достоинств...
Андрей не хотел оборачиваться, словно боялся отвлекаться от своих последних размышлений, чувствуя себя вроде бы даже чем-то обязанным им, словно стыдился чем-то перед ними или просто боялся потерять, отпуститься от последней, такой хрупкой соломинки. Поэтому он попытался разглядеть отражение говорившего в довольно колоритной красочности витрины, тем более, что лицо того в стекле оттеняло ее черное с искорками платье, хотя слегка гасил ярко-красный шарфик, словно бы трепетавший в его взгляде, будто о чем-то предупреждая...
Это было обычное, неброское лицо со слегка припухшими в уголках тонких губ щеками, на котором Андрей даже в стекле сразу отметил весьма выразительный взгляд, который был одновременно и очень внимательным, и рассеянным, словно тот заботливо всматривался в какой-то придуманный им же мираж, боясь обронить его и не решаясь придержать покрепче....
- Да нет, просто красивая, но мертвая жизнь, которая и пришла к нам в их одеяниях, мне и кажется похожей на... это, - пытался словно бы оправдаться Андрей, как будто тот и впрямь застал их в весьма интимной ситуации, когда он уже и сам был готов стать манекеном.
- А мне показалось, что вам просто не с кем больше поговорить, - с мягкой заботой, но банально продолжил тот, встав слева от Андрея, ближе к витрине, словно не хотел вынуждать его оборачиваться. Взглянув на него, Андрей вновь отметил его внимательно-рассеянный взгляд светло-голубых глаз, излучающих понимание. Однако, он также заметил, что того весьма интриговала именно та интимность ситуации, которую ощутил Андрей.
- Скорее, не о чем, - постарался как можно равнодушнее ответить он, все же пытаясь избавиться от некоторой скованности, не позволяющей ему двинуться с места, просто даже обернуться, отвернуться от витрины, на которую он уже и не смотрел, а словно прятал там взгляд. - Очевидно, возникла необходимость в слепоглухонемой попутчице...
- Ну, насчет слепоты вы все же поскромничали, - с улыбкой, совсем без скепсиса, глядя на него, заметил тот, - поскольку и дам тоже не наш облик, да и не наше одеяние привлекает в первую очередь, особенно, если она хотела бы представить и то, что сокрыто под этим, что не переодеть. Просто сейчас одежда - это своего рода лейба, торговая марка, вывеска, ценник ли предполагаемой, профессиональной, скорее, личности, да, личности, как профессии, единственный нательный, персональный эквивалент нашего банковского счета, этакое подобие забрало рыцарских доспехов, мерило высоты нашей крепостной стены, на которую дама хотела бы, вынуждена опираться, разыскивая подобие клетки понадежнее, где меньше шансов случайно стать свободной... Этим она отлична от мужчины, на лбу которого написаны, выражены весьма навязчивые ассоциации со стенами. Конечно, если не замечать все более сгущающиеся розовые оттенки зари нового тысячелетия, в свете которой тают холодные тени и этих стен... А у вас, кстати, почему-то ассоциации со стенами резко выражены! Резко негативны!
- Вы - психолог? - с интересом уже выходил Андрей из своей отрешенности.
- Не совсем, - с довольной улыбкой отвечал тот, слегка склонив голову, уже не пытаясь удерживать его взгляд, - скорее, из разряда сталинских инженеров... человеческих душ, хотя учился я этому уже во времена кукурузного пастыря, который бульдозером грунтовал холст под картину светлого будущего. Да, при нем уже предпочитали писать цинковыми, а не свинцовыми белилами эти души, хотя ныне и цинковые обрели некий зловещий оттенок. Да и вообще, белый цвет нашей совковой наивности, принимаемой за девственность, оказался слишком неоднозначным, из него легко получается любой другой: желтый, голубой, - как и безвкусная пестрота. Нам лишь, северянам он кажется столь естественным, натуральным. А ведь для большинства землян он чисто искусственное создание, куда естественнее тот же голубой цвет неба, золотой - песка, не говоря уж о зеленом? Мы же упрямо, почти мазохистски цепляемся за белый, от которого лишь холодно, порой смертельно холодно. Из-за него лишь мы так склонны к пустому абстрагированию, так удалились от природы, так отстали от Эллады, от Антики, от их же Ренессанса, красота которых была куда разнообразнее и живее. И самое страшное, что мы не осознаем при этом: наша всесокрушающая серость - это ведь именно смесь нашего белого со своим неизбежным попутчиком черным, это их порождение! Из других цветов нашей чистокровной серости не получить. Там и серость иная, колоритная... Но это я так, просто, тоже поговорить не с кем... абсолютно. Сейчас ведь вообще предпочитают серебряные белила, если не сказать, чернила. А поскольку правит злато, то в цене тупое молчание. Говорить же стало можно обо всем, а, следовательно, о том, чего нет... Кстати, может, нам лучше продолжить в театре? Я взял с собой пива, но мне не с кем выпить - остается лишь напиться одному. Но это совсем бессмысленно!
- Сейчас это самая предпочтительная бессмысленность, хотя и самая доступная, - заметил Андрей, в душе с готовностью, даже с нетерпением соглашаясь, и покорно последовал за новым знакомым, с некоторой тревогой посматривая по сторонам, словно там вновь возникнет это страшное "никуда" и собьет, уведет его с пути.
- Мне кажется, я понимаю ваше состояние, потому что... со стороны немного знаю вас, хотя таким, сторонним познаниям не очень доверяю, - спокойно, взвешено говорил тот, легко примеряясь к сбивчивому шагу Андрея, который уже отвык ходить куда-то определенно, не просто вслед своим ногам, да и сил у него, если честно, почти не было. Тот, заметив это, по пути подошел к киоску и купил пару больших, дымящихся чебуреков, положив их в позванивающий стеклом пакет. - Да, это не лишнее, ведь пиво я купил крепкое, так как одному долго смаковать светлое скучно... Меня, кстати, Евгений зовут, и было бы лучше на ты... Вы не возражаете? Я, честно говоря, еще не чувствую себя старым и слишком заслуженным...
- Я, может, и постарел за это время, но не успел заметить, - впервые улыбнувшись, согласился с ним Андрей, хотя в это время усиленно боролся с головокружением, ориентируясь в зыбком, плывущем по кругу, пространстве по своему попутчику.
- Это очень здорово - не замечать взросления, старения! - поддержал его тот, крепко взяв под руку, когда Андрей едва не упал, поскользнувшись, - так можно из одного детства сразу перейти в другое, хотя даже мне еще далековато до второго.
- Во второе, признаться, я совсем не собирался, - с признательностью в голосе сказал Андрей. - Даже в первое я почему-то не хотел бы вернуться, не знаю почему, но не хотел бы...
- Желание тут никакой роли не играет - только время, - заметил Евгений, немного ускоряя шаг. - Это, понимаешь, как грядущее затмение... на Рождество. Его не миновать, его бы хотелось даже увидеть, хотя я не знаю, будет ли видно у нас... Но какая разница, оно и без того слишком знаковое, чересчур симметричное, то есть, обратное как бы...Но я не о том, хочу отметить, что с горы спускаться - с горы, с горы - гораздо труднее, иногда так и хочется прыгнуть, стать птицей, а той еще летать и летать... О конечной цели как бы и не думаешь при этом, ее ж и не видно, и больше волнует путь, попутные впечатления... но все же лучше прыгнуть, чем медленно катиться по склону, превращаясь в конце в истерзанную куклу. Набраться лишь смелости... Вот и пришли, заходи...
Глава 2
Кукольный театр, в котором Андрей до этого ни ризу не был, размещался в старом особнячке, где, кроме большого холла, в середине которого стояла высокая, с два этажа елка, все казалось игрушечным: лесенки вдоль стен, кабинетик Евгения, половину которого заполняли собой куклы, висящие на стенах, сидящие, лежащие на стульях, креслах, на столе, на полочках стеллажа...
- Да-да, в отличие от взрослого, не настоящего театра, где герои умирают, исчезают ли после спектакля, смываясь с лиц вместе с гримом, наши герои остаются здесь навсегда и самими собой, - с любовью пояснял Евгений, освобождая для него одно кресло, на котором, склонив голову, сидел печальный Пьеро. - Так, дорогие, надо потесниться... Они очень гостеприимны... Это, кстати, кукольная. Я ведь тут простой постановщик сценок и кукловод, то есть, наравне с ними, да-да... Садись, съешь сначала чебурек... с пивом...
- Тебе тут есть с кем поговорить, - заметил Андрей, жадно отпив почти полбутылки и закрыв глаза от удовольствия или от легкости, которой вдруг наполнился, превратившись по ассоциации в этакий воздушный шарик.
- Да, о жизни поговорить можно, но когда начинаем работать, эти лентяи требуют переводчиков, - с укоризной потрепал Евгений толстого ослика, прикорнувшего под столиком. - Но, когда кончается спектакль, эти эгоисты начинают считать, что мне кроме них никто не нужен... для моего спектакля, что я один его должен играть, сам сочиняя сценарий, сам же и ставя, и хлопая себе в качестве зрителя. Играть в нашу жизнь они совсем не хотят, не признают... Да, если бы не зарплата, точнее, ее почти отсутствие, то я бы, наверно, тоже не замечал, что там, за стенами театра, что-то произошло, происходит, потому что кроме них у меня другой жизни и не было как бы...
- Да, но от нее хотя бы что-то осталось, хотя бы эти... герои, - с легкой грустью заметил Андрей, с едва скрываемым удовольствием представляя и себя одним из обитателей кукольной страны, хотя бы тем же оставшимся в кресле Пьеро, - и даже не важно, какие они там роли сыграли, пусть даже совсем новые, из нового репертуара. Роль эта исчезнет, а они остаются самими собой, как и актеры, кстати...
- Я, кстати, так даже не думал, - задумчиво произнес Евгений, пристально глядя на него из-за бутылки пива, - хотя они для меня почти живые... Я ведь их представлял всегда в тех ролях, которые они исполняли... Хотя, конечно, мой любимый ослик мог сыграть и ослика Христа, и ослицу Эзопа... Наверно, это даже жестоко было... лишать их собственной жизни, навязывая им кем-то сочиненную. Ты прав. Мы и с ними поступали так, как не хотели, чтобы с нами... Но им ведь тоже приходится жить в этой жизни, где есть не только дети с их правильным взглядом? Сейчас время изменилось, дети изменились, и даже мои игрушки это заметили, им приходится исполнять порой совсем иные роли, не те, для которых их создавали, порой совсем для них не подходящие. А им труднее перевоплотиться, чем тем актерам! Хорошо хоть у нас не киностудия, и главреж тот же остался, хотя ему и нелегко сейчас. Но все-таки в свое королевство он старается ничего оттуда, за неизбежным исключением нового зрителя, не впускать. А так, я даже не представляю...
- Я понял, почему ты ко мне подошел, - серьезно сказал Андрей, наконец-то открыв глаза. - Да, это, примерно, то же самое... Мне примерно таким же показался и мир... манекенов, которые могли бы стать такими, какими я их представил бы, придумал... Я бы, наверно, смог с ними жить, не разочаровываясь... Они ведь мертвы для бездушных взглядов. Но они человечнее этих... Они умеют слышать то, что я хочу им сказать. Твои игрушки, конечно, более живые, потому что изначала создавались такими, живыми, индивидуальными. Тех пришлось бы переделывать, персонализировать. Но они похожи друг на друга, лишь когда их много...
- Да, но та и среди них была не похожа, - понимающе улыбаясь, с теплотой заметил Евгений. - У нее просто не было своего Пигмалиона. Нынешние "новые пигмалионы", - да-да, только с маленькой буквы, - это ведь не творцы, это разрушители, которые, наоборот, из людей бы, даже из своих красавиц-наложниц, хотели бы сделать кукол, мертвых, безропотных манекенов, созвучных с их позолоченными душонками, точнее, с их душными кошельками. Понимаешь, почему у них ничего не получается? Все, что они ни делают, мертво и несет лишь смерть... Разве похожи на них творцы, чьи обычные квадраты, замазанные обычной черной краской, живы и невероятно живы? Понимаешь, что этим те хотели сказать бездушному веку, который тоже в основном разрушал, убивал? Понимаешь, зачем они закрасили от его взгляда черной краской... красоту?
- А я ведь уже подумал, что после того, как кончили театр Леона, у нас театра больше нет, - с грустью вдруг вспомнил Андрей, взяв на руки Мальвину с фиолетовыми глазами и поправляя ей косички. - Понимаешь, сейчас ведь это не просто жалкая, убогая пародия на пародию жизни, это именно тот Антипигмалион, который, превращая героев лишь в тела, только в двигающиеся, говорящие, умеющие показывать эмоции, тела актеров, пытается сделать такими же и зрителей, лишить их своей собственной души, побудить их совершить духовный суицид, если не просто убить... Наверно, поэтому мне манекены, а теперь игрушки показались счастливыми: их душа - это их внешность, которую невозможно изменить сыгранной ими ролью, надетой на них одеждой...
- Ты видел голых манекенов? - спросил вдруг Евгений, выжидающе посмотрев ему в глаза.
- Нет, не помню, - смутился почему-то Андрей, прячась за головокружением уже от алкоголя.
- Мне их всегда жалко, - продолжал тот смотреть на него. - Они такие беззащитные, потому что не могут возразить, не могут даже надеть фиговый листок, хотя им-то, в отличие от человека, есть что скрывать... Я бы запретил их делать такими, как, например, хотя бы те же резиновые женщины... Понимаешь, это животный ужас, это даже не садизм... Я не знаю, как это назвать... Понимаешь, что касается красоты, то наши игрушки все-таки похожи на детишек, на щенят, которые у всех животных красивы, милы... Но после даже "Девочки на шаре" я никак не мог принять треугольных Авиньонских девиц, меня это оттолкнуло от Пикассо вначале.... Я стал замечать это уродство в жизни, это было трагедией, я спрятался здесь совсем, хотя душа все равно куда-то рвется...
- Да, однажды я пытался спрятать... красоту, нет, кажется, Музу, - вдруг словно вспомнил что-то Андрей, отчего напрягся, но или хмель, или нечто иное не пускали память дальше, - но, как видишь, мне самому негде было спрятаться, в отличие от тебя. В принципе, ведь это же было смешно?
- Я так не считаю! - прервал его Евгений, в движениях, выражении лица которого появилась уже некая резкость, уверенность. - Разве мы не имеем права, возможности ли самим создать тот мир, в котором бы хотели жить, жить даже не одни? Почему мы обязаны жить в этом, в их мире, каким они его создают своими топорами? Я бы лучше умер! Потому что с людьми они ведь делают то же, что и с манекенами, так же их уродуют, еще и хуже, постоянно, по живому... Мой мир тоже многим показался бы абсурдом, сумасшествием, хотя абсурд - это как раз их мир, что не я показал! Этим я лишь оправдывал Пикассо. А мой мир меня почти устраивает... Да, почти, в нем пока мало красоты...
- А у меня его больше нет..., моего, - продолжал Андрей, поскольку не знал, что тому сказать, - никакого нет... У меня нет сил, даже нет желания его создавать, даже просто придумать нет сил. И, если честно, я даже тебе уже не могу завидовать, но... Нет, не поэтому! Просто у меня даже зависти не осталось, раз нет желаний... Мне просто больше нечего здесь возжелать, поскольку все иное...
- Желания нельзя убивать, наверно, - неуверенно произнес Евгений, - я имею в виду естественные желания... Понимаешь, вдруг у нас никакого другого смысла, стимула жить нет? Что тогда?
- Возможно, - пытался согласиться с ним Андрей, - но только если и это возможно... Хотя, да, я вот сейчас выпил пива, и меня теперь начинает мучить жажда, она уже начинает мной овладевать, что-то даже возвращая... Но, если не выпить, то это пройдет... Я говорил о другом...
- Но все же взаимосвязано?! - возражал ему, горячась, Евгений. - Ты был прав, сказав, что у манекенов, у игрушек душа - это их внешность! Понимаешь, ведь и у нас это тоже чуть есть, у нас душа тоже не сама по себе! Она ведь тоже связана с телом, с его желаниями, может быть, через них и проявляя себя! И после долгого голода, даже духовного, нужно тоже возвращаться к нормальной жизни... понемногу, чтобы не захлебнуться чувствами. Но вернуться можно! Я в это верю!
- Да, только куда - вот вопрос, - уже равнодушно отреагировал Андрей, так и не разглядев за обычной жаждой ничего иного.
- Ну, жизнь ведь - это не куда, не что-то вне нас, это то, что мы сами и создаем для себя, жизнь это и есть сотворение своей жизни, вот в чем ее секрет! - продолжал тот убеждать его, и даже вскочил, словно его нечто осенило, и схватил Пьеро. - И я... о, да, я даже понял что-то, мне кажется! Я ведь забыл, и ты забыл! Ведь наступает совсем иной век, иное время! Мы столько ждали этого, но ждали чем-то со стороны, что это само придет, ну, даже с Марса... А это не так! Новый век - это лишь новая, но пустая площадка, на которой мы сами должны сделать это новое! Но именно новое! Даты и созданы для того, чтобы постоянно начинать что-то новое, с каждой даты заново. Конечно, эти попытаются нагромоздить там кучу старья, ничего иного и не зная, добавляя только нули к своим состояниям. Но зачем это нам? Более того, мы должны вообще все напрочь забыть из прошлого, чтобы не повторять глупости, сплошные порой глупости и бессмыслицу! Я не утверждаю, но ты, возможно, почти умер, все в тебе прошлое умерло, но лишь для этого же? Способность творить не умирает, пойми! Умирают только сами творения! И то - только в этом мире! Творец и бог вечны. Я убежден, что так! Тебе лишь надо попробовать, начать с малого. И я... хочу тебе в этом помочь... Я даже рад буду, если ты поживешь у меня, потому что на самом деле мне... ужасно одиноко. Я, видишь ли, постановщик, я делаю сценки в чужих спектаклях, как бы чужую жизнь, но не свою... Свою я не умею, но и не это главное для меня, ведь для меня, наверно, главное - помочь это сделать... Не отказывайся только - ты всегда это успеешь! Тебе ведь некуда идти?
- Прости, я ведь даже было подумал, поверил вначале, что действительно,... - совершенно равнодушно отвечал Андрей, отставив недопитую бутылку. - Подумал, что теперь есть куда, что все теперь иначе... Но вдруг я снова понял, что мне и не за чем идти... Но тогда зачем вообще? Зачем тебя этим озадачивать? Понимаешь, я попал в абсолютный тупик, откуда все равно нет выхода... Но вдруг это и есть идеал? Зачем куда-то идти, по пути только теряя? Знаешь ведь, почему меня по правде так увлекли они, она?...
- Нет, я не хочу этого слышать! - категорично оборвал его Евгений, изо всех сил делая вид, что не слушает его.
- Просто мне понравилась такая смерть, хоть что-то понравилось, - с довольной улыбкой продолжал Андрей, поглаживая пышные локоны Мальвины.
- Я понял это! Понял! Я не хотел этого говорить, потому что... это как бы самое интимное - встреча со смертью! Я это почувствовал в твоем взгляде: я видел в нем желание... ее, почувствовал твое возбуждение! Но понял и то, что, значит, и остальное не безнадежно! - сердясь, пытался докричаться до него Евгений, сотрясая в руках куклу. Потом он вдруг прижал к себе безвольно болтающего руками Пьеро и тихо добавил, - это и меня возбудило, очень возбудило, и я не мог пройти мимо... Понимаешь? Такое страстное желание смерти не может не возбудить, не побудить к жизни... Я умоляю тебя остаться! Сегодня тот самый день...
Глава 3
Андрей с некоторым удивлением, но все равно равнодушно, хотя и стараясь не показывать этого, наблюдал за ним, пока они допивали пиво, суетливо собирались, ехали к тому домой, по пути зайдя в магазин, что-то покупая... Он не мог избавиться от мысли, что, глядя на попутчика, смотрит как будто бы на себя, но со стороны. Словно это он громко смеется над рассказанными им же анекдотами, случаями из жизни, очень смешно рассказанными, и смеется так специально, поскольку пытается рассмешить, растормошить... Иногда грань и впрямь становилась настолько неуловимой, что он и сам сотрясался от болезненного смеха, но перетряхивающего его внутренности будто бы кашлем, в котором не было никаких эмоций... Но он не хотел огорчать этого человека, который так старался для него, не мог скрыть своих чувств к нему, которые, видимо, были добрыми. Он видел ведь, что его глаза излучают тепло, заботу, даже нечто подобное на восхищение им, особенно, когда Евгений, наполнив для него ванну, помогал ему раздеться, побриться, вымыть голову и сильно, но осторожно тер ему спину, а потом и все тело, то и дело страдальчески качая головой и вздыхая от вида его худобы... Он видел, как это тяжело давалось ему, как он устал, покрылся весь потом, постепенно сняв с себя лишнюю одежду... Андрей хотел бы оценить его заботу, но ему было все равно, в душе, совсем спрятавшейся куда-то, ничего не шевельнулось, даже огорчения от этой своей холодности, вновь нахлынувшей на него после того, как спала пелена хмеля...
- Ну, так нельзя! Мужик ты или нет? В тебе должны остаться, и какие еще чувства! Ты должен пробудить свои желания, Андрей! Ну, давай я тебе помогу, а твое либидо уже само тебя оживит, - хриплым голосом восклицал Евгений, вначале мягкой вехоткой, а потом и рукой, осторожно обмывая его плоть, растирая ягодицы, на что Андрей лишь покорно закрыл глаза и не смотрел... Он лишь чувствовал, как под его рукой тело разогревается, как навстречу его горячей ладони устремляется его кровь... С какой-то даже истомой он ощущал, как его разгоряченную плоть вдруг укутало влажное облако губ Евгения, с закрытыми глазами похожих на легкий, волнительный водоворот, увлекающий его в себя... Ему было приятно чувствовать, как по его напряженной, стонущей плоти пробегают разряды страсти из жаждущих губ Евгения, обволакивающих его нескончаемым поцелуем... Но все это происходило там, среди его губ, словно бы только там что-то ожило, вскипало и готово было уже взорваться... Но выше, на уровне сердца, он почти ничего не ощущал. Он не слышал сердца, слышал только спокойное, слегка учащенное дыхание и все... И даже когда его плоть пронзило судорожной, болезненной молнией, и она извергла из себя горячее семя, он отчетливо услышал только стон Евгения, почувствовав, как губы того, утолив жажду, обмякли, посылая в его плоть лишь легкие, колющие разряды... Почувствовав, как тот целует ими его бедра, его живот, слегка покусывая его, Андрей открыл глаза, с тем же скрытым удивлением рассматривая раскрасневшееся лицо тяжело дышащего Евгения, помутневшими глазами бросающего на него кроткие, признательные, но слегка растерянные взгляды словно бы собачьих глаз, наблюдающих за твоим застольем... Андрею стало его немного жаль и он осторожно погладил его мокрые, взъерошенные волосы. Его тело уже ничего не помнило, осязая в себе лишь легкую пустоту где-то там, что, видимо, даже обрадовало Евгения...
- Давай, я тебя еще раз обмою, - вздохнув облегченно, сказал он и начал его обмывать теплой водой. - Вот видишь, все у тебя получилось? Ты полон жизни, Андрюша, просто забыл немного... Ты просто не знаешь, сколько в тебе ее, этой жизни...
Он помог ему растереться полотенцем, надеть на разгоряченное тело халат и тогда лишь быстро разделся сам, и залез под душ, отправив Андрея на кухню.
На кухне тот вначале сел расслабленно к столу, но потом ему стало немного неудобно, и он принялся нарезать хлеб, колбасу. Потом он вдруг с какой-то решимостью, но непослушными движениями открыл бутылку и плеснул себе немного водки в стакан. Водка приятно обожгла горло, проскользнув вниз горячей волной, растекаясь оттуда по всему телу свежим теплом, легким дурманом... Ему не хотелось думать о том, что произошло, не хотелось думать никак: ни хорошо, ни плохо, ни стыдясь, ни осуждая... Его лишь удивило, что это произошло только сейчас, именно сейчас, когда в его жизни осталось место лишь для случайной смерти. Ведь у него давно уже не осталось никаких сил, никакого желания даже сопротивляться случайностям, а ими ведь, такими вот, полна была жизнь сегодня... Наверное, уже больше года он ни просто не знал женщины, а они, точнее, он для них перестал как бы существовать... Нет, как он ни пал низко, но он не считал женщинами тех, кто попадался ему здесь же, внизу, наверно, потому что мысленно он не был здесь, не смог бы реально осознать себя здесь, на самом дне, хотя и не считал раньше это чем-то постыдным, неприемлемым, позорным... для других. Он и был все это время нигде, перестав что-либо реально осознавать, осмысливать, оттого, видно, что чересчур сильно старался забыть все былое, вместе с которым перестал замечать и настоящее так же, как не видел и себя в нем... И сейчас ему не хотелось его замечать, как-то оценивать себя в нем, поэтому, выпив еще немного водки, он откинулся на спинку стула и попытался почувствовать себя хотя бы чистым, от чего давно уже отвык. Ему даже вспомнилась мимолетно их домашняя баня и парящее ощущение легкости. И то, что произошло, было как бы лишь одним из вновь испытанным им ощущений удовольствия и только... В это время Евгений, обернутый полотенцем, и вошел, с наслаждением отдуваясь, на кухню...
- Я очень рад видеть тебя таким! - воскликнул он с нескрываемой радостью, легким движением погладив его по щеке. - О, да ты уже все приготовил! Но нет, я сейчас что-нибудь приготовлю горячее! Надо отметить твое возвращение по-настоящему!
Андрей чувствовал, что тот никак не может перевести разговор на какую-либо тему, что это его слегка тяготит, но не мог ему помочь, а, может, и не хотел, предпочитая оставаться в какой-то привычной для себя неопределенности... Однако, он с некоторым интересом рассматривал почти голого Евгения, впервые придавая какое-то значение обнаженному мужскому телу, что, правда, не вызвало в нем никаких эмоций. Точнее, сравнив впервые его тело с женским, он не нашел в нем ничего сколько-нибудь интересного с этой точки зрения, если не наоборот... В принципе, он ведь уже осознавал, что между ними произошло, но не хотел ни неизбежного продолжения, ни хоть как-то противиться этому вместе со всем остальным. Ему до сих пор было абсолютно все равно, он просто давно не переступал порог какого-либо жилья...
- Нет-нет! Ты сиди! - остановил его жестом Евгений, когда он все же попытался встать и помочь тому. - От той полужизни тебе еще долго надо отходить... Я ведь знаю это, со мной тоже было нечто подобное..., когда жена ушла вдруг. Не вовремя ушла, неожиданно, оставив меня сплошным неудачником, растоптанным всеми кому ни лень. Я тогда тоже всего лишился, хотя это все был лишь театр. Мне некуда и не за чем стало идти, и я не пошел... Я выходил отсюда, чтобы лишь продать что-нибудь и купить водки... Все остальное время я пил и тупо ходил из угла в угол. Ходил, пил, падал, просыпался, снова пил и ходил - и больше ничего! Когда у меня остался последний томик, естественно, короля Лира, - могу показать, это мое сокровище... на черный день, нет, не по цене, - его я не смог сам, своими руками вновь пустить по миру, и я, вдруг протрезвев, обнаружил себя в идиотской ситуации и попытался разглядеть выход в стекле окна, где кроме своего смутного отображения и звезд не увидел ничего... Я тогда тоже увидел, как она красива, как сверкают ее глаза, насколько она прекраснее, добрее и справедливее жизни... Я страстно захотел обнять ее, слиться с ней в вечном поцелуе. Ты ведь, наверное, знаешь, как с похмелья хочется женского тепла, уткнуться в их мягкие груди? Жаль, они этого не знают... Я разделся, стал напротив окна, закрыл глаза... И в это время, впервые за столько месяцев, может, за год, два, вдруг зазвонил звонок на двери... Если честно, я и подумал, что это она пришла за мной... Но это пришло спасение, это пришел мой давний друг, полный энергии, прожектов, забытого уже энтузиазма, который он не растерял у себя в глуши, надеясь на нас. Он увидел, что могло бы меня спасти, и он дал мне это, дал мне свою бесшабашную, готовую на все, энергию... Я понял, что он совсем не был, ну, этим... Просто он почувствовал, что мне сейчас необходимо: встряска, ломка, полное перевоплощение - не знаю что, но только не я сам, которого и не стало, которому осталось лишь умереть... Я потом это понял, когда пришел в себя... Но, понимаешь, до сих пор я не могу понять лишь одного: что его привело ко мне! Ведь через месяц он просто, банально погиб, натолкнувшись на чужие прожекты, не сумев сориентироваться, думая, что перед ним просто дикий зверь, медведь, с которыми он умел обходиться в тайге. Но он не знал, как бороться с подлостью. Неужели моя судьба, его ли рок просто пожертвовали им, чтобы спасти меня? Это глупо, самонадеянно, но я не могу найти никакого иного оправдания его нелепой смерти!
- Не подумай только, я не оправдываюсь, зачем это мне, - продолжил он, ставя на стол сковороду с жареной глазуньей и разливая водку по стаканам, - но у меня не было никого после него, ну, кроме женщин, то есть. Ни к кому другому, кроме него, меня не тянуло... совсем, ну, разве что в воображении и то... Может, это звучит как-то нелепо, но я не хотел ему... изменять... Давай, помянем его добром!... А сегодня, увидев тебя там, я словно бы оказался на его месте, словно бы себя увидел, стоящего на грани, перед бездной смерти... Я сразу почувствовал - не понял - именно почувствовал, что тебе надо... Прости, я и сам раньше считал это... пошлым, неестественным чем-то... Но я не считаю то, что сейчас, этим, понимаешь! Может быть, это красивые слова, но я убежден, что лишь... любовь равносильна смерти, сильнее ее... Но в такие моменты женщина никогда не даст свою любовь. В такие моменты только дружба, все понимающая мужская дружба может заменить любовь, протянуть руку. Женщина ведь приняла бы это за слабость, за падение, не увидела бы здесь протеста, нашей силы не пасть по другому, не скурвиться под обстоятельства. Да и в такие моменты жизни, в наш затянувшийся момент, они сами нуждаются в защите и вряд ли могут помочь. А друг может, он, видно, по себе знает, что может спасти мужчину, понимаешь? И в такие моменты дружба становится любовью. Не знаю, что ты, но я чувствую ее, да... Я чувствую любовь к тебе... Боже, как трудно говорить это!
С этими словами он встал и опустился перед Андреем на колени, спрятав лицо в его ногах. Андрей покорно откинулся на спинку стула и расслабился, позволив тому распахнуть халат, обнять себя... Он чувствовал уже более отчетливо, как на поцелуи Евгения отозвалась его плоть, как она напряглась в ожидании его влажных губ... Но тот не спешил, медленно целуя его живот, соски его груди, также начинающие отзываться на прикосновения губ легким постаныванием... Он так же покорно отдал ему свои губы, не чувствуя ими ничего, кроме теплой, пресной влаги и запаха водки, когда Евгений сел ему на колени, прижавшись к его плоти своей, сжимая их одной рукой... Голова его плыла в каком-то тумане прострации, но это состояние было для него чем-то привычным, почему он и отдался его волнам... Он словно уже издалека ощущал, как Евгений ласкает его напряженной, отзывающейся плотью свое тело, сжимая ее ягодицами, как ласкает его безответное тело своею...
- Давай еще выпьем и... пойдем в комнату? - спросил он вдруг тихо Андрея, погладив его лицо.
- Хорошо, - тихо ответил Андрей, взяв у него из рук стакан и спокойно посмотрев на его разгоряченное лицо. Выпив, он также покорно поднялся и пошел вслед за Евгением, крепко сжимавшим его руку, в комнату.
Евгений, войдя, погасил свет, привлек его к себе, снял с него халат и осторожно повалил на кровать. Спиной Андрей почувствовал прохладу простыни и закрыл глаза, безвольно раскинув руки... На него накатила волна словно бы вековой усталости и безразличия... Он чувствовал на себе тяжесть его тела, перебегающие по коже поцелуи его губ, иногда замиравших вокруг его плоти, которая уже отзывалась на их прикосновения, которые ему были знакомы и ранее, когда они были нежными, горячими, похожими на ласку других губ, но он только сейчас это вспомнил... Он чувствовал, как Евгений сел на его плоть, как он начал медленно покачиваться на нем, руками сжимая его грудь... Но все это было как-то далеко, далеко от его сознания, которое вдруг словно бы заснуло, только видя сон... Он покорно позволил перевернуть тому себя на живот, издалека ощущая, как горячая плоть того прижимается к его ягодицам, как ее вдруг сменяют его влажные губы, напряженный язык... Потом вновь появлялась его твердая плоть, пытаясь раздвинуть их, упираясь в него горячим наконечником, стремясь проникнуть внутрь... Он даже почувствовал легкую боль, когда она почти оказалась в нем, но вдруг ослабла, обдала его влажным жаром и опала... Евгений, застонав, лег на него всем, тяжело вздымающимся, разгоряченным телом, упираясь ему в спину твердым животом... Но он уже засыпал, и ему казалось, что это сон навалился на него всей тяжестью его бездомных ночей... Он не проснулся, даже когда Евгений вновь повторил свою попытку и она ему удалась. Может быть, он и видел, чувствовал во сне, как, преодолевая расслабленную, беспомощную боль, его пронзает напряженная, неутолимая страсть Евгения, как долго она не хотела покидать его, оставив в нем часть себя... Может ему даже снился дождик, когда тот, склонившись над его беззаботно спящим телом, плакал то ли от умиления, то ли от сострадания...
Глава 4
Проснулся он, а точнее, пытался проснуться от дикого ужаса, сковавшего его грудь холодным, колющим обручем, из-за чего он не мог вдохнуть в себя воздух, хотя бы просто раздвинуть грудную клетку, сдавившую ему сердце. Он почти зримо осязал свой судорожно колотящийся вместо сердца мозг, смутно видел взъерошенные гряды его лабиринта, над которыми метались искристые разряды его испуганных мыслей, не понимающих ни себя, ни друг друга, пытаясь лишь прорваться к выходу из нескончаемого множества мглистых тупиков... Этот краткий миг пробуждения длился для него невероятно долго, и лишь когда он вдруг захотел закричать, вытолкнуть из себя криком колючий комок ужаса, он вдруг испугался этого и осознал, почувствовал, что это чья-то тяжелая, холодная рука придавила ему грудь... А испугался он воспоминаний, которые бы ему не хотелось будить вместе с собой, как, в принципе, и себя. Он уже было хотел успокоить себя, с трудом выдавливая из себя мысли, что нечто подобное у него было раньше и с женщинами, которые были старше его, которым нравилось именно так, целуя, любить его... Он даже вспомнил одну из них, которая, забавляясь с ним, все изображала из себя как бы мужчину, признавшись в конце, что ей нравится спать с девицами, хотя тем и недостает вот этой маленькой детали, которая лишь и приносит ей полное удовлетворение, позволяя остановить изматывающие ласки... Потом он, однако, старался больше не встречаться с ними, поскольку их активность как-то парализовала его волю, он чувствовал себя несвободным, словно запертым в клетку, хотя их ласки были действительно слишком долгими, изматывающими. К тому же, ему самому страшно нравилось ласкать, целовать женское тело, любуясь им. Женское тело было просто несравнимо с... тем, что он впервые увидел вчера, что он ощущал сейчас рядом с собой, бывшее подобием прохладной стены...
В этот миг он вдруг и почувствовал ту саднящую, нудную боль и все понял... Нет, это было не то, что он все же вспомнил сквозь дымку дремы... Это случилось, видимо, по-настоящему... Осознание этого сдавило ему голову тисками, и он заплакал от того, что ему стало противно осознавать себя вместе с этой болью. Тело его сразу стало каким-то резиновым, приторным, и он с брезгливостью сжался, стараясь незаметно отодвинуться от лежащего рядом с ним Евгения, не разбудив его. Он чувствовал при этом прикосновение его мягкой, холодной плоти, и словно бы даже ощущал ее нестерпимый запах, который был повсюду...
Однако, самое ужасное было в том, что у него не было сил и воли освободиться от всего этого, словно он лишился какого-то права даже на стыд... Ему стало чуть легче, когда он вдруг вспомнил, вернулся ли просто в то свое недавнее состояние полной апатии, словно бы вновь надел на себя свое грязное рубище, но только теперь замечая его грязь и запах...
И вдруг он невыносимо и уже недвусмысленно захотел умереть, пусть это было бы даже так же страшно, как во время этого пробуждения. Нет, не просто умереть, как он думал об этом раньше, а совсем перестать существовать, даже в виде чужих воспоминаний... Не так, как это случилось после ухода Вики, когда его недолгая смерть была восхитительной, похожей на ту волю, на ту любовь, о которых он даже не мечтал. Он тогда вдруг попал в смутный мир каких-то едва различимых внешне существ, источавших невероятную нежность, из которой они словно бы и создавали его там заново, окружив свежим бризом заботы, ласки... С какой тоской он слышал их напутствия, их безмолвные слова о том, что ему почему-то еще рано, что он еще что-то должен... Но он не успел даже возразить, взмолиться к ним,... как вновь оказался в своем теле, терзаемом врачом неотложки, который совсем не вовремя приехал к приятелю и с какими-то циничными шуточками встретил его возвращение сюда...
- Зачем?! Чтобы оказаться сейчас вот здесь?! - с горечью думал он, сдерживая рыдания. - Зачем, если даже вернулся сюда я уже совсем другим, а, возможно, просто лишь частично вернулся, что-то главное потеряв в пути? Зачем тот вновь запустил мое сердце, если душа в него не вернулась...
Его тогда даже не взяли в больницу, поскольку сердце его лишь только остановилось на какое-то время, но вернулось к жизни абсолютно здоровым, даже чересчур здоровым, удивив врача. К тому же первые мысли о..., кажется, Мишане его даже подбросили, заставили вскочить с пола, повести врача к другу... Но когда он завел их туда, ему вдруг стало все совершенно безразлично, и он, молча одевшись, ушел куда-то... Ему даже трудно было вспомнить - куда именно он ушел. После этого была лишь сплошная череда каких-то туманных, безжизненных, хоть и подвижных декораций с не запоминающимися персонажами, словно он в плохом телевизоре видел нескончаемый сериал на незнакомом языке... Возможно, он даже встречал их, но это ему ничего не говорило, сердце его равнодушно молчало. Лишь сейчас он понял, почему не оказался тогда в сумасшедшем доме - его просто некому было туда отправить. Те не смогли бы, а другим было так же наплевать на него, как и ему на все, абсолютно на все, что здесь. Иногда лишь во сне, в полудреме ли, он вспоминал то, что было там..., но даже это его не трогало. Это была какая-то туманная амнезия отчуждения, поскольку он многое помнил, но лишь не пытался вспоминать. Последнее, но, кстати, единственное, что он вспомнил и сейчас отчетливо, это была та... манекен. Боже, у них даже не было слова для нее! Манекен! Ничто!
Как он вдруг захотел вновь оказаться рядом с нею, там, у витрины, вновь вернуться в тот миг и остаться там... Лежащее рядом с ним тело казалось более мертвым, бесчувственным, даже враждебным из-за того, что оно спокойно, размеренно дышало какой-то властной уверенностью в себе...
Он вдруг почувствовал, как тот заворочался, пробуждаясь, как потрогал рукой его грудь, скользнул в низ живота и, прижавшись к нему своим животом и... этим, попытался разбудить в нем что-то, только что испуганно погасшее после воспоминаний о тех его женщинах...
Он изо всех сил притворился спящим, со страхом наблюдая спиной, как тот и сам не смог все же возбудиться, хотя и терся осторожно о него своей так и не набравшей силы плотью, так и не сумевшей повторить вчерашний путь... Возможно, тот почувствовал его напряженное, безмолвное сопротивление, что и погасило его желание, поэтому после некоторых попыток Евгений осторожно встал, накинул на него одеяло и вышел... Пару раз он возвращался в комнату за чем-то, но, постояв безмолвно перед кроватью, вновь уходил, что-то бормоча под нос...
С каким-то облегчением Андрей услышал наконец, как захлопнулась дверь, и со скрежетом закрылся замок... Выждав несколько минут, он тихо, старясь не скрипеть, встал и... вновь почувствовал ту легкую, но страшно неприятную боль, отчего вновь обессилено сел на кровать и, сжав голову руками, тихо заплакал, уже не сдерживая слез. Ему было ужасно стыдно, но именно за себя плачущего, за какую-то чуждую для него слабость, безволие тела, которым так не хватало теперь его безразличия ко всему, его полной апатии... Он ведь привык к тому, что почти и не просыпался, да и так же засыпал всегда, на миг лишаясь зрения и вновь возвращаясь в полусонное состояние существования. Ему, его телу ужасно мешало это осознание им стыда за свою низость, за это страшное падение, так явно присутствовавшее в нем... Ему нестерпимо захотелось удалить это из себя, но это лишь добавило ему мук, поскольку он случайно заметил следы крови в воронке стекающей воды. Это было слишком явно, чтобы не терзать его вдруг пробудившуюся душу...
Но он не знал, что ему делать, хотя судорожно думал об этом, о том, что надо, что-то надо делать...
Увы, его одежда висела совсем еще сырой на батареях в комнате и на кухне - тот постирал ее ночью... Но эта забота еще больше угнетала его, еще больше напоминала ему о случившемся, словно тот таким образом хотел удержать его здесь, чтобы вновь воспользоваться его безвыходным положением...
Остатки их пиршества были аккуратно сложены в тарелки, стоявшие рядом с початой бутылкой, открыв которую, Андрей сделал несколько глотков, отчего ему только противней стало, поскольку у этих воспоминаний появился реальный запах, реальный вкус, отчего они вдруг стали мерзким, несмываемым грехом... Ему даже чистота его отмытого тела стала противна, даже чистота его выстиранной одежды казалась неприятной, поскольку ее былой грязью, запахом можно было бы перебить ощущение этого... на теле.
Почти неосознанно он подошел к окну, взглянул через него вниз и попытался открыть его... Но тут же он вспомнил рассказ Евгения и ему стало противно, что он сейчас так похож на него, что он в той же ситуации, которая закончится не освобождением, а грехом. Эта смерть его не просто испугала, а стала ужасно приторной, мерзкой, даже не из-за того, что это кто-то увидит - он сам не мог себя представить таким... мертвым. Как ему недоставало сейчас ненависти, которая могла бы наплевать на это! Но даже на это у него не хватало воли - возненавидеть не было сил, но желание этого его уже сжигало. Как бы он хотел сейчас напиться до бессознательного состояния, но ведь тогда... тот воспользуется этим? Нет, этого он допустить не мог, теперь он уже осознавал, что это такое, страшился, что это совсем отвратит его от спасительной теперь смерти, и он лишь превратится в этого..., в его безвольную куклу, которая вот так же будет валяться в ожидании того на диване, как этот большой слоник с надломленным, сломленным хоботком...
Из гипнотического почти транса от созерцания этой безвольно поникшей куклы, прячущей от него глаза, его вывел резкий, требовательный звонок в дверь...
Глава 5
В открытую им необдуманно дверь решительно вошла она, с усмешкой наблюдая за его нелепыми попытками запахнуть наспех накинутый халат...
- Я думаю, что не стоило бы так спешить, - слегка надменно сказала молодящаяся блондинка, не спеша помогая ему вытащить полу из-за спины и запахнуть халат, который она при этом довольно бесцеремонно раскрыла, мельком осмотрев его обнаженное тело, чему Андрей вдруг не захотел мешать. Он даже как бы сознательно не стал препятствовать тому, что его плоть отреагировала на ее взгляд, на нечаянное прикосновение ее руки сквозь полу. Но она, пряча усмешку, отвернулась и стала раздеваться, бросая на пол свои сапоги, рыжую шубу, шапку, поставив в угол тяжелую сумку, которую он вначале даже не заметил... Оставшись в юбке и тонкой розовой, полупрозрачной блузке, она решительно направилась в кухню, мимоходом спрашивая, - очередной друг? Или вы коллеги? О, да тут кое-что осталось! Удивительно! Даже обнадеживающе! Ну, тогда... продолжим пир? Садись...
Кивнув ему на тот же стул, она как-то рассеянно осмотрела все ящички, полочки кухонного буфета, достала лишь пару рюмок и, поставив их перед ним на стол, тоже села сбоку от него...
- Наливай... Надо же выпить за встречу... Магдалина, кстати. У меня родители библии не читали, а мне даже понравилось, - немного скованно говорила она, стараясь не смотреть на него и переставляя тарелки по столу с места на место. - И что же тебе, интересно, он рассказал обо мне? Что я бросила его, старого, непризнанного Лира, неудачного актеришку, который так и не смог сыграть Гамлета, поскольку не знал, в какую же роль надо входить: любящего маму или все же дядю, отца ли призрак? Ну, поскольку этих один актер играл... Не сказал он, что это он меня бросил вдруг вот на этой... сцене, молча предложив полную свободу духа и тела?
- Нет, последнего не говорил, - не хотел ее обманывать Андрей, хотя в голове у него суетливо закопошились мстительные мыслишки, пользуясь простором. - Мы вообще только вчера познакомились...
- Еще бы! - пыталась решительно воскликнуть она, хотя у нее не очень получалось. - Не знаю, относится это к тебе или нет, но мужчины как-то своеобразно восприняли всю случившуюся у нас свободу... Конечно, что было ожидать от богемы, которая и в совковии-то была вольных нравов, но только странно вольных: вольных изображать из себя этаких капризных, разнузданных в меру рабов, наложниц власти, в ком вольнодумство так и шипит, заливаемое водкой. Вольница у вас была, поскольку вы нужны были власти немного грешными, виновными, чтобы не иметь права чего-то требовать от нее. А в чем проявилась долгожданная воля, когда ее вам разрешили, то есть, когда на вас махнули рукой, перестали замечать, помахивать пальцем? В чем, кроме разнузданности, вседозволенности? Или кто-то бросился творить то, что раньше как бы запрещалось, не дозволялось? Ну, во-первых, ты много чего заметил из того, что раньше якобы пылилось на полках? Может, какой-нибудь шедевр? Или что-то новое появилось, кроме опять же разнузданных пародий на прошлую, но пошлую Европу и всегда современную в этом Америку? Не знаю, я действительно сыграла роль своей тезки за столичными кулисами, да-да, чуть ли не до конца сыграла, чуть ли не раскаялась, но ничего ожидаемого не заметила. Понимаешь, покаяться даже было некому, он не прошел даже мимо Магдалины, даже по одной земле... Его не было, хотя креститься начали многие. Все как-то наоборот случилось, даже затмение мы вот ожидаем в Рождество, как на Пасху... Почему я говорю о мужчинах, а потому что мы и тогда были только вашими рабынями - не системы, и мы бы и сейчас ими остались, но чьими?! Рабов не системы, так свободы?... Прости, по твоей худобе и по сохнущей одежде я могу кое о чем догадаться, почему я не тебе это все говорю... Я ведь тоже не вижу, не увидела нигде никакого иного выхода из этого нового вольного рабства. Но все равно я говорю это вам, мужчинам, кто даже волю ищет или нашел только для себя, предоставив нам этим заниматься самостоятельно, сочтя, что якобы свобода от системы - это, в первую очередь, свобода от своих рабынь. Абсурд! Мне ужасно плохо от всего этого... Налей еще!
- Но я и в вас увидел лишь эту жажду свободы, - с тоской произнес он, неохотно вороша воспоминания, которые с трудом пробивались сквозь мысли о вчерашнем.
- А что нам еще остается делать, если в вас мы, кроме этого надменного неучастия якобы во зле, ничего не видим? - со злостью спросила она, старательно не глядя на него и перекладывая рюмку из одной руки в другую. - Я понимаю, у вас не появились новые убеждения, у вас не стало той Родины, но мы-то остались? Или мы не стоим того, чтобы восстать за нас, против нашего унижения?! Или вы - эстеты, вам подавай чистую волю, коль чистое искусство где-то задержалось, не посетило? Прости,... мне ужасно плохо, мне ужасно хочется вернуться, но некуда... Я даже рада тебя застать здесь, поскольку... Смешно, конечно, но я не вижу в тебе... конкурента себе, ты не похож на такого...
- И не хочу! Я хочу избавиться от этого, - вдруг признался ей Андрей и, сжав зубы, закрыв глаза, откинулся на спинку стула и отпустил полы халата, скользнувшие с ног, оголяя его напрягшуюся плоть. Ему было противно и он хотел избавиться от своих мыслей, толкавших его к этому.
Он слышал, как опрокинулась на стол рюмка, как проскрипели ее шаги вначале в сторону окна, потом к двери, потом обратно. Он слышал, что она что-то хотела, пыталась сказать, стоя перед ним... Но все равно он вздрогнул, когда ее горячие, слегка влажные ладони коснулись его колен. Она опустилась перед ним на колени, раздвинула его ноги и вдруг резко прижалась к нему тяжело вздымающейся грудью...
- Боже, я понимаю тебя, но зачем ты это делаешь? Я понимаю тебя, может, я тоже хочу это сделать... - бормотала она невнятно, расстегивая свою блузку. Он почувствовал, как ее напрягшиеся груди прижались к нему, как она прижалась щекой к его животу... - Ты меня тоже считаешь всего лишь той Магдалиной, ты лишь безжалостно используешь меня, как девку... Но я, правда, всего лишь хочу отпустить тебя, я понимаю... Он - негодяй, он не смел...
Сжав зубы, Андрей напряженно ждал, когда ее волосы скользнут по его животу, а жаркие, трепетные губы обнимут влажным поцелуем его плоть, медленно лаская ее невыносимо сладкий стон ... Тогда он обнял ее голову ладонями, лаская ее волосы, гладя ее влажные глаза... Ему трудно было что-то думать, но он был невероятно счастлив любить женщину, поцелуи которой ему казались невероятно нежными, а вина его перед ней была совсем похожа на любовь...
- Нет, иди ко мне...так, - попросил он ее, открыв глаза и привлекая ее за плечи к себе, помогая ей приподнять юбку и снять колготки, трусики. Ему было приятно ей помогать, видеть ее растерянную покорность... Посадив ее к себе на ноги, он осторожно вошел в ее влажное лоно и крепко прижал к себе, целуя ее мокрые от слез щеки, глаза, а потом расслабленные, нежные губы, с той же покорностью отдающиеся его долгому поцелую... Он был невероятно счастлив обладать женщиной и не хотел, чтобы это кончалось... Его грудь стонала он прикосновений ее мягких грудей с напряженными сосками, ладони и пальцы покалывало от прикосновений к ее спине, к подрагивающим бедрам... Пьянящим казался ее запах, забытый уже запах женщины... Но больше всего его волновала ее почти девственная стыдливость, неуверенность, пробивающая сквозь едва сдерживаемую страсть зрелой женщины, в ком неожиданно и для нее пробудилась та девчонка, впервые отдающая мужчине... Да, старым, опытным, немного расчетливым негодяем-любовником осознавал себя он сам, но не мог раскаиваться, поскольку голова у него уже шла кругом... Он уже отдал ей часть себя, но не мог остановиться, поскольку облегченная плоть его требовала продолжения этих даже слегка уже болезненных ласк, от которых все его вздрагивающее тело пронзало разрядами тока из ее сладостно напрягшейся вагины... Он испытывал страшную нежность от того, как она забилась в его объятиях, впилась в него своими пылающими, напряженными губами, заглушая рвущийся из груди крик, как она вдруг обмякла, расслабленно прижавшись к нему и безропотно позволяя ему целовать свои обессиленные, мягкие губы, едва слыша, что он шепчет ей, - милая Магдалина, ты только не подумай что-нибудь... Мне кажется, что я такого блаженства вообще никогда не испытывал... Ты просто божественная женщина, нет, ты просто невероятная... девчонка... Я не знаю, но...
- Нет, скажи мне это. Мне надо это услышать, - тихо попросила она, вдруг открыв глаза и умоляюще посмотрев в его.
- Да, хотя я бы хотел другое сказать, но... Я понимаю, что ты его сейчас любила, но я и... возвращал тебе его, - шептал он, досадуя на все свои недавние мысли, поскольку их близость совсем не походила на месть. Но он понимал, что должен это сказать, поскольку понимал, что испытанному им с нею все равно не было продолжения. - Понимаешь, то, что у нас вчера случилось, это ведь все от безысходности, от его безысходности, даже обреченности... Но сейчас я лишь понял, ты мне дала почувствовать, что это не так, что... он не обречен, что у него есть шанс... Тебя ведь невозможно не любить, я хоть и забыл это, но тебя я... захотел сразу, как только увидел. Ты была права, я... хотел так от него освободиться, потому что... Но на самом деле я хотел тебя... Ты так похожа на жизнь, хотя я даже забыл, какая она... Нет, я не знаю, что говорить, потому что сразу все нельзя сказать, ведь я хочу говорить и за него, и за себя...
- Спасибо тебе, - прошептала она и, обняв его, прижалась влажной щекой к его плечу. - Ты ведь мне тоже помог вернуться... Ты не представляешь, что я испытывала, входя в дверь, в которую я вышла тогда... на десять лет моложе. Я ведь вернулась сюда со всеми своими не самыми лучшими годами, а ты их вдруг взял и отбросил... Не знаю, мне казалось, что я тебя именно люблю, хотя, возможно, и его, но таким, каким он был тогда... Ему тогда было примерно столько же... Боже, как это страшно - вот так бездарно, походя стареть, все еще безуспешно пытаясь найти свою жизнь! Смешно подумать сейчас, но ведь я вернулась сюда... умирать, даже немного назло ему - умереть на его глазах, досадить ему, отомстить за бездарную старость... А теперь я совсем не хочу умирать! Теперь я, перепробовав столько вариантов жизней, поняла наконец, что же она такое. Нет, это не карьеры, не уюты, не деньги - все это такое барахло, совершенно не нужное, если нет любви, нет любимого человека... Жить - это лишь одно, это любить, любить до изнеможения, до смерти даже, любить постоянно и постоянно желая любви. Разве нужны для этого тряпки, если любишь все равно голым? Разве нужны машины, если любимый рядом - протяни лишь руку, приласкай его источник жизни, поцелуй его, пробуди с утра? Я и поняла вдруг, почему вы от нас пытались освободиться: мы сами виноваты, мы ведь захотели не свободы, тем боле, вашей, мы захотели новых альковов, хотя, оказывается, любишь все равно ведь с закрытыми глазами, не замечая даже свой возраст... А я ведь все эти десять лет, да, наверно, и раньше тоже искала не жизни, а ее заменителей... Прости за сравнение, но вместо этого..., я искала как бы те, резиновые, на любой вкус, безотказные... Какое же это наваждение!... Он скоро придет?
- Я не знаю. Я спал, когда он уходил... - растерянно признался Андрей.
- Я понимаю, - улыбнувшись, сказала она и нежно поцеловала его в губы, а потом вдруг взяла в руку его плоть и крепко сжала ее. - Но только давай все это воспримем... весело, что ли. Мне было невероятно хорошо, впервые за эти годы так хорошо, поэтому я не хочу сожалеть об этом, хмуриться от воспоминаний... Конечно, у нас с тобой это могло получиться только один раз, который и не повторишь, и не стоит, хотя я бы и хотела, может быть... Поцелуй меня весело, и мы простимся!...
Глава 6
Но он не успел ее поцеловать, поскольку за дверью послышался шум открывающегося лифта, шаги и скрежет ключа, открывающего дверь. Она, пока он запахивал свой халат, быстро вскочила, подняла колготки с трусиками с пола, засунула их свою сумочку и, поставив стул на противоположную сторону стола, села, застегнув пуговицы на блузке.
- Я, между прочим, три года работала манекенщицей, когда времени переодеваться нет вообще, - с улыбкой подмигнув ему, пояснила она. - Улыбайся! Это ведь не трагедия...
- О! - несколько озадаченно воскликнул Евгений, входя в коридор вслед за довольно юной, симпатичной девицей, удивленно уставившейся на них из-под лохматой лисьей шапки. Но, как артист, он довольно быстро сориентировался в ситуации и, взяв под руку девицу, завел ту на кухню, оставил рядом с Андреем, а сам, даже радостно восклицая, устремился к Магдалине. - Вот уж не ждали, что называется! А я думал, что мне одному опять придется гулять с молодежью! И какими же ветрами, милая? Не предупредив, не позвонив, отчего даже не встретил...
- Ты же помнишь, что я любила и сама сюрпризы, - почти с благодарностью за его находчивость отвечала Магдалина, поднимаясь навстречу, бросаясь почти в его объятия, в которых она вдруг обмякла и разрыдалась.
- Андрюша, пойдите с Магдой в ту комнату, она так ждала с тобой встречи... - проговорил ему Евгений, крепче прижимая к себе жену.
- Боже, ее даже зовут так же, милый мой, - бормотала та сквозь рыдания, - только не говори мне ничего про это, мне это не важно... Мне ничего не важно, кроме тебя...
- Это что, жена что ли вернулась? - спросила девица уже во второй комнате, позволяя Андрею себя раздеть и с интересом разглядывая его. - Он мне ничего про нее не сказал - только про тебя...
- В десяти годах столько дней, что угадать трудно, - с добродушной улыбкой пояснил он, тоже с любопытством разглядывая ее медные, крашеные волосы, большие зеленые глаза и полные, чувственные губы, заполнявшие собой почти все ее миловидное личико, как ему показалось.
- Ну да, а ты ее все же успел приласкать ради такой нежданной встречи, - с игривой усмешкой заметила Магда, решительно прижимаясь к нему и запуская руки под полы халата. - Руки, прости, замерзли, просто ужас! Ой, как тут горячо! А ты сразу же про это подумал? Да, и это тебя надо к жизни возвращать? Да она из тебя почти брызжет, сейчас брызнет из твоих щек...
- Ты только не проговорись случайно... Неужели это заметно? - оторопело прошептал Андрей, поражаясь ее наблюдательности, и, упреждая возможные эксцессы, прижал ее к себе, согревая.
- На твоем слегка исхудавшем личике я даже вот это заметила, - признательно прошептала та в ответ и крепко сжала его плоть. - Мы ведь, пока шли, все рассуждали, как тебя растормошить, расшевелить, а ты в меня сразу же втюрился, как увидел... Можешь посопротивляться, хотя я понимаю, почему ты меня так обнял... Но я даже рада, что она здесь, поскольку мне он третьим и не нужен, мой милый... Слушай, но нам же надо еще елку занести! Он ведь сразу же про все забыл, как только увидел свою... любовь. Боже, я даже завидую ей! Если ты в меня сегодня по-настоящему не влюбишься, я просто лишу этой возможности всех остальных соперниц! Иди скорей ко мне, потому что я еще в лифте тебя захотела - он так тебя правдиво расписал! Ты чувствуешь, что я уже там и разделась?...
С этими словами она взяла его за плечи и повалила вместе с собой на кровать, сразу же взяв его в себя, но придержав слегка...
- Ты только не бойся, я не путана, нет. Я, милый, актриса и могу любую роль сыграть, даже эту, хотя играть мне почему-то расхотелось, - шептала она ему на ухо, касаясь его губами, щекоча ресницами. - Но я хочу, чтобы ты поскорее забыл свою предыдущую роль утешителя...
Дальше она уже не смогла говорить, поскольку вжалась вдруг в него своей упругой грудкой, обняла его, прижала к себе ногами и застонала... Он и сам уже вряд ли бы услышал ее, потому что весь стал лишь своим телом, своей плотью, которая погрузилась словно бы в оазис посреди раскаленной пустыни, ощущая, как его обволакивает щедрая горячей влагой нежность ее лона... Он даже не ожидал, что она так быстро войдет в состояние любовного экстаза, затрепетав под ним всем телом, впившись пальцами в его спину, и сам вдруг весь задрожал, напрягся всеми нервами и устремился в нее горячей волной... Но даже вспомнить он не мог, сколько длился этот их внезапный взрыв страсти, очнувшись лишь от мягкого поцелуя ее больших, сладких губ, за которыми по его губам ластился ее горячий язычок...
- А я думала, что не смогу стерпеть, так давно я тебя уже хотела, особенно, когда увидела вас двоих, - обессилено шептала она, гладя его волосы. - Ты не обращай на меня внимания, на мои слова - я всегда ими играюсь, могу такого наговорить... Но я тебя уже больше года хочу, да... Хоть я и такая вся из себя, но у меня уже давным-давно не было мужчины, если они вообще были, так называемые... И если бы не этот старый развратник, змей-искуситель, то я бы и сейчас лежала в своей холодной койке и пыталась тебя сочинить, высосать из пальца... в отсутствии горячей воды... И почему это так быстро кончилось, если я так долго этого хотела?...
- Мне показалось, что это было так долго и так... Это был какой-то затянувшийся взрыв! - прошептал он ей в ответ, положив ей руку на влажные губы, неохотно выпустившие его плоть.
- Не надо, а то я тебя снова захочу, а нам надо еще... елку поставить, с этими что-то решить. Это ведь их кровать? - зашептала она, извиваясь под его рукой. - Милый, отпусти... Мне и так невыносимо хорошо... Я и так уже такой развратницей себе кажусь... Как ты, наверно, обо мне подумал... А я всего лишь женщина, которую боятся любить и всего-то... Странно, что ты не такой же трус, как и они, ну, то есть, как и я тоже... Я ведь только из-за трусости, что потом у меня уже ничего не получится, так сделала, так, как всю дорогу думала... Слушай, как это просто играть на сцене, и как невозможно - в жизни! Я теперь даже немного жалею, что так быстро все сделала, мне теперь захотелось, чтобы ты долго добивался меня, ухаживал за мной весь этот год хотя бы, чтобы ты был готов закипеть от любви ко мне, и тогда лишь я бы тебя остудила... Нет, не хочу и об этом говорить, опять начинаю играть, хотя я правда все это хочу, и тебя опять захотела, но нет!... Давай лучше остановимся, пока я про игру не забуду... Ты не сердишься?
- Ты знаешь, мне трудно назвать жизнь даже игрой, потому что я... забыл, что это такое вообще, - признался он ей, ложась рядом и гладя ее струящиеся по нему волосы. - Я даже играть ее не пытался...
- Он мне говорил, - прошептала она, касаясь его плеча губами.
- Но это трудно рассказать, даже испытав, - продолжал Андрей. - Понимаешь, я даже сейчас не уверен, что я вернулся, поскольку так все это необычно, так похоже на сон...
- Ты, наверно, прав, - печально согласилась она, - мне тоже кажется, что это словно сладкий мираж и словно он вот-вот рассеется, или его не будет видно, лишь только начнется затмение. Я почему так и спешила, потому что мне тоже не верится, перестало вдруг вериться даже в возможность... настоящей любви. Когда мы шли, и он про тебя рассказывал, я хотел ему сказать, что сама-то я почти в такой же ситуации, почти такая же мертвая кукла, как и все те, и что меня лишь кто-то оживить должен... Да и то, чтобы сыграть роль и вновь стать мертвой, то есть собой. Нет, ну какая же это жизнь: повздыхал сквозь зевоту на сцене, раскланялся убегающим в гардероб зрителям, купил по дороге два часа какой-нибудь снеди и - в холодную кровать, где все развлечения - это опять же сыграть одной любовную сценку за двоих. Прости за такую откровенность, но мне так давно хотелось выговориться, выплакаться, хотя и плакать даже разучилась по-настоящему... Наверно, лучше вообще ничего не чувствовать, чем душить потом свои чувства холодными руками, зная, что это лишь обман. Господи, куда же все подевалось, все наши надежды, мечты? Зачем их было столько? Чтобы жить потом сплошными разочарованиями? Как все это жестоко! Жестоко понимать все это. Если бы я не понимала, то давно бы пошла на панель, где сразу и якобы любовь, и работа - два в одном... Скажи честно, ты ведь подумал так? Большие чувственные губы!...
- Я никогда так не думаю, - признался он честно, поцеловав ее прищуренный взгляд. - Я даже про них так не думаю...
- Почему же ты про себя так подумал? - спросила вдруг она, обняв его рукой и прижав к себе, словно спасая от его ответа. - Он мне и это рассказал, скотина...
- Понимаешь, это не мысли, это чувства, а ими невозможно управлять, поправлять ли их, - признался он с горечью.
- Ненавижу его! Он ведь мог бы и не говорить, но он заранее отомстил тебе... за меня, - прошептала она, целуя его грудь. - Он ведь знал, что я... влюблюсь в тебя, ну, как смогу... А в тебя невозможно не влюбиться, почему я даже его оправдываю так, немножко, то есть, понимаю... Знаешь, ты ведь, ну, как будто бы и есть сама любовь, которая не может лишь найти выхода... А знаешь, почему? Потому что ты ее ищешь где-то вне себя, где ее нет... Нет, ты не улыбайся! Мне это очень больно говорить, потому что... Нет, не важно! Если ты ее захочешь найти, то поищи в себе самом. Ну, нет, не как я! Во мне ее нет, я в этом неоднократно... убеждалась! Попробуй только засмеяться... над горем одинокой женщины!
Сказав это, она вдруг запрыгнула на него, сильно к нему прижалась, обняв его губы своими большими, нежными губами, словно бы целующими его всего, и потом резко встала с постели...
- Нет, от тебя просто невозможно оторваться! Как бы я хотела остаться сейчас с тобой здесь и тут же умереть... лет через сто! - весело смеясь, говорил она, поправляя на себе юбку. - Давай, мы найдем тебе какую-нибудь одежду, и пойдем ставить елку! Мне эта процедура так нравится, она так эротична по смыслу, то есть, по замыслу, конечно!
- Это от тебя невозможно оторваться, - сказал он, вставая и пытаясь ее обнять.
- Да-да, я это поняла! Ты ни от кого бы не смог оторваться, - со смехом ответила она, уклоняясь от его объятий. - Я тебя правильно расшифровала, господин Любовь... Нет, но еще разок ты меня можешь поцеловать...
Она все же не выдержала и позволила себя обнять, отдав ему свои необъятные, но легкие как облачко нежности, губы, которыми он не смог бы нацеловаться...
Глава 7
- Я слышала, что вы тут сказали..., - услышали они вдруг голос Магдалины, которая не закончила фразы, увидев их в объятиях, и остановилась в дверях, держа в руках одежду.
- Магдалиночка, это просто я не хотела вас отвлекать, а мы ведь собирались поставить елку, пока вы... там все обсудите, - залепетала ласково и невинно Магда, погладив ту по плечу. - Но спасибо вам, хотя... можно все же тебя на ты?
- Да, милочка, конечно, - охотно согласилась та, признательно посмотрев в глаза Магде и тоже положив ей руку на плечо, - дети всегда с родителями на ты... А у меня не было такой возможности... не стареть в чьих-то устах.
- Боже, как я это понимаю, - сказала с тоской Магда и обняла вдруг Магдалину, положив ей голову на плечо, - у нас у всех одни и те же... напрасные страхи.
- Тогда, может, мы с тобой что-нибудь сготовим, а мужчины... пусть ставят елку? - неуверенно спросила та, бросив на Андрея вопрошающий взгляд и улыбнувшись ему в ответ.
- Как скажет хозяйка! - согласилась та излишне бодро, но сделала недовольную гримасу, чуть обернувшись в сторону Андрея. - В принципе, ставить елки - это их дело...
- Итак, чем тут закончился консилиум? - чуть важничая, спросил Евгений, показавшись в дверях за спиной Магдалины и обнимая ее за плечи.
- Тем, что две Магдалины сразу - это не чересчур много, - ответила ему жена. - Но когда же, кстати, будет затмение? Может, его все-таки не будет сегодня?
- Трудно сказать... Идет снег, и мы можем не заметить даже первой звезды, прозевать рождение нового тысячелетия, - озадаченно слегка ответил Евгений, искоса посматривая на них с Магдой. - Но надо верить внутренним часам...
- А почему в этом году? Там его в прошлом встречали, - заметила Магда.
- Да, попытались, - с иронией ответил Евгений. - Но век уходящий все же одернул слегка торопящихся с ним расстаться, все их игрушки с елок посрывал. Новый десяток начинается все же после десяти, а новый день - после двенадцати.
- Неужели может наступить конец света? - продолжала спрашивать Магда, уже не скрывая волнения. - Вы же, Евгений Александрович, мудрый у нас, должны бы и это знать? Я так боюсь этих пророчеств! Ведь мы совсем еще не жили, и на тебе!...
- Думаешь, что через двадцать, тридцать лет ты скажешь иначе? - усмехнулся тот. - Поверь очевидцу - нет, вопросы останутся теми же и опять без ответа...
- Нет, просто я так боюсь, что мы не успеем даже обвенчаться с Андреем, - вдруг горестно вздохнув, сказала Магда, прислонясь к нему. - Я сейчас каждой минуты следующей боюсь, каждого мига - вдруг это начнется!
- Правда? - с удивлением взглянув на них из-за плеча Магдалины, как можно спокойнее спросил Евгений.
- Милочка, обвенчаться можно будет и там. Он сам тогда вас обвенчает, без посредников, - успокаивающе сказала Магдалина, как-то странно взглянув на нее. - Наверно, ставьте вы с Андреем елку, а мы...
- Нет, ну что вы, это мужское дело! - возразил как можно солиднее, как можно убедительнее Евгений.
- Готовить мясо - это тоже мужское дело, - усмехнулась Магдалина.
- Сейчас вообще на экране только мужчины готовят! - с легким возмущением заметила Магда. - Мне так смешно смотреть на этих бывших рокеров в фартуках, гремящих кастрюльками, да еще и беспрестанно сплетничающих о чем-то...
- Нет, но Магдалиночка права: готовить мясо - дело мужское, и я очень люблю это, тем более, что я разорился на огромного рождественского гуся, я к этому готовился, и, раз вы так настаиваете, то, наверно, так и надо, - с неохотой все же согласился Евгений, увлекая ту за собой. - А елку я уже занес, если вы слышали...
- Где ставить?! - весело спросила Магда. - И где игрушки?
- Увы, все мои игрушки - там, - пожал Евгений плечами. - Мы... ведь никогда не ставили елку, ну, в последнее время...
- Что же вы мне не сказали? - спросила Магда. - У меня целая куча игрушек, но в этом году я просто..., ну, впервые решила... И ведь еще же не Новый Год?
- Новый век, новые традиции, хотя, конечно, если бы не это затмение, то я бы, может, и на этот раз не обратил бы на него внимания, но тут уж слишком все сходится, - бросил тот, удаляясь с Магдалиной на кухню. - Придумайте что-нибудь...
- Уф, как я рада от него избавиться, - с облегчением вздохнув, призналась шепотом Магда, подставляя ему губы, похожие на алую розу. - Может, мы вообще сбежим? Хотя нет, наверно надо остаться, надо преодолеть помехи, решаясь... Ты не сердишься, что я так сказала... про венчание? Ты ведь не любишь, когда за тебя решают что-то...
- Наверно, не любил, это точно, - с неохотой отвечал Андрей, все еще ощущая на губах вкус поцелуя. - Но сейчас, мне кажется, ты решила не за меня...
- Но я же не виновата, что ты... молчишь? - наивно распахнув ресницы, спросила она. - И ничего не скажешь... даже сейчас.
- Позволь я это сам..., ну, ты права, я не могу так, - смутился Андрей, вдруг сильно взволновавшись...
- Боже, какой ты смешной! - сокрушенно покачав головой, сказала она с улыбкой. - Даже когда любишь - смешной...
- Но ты же ничего не видела? - удивленно спросил он.
- Но ты же не видел, что я не видела? - ответила она ему тем же.
- Видел, - признался он смущенно, - я не мог не смотреть на тебя, оторвать глаз...
- Но ты меня даже не видел... голой! - вдруг с сочувствием воскликнула она. - Ты умрешь от счастья, потому что я даже сама себе нравлюсь голой. Я просто умирала от жалости, что все это скоро бездарно пропадет, так никого и не осчастливив...
- Милая, если бы я даже на самом деле умер, то я бы не смог не воскреснуть, чтобы только встретиться с тобой, - вдруг прижал он ее к себе так, словно и правда боялся потерять.
- Ты хотел сказать, чтобы только увидеть? - спросила она.
- И это тоже, - ответил он, почему-то вдруг заплакав.
- Но я же никуда от тебя не убегаю? - сказала она, вытирая ему слезы ладошкой. - Только ты можешь от меня убежать...
- Мне казалось, что я все уже почти потерял, что было только можно, - говорил он, сдерживая слезы. - Но вдруг понял, что... Нет, я не так хотел сказать... Не буду так даже думать...
- Но все равно я хочу, чтобы ты меня немедленно увидел, - прошептала она, увлекая его за собой. - Пойдем, ты мне поможешь переодеться, а я - тебе... Я хочу надеть праздничное платье...
Взяв свою сумку, она увлекла его в ванную комнату и закрыла дверь. После этого, дав ему в руки его одежду и свою сумку, начала быстро раздеваться... Но едва она последним сняла с себя бюстгальтер, обнажив перед ним свои маленькие, упругие грудки, как вдруг засмущалась, щеки ее густо порозовели...
- Нет, я почему-то не могу, - прошептала смущенно она, прикрывая руками грудь и гладкое лоно от его смущенного и восхищенного взгляда. Она и была похожа на развитую, но все же девочку с хрупкой, гибкой фигурой с мягкими, девичьими линиями едва распустившейся лилии, от которых исходило свечение девственной, нетронутой чистоты, к которой сами собой потянулись его губы. Словно склоненная над водой юная березка стояла она, закрыв глаза и смущенно улыбаясь от легких прикосновений его губ ко всем лепесточкам, веточкам ее тела. А он уже не мог оторваться от нее, не решаясь только прикоснуться к еще почти не раскрывшемуся бутону, к его нежным лепесткам... Но он не мог не поцеловать его, не ощутить на губах его нектар, который уже был в нем, уже впитался его плотью, уже бродил в нем любовным напитком, пробуждающим в нем жажду жизни. Осторожно, словно боясь помять, он целовал ее слегка раскрывшиеся ему навстречу лепестки ее трепетных губ, проникнув сквозь их воздушные, мягкие края к нежной чашечке цветка, дарящей ему сладость пьянящего нектара, растворяющего в себе его язык...
Когда его желание стало непереносимым, когда он уже не мог сдерживать и ее дрожь, он бережно прижал ее к себе и, целуя словно бы оправдывающимися, успокаивающими поцелуями, осторожно раздвинув лепестки ее лона, вошел в нее, содрогаясь от страсти одновременно с нею, бьющейся в его руках, словно бы птица, попавшая в сети любви... Они вновь сразу же взмыли на вершину любви и, обняв друг друга крыльями, падали в ее бездну, не замечая времени..., очнувшись лишь в губах друг друга, слившихся в бездыханном поцелуе...
- Любимая, это какой-то божественный сон! - хрипло прошептал он, вновь покрывая ее слегка подрагивающее, легкое, словно облачко, тело поцелуями, сцеловывая с лепестков ее лона ароматный нектар, которым она щедро одарила его за ласки...
- Любимый, как это нежно услышать это слово от тебя, - шептала она еще прерывающимся голосом. - Я не верила, что ты его скажешь, но так хотела услышать... Поцелуй меня, или мои губы сейчас расплавятся...
- А я так счастлив его сказать тебе, - шептал он, на миг выпуская ее горящие, тающие в его поцелуе, губы из своих, чтобы сцеловать с ее щек росинки соленых слезинок счастья. - Разве я верил сам в это?... Ты просто не представляешь, как мои глаза, мои губы влюбились в тебя, в твое тело, в твои губы, в твои глаза... Я не могу от тебя оторваться, любимая... Мне кажется, что я только и живу, целуя тебя...
- А мне кажется, что я теперь - это лишь твои поцелуи и их нежность, и там, где ты меня не поцеловал, меня там и нет, - отвечала она ему, тая в его ласках. - Мне просто страшно, что этого могло не случиться, что все бы и осталось так... Любимый, я ведь ненавидела любовь за то, что ее нет! Как я только могла!...
- А я просто забыл, что она есть, забыл это слово, - признавался он ей.
- Ты это мог забыть... Она всегда была в тебе... А я была ужасно одинока, я ненавидела, презирала себя! - восклицала она, поя его губы горячими слезами. - Боже, если бы я знала!... Нет, тогда бы я не встретила тебя!... Это ужасно!
- Не говори так, любимая... - закрывал он ее слова своими губами. - Любовь, наверно, не может прийти просто так, спокойно... Даже ночь, прежде чем прийти, сжигает небо...
- Но я ведь шла, чтобы просто сыграть роль, разбудить какого-то спящего медведя... Я не подозревала, что могу вдруг сама... проснуться, полюбить! - колотилось к нему в грудь ее сердце нежданным, неведомым страданием осознания любви. - Это, правда, как сон, и я не хочу туда... просыпаться. Я хочу сейчас умереть в твоих объятьях, поскольку я боюсь туда возвращаться, где ее не было... Любимый, там нет ее, пойми... Нам нельзя туда... Там все мертвое, даже солнце... собирается умереть. Я не хочу туда!...
- Нет, любимая, солнце не умирает! Это лишь временное, кажущееся затмение, которого нет на самом деле, - успокаивал он ее. - Это мы все придумали, боясь любить, ища оправданий...
- Но ты не любишь меня, - вдруг обреченно произнесла она, склонив голову ему на плечо. - Да, ты любишь ее, я это чувствую... Ее, саму любовь... Просто сейчас она - во мне пришла к тебе...
- Нет, просто и мне в это трудно поверить, - взволнованно, испуганно пытался он остановить ее.
- Нет, любимый, я не могу обмануться теперь, когда люблю, - не соглашалась она и с собой, словно и не она это говорила, а само ее сердце кричало из груди. - Ты не меня любишь, и это страшно... Нет, это не страшно! Это прекрасно, потому что мне эта любовь тоже досталась, я ее испытала... Меня бы так не полюбили, я это знаю... Не спорь, любимый, меня это совсем не обижает, теперь не обижает... Мне просто страшно, что этого больше не повторится, как затмение это пройдет и все... Но, может, это и хорошо? Зачем любить долго, просто постепенно растрачивая, разменивая свою любовь на дни, на годы? Для любви ведь все равно нет времени, поэтому ей без разницы наше время, наши календари? Нет, мне совсем не страшно! Я просто невыносимо, неузнаваемо счастлива и хочу, чтобы это навсегда со мной осталось, чтобы ничто уже не смогло затмить моей любви, хотя бы даже чьим-то взглядом, словом... Нет, не успокаивай, не отговаривай меня, любимый. Пусть все решает сама любовь, она все равно сильнее нас... Пройдет затмение, и все решится, но лишь давай не будем сами ей мешать, помогать ли... Скажи лишь, что ты любишь меня, и мы пойдем...
- Любимая, но я не хочу это говорить, как последние слова, - сокрушенно пытался понять он ее. - Я люблю тебя, но я скажу это потом, когда эти мысли испарятся из твоей памяти... Да, я скажу их... тогда, когда после них мы, может быть, и умрем, чтобы уже ничто не смогло изменить это, опровергнуть...
- Ты готов умереть со мной? - тихо спросила она, напряженно посмотрев ему в глаза и задрожав словно бы от холода.
- Да, - тихо ответил он, даже не задумываясь. - Я не мог умереть тогда, когда смысла жить вообще не было... Я не видел смысла умирать... Ты права, может быть, любовь и не дала мне это, уходя отняв у меня волю даже на это... Наверно, она просто заставила меня дождаться... тебя. Да, любимая, я могу теперь это сказать: я люблю тебя! И я даже не хочу больше ни одним словом дополнять это, пояснять, только лишь затемняя смысл этих простых, как сама любовь, слов. Я люблю тебя и хочу умереть с тобой в нашей любви, умереть для этой... жизни, которая мне без тебя не нужна. Я это говорю очень осознанно, я ведь понял на себе, что такое эта жизнь без твоей любви. С нею даже расставаться не хотелось. Я и сам знаю, что эта жизнь делает с любовью, и мне тоже страшно отпускать нашу любовь туда... Мне было бы ужасно больно увидеть любое твое разочарование, твой ли испуг за нее, любое твое печальное впечатление... Я ужасно боюсь за тебя, потому что я не знаю ничего о ее вечности, но сам я совершенно не сомневаюсь... Я люблю тебя, но прости меня за это решение, за это да...
- Не надо просить прощения, - тихо сказала она, прижимая его голову к своей маленькой, упругой груди, откуда он и слышал ее слова. - Теперь мне не надо никаких других слов, только эти... Я знала, что та любовь не моя, но ты ее отдал мне... Она теперь моя, а большего мне и не надо... Я люблю тебя, мой любимый, моя любовь... И пусть этот миг остановится... Других таких все равно не будет... Но все равно я еще хочу насладиться твоей любовью, потому что я ведь тоже ничего не знаю о вечности... Поэтому нам надо идти, пройти сквозь них туда, в ее вечность, но через ее врата, а они не здесь... Я не хочу, чтобы это случилось в затмение, как затмение... Пойдем, мой любимый?...
Говоря это, она достала из своей сумочки маленький комочек своего почти призрачного черного, с золотистыми искорками платья, которое словно бы само облачилось на ее стройное, как у той Девочки на шаре, тело, волною ночи соскользнув по длинным волосам и пенистым прибоем ударившись о незримую преграду берега с двумя гладкими, мраморными камешками ее девичьих коленок, которые он не смог не поцеловать, ласкаясь щекой о тонкий шелк ночного неба, скрывшего собой от чужих взглядов райский сад его любви...
С еще не знакомой ему улыбкой заботливой ласки она помогла и ему надеть на себя чужие одеяния, бывшие ему немного малыми, но все равно это были не его вещи, не Евгения, как он сразу же понял, но привычно забыл и об этом, поскольку ему жаль было даже секунду отнимать у своей любви, которая в этом платье стала похожа на дивную, волнительную тайну...
- Только давай не будем обращать внимания ни на кого, потому что им нас уже все равно не понять, и это будет злить их? - попросила она тихо, разглаживая на нем чужую одежду, которая под ее рукой становилась мягкой, уютной...
Глава 8
Но те, конечно же, сразу обратили на себя их внимание, едва они, таинственно улыбаясь друг другу глазами, вышли в коридор, в конце которого печально облокотилась на стену забытая всеми елка. Со стороны кухни донесся какой-то шум, стук опрокинутого стула...
Когда они, держась за руки, появились в дверях кухни, Магдалина сидела, облокотившись локтем на стол и прикрыв ладонью лицо, а взъерошенный Евгений напряженно стоял, отвернувшись к плите, открывая и закрывая крышку кастрюли...
- Боже, Андрей, как я тебя понимаю, - проговорила вдруг Магдалина и, подняв голову, громко, как-то артистически рассмеялась, добавив сквозь смех, - прости, Магдочка..., дочка...
- Что ты несешь?! Ну, что ты несешь?! Я же говорю тебе, что я случайно! - не оборачиваясь оправдывался Евгений, злясь на что-то. - И что тут смешного?
- Ну, не хочу я сегодня плакать, не хочу! Мне, ей богу, весело... - говорила Магдалина, продолжая сотрясаться от смеха. - Да, и почему это должно быть грустно, Жень? Это... так универсально даже... Ой, я не могу! Я бы даже... попробовала еще... Это лишь в начале только больно, правда.
- Так, Магда, дочка, то есть, мне надо тебе кое-что... сказать, - резко бросил Евгений, направляясь к двери, но Андрей не убрал руку с косяка, отчего тот вдруг и сам захихикал мелким смешком. - Да вы что сегодня? Вы что обо мне думаете? В чем вы меня подозреваете? У вас, что, помутнение? Игрушки я ей хотел дать, свои первые игрушки, из домашнего театра игрушки... Чтобы повесить их! Мне их жалко было повесить, даже подумать так, а теперь решился... Надоели даже такие условности... Да, Маги, надоели! Ну, что в этом такого? Это же банальная физиология и только! Неужели мы до сих пор такие материалисты, липовые материалисты, и столько этим банальностям, обыденностям уделяем внимания, усложняем еще этим жизнь? Зачем это, или нам в жизни сложностей не хватает, чужих сложностей, которыми нас просто опутали, чтобы самим еще выдумывать?
- Поверь, я и сбежала сюда от своих... сложностей, и не хочу их больше выдумывать, - проникновенно сказала Магдалина, развернувшись к нему и откинувшись на спинку стула, демонстративно обозначив свою женственность. - Я вдруг поняла, что это наша главная ошибка. У тех, успешных, нет ни в чем сложностей, ни перед чем... Но ты же сам меня испугал... своим испугом? Ты ведь меня испугался - разве я?
- Не тебя я испугался, - бурчал недовольно тот, закуривая сигарету трясущимися слегка руками, - это они вдруг открыли дверь...
- И ты думаешь, что их бы смутила... наша любовь? - с нежностью спросила Магдалина, подходя к нему и беря его за плечи. - Ну, возьми меня сейчас, прямо при них, как хочешь - возьми... Для меня нет никого в это время, кроме тебя. Я тебе даже на площади теперь готова отдаваться, когда лишь ты захочешь меня, даже на сцене, где теперь этим никого не удивить, но я не из-за этого. Почему я должна уподобляться попам, если мне платят за другое, не за это? Это у них такая работа - принародная импотенция. Можете не уходить, вы нам не мешаете... Я слишком долго жила без твоей любви, поэтому мне любой миг дорог, только это мне и дорого, хотя бы потому, милый, что другого и нет, ничего другого нет и не было, даже жизнь - ничто перед этим сама по себе, если она без любви, да, именно любви...
Говоря это, она начала расстегивала ему брюки, притягивая к себе его, заворожено, изумленно, но с восхищением смотрящего ей в глаза...
Но Андрей с Магдой не стали им мешать, а, прихватив елку, убежали в залу.
- Боже, сегодня точно какое-то затмение! - с некоторой растерянностью бормотала Магда, закрывая за ними дверь и вдруг бросившись к нему. - Мне даже страшно! Вдруг и у тебя это... только затмение, любимый! Скажи, что это не так?
- Разве ты видишь затмение? - тихо спросил он, целуя ее волосы. - На улице просто бело от снега, просто пасмурно без солнца. Мне кажется, что его и не будет у нас. Это просто... пасмурный белый цвет...
- Любимый, но ведь это не важно, ведь не важны место, время? Ведь мы с тобой сейчас там, где не может быть даже пятен на солнце, где нет обратной стороны земли, луны, любви? - расстроено шептала она, вжимаясь в него хрупким телом. - Снег, может, просто щадит нас, хочет уберечь, избавить от этого? Он не терпит сам неправды, двусмысленности и не хочет искушать, позволять искушать людей. Понимаешь, белый цвет как Христос, он вобрал в себя все другие цвета наших грехов, наших заблуждений, сомнений, погасил их в себе, искупил их своей смертельной холодностью. И я не хочу неправды... Я совсем не Магдалина, это меня так в театре прозвали, - не помню даже кто, - и я привыкла, даже покрасила волосы под это имя. Но это все - роль в этой жизни! А я же просто София, Софья, но почему-то немного стеснялась своего имени, оно какое-то божественное, святое, и я не чувствовала себя достойным его, эту жизнь - достойной его... А сейчас я хочу стать ею, стать совсем собой, понимаешь! Назови меня так!
- София, любимая София! - восклицал шепотом он, впервые вдруг заметив, что она своими большими глазами, большими, но четко очерченными губами чем-то похожа, скорей, на царственную Нефертити. - Ты очень похожа на царицу, на царицу моей любви, хотя, наверно, только любовь и может быть святой по-настоящему! Это женоненавистники, святоши чего-то намудрили, отняв у настоящей любви божественность, отдав ее богу. Я не уверен, что он, создав тебя, не влюбился в тебя сам, что он бы принял мою любовь, отняв ее у тебя, у своего творения. Разве и земные творцы пожелали бы, чтобы любили их, а не их творения? Это было бы для них ужасно, это бы стало для них трагедией. Возможно, господь их порой специально создает такими, чтобы они не смогли затмить ничем своих творений, чтобы они были подобны грубому холсту, который едва лишь проступает сквозь красоту. Поэтому, любовь моя, я без тени сомнения говорю, что ты святая, святая любовь..., даже боясь добавить - моя. И я даже рад, счастлив, что я застал мою божественную Софию в самом детстве ее любви, таким хрупким, девственным, только начинающим распускаться цветком, еще пугающимся этого мира, но которому он поверил без сомнений. Это мне кажется, что я не заслужил такого пробуждения, хотя это ничуть не остановит меня в моем желании... отдать тебе всю мою любовь! Любимая моя София, возьми ее всю! Знай, моя любимая, что теперь я, говоря тебе: София, - называя твое имя, буду говорить тебе: я тебя люблю!
- Но тогда мне совсем не хочется умирать! - воскликнула она, прижимаясь к его груди своими горячими губами. - Только называй так меня, когда мы одни, чтобы никто не мог назвать меня так же, этим именем. Только от тебя я хочу слышать эти слова... Понимаешь, даже не умерев по-настоящему, мы... нас как бы уже не станет меж них, будут только наши призраки, а настоящие мы будем только друг для друга! Для них же - как эта елка, про которую все думают, что она мертвая... Как мы ее поставим, любимый?
- Сейчас я придумаю, Софи, моя любимая София! - сказал он, поцеловав ее доверчивые губы, всегда ждущие его поцелуя, отчего в него словно бы проникла свежая волна жизни, как он только сейчас понял, прочувствовал... На балконе, откуда на них дохнуло снежной прохладой, он сразу, ничуть не удивившись, нашел под снегом старый, выветрелый, но без царапинки, крест для елки и, выпрямившись, замер, заворожено глядя на Софию... Она, закрыв глаза и раскинув крылья рук, словно парила черной птицей среди кружащихся вокруг нее снежинок, которые падали на нежный шелк ее платья, загораясь там медленно тающими звездами...
- Мне кажется, там совсем будет не холодно, потому что меня там будет согревать твоя любовь, - шептала она, ловя снежинки губами и веерами ресниц, на которых они сверкали алмазами талых росинок...
- Ты словно звездное небо, моя София! - восторженно прошептал он, осторожно целуя росинки на ее губах, на ресницах, но боясь обнять ее, чтобы не погасить звезды...
- Нет, они не погаснут, - прошептала она, услышав его мысли, - они проникнут в нас! Ой, я чувствую, как они в меня проникают, такие замерзшие, одинокие... Но они сразу же согреваются и вновь там разгораются... Я, наверное, скоро переполнюсь звездами!...
- И станешь моей вселенной, - шептал он, пряча ее тело от вездесущих снежных звезд, которые хотели отнять ее у него.
- Но она сама замерзнет... без твоего солнечного луча, - ласкаясь своим мокрым лицом о его губы, шептала она, прижимаясь к нему сквозь совсем неосязаемое, как и вселенская ночь, платье.
- Нет, я лучше сгорю в тебе, чем позволю моей новорожденной вселенной замерзнуть, моя София, - шептал он, и правда сгорая, проникая сквозь завесу ночи в самый центр рождающейся там галактики страсти своим лучом... Он вновь почувствовал, как она вспыхнула ярким, слепящим его светом, от которого загорелся даже солнечный луч, сотрясаемый объятиями ее вселенского цветка, из которого вновь и вновь рождалась в мир любовь... Но он видел только сияние ее зеленых звезд и кружащиеся вокруг них снежинки, прячущие их в своем хороводе...
- Мне показалось, что ты так ярко вспыхнул, что растопил весь снег, и наступила весна, - шептала она, тяжело вздыхая, тающими в его поцелуях губами.
- София! - только и мог сказать он, но она больше и не давала ему произнести, вслушиваясь сердцем в это волшебное слово...
- Мне кажется, что это Рождество никогда не кончится или не начнется, - счастливо улыбаясь его губам, шептала она, когда он занес ее в комнату, - поэтому мы все равно когда-нибудь нарядим елку...
- Видишь, даже она не хочет нам мешать? - с улыбкой сказал он, вставив елку в отверстие креста и только чуть поправив ее.
- Какая она все же красивая! - с восхищением сказала София, не отрывая от нее глаз. - Это я ее выбирала, но там не разглядела... А она словно ожила, когда встала прямо, как в лесу... Мне всегда было жаль их и я всегда почти начинала так же думать и про себя... После Нового Года я будто свою жизнь, себя выбрасывала, зарекаясь никогда больше... Но потом не могла отказаться, мимоходом, даже не задумываясь, покупала новую... Знаешь, я боялась просто, что прошлый раз может стать последним, я хотела еще раз попробовать... А теперь мне не страшно... Мне так не хочется ее наряжать, но надо все равно скрыть от них ее настоящую... Давай, просто вырежем много белых снежинок, за снегопадом которых они не разглядят нашей любви?
- Давай, - прошептал он в ответ, оглядываясь по сторонам, - я где-то видел стопку белой бумаги...
- Ты, наверно, хотел написать письмо? - с улыбкой спросила она, разыскав где-то ножницы.
- Возможно! - удивленно согласился он. - Только я ведь не знал - кому?
- Ты бы мог написать любви, и я бы все равно его получила, - прошептала она, испугавшись своих слов и прячась от них в его объятиях. - Ты представляешь, любимый, сколько в этой жизни случайностей, как легко можно пройти мимо той единственной? Ты только не сердись на мои прошлые слова, но я ведь, когда шла сюда, сразу решила, что заберу тебя к себе, любого заберу, не дав тебе одуматься... Будь что будет! Ты не представляешь, как я обрадовалась, увидав, что это ты! Но тут же испугалась... Да, я сразу поняла, что тебя не забрать, что это ты можешь забрать... любую, наверно. И я испугалась, что ты меня не заберешь. Поэтому лишь я не дала тебе даже одуматься, только потом поняв, что могла так тебя лишь испугать... Но я уже не могла нормально мыслить, вообще мыслить... Несла всякую чушь, хорошо, что не помню... У меня ведь до тебя был только один... мальчишка, хотя эти и считали меня Магдалиной, к счастью даже побаиваясь этих своих фантазий... А тот мальчишка, если бы вырос, был бы, возможно, похож на тебя, немножко похож... Но он не мог бы вырасти, и знал это... Поэтому я его пожалела, ведь он так любил меня, а я не успела... Я узнала о его болезни от его мамы, которая никак не могла сказать, зачем она мне это рассказывает, но я поняла... Это был уже десятый класс, после которого у меня все и закончилось... Только поэтому я и пошла в актрисы, потому что не знала, чем жить мне самой... И я не тебя, любимый, шла спасать, а себя... Ведь я уже лет семь не жила по-настоящему, после театра прячась от жизни... Я даже не смогла представить свою жизнь там, где он теперь, потому что я все-таки не смогла, не успела его полюбить... почему-то, только пожалела. Сейчас лишь я поняла, чем я жила и зачем, хотя... все время готовилась к смерти... Понимаешь, почему мне так дорог каждый миг с тобой?
- Да, София, - тихо ответил он, пряча свои слезы в ее волосах, где они скрывались среди растаявших снежинок. - Но только ты была не совсем права насчет моей любви... Да, я тоже не мог жить без нее, я тоже постоянно искал ее, потому что, увы, во мне ее не было... Поэтому, наверно, так тяжело это всегда заканчивалось, внезапно заканчивалось, и я вновь оставался один. Один раз я даже пошел на все, готов был пожертвовать всем ради новой любви, но и она покинула меня... Тогда я сразу влюбился в двоих, но не смог лишь пожертвовать одной из них ради любви другой, отчего потерял обеих... А после последней такой... попытки я просто умер, но меня, к счастью, совершенно случайно попытались вернуть к жизни, в итоге только не дав умереть... И только твоя любовь, София, вернула меня, но не просто к жизни... Понимаешь, она меня просто ошеломила, она меня увлекла в свой водоворот, заставляя только изумляться, восхищаться каждым ее, твоим, София, жестом, словом, поступком, взглядом... До этого я лишь искал свою любовь, а сегодня она вдруг нашла меня, наткнулась на меня случайно, и я уже никогда не отпущу ее, я слишком долго искал тебя, тоже так мимоходом проживая время... Я даже судьбе, даже богу не позволю отнять тебя у меня, хотя, конечно, я - лишь твой счастливый раб...
- Любимый, ты знаешь, мне кажется, что у нас с тобой было множество разных путей, которыми мы могли идти, могли не ходить, но они все равно бы привели нас друг к другу, - тая от его жара признаний, шептала она. - И мне даже страшно от этих мыслей: вдруг все эти тропки наши... закончились, начались те, которые могут лишь разлучить? Я боюсь даже сделать шаг в сторону от тебя, чтобы не ступить за край... пропасти. Не бросай меня, даже... если я буду падать!
Глава 9
Но звонок в дверь не дал ему ответить - он только успел поцеловать ее печально поникшие лепестки губ...
- Ну, что, кукловод, ты еще не откупорил?! - раздался громкий тенорок гостя, сопровождаемый приветливым баском, очевидно, большого пса, который сразу же подбежал к их комнате и начал лапой открывать дверь, пока хозяин его разглагольствовал дальше. - Какая звезда? Ты как будто пост соблюдал, вчера не пил? Видел, видел... О, возвращение... Магдочка, это ты?! Мади, ты когда уехала: вчера или на прошлой неделе? Неужели и мы так же не изменились, такие же молодые?!...
А в это время большущий, пепельно-серый, даже чуть голубоватый, дог наконец открыл дверь и, довольно подпрыгивая, ворвался к ним в комнату. По щенячьи повизгивая, он бросился к ним и начал приветливо лизать поочередно их руки, с любопытством поглядывая им за спины... Ничего там не увидев, он вдруг аккуратно положил свои лапищи на плечи Андрея и лизнул его в лицо, а потом, наклонив здоровую, длинную морду, лизнул и Софью, скромным взглядом оглядывая ее хрупкую фигуру, словно бы давая понять, почему он не решился обнять и ее...
- А ты говорил! Даже пес в тебя сразу влюбился, - чуть ли ни ревниво сказала она, потрепав того за уши.
- Нет, он просто попросил разрешения поцеловать тебя, как истинный джентльмен, - сказал он, уворачиваясь от улыбающейся пасти дога.
- Блюм! А ну-ка, отстань от людей! - прикрикнул на него главреж Орешевский, показавшись в дверях и улыбаясь своим круглым лицом с весело поблескивающей лысиной, с боков которой свисали почти седые, богемные патлы. Пес сразу потрусил в угол, где и улегся, поглядывая добрыми глазами на них. - Не хочешь, но поверишь в рождественские чудеса! Только чудо могло собрать в этом доме, в один и тот же вечер всех вас! Да-да, хотя бы двух Магдалин одновременно, не говоря уж о тебе, любимчик Муз и даже моего Блюма! А Женька еще и жмется, не хочет обмыть такую встречу! Так, пойдемте-ка на кухню, а елку можно и такой оставить, обнаженной... Хотя, нет, я вам выделю коробку шикарных игрушек, у меня их столько осталось с тех времен, когда я был самым лучшим и толстым Дедом Морозом в городе, за что с каждой елки брал по игрушке, с дыма - по белке, так сказать...
- Нет-нет, давайте здесь сразу и накроем стол! - подтолкнув того в дверь, следом за ним вошел Евгений, неся в руках бутылки с водкой, разномастные стаканы, рюмки. - Андрей, выдвигайте с Темой стол... ближе к центру! Мне кажется, звезды должны уже появиться, как-то сразу и резко потемнело... А в затмение звезды могут ведь показаться и раньше. Жаль, конечно, нет шампанского...
- Слушайте, вы что, повернулись все на этом затмении? - артистически изумлялся Тема, помогая Андрею. - Во-первых, оно если и будет, а, может, если и было уже, то не у нас, а на обратной стороне Земли, у этих проклятых буржуинов, которые давно этого заслужили, от которых мы и в этом, к счастью, отстаем.
- А, во- вторых? - спросил Евгений.
- А во-вторых, нам затмения и не грозят! Нам солнца не надо, нам партия светит, опять засветилась, - усмехаясь, ответил тот, выхватывая у него бутылку и быстро скручивая ей головку. - А, вот, тут, в быту, есть факторы пострашнее затмений, поэтому мешкать не след, господа!
- Так, я пойду помогу Магде, - сказала Софья и, пожав ему руку, ушла на кухню.
- Вот, в таком духе, Андрей, и продолжай, ни на пядь не сдавая позиций! - посоветовал ему Тема, быстро разливая водку по стаканам.
- И это ты, держа в страхе всю труппу, по чьей команде они так дружно дрыгают ножками, прячешься от Фанечки? - как бы с укоризной спросил Евгений, доставая из кармана огурец.