- Зачем так рано?! - раздраженно буркнул он, не высовываясь из-под одеяла. Здесь было тепло, перед глазами таяли видения быстро забываемого сна...
- Что?! Не слышу! - донесся издалека ее голос, с непривычными притворными нотками: она, конечно, все слышала, просто, наверно, пыталась быстрее вывести его из забытья, из себя ли, что одно и то же...
- Ты, что, завтрак приготовила? - уже спокойнее, с усмешкой даже спросил он, осознавая, что не разбуди она его, то и сон бы этот он не увидел, точнее, забыл бы его еще до пробуждения, а потом осознав, что его рассердило скорее другое - то, что ее не было рядом, что весь этот сон она и была. - Мне-то зачем так рано?
- Завтрак? А ты его заработал? Завтрак! - теперь уже она бурчала, хотя у нее совсем не получалось сердиться, не умела она, умела только обижаться иногда... Ему вдруг стало ее жаль. Их десять лет на такое время выпали, что даже мать его ей бы не позавидовала, если бы искренно, если бы смирилась. Но та как раз ее-то и считала виновницей всех его неудач... - Воду дали! Ты не слышишь разве? Я чуть сама не проспала - опять мы бы этих затопили...
- Ну, дали... Пусть бежит. Ты что, сама кран не закроешь? - равнодушно заметил он, продолжая про себя спор с матерью.
- Ты понимаешь, что я не успею все одна?! - послышались вдруг в ее голосе то ли капризные, то ли слезные нотки, какая-то растерянность. - Надо же успеть все постирать, за неделю опять столько скопилось... Посуды одной! Когда ж я успею, мне-то нельзя опаздывать! Помоги, вставай, я не знаю просто, за что браться...
- Мне, кстати, сегодня тоже нельзя опаздывать! - спохватился вдруг и он, что-то вспомнив, хотя из-под одеяла вылезать совсем не хотелось. В комнате было ужасно холодно, как-то совсем промозгло.
- Господи, а тебе-то зачем?! - насмешливо спросила она, появившись в дверях в едва застегнутом наспех халате, из разреза которого на него так же насмешливо поглядывал ее маленький пупок. - Кофе тогда бы, может, заварил...
- Ну, у нас ведь это, сегодня как бы забастовка вроде... - вдруг стушевавшись, неуверенно замямлил он, торопливо надевая холодную пижаму, которую опять забыл под одело спрятать на ночь. Спать одетым он не мог, любил чувствовать кожей ее тело, даже от прикосновений к которому испытывал такую истому, что иногда не сдерживался. В последнее время она ужасно уставала, быстро засыпала, поэтому любить ее приходилось вот так, стараясь не разбудить. К тому же она боялась забеременеть и просила его... Что просить, если он сам понимал это? Какие сейчас могут быть дети? Черт! - А что, кофе есть?
- Дали вчера, ну,... паек вместо части зарплаты. Девчонки мне и свое отдали... взамен консервов. Одно, говорят, удовольствие осталось - поспать, зачем и его лишать себя, - ворковала она в унисон со стиральной машинкой, словно бы оправдывалась за что-то, но вдруг резко изменила тон, пристально посмотрев на него из-за плеча, - а мне уже надоело, и так ничего не видишь кроме работы! И ты, кстати, опять сегодня меня... испачкал, основательно так... Мог бы и разбудить, или так хотя бы. У меня ведь сейчас неопасные дни...
- Что ж ты не сказала?! Я ж не видел? Ну, то есть...- оправдывался теперь он, чувствуя, как в его мозгах начало мутнеть, перед глазами поплыли красные искры, вспыхивая звездочками на синем фоне ее короткого, совсем уже расстегнутого халата, похожего на предрассветное небо, под тонкой пеленой которого вдруг отчетливо обозначились слегка напрягшиеся, совершенные формы ее тела, словно облака, среди которых восходило...
- Боже, ты уже десять лет со мной, а все спрашиваешь? - скованно отвечала она, не отстраняясь от его объятий, как-то расслабленно склоняясь над машинкой, помогая ему раздеть себя... На ней правда и был один лишь халат, который она как-то резко забрала у него и бросила в водоворот холодной пены. Но он не обратил на это внимания и со стоном прижался к ее подрагивающему от ожидания телу, раскрывшемуся ему навстречу. - Не могу... Не пойдем никуда... Здесь! Дай мне! Да, да! Все дай!...
Он словно боялся, что это вдруг кончится, крепко обнял ее плечи, вжался грудью в ее мягкую спину, пытаясь все глубже и глубже проникнуть в ее сладкое, обильно влажное лоно... Именно такая, неожиданная, внезапная близость их обоих сводила с ума, они не умели готовиться к этому, у них тогда все как-то получалось скованно или вообще не получалось... А сейчас он даже зубами, словно зверь, скрежетал от дикой, захлестывающей его страсти, чувствуя лишь, что и она испытывает это, едва сдерживает крик, который колотился к нему в грудь сквозь ее горячую кожу...
- Боже, ты не даешь мне стирать, - расслабленно прошептала она, все еще не выпуская его из себя, словно хотела оставить в себе его тающую плоть. - Вдруг вода кончится... Или свет опять выключат...
- А зачем нам свет? - шептал он, обессилено прижимаясь щекой к ее шее, целуя ее еще не расчесанные после завивки локоны. - Мне теперь это вообще не нужно, ничего не нужно...
- Мне тоже, но ведь... - не закончила она, словно боялась спугнуть остатки быстро улетучивающихся чувств, словно бы сдерживая себя, цепляясь за что-то, - если бы это было возможно. Тогда надо смириться, быть готовым... умереть? Значит, потерять и это... Но я еще хочу... родить... Да, я хочу родить! Я ведь тебя обманула... У меня сегодня... самый опасный день.
- Правда? - без тени испуга, сомнений ли, но почему-то удивленно спросил он, хотя сразу же обрадовался этому. Он был рад наконец услышать это от нее, сам не решался ей предложить, даже намекнуть.
- Да, - как-то твердо, как-то чересчур решительно ответила она, высвободившись из его объятий и оборачиваясь к нему лицом. Ее немного тонковатые, четко очерченные губы слегка подрагивали в уголках, а зеленые глаза буквально впились в него, словно хотели найти, вцепиться в любую соломинку сомнений, переломить, смять,... но не находили ее в глубине его глаз, улыбающихся ей. - Ты, правда, хочешь этого? Потом не скажешь?...
- Я давно тебя хотел... попросить об этом, но, сама понимаешь,... - ответил он, пряча взгляд в ее волосах, скрывая оправдания в поцелуе, нежно прижимая к себе ее слегка подрагивающее тело.
- Мне надоело все понимать... У нас Анька родила и ничего... Раздетая, но счастливая. Для этого, говорит, одежда и не нужна! И ей все только завидуют. Хозяйка особенно. Той и деньги не в радость теперь, раз не может, от молодого мужа своего не может, хотя затрахала его в конец... Она же ради него тогда аборт сделала и все... А мне, если честно, ей даже... досадить захотелось. Почему ей все, а мне ничего? Ей все - ни за что абсолютно! Почему так?! - с некоторым злорадством спрашивала она кого-то, но не его, как ему показалось....
- Но ты же не из-за этого? - спросил он, скорее пытаясь отвлечь ее от этих мыслей, ловя последние, угасающие ласки между ее расслабленных бедер, под упругим, сбивчивым дыханием ее живота.
- Нет, конечно, что ты!... Но все равно. Мне просто как-то хорошо стало, когда я поняла, что я могу это, то есть, что мы можем, а она - нет... Понимаешь? Чем она лучше тогда?... - не могла она отвлечься от этих мыслей, искорками, маленькими молниями вспыхивающими за прозрачной листвой ее глаз. - И ведь это же самое главное? Что еще? Только это...
- Тогда тебе вредно кофе пить, - решил он сменить тему разговора, хотя был рад слышать это от нее, раньше звучавшее, скорей, упреком.
- Ты что? Еще же... не произошло! Ну, то есть, это же не сразу, - рассмеялась она, вдруг скользнув рукой с полотенцем вниз его живота. - Хотя сегодня твоя штучка была просто на высоте, словно знала, что делает. Она еще вся... во мне... Не смотри, я вытру...Но вечером мы повторим... для надежности, ага? О, нет, все, иди, я же опоздаю...
- Ладно, я тебе сварю тоже, так и быть, - прижав ее к себе осторожно, словно боялся помять, сломать что-то хрупкое в ней, пробормотал он и, со стоном оторвав ее от себя, пошел на кухню, на ходу одеваясь. - Но курить ты все же брось.
- Я уже вчера бросила! - довольно ответила она, включая вновь машинку и бросив в нее скомканное полотенце.
- Вчера?! А кто со мной курил? - с укором спросил он, колдуя над туркой - они любили только настоящий кофе, растворимый даже не покупали. Ему не хотелось сейчас говорить ей ни одного плохого, даже просто никчемного слова, но он не сдержался.
- Но это же я с тобой! Это не считается! - засмеялась она, появившись все еще почти голой, только обмотав простынку вокруг бедер, в дверях кухни, отчего он чуть не прозевал кофе. Обхватив косяк двери руками, она, слегка выгнув спину, склонилась вперед, отчего ее маленькие, но полные грудки распахнулись и манили его набухающими на глазах сосками. - Господи, я опять тебя хочу, но уже некогда, наверно. Ой, нет, полчаса осталось! Нет, но только ты приходи вечером пораньше... У тебя долго будет эта, забастовка твоя? И зачем вообще она? Да и что она может изменить?
- Но так ведь больше нельзя? Сколько уже можно терпеть, ты ж сама говорила? - отвечал он ей неохотно, чувствуя, что слова эти мешают ему смотреть на нее, трогать ее взглядом, что они гасят вновь разгорающийся в нем жар. Быстро поставив и чуть не опрокинув дымящуюся турку на стол, он подошел к ней и торопливо начал целовать ее вздрагивающие под губами грудки... - Милый, только быстро, а то... эта стерва меня выгонит, только и мечтает. Мне тогда тоже придется бастовать... - бормотала она, резко прижимаясь к нему и так же торопливо, не сняв простынки, впуская, скорей, вбирая его в себя, крепко обхватив его руками и ногами. - Господи, зачем я вспомнила про эту забастовку... Скорей, милый... Нет, у меня ничего не получается...
- Не думай про это, - пытался он отговорить ее, а скорее себя.
- Нет, лучше ты не думай! - уговаривала она его сбивчивым голосом. - Пусть у тебя получится, тогда и я... И почему, зачем она именно сегодня, эта чертова забастовка? Не отвечай!
- Не знаю, - машинально отвечал он, ругая себя мысленно за это, судорожно стараясь проникнуть в нее глубже, спрятаться в ней целиком от этих назойливых мыслей, которые холодным стержнем засели в нем, не давая никак вспыхнуть рвущемуся из него огню...
- Боже, какая я дура! Мы из-за нее никогда не кончим, а мне же бежать надо на эту чертову забастовку... Не слушай, не слушай, я просто заговариваюсь, я хочу, хочу...! - бормотала она, с усилием прерывая рвущийся из нее смех, но не сдержалась, рассмеялась мелким, перекатывающимся в ее груди, смехом и вдруг обмякла в его объятиях, из-за чего он неожиданно расслабился, отпустил свою плоть на волю...
- Я боялась, что и ты не сможешь, но ничего... Надо просто меньше слушать меня, вообще не слушать, тогда, оказывается, может и получиться. Ты понял? Ты слишком серьезно ко мне относишься, вот что. А я этого совсем не заслуживаю, - сквозь смех говорила она, соскальзывая с его рук, спешно, но ласково обтирая его еще подрагивающую напряженно плоть краем простынки, и, на ходу сорвав ее с себя, бросив в ворчащую пасть машинки, побежала в комнату, спросив его все же оттуда, - а без нее никак нельзя? Сейчас же никто не бастует.
- Ну да, учителя разве что, да дворники. Но и толку же от этого никакого? - разливая дрожащей рукой кофе по чашкам, отвечал он, после некоторых сомнений все же добавив в ее чашку немного кипятка, прислушиваясь при этом к громкому шуму, доносящемуся то из комнаты, то из ванной, где она одновременно и достирывала белье, и одевалась, и расчесывалась. - Они же совсем оборзели, профсоюзника даже в приемную не пускают, мимо проходят, словно пусто место!
- Я же говорю, скоты! Ты прав, совсем зажрались! Но еще получат свое, твари! - слышал он ее мстительный голосок сквозь гром тазика в ванной.
- Будешь, типа, выступать, прикроем завтра же шахту вообще, и тогда сам выкручивайся, работу им придумывай. Это о нас так!... - стараясь не раздражаться, продолжал он, ставя чашки на широкую тарелку и усиленно размешивая ложкой ее кофе, чтобы скорей остыл.
- Да, может, и зарплату он будет за них возвращать? - возмущалась она, захлопнув наконец дверки шкафа.
- Об этом даже не заикаются! Но мы их додавим! Как раз нам теперь... - бодро отвечал он, неся кофе в комнату.
- Ты об этом? - вдруг порозовев, смущенно спросила она, поглядывая на него поверх своей чашки. - Как горячо! И как ты пьешь такой!
- Да, я теперь только об этом и думаю, - ответил он серьезно, закуривая сигарету.
- Подожди хотя бы до вечера, - попыталась пошутить она, надевая уже пальто. - Должно ведь еще получиться, а вдруг не выйдет? Ты же дал мне второй раз, успел? Дай мне тоже сигарету. Ну, последний раз, милый, я только пару раз и успею затянуться!
- Нет, я серьезно! - не понял он шутки и продолжал, быстро доставая для нее из тумбочки сигарету с фильтром, прикуривая и протягивая ей, - той зарплаты как раз хватит, ну, на это все, на ребенка. А на остальное я заработаю. Ну, уйду, найду работу, если тут...
- Не надо. Остального ничего нет, не думай об этом, - оборвала она его на полуслове, решительно затягиваясь и поглядывая на часы. - Пару минут есть... Мне все это не важно. Остальное, то есть... К тому же нам должны повысить, нормально повысить... Мне важно, что ты даже не возразил, не засомневался... Я ведь боялась...
- Я тоже... боялся, - признался он, доставая себе другую сигарету.
- Тебе нельзя ничего бояться... теперь. Нет, возьми лучше мои сигареты. Не кури больше эти, - взяла вдруг она его за руку. - Ты еще совсем молодой, чтобы такие курить. Зачем себя принижать? Когда станешь дедом, будешь такие курить.
- Да нет, меня просто такие не берут, я поэтому лишь, - возражал он неуверенно, передумав вдруг курить.
- Нет, милый! - сказал она каким-то совсем незнакомым ему тоном, на миг сжав его плечи своими тонкими пальчиками и направившись к двери, на ходу продолжая, - ты будешь для него лучшим отцом, во всем лучшим, понимаешь. Ты и так лучше их всех и не должен ни в чем принижаться. Мой отец ни в чем никому не уступал, пусть даже для виду, но ни в чем. Ты лучше его... Ну, отца, то есть... Все, я побежала! Не опаздывай сегодня. Мы должны столько наверстать, пока...
- Да, а сама убегаешь. И что это с тобой сегодня? - смущенно шутил он, неловко целуя ее на прощанье...
- Сама не знаю, - как-то неожиданно растерянно ответила она и спешно, из-за чего, видно, слишком громко, захлопнула за собой дверь...
Едва она вышла, как вновь выключили свет, и он, впотьмах найдя свой фонарь, при его свете допил ее кофе, выкурил сигарету, развесил белье на балконе, торопливо вымыл как смог посуду... Он даже не ругнулся, когда из крана вместо журчания воды вдруг послышалось судорожное клокотание, сипение, словно тот захлебнулся, пытаясь что-то сказать, напоследок прокричать ему перерезанным кем-то горлом... Но сегодня он на это никак не отреагировал, не обратил внимания, а спокойно, даже слегка заторможено вытер руки, выключил свой фонарь и уставился в окно, слегка уже начинающее розоветь. Перед глазами еще плыло густо красное, потом зеленоватое пятно от лампочки фонаря, но он мысленно представлял его вдруг совсем приблизившимся к ним за ночь Марсом, плавно но грозно парящим в постепенно занимающемся, слабом пламени холодного рассвета... В последнее время, когда света часто не бывало сутками, а на работу не надо было спешить, он привык по утрам вот так встречать рассветы, удивляясь даже, сколько красоты не замечал раньше из-за этих привычных когда-то удобств, из-за чужого, напряженного ритма жизни. В принципе-то, отсутствие света его не очень смущало, он давно уже привык и день проводить среди мрака. А там, в шахте, весь реальный мир умещался в конусе света его фонаря, за гранями которого была вечная ночь. Вечером же и утром - это были опять же кубы этого искусственного света, с непроницаемыми, непрозрачными только стенами, за которыми словно вообще ничего не было - только воспоминания. Света этого было там мало, чтобы расстраиваться из-за его отсутствия... Из-за нее ведь он порвал со всеми своими друзьями, даже после получки крайне редко когда заходил с ними куда-нибудь, выпивал ли с ними. Так, чуть-чуть, и скорее домой. Они его и приглашать перестали, а потом незаметно куда-то исчезли все. Спустя лишь какое-то время он вдруг узнавал, что кто-то уже сидит, а кто-то и не вернулся из забоя, из запоя ли. Она, особо и не удерживая его около себя, и не очень-то подпуская к себе, не навязываясь, как говорят, постоянно влекла к себе, притягивала некой загадкой, чем-то непонятным. Мать и говорила в сердцах, что она приворожила его, что на ней, мол, свет клином сошелся. Ему было плевать на это, ему постоянно доставляла удовольствие ее близость. Даже в забое он представлял ее себе где-то рядом, прямо за конусом света, порой даже вздрагивая от слишком явных прикосновений к ее видению. К нему раньше много девчонок льнуло, но даже физическая близость с ними не была похожа на это, не давала ему таких ощущений, ему даже вспомнить было как бы нечего - только нечто поверхностное, безответное, словно пустое совсем. Зато и сейчас он почти наяву ощущал тепло, нежность ее полного ласки, истомы тела у себя на груди, в своих глазах, в руках, и там, где от одних мыслей опять разгорался невыносимый, не утоленный до конца, жар. Даже одно воспоминание о последних прикосновениях ее руки, в которой словно бы и не было простынки, сводило его с ума. Эти прикосновения были естественны, но так необычны, что ему страшно захотелось испытать их вновь... Он резко напряг мышцы, встряхнулся всем телом и поспешил в комнату, пытаясь отвлечься, потому что ему почти явно казалось, что она ... А ведь иногда он уже начинал думать, что у них почти все в прошлом, что им уже не пробиться друг к другу сквозь незримую, но непреодолимую стену отчуждения, точнее, завесу этих мелких, но неотвязных проблем, своих и не своих, больше даже не своих, но таких назойливых, таких обманчиво важных, затмевающих жизнь своей обманчивой, мертвой пустотой. Сегодняшнее утро было вновь таким неожиданно прекрасным, что он даже поверить не мог в его реальность, оно казалось как бы продолжением того, уже забытого, сна. Что-то мешало ему в это поверить, словно что-то в глазах, какое-то расплывчатое пятно в глазах мешало ему разглядеть все в деталях, вбирая в себя, в пустоту миража, его зрение...
Глава 2
Оделся он специально не по погоде, чтобы осенний морозец его сразу взял в оборот, отвлек от мыслей, потом лишь, гораздо позднее осознав ошибку. Тот мигом нырнул ему за пазуху, покусывая острыми зубками кожу, покрывшуюся ноющими пупырышками.
- Куда это ты спозаранку? - услышал он за спиной, едва вышел из подъезда, хриплый голос дяди Коли, бывшего их бригадира. - Работать что ли всерьез начали?
- Да ну! Это разве начали? - отмахнулся он, приветливо поздоровавшись с тем. - Забастовка сегодня... как бы. Че еще делать, достали уже.
- Забастовка, говоришь? - недоверчиво спросил тот. - Что-то я не слышал. Может, кто воду мутит?
- Да, как сказать, - нерешительно отвечал он. - Мы особо-то и не распространялись, а то бы не дали ведь... Может, пока и не серьезно, но начинать-то надо как-то...
- Нет у вас вожака для этого, вот что я скажу, Сергей, - сочувственно сказал дядя Коля. - Кто мог бы, тех они уже спровадили с шахты. А Михайлович слаб для этого, не потянет, не заметят его. Да и мало вас осталось. Если бы вы нужны им были, то другое дело. А так, им-то что до вашей забастовки? Ну, прикроют совсем, и делов-то...
- Да, понятно, дядь Коль! - сердито вдруг остановил его он. - Но вы же тогда поднимались? Чего-то же добились? Пример-то хотя кто-то должен подать!
- Добились, - сплюнув, с усмешкой ответил тот, прихрамывая сбоку от него, - одного только добились - закрыли почти все шахты, вот и добились. Теперь и бастовать некому, этого лишь и добились. Но тогда Москве забастовки наши нужны были, даже больше, чем нам. А теперь-то они никому не нужны, ты понимаешь? Теперь-то видимость порядка, согласия нужна. Увидишь, что ее и не заметят. Я, вот, даже и не знал. Разве их так делают? У вас хоть стачком-то есть? Нету! Ну, какая это забастовка?...
- Дядь Коль, - раздраженно прервал он того, в нерешительности остановившись и преградив тому дорогу. - Не ходи за мной! Не сбивай с толку! Если бы вы тогда, то есть, если бы мы, конечно, я понимаю, чего другого добились, я бы послушал тебя сейчас. Ну, что ты можешь мне подсказать? Что мне дальше делать, ты знаешь? Мне, что, теперь подохнуть что ли? Ты-то, слава богу, прожил немало, даже вспомнить есть что, а я? Даже сына нет, возможности его воспитать, то есть, нет, понимаешь! Отец мой внука не дождался, так и сдох молча, чего-то выжидая. А я не мог уже. Мне хоть что, только не ждать! Что еще-то делать, не скажешь? Правильно рассуждать легко, но что такое ваше правда, если вы не знаете? Чем она лучше лжи? Только по делу, без этого...
- Ты про отца зря... Он тобой-то был доволен, хотя конечно... - смутился тот, судорожно тыча в воздух черным, с синеватым отливом кулаком. - Вы, Серега, с нас много требуете, а нам ведь в этом деле потяжелее вас будет, из нас эти забастовки, даже мысли про них лагерями выбивали, постоянным страхом. Если б они команды, добро бы не дали, мы бы разве и тогда поднялись? Они ж нас подняли. У нас все потом отобрали, а мы? Ну, постучал еще кто-то касками, кулаками помахал в воздухе... Так, по инерции, после драки как бы. И все! Мы не привыкли, Серега, ради своего, за свое шкурное, ну, кровное то есть... Понимаешь? Тут даже не страх, скорее. Нет у нас в крови этого! За страну, за вождя там - это еще можно, и то... За свою ли, за своего ли? А за свое - что оно такое? Понимаешь, почему мы так и правду ценили, свою правду, потому что другого ничего у нас и не было. Она, может, и никакая, может, слово только одно, может, жить только нам, да и вам теперь мешает по нормальному, но, зато, своя, собственная. Единственная... И не сдох отец, не говори так! Всем поселком хоронили, разве сдох тогда!? Вранья он не стерпел, вот что, Серега, вранья! Я-то знаю. Не поверил, как мы. Зря что ли он не пошел с нами тогда? Не поверил! Мы ведь к нему - не к парторгу - за советом шли, если что не понятно было. Знали, что не соврет, не захочет лишь хорошим остаться, самую гадкую правду а скажет. Он ее тонко чувствовал, сердцем чувствовал, вот оно и не выдержало... И я вас не отговариваю, а просто надо же по уму все делать, понять хоть - ради чего! Ну, на наших хоть ошибках учиться надо, не сломя чтоб голову...
- Ну вот, начал за здравие... Да ладно! А, эту ошибку, если ошибку, мне и жена простит, потому что поймет,... - начал было Сергей неуверенно.
- Светка твоя? - перебил его дядя Коля. - Ну, твоя-то Светка простит, это я знаю. Поймет. У нее мозги и в школе еще отличались... Жаль, не нужны теперь, когда другим местом зарабатывают... А другие, думаешь, простят? Поймут? Они ведь тоже еще ничего не поняли, мечутся как овцы меж трех жердин, да лишь бока отбивают. Как понять, если ложь одна везде? Как простить, если все прощать надо?
- Но мне важно, чтобы сын мне потом другое прощать не начал, то, что я вообще ничего не сделал! Что ему придется все это начинать, ему ошибки по новой делать! - словно не слыша его, продолжал Сергей взволнованно. - Я не хочу ему ошибки оставлять, на его долю оставлять...
- Ну, если сын, то я..., - сник вдруг тот, с тревожным интересом посматривая на Сергея. - Тут ты прав, Серега. Этого мы тогда не учли. Ты правду сказал, вам мы все это оставили, на опосля. Мы как бы ошибаться не можем, не имеем права, вот в чем и натура наша и беда... Беда, что они-то этим пользуются. Но поверь, не я ж себя на пенсию списал, в один миг списал? Не успел даже понять, что к чему, а уж, глянь, и шахт в один миг не стало. Их же не по экономике закрыли, а нас чтобы, коллективы кончить, - закрыли. Теперь-то понятно... Но ты молодец, а еще говорил чего-то...
- Ладно, дядь Коль, не сердись, это я все не тебе... Думаешь, я не понимаю, что ошибка скорей, что не получится? Думаешь, я знаю, чего хочу добиться? У меня что ли это свое есть? Да откуда? Вообще ничего, - успокоился вдруг и Сергей. - Вот, только что ради него, так и то пока не ясно... От этого и кричу, на себя кричу. Но ничего придумать не могу больше... Хоть это бы у нас получилось, хоть не передумали бы... Тогда вообще...
- Ну, наши ребята не передумают, они завсегда на глупости разные, похулиганить готовы! Но врать не станут, сам знаешь. У нас, знаешь, чего вранье может стоить, у нас вранье - это верная смерть... Но и тюрьма их не остановит, она шахты посветлее, - сочувственно усмехаясь, успокаивал его тот, закуривая беломорину. - Будешь?... Главное тут, друг друга не бросить, вот что. Что пока осталось, так какой никакой коллектив еще остался. С ним и ошибка получится, и толк тогда все равно будет. Это самое трудное сейчас, но это главное - коллектив сохранить... Нищета, брат, тоже по углам растаскивает, последняя рубашка тоже к своему телу ближе, еще как ближе. Когда их две, то даже легче вроде...
- Когда их десять, то хуже! - усмехнулся Сергей, закуривая папиросу. Свои сигареты он так и оставил дома, согласившись, наверно, перейти на другие.
- Ладно, пожелаю удачи. Если что, я-то знаю теперь, - пожал дядя Коля ему руку на прощанье и заковылял обратно...
- Эй, Серега! - окликнул его тут же приятель, который, уже нагрузившись или не отойдя еще от вчерашнего, топтался с бутылкой в руках в густо-синей тени ларька. - Ты чего там дядь Коле мозги парил? У него ж нет их, там же силикоз один! Это ж промывать надо каждый день, чтоб были... Кирнешь? Или Светка не велела? Куда валишь-то?
- Нет, не хочу, - отмахнулся Сергей. - А ты, что, не идешь сегодня?
- Куда? - протянул тот с издевкой. - Я, Серый, шары-то, как и кишки, промываю, еще осталось немного. Я хоть алкаш, но не лох все же. Это вы не пьете, вот вам всякая дурь в голову и ширяет. Ты, что, не просек, что никому мы тут не нужны? Всем плевать, понял? Полный абзац, Серый! Если бы вас завалило, то еще бы подергались, сейчас любят спасать, вытаскивать там полуживых особо. А так, вы им и на хер не сдались. Никто даже не учухает. Ты где живешь, Серый? Ты из-за Светки своей уже ничего не видишь, не врубаешься. Не, я бы из-за Светки тоже съехал... Хотя, только честно признайся, она тебе хоть раз... Ну, рога ставила?
- Че ты несешь! - схватил его Сергей за грудки и прижал к ларьку, даже сам слегка испугавшись своего гнева.
- Да ладно тебе, я ж просто так! Пусти! - испуганно заверещал тот, как за соломинку вцепившись обеими руками за бутылку, чем даже рассмешил Сергея. - Охерел что ли? Подколоть уж нельзя. Хотя с ее-то фейсом... Ладно-ладно...Но ты совсем тогда дурак, у тебя хоть она есть, чтоб фуфлом не страдать. Вон, иди к ним в ларек, да работай себе. Ради такой бабы можно хоть на что пойти, я бы и замочил кого, банк бы даже взял, ей богу... Кстати, Васька-то того, отбухался. Тебя возьмут, раз не пьешь почти, то сразу возьмут, им мужик тут нужен. Ищут. Полчаса вон ждал, пока сам Алик не подкатил... На шару столько срубишь! На хер тебе это все?
- Ладно, Саш, мне некогда, - съежился Сергей, запахнул сильнее куртку и резко отвернулся, бросив через плечо, - я поить народ отравой этой не смогу. На сволочей работать тоже...
- Ага, а там ты на кого работал? - усмехнулся ему вслед тот. - На бывших стахановцев бывшего соцтруда? Давай, давай! Они по лапше мастера, с тех пор еще надрочились, хоть и капиталисты стали. Теперь даже почетной срамоты не дадут, на подтирку и-то пожалеют...
Сергей не стал отвечать, не стал даже покупать здесь сигареты и, спрятав поглубже червонец, заспешил дальше, стараясь не смотреть по сторонам. Да уже почти совсем и рассвело, надо было спешить...
Меж собой они тоже старались не говорить, не хотелось говорить, да еще и начальник смены чего-то все вертелся вокруг, в глаза заглядывал, допытывался, чего это на них работун напал, чего так спешат.
- Праздник скоро, однако, - отсмеивался Михалыч. - Может, за добрый труд премию хоть дадут?
- Ну да, дадут, - то сникал, то хорохорился начальник, вжимая голову в воротник, - если догонять будут. Хотя, кто его знает, могут и дать... По зад. Может, вы чего другое задумали, а? Сашка чего-то болтал там вчера. Зря вы, если что... Не поможет, ребята. Тут объективные обстоятельства... Не стоило б лишний раз внимание привлекать, а?
- Ты лучше б глотку Сашке перевязал, чтоб пил меньше! - отсмеивался Михалыч за всех, упаковываясь в холодную робу. - Тогда и чудиться перестанет! Хозяев бы лучше шел подначивал, сегодня столько на гора дадим!
- Да не врали бы, а? - вдруг откровенно спросил начальник смены.
- Кто врет?! Это ты теперь - не поймешь - когда врешь, когда что! - сорвался Сергей, побледнев даже.
- И, правда, чего ты лезешь-то? Иди, чего хочешь докладывай, только не лезь, с собой теперь не ровняй! - рассердился и Михайлыч, но все же придержал Серегу, не дал, скорей, проговориться.
- Так, ведь опасно, Михалыч, сам же знаешь? Я же только из-за этого... Ну, не врете вы, Серега, конечно, это я так просто, не серчай, но скрываете же что-то, я ж вижу, - мямлил смущенно начальник, постоянно оглядываясь. - По хорошему-то, закрывать ее надо, ясно же, приказ уже был министерский... вроде. Это ж ответственность тоже...
- Ничего, за это мы расписались, с бабой расписались утром, не бзди! - огрызнулся вдруг Вовка-молчун, рассмешив остальных.
- Ну, спохватился, - усмехнулся даже скромный всегда Андрей, - вчера что-то помалкивал, вчера безопасно было.
- Ага, не тебе нас в этом отговаривать, - съязвил Михайлыч. - Ты ж, наоборот, на работу нас должен уговаривать, чего это с тобой? Совесть, что ли, проснулась? Так иди, поспи, глядишь, пройдет...
- Смотрите, я-то что, но ведь просто так-то сейчас кто туда полезет? Не просто ж так? А на меня-то зря вы, я ж никому не сказал, ничего не сказал. Я ж и не знаю ничего, к тому же, - совсем стушевался тот и вышел бочком, искоса поглядывая на Сергея.
- Михайлыч, а как они, правда, узнают-то? Ты все порешал? - спросил вдруг Вовка, затягиваясь напоследок сигаретой уже по дороге к клети.
- Когда не выйдем, тогда и узнают! Этот-то промолчит, не дурак все ж,- отрезал тот, подталкивая его в спину. - Сначала растрезвонят по непонятке, а потом спохватятся, да поздно будет, не замолчишь уже. Понял? А ты чего-то разговорился, снег, видно, пойдет к вечеру.
- А чего молчать-то? И так уж сколько молчим, молчим! - бурчал насуплено Вовка. - Домолчались вот. Блин, даже похавать нечего взять с собой. У кого хоть хлеб есть? А-то сколько там сидеть будем, пока эти догадаются...
- Не ссы только в робу, хлеб есть, занюхать хватит. А ты водки взял? - спросил его Ленька уже сквозь скрип клети.
- Нацежу, не переживай! - успокоил было того Вовка, но звуки и его трубного, низкого голоса уже глотала раскрывающаяся под ними черная глотка вечной ночи, изрыгая лишь хруст, скрежет, отрывки слов или вопль одиноких гласных...
Глава 3
Где-то на этом месте отчетливые воспоминания Сергея обрывались. Остальное он вспоминал лишь отрывками, потому что опять, едва клеть помчалась вниз, погрузился в видения утра, опять где-то рядом с ним, в сыром мраке шахты шла она, иногда слегка касаясь его плечом, бедром, волнуя его кровь, струнками дергая нервы, заставляя вздрагивать при каждом шорохе, звуке падающих капель, эхом носящихся в черноте этого необъятного угольного небосвода, поблескивающего призрачными гранями пластов в ярком свете фонарей...
Иногда ему совсем отчетливо казалось, что он слышит звук ее почти невесомых шагов, доносящихся до него в такт ударам сердца, маскируясь под них. Ее незримое присутствие стало для него крайне необходимым, очень важным, особенно, когда он остался во мраке один, отгороженный от второй половины ночи новым ужасающим грохотом, долетевшим до него облаком пыли, засверкавшей в свете его фонаря мириадом взбесившихся звезд...
Только ее присутствие и одна мысль, что он ведь звал их за собой, уговаривал до последнего идти, искать выход из той страшной, неожиданной ловушки, и могли бы успокоить хоть слегка совесть, острыми коготками царапающую его грудь изнутри... Он же не бросил их, это не правда! Он ведь хотел найти выход и вернуться за ними! Разве не так?...
- Нет, Сергей, если бы мы пришли сюда работать, то мы бы пошли. А теперь какая разница? - обреченно, как-то чересчур спокойно отвечал ему Михалыч. - Мы шли сюда бастовать, шли и так, чтобы не вернуться, пока они там...
- Но теперь они даже не узнают, что мы не из-за этого остались тут! - горячась, сбивчиво возражал Сергей. - Все же подумают, что нас просто завалило, и все, а про это потом сочинили! Это же не забастовка, а просто смерть! Простая смерть! Зачем тогда?
- Верка знает, - спокойно заметил Вовка и, выключив фонарь, засопел в темноте.
- Она что, скажет? Скажет, пока нас не вытащат?! - одернул его Сергей. - Чтобы ее потом всего лишили? Забастовка ж не законная!...
- Когда - потом? - равнодушно как-то уточнил Федор, сегодня вдруг ставший молчуном вместо Вовки.
- Когда закрутят болтом! - со смешком оборвал его Вовка. - Не мути воду!
- Понимаешь, Серега, мне сейчас вам очень трудно что-то говорить, ведь я же вас втянул в это, - слышал он хриплый голос Михалыча из полной уже темноты. Все вслед за Вовкой выключили фонари, экономя свет. - Конечно, нам надо было заявить об этом, оставить бумагу какую... Но никто ж нас не поддержал?... И тогда бы просто не пустили или еще что... Ну, простите меня, парни, ничего в голову не пришло разумного... Видишь, даже судьба и то против оказалась!
- Да ладно тебе, Михалыч, на судьбу-то валить! - со злобой вдруг оборвал его голос другого старого шахтера, Васильича. - Я тебя и тогда предупреждал, и сейчас говорил, что не так надо делать!...
- Мы пойдем другим путем, - со смешком вставил Вовка, засопев дальше.
- Вот и сопи себе! - огрызнулся Васильич. - Вроде люди серьезные, а к такому делу опять с бухты барахты! Нужен был и стачком, и заявление, и никто бы нас не остановил! И другие бы тогда поддержали... А какой вот сейчас толк? Нет, я готов ко всему, за столько лет я к этому спокойно отношусь, каждый день помирал, считай. Это тьфу! Но результат-то какой?
- Такой же, - опять вставил Вовка.
- Да что ты понимаешь! - крикнул почти Васильич. - Я ж не о себе! У меня-то и внуки уже взрослые, выживут! Твоя-то как вытянет одна?
- Ну, одним ртом меньше, да и все, - спокойно ответил Вовка. - Да еще каким! Я ж больше их всех жру, особо когда закусываю. Вот, какой толк с меня, если я уже год почти без зарплаты, вот ты это скажи?
- Дурак ты, Вовка, хоть и хороший парень, - рассмеялся добродушно Васильич. - Разве ж они нас только за деньги? Они ж не эти, не бляди какие, а родные! Даешь! Ртом меньше! Сыну отец нужен. Сереге еще ничего, и то, вон, выход ищет...
- Потому и ищет! - рассмеялся Ванька. - Знал бы, кто из них вырастет, не стал бы...
- Да, я его даже не увижу ведь, - буркнул тогда он, и эта мысль, словно всполох огня, засела в нем тогда, смешав все в голове...
- Серега, ты че, правда что ли?! - завопил Ленька. - А мы уж думали ты того! Так, это ж обмыть надо! Я как знал, захватил...
- Не ври! - крикнул удивленно Федор, но все уже засуетились, зашуршали робой, зажигая мигом фонари.
- Ну, не все сразу! - довольно ворчал Ленька, шаря за пазухой. - Тут всего-то! Но ради этого надо. Серег, давай-ка первый...
На этом воспоминания его вновь прервались, он помнил только горячую волну, которая, прокатившись мимо сердца, хлынула неожиданной легкостью в голову, наполнившуюся вновь воспоминаниями утра...
- ...Но ты бы все равно не ходил один, Серега, - вновь всплыли из памяти заботливые слова Михалыча. - Ну, проиграли мы, хотя давно уж и так проиграли, но если мы еще порознь будем, то совсем тогда конец. Если уж вляпались так, то надо до конца... все равно. Не может правда так подвести! Найдут же, а бумагу я взял с собой, написал ведь все ночью. Прочитают и поймут... А если мы вот так вот порознь будем, то и это все впустую... Васильич, я что, и тут не прав?
- Да прав ты, ты-то прав, но толку что? - бурчал тот уже спокойным голосом. - Нам-то вряд бы поверили, а бумаге этой... Думаешь, ее кто покажет, если найдут? Жди! Такая тишь, да гладь, да еще медалей за нас раздать надо будет всем к празднику... Кто ж свой праздник марать будет этой бумажкой? Им-то это ж праздник...
- Знали б о забастовке, искать бы даже не стали... Не так бы искали... - промычал вдруг из тьмы голос то ли Юрки, то ли Сеньки, похожих и внешне друг на друга, особенно после забоя.
- Да нет, забастовка привлекла бы внимание и центра, особенно сейчас. Сейчас, перед выборами, на народ обращают внимание, даже повыпендриваться дозволяют, этим-то мы ж и хотели воспользоваться, или ж нет? - рассудительно спросил Павел немного издалека.
- Те, вот, хоть и старые оба, а ума как и ты не нажили, - перебил его Вовка. - Вы что, думаете, что от нас что-то зависит? Ну, бузим мы, молчим в тряпочку, кого это колышет? Они ж только вид делают, что слушают нас. Узнай даже про забастовку, они бы делали то же самое, но только как бы из-за нее, как бы учли ее. Тут ты, Пашка, не ври! Им по хер! Ничего не изменилось бы, не изменится, поэтому... дайте мне помереть спокойно, кайф и от этого словить. Хоть отосплюсь.
- А зачем тогда ты пошел? - удивленно спросил друг его, Андрей.
- Я и пошел, чтобы тут поспать дней несколько спокойно, - ответил тот, - а вы и этого не даете. Вроде и работы не было, а все равно с утра сучишь пятками, куда-то идти надо, эта еще пилит, в спину тычет. Свет бы выключили, а!
- Да, свет надо экономить, - согласился Михалыч. - Но в остальным ты, Вовка, не прав, я тебе скажу. Совсем-то уж нельзя расписываться перед жизнью. Бороться надо, иначе то не жизнь, а и, правда, спячка...
- Теперь-то с чем бороться? - усмехнулся Андрей спокойно. - С природой что ли? Так тут надежнее всего. Там опоры совсем слабые, да и вода поди уже хлещет... Если уж и природа против нас, то, видно, нагрешили мы сильно, пора расплачиваться...
- Нет, погрешить еще я был бы не прочь, но спать охота сильнее, - хихикнул Вовка.
- Тогда это не мы, не все мы, то есть, а уж мы, старики, скорее, нагрешили, да не покаялись, - с раскаянием произнес Васильич. - Вы тут за нас, выходит, платите, что меня и бесит.
- А разве всех можно наказать? Кого-то надо, для примера, - сказал Андрей, тихо добавив, - и надежнее, доходчивее, если безгрешных как раз...
- И когда ж ты успел нагрешить-то? В шахте что ли грешил? Или в церкви? А ты, Васильич? - спросил его Вовка со смешком. - Поди уж и забыл, как это делается?
- Вовка ты, Вовка, даже помирать с тобой рядом весело! - рассмеялся тот. - Я не про это ж. Вот, хотя бы кто у нас тут, кроме Андрея, верующий? Никого. В церковь-то сейчас все прутся, но без веры совсем. Если большого горя не пережить, то в одночасье не поверишь. Так это, мода только. Смотри вон, как Ельцин молился! Это ж когда он врал крепче? Тогда или в церкви!? А я врать не хочу. Вот сейчас самое время к богу бы обратиться, а я и ему врать не хочу, прикидываться ради случая...
- Раз не хочешь врать ему, это и есть вера, - спокойно заметил Андрей.
- Нет, Андрей, это просто совесть. Вера это что-то поболее. Иначе это не вера, если так обычно все. К чему тогда стремиться? Потом, совесть-то лишь мучает нас, а вера должна возвышать, - возражал убеждено Васильич. - В коммунизм, вот, мы как верили раньше! Ну, не дождались, надули, но главное-то была сама вера! Для нас главное! Вот, если бы так в бога верить, это другое дело. А то какая же это вера, если молишься, а сам воруешь, страну гробишь, кого-то унижаешь? Серега, вот, и то верит, хоть и не знает пока - во что.
- Ну так, тогда и веришь, наверно, когда не знаешь, - вставил вдруг Игорь. - Если б я, вот, знал точно, что так получится, разве б я верил, что выйдет у нас? Не пошел бы, наверно...
- Э, брат, так этим и пользуются, нам неправильные знания давая! - пытался даже рассмеяться Васильич. - Чтобы мы не верили, лишнего не делали против того знания как бы, ихнего вранья, то есть.
- О, а сам тогда чего ж меня костерил? - возмутился добродушно Михалыч. - Я, может, знал даже, что не так если, то и по другому не получится... Что ж, вообще не начинать?
- Не об этом я, - досадливо прервал его Васильич, - о другом! Вера тут ни при чем, вот что. От вранья ихнего только совесть как бы срабатывает. А вера - это когда правда, понимаешь, вера это сама правда и есть, хоть ты ее вроде не знаешь...
- Да хватит вам галдеть! Сереге Светка просто недавно лишь первый раз дала, вот он и рвется домой, на свежину, а вы тут парламент устроили, - захихикал Вовка. - Только не бей! Я ж ей комплимент?...
- А что, разве и любовь - это не вера? - спросил серьезно Васильич. - Из-за чего и мы тут всю жизнь в черноте вкалывали? Из-за денег что ли? А деньги-то для кого? Для них же! Чтобы любили тебя, вечером улыбнулись, приласкались разок. Больше-то ничего и не надо было. Ради каких-то минуток и работаешь. Значит, стоило того? Сейчас же вообще ничего такого, даже родины нет, ради которой пошел бы сюда, а из-за нее идешь, вот. Я это хоть сейчас только, но понял...
- Еще бы, - воскликнул Вовка, - только из-за них! Чтоб только стона ее не слышать, готов хоть куда сбежать...
- Не шуткуй! - оборвал его Васильич. - Это немножко другое, это чтобы привычкой не стало, понимаешь ли... Я-то Сергею другое хочу сказать, что, если сердце говорит, то ступай тогда... Не прав ты, Сергей, конечно, я знаю, но не слушай нас. Видно, это твой путь.
- Это ошибка! - резко оборвал его Михалыч. - Ишь ты, проповедник хренов нашелся! Сердце-сердце, но мозги надо тоже иметь. Ладно, ладно, согласен, но я ж на себе еще раз и убедился, что вначале хорошо подумать надо. За других подумать, конечно. Я сам-то тоже ведь загорелся, с головой сюда, все переверну, мол, правды добьюсь!...
- Михалыч, тебя не поймешь! - засмеялся вдруг Олег, самый молодой из них, продолжив уже серьезно, - то у тебя эти знания - вранье, то подумать надо... Да нам остобалдело, как вы за нас думаете! Я, может, первый раз самостоятельно что сделал, и не надо мне тут вкручивать, что ошибся, да еще не сам, а ты за меня... Мой прокол, сам и решу!
- И правда, хватит тут оправдываться, выкручиваться, Михалыч, - с готовностью поддержал его Васильич. - Я не тебя винил, а себя дурака. И неправильно винил. Не случись этого, я бы так и не понял: зачем прожил столько? Ну, через пять лет бы помер, так и не узнав - ради чего. А сейчас понял. Да, дурная у нас забастовка получилась, ничего бы мы и так никому не доказали, если б и удалась. Она, видно, нам самим была нужна, против нашей тупости как бы, против темноты там, в голове, а не в шахте. Я ведь и не на тебя накинулся, а себе давно уж хотел морду набить. Да не смейся ты, Вовка! Ему я и так бил однажды... Тебе-то легче, я понимаю, ты давно все понял, родился таким. А мы-то сколько в потемках света ищем, а толку? И вдруг на тебе! Нашел...
- Не, не надо! - вставил все же Вовка. - Тогда терять есть что, жалко еще станет. Мне, вот, и цепи не нужны, даже золотые, чтобы как плюнуть, так и помереть.
- Так это и главное, что есть теперь то, что потерять жалко. Значит, не зря прожил, значит, нашел это и помираешь не зря! И Серега, вот, нашел, но еще не верит, еще не понял, поэтому иди, не слушай нас...
- Да че вы за него все решаете-то? Иди, не иди! Задолбали! Лучше б решили, че мы говорить будем, если вдруг... Или опять соврем? Серега-то уходит, надо решать!... - перебил его Пашка.
- Посмотрим, - неуверенно ответил ему Васильич, добавив, - хотя ты, вот, Сергей, если оно так получится конечно, что ты один... выйдешь, то не говори ничего, за нас ничего не говори... Прости, конечно, но сам понимаешь...
Глава 4
Но в этом его не надо было упрашивать... Он понял это, едва лишь они оказались в той страшной ловушке, страшной своей неожиданностью, своей подлостью. Такого предательства от шахты они не ожидали. Никто не ожидал. Она же почти буквально ударила им в спину, едва они углубились в штрек, беспечно рассуждая о дальнейшем! Вдвойне ударила! В любой другой момент, но только не сегодня бы! Хотя, конечно, из-за того, главного, и о смерти как-то почти не думалось, мимоходом лишь вспоминали, словно не она тут хозяйкой оказалась...
Но, если честно, то он и тогда, уходя от них, не мог серьезно думать об этом всем. Не получалось. И когда лишь это случилось, когда стих грохот первого обвала, и все осознали, что выхода назад больше нет, и он даже пытался про себя возмутиться такой несправедливости - у него сразу не получилось, словно он думал об этом, как о чем-то постороннем, не важном, не мог на этом сосредоточиться. Слово предательство вертелось у него на языке, но обвинить в этом шахту он не мог, что-то не сходилось в голове...
Их он тоже почти не слышал, не мог до конца вникнуть в смысл их слов, хоть и пытался даже за них уцепиться. Хотя он понимал ведь, что и Андрей был прав, убеждая его напоследок, что там было самое безопасное место, даже вода бы туда не скоро дошла... Да-да, как на подлодке там бы можно было и в воде долго ждать, воздух бы еще долго оставался... Нет, вряд ли, его бы выдавило быстро... К тому же, они еще не знали всего... Но и эти мысли быстро куда-то исчезали, и он лишь вновь и вновь пытался понять - зачем же он уходит, почему ему надо уйти, зачем ушел? Он зациклился на этом. Понять же он не мог. Нет, и она его совсем не звала куда-то, он чувствовал, что она с ними была согласна, что она бы, наверно, не отпустила его, она всегда все разумно делала, лучше бы ждала и ждала... И к тому же, она ведь там и осталась, не пошла за ним? Хотя именно теперь вроде бы и была ему так нужна... Но он не мог остаться даже из-за этого... Нет, он не мог не пойти, зачем-то должен был идти...
Теперь он и совсем не мог их слышать. Когда стих грохот и эхо второго обвала, он явно почувствовал, что их разделяет почти осязаемая стена тишины, мертвой тишины. Она была страшнее той, первой, отделившей их всех от выхода. Нет! Он даже думать не хотел, что они там... погибли. Он слишком далеко ушел от них, а завал был совсем близко, в нескольких десятках метров! Не могло там все рухнуть? Нет, это уж слишком! Не сбежал ведь он из-за этого?... Но зачем тогда он так спешно ушел оттуда? Неужели не из-за предчувствия?
Эта мысль теперь еще больше не давала ему покоя. Только слабое, очень далекое журчание воды отвлекло его ненадолго от тревожных мыслей, обозначив какие-то грани, пределы окружающей его черноты... Однако, почти мгновенно он понял, что все как раз наоборот, вода указывает ему противоположное направление, направление опасности, откуда надо было бежать, а куда - было неизвестно, это куда молчало. Красноречивой была лишь опасность... Да, скорее всего вода проникает сюда через тот, первый завал, из ствола... А это значит, что с той стороны их уже вряд ли ждет и вряд ждало спасение. Если уж оно и пришло бы к ним, так только оттуда... Нет, но там же тупик, для него и вовсе - двойной? Хорошо хоть их-то от воды двойной теперь завал отделяет... Но выхода-то вообще не было ни впереди, ни на обратном пути? Только здесь, в старом, давно заброшенном штреке шахты, куда он, видимо, попал? Но он ведь не знал его, и старики даже не ухватились за это, а они бы знали! И раз штрек, то...Нет-нет, тут что-то не то, он не за этим сюда пошел, совсем не за этим! Он их лишь пытался убедить в этом, а сам... А зачем тогда?
Неужели он и не хотел выйти отсюда, хотел наверняка остаться? Ведь его совсем не волнует - есть тут выход или нет? Разве не так? Если и волновал, то как оправдание перед ними... Какой-то бред... Раньше ведь ему могло быть все равно, но теперь-то!... А что теперь?
Мысль словно бы скользкой змеей заползала возле самых ног, вызвав в нем отвращение, страх даже. Он тут же включил фонарь, но свет того уже заметно ослабел, и стоило бы экономить... Странно все же! Для чего экономить, если здесь-то тебя никто и не будет искать?
- Милый, милый!... - услышал он вдруг уже совсем издалека ее голос, оттуда, где теперь во мраке плавало, металось перед глазами оранжевое, потом красное пятно,... но он не мог разобрать больше ни слова, как ни вслушивался - журчание воды мешало, вплетаясь в него жутко спутанной нитью... Он попытался ухватиться за эти видения, удержать ее, но почему-то даже не расстроился, когда не получилось...
Нет, надо остановиться, надо что-то решить самому, иначе тогда все бессмысленно, тогда просто лечь и ждать смерти... Надо вспомнить все, все, что привело, могло привести его сюда... Должен ведь быть какой-то смысл в этом? Да, да, смысл даже в том, чтобы и остаться! Хоть это и бред!...
...Для чего он вообще пошел сегодня сюда, в шахту, если вдруг так все изменилось, все ведь перевернулось в жизни? Почему это не остановило его? И почему она его не остановила, даже не пыталась? Раньше она всегда с неохотой его отпускала, раньше... Нет, она пыталась его удержать там, где сейчас... они. Но это же абсурдно, если их... Нет, не то. Не могла она удерживать его там специально? Значит, там все в порядке...
Значит, где-то раньше и ответ. Может быть, вчера? Да, когда они решились наконец на эту забастовку. Они же давно собирались, но решились только вчера... Как-то спонтанно решились, словно махнули на все рукой: "А, будь что будет!" Он это отчетливо помнит, сейчас еще словно видит озорной такой блеск в их глазах, смотрящих в никуда почти, сквозь стены, сквозь друг друга... Почти как он сейчас смотрит сквозь эту черноту... Но разве они могли тогда думать о таких последствиях? Вообще о последствиях! Вряд ли... Разве они оставляли для себя запасной выход, предусмотрели его, знали, думали вообще, что он есть? Скорее, нет. Он не думал об этом. Он просто решился и все. Даже не хотел об этом думать, чтобы не остановиться... Выхода ведь там не было вообще... Вчера не было точно... И, если б он был, то они бы могли и передумать, сделать все иначе, благоразумнее, но скорей бы просто не решились. Выход оставляет лазейку, ты уже начинаешь думать о ней, но не о главном... Да-да, что-то ближе... У каждого из них, конечно, был свой выход, своя лазейка, ими давно можно было бы воспользоваться, кто-то и пользовался, исчезал по одному, но у них, у всех вместе, его не было. Там был тоже тупик, на работе у них всегда впереди был тупик. Наверно, они и не могли все вместе поступить как-то иначе, и зря себя винили в чем-то... Они должны были сделать именно это, именно так, как и получилось, и каждый наверняка предчувствовал, что так и получится, но не остановился. Они привычно шли в тупик, не привыкли, что впереди может быть что-то иное, вообще что-то... У него же теперь впереди их целых три.
...Но зачем тогда он ушел от них? Почему именно сейчас вдруг невыносимо захотел остаться один, изо всех сил старался их не слушать, не стал даже спорить в конце, хотя с последней их просьбой не мог согласиться? А она его даже не задела, словно он и не собирался никому ничего говорить за них... Нет-нет, это уже потом, слишком близко... Он ведь не хотел с ними идти и туда, это же так, зачем скрывать? Он ведь сразу, после первого же обвала, захотел вдруг остаться один, совсем один. Разве он не помнит?!...
Черт, даже вспомнить из жизни нечего!... Но что же случилось такого утром, могущего повлиять на него? Что могло такого случиться, помимо?!...
В это время ему вдруг стало холодно, начало немного знобить. Видимо, это из-за ледяной воды, которая была уже совсем близко, которой за спиной уже набралось много. Сквозняка не было, что его, правда, совсем не расстроило... Огонек зажигалки был недвижим, оставив, правда, длинное, плавающее перед глазами, красное пятно, так похожее на тлеющий кончик сигареты, которой ему так не хватало сейчас... Нет-нет, конечно же, он не зажег его, он же понимал, что это такое! Это сразу конец... Но красное пятно от огня зажигалки он же отчетливо видел перед глазами? Неужели он просто бредил, принял бред за что-то реальное?
Пришлось идти уже только вслепую, включая на пару секунд фонарь, след огня которого в глазах как бы и служил потом ориентиром, всегда маяча впереди... Он уже понимал, что впереди нет выхода, но теперь просто уходил от воды. Ему нужно было время... Он должен был понять... В этом он все же сомневался...
Нет, отец тут не мог быть причиной, наверно не мог. Хотя в восьмом классе его часто бесило даже, что тот был всегда прав, всегда поступал и говорил только правильно. Он понимал, что тот был прав, что его и бесило. Сам он тогда вдруг с тормозов слетел и много накуролесил. Через год ему надо было в шахту, на работу, и он решил напоследок побеситься... Отец не осуждал, ничего не говорил о его поведении, он говорил о будущем, которое в его словах было правильным, до тошноты правильным. Нет, потом он был благодарен отцу, что тот приучил его любить правду, ценить только ее. Он это понял по отношению к другим, хотя лжецов среди шахтеров почти не было. Они были выше, там, на поверхности... Лет через пять после смерти отца он и сам стал почти таким же, хотя бы старался быть всегда прямым, честным. Он понял, чего может стоить ложь под землей. Примеров в последние годы хватало... Нет, уйти от них было бы, было уже совсем неправильным решением, он-то понимал это... С самого ж начала понимал, чего притворяться, накручивать? Перед кем?
И совсем не для того, чтобы ошибки какие-то вместо сына делать, как вдруг подумал тогда! Чушь это все, красивые словца! Ну, чего он собой любуется, выгораживает себя! Перед кем сейчас-то?! Ну, утром просто расслабило его, эмоции захлестнули, вот и повелся... Редко у них это стало происходить, не по их, конечно, вине... Хотя нет, не совсем... Они ведь и сошлись-то со Светланой из-за какой-то общности взглядов. Она тоже была прямая, не терпела ложь... Но когда они о чем-то начинали говорить, у них уже ничего и не могло получиться... среди их чересчур правильных рассуждений обо всем остальном. Правда эта выходила такой всегда ужасной, что после нее невозможно было и подумать об этом, оно тоже казалось чем-то... Только внезапно, когда чувства разом захлестывали мозги, не давали очухаться... Понятно, что им обоим от этого в жизни было тяжело, она даже упрекала его не раз во время ссор, что хоть он бы взял на себя... грех, поскольку сейчас правдой жить невозможно. Иногда он даже соглашался, вдруг начинал себя настраивать, распалять, но... тут же гас, когда надо было что-то предпринимать. Потом и она каялась в этом, просила прощения, говорила, что разлюбила бы его за это. Даже странно, что они с ней не стали верующими, хотя их постоянно осаждали эти назойливые сектанты...
Идти теперь приходилось быстрее, потому что вода стала его догонять, то и дело лизала пятки, хотя он вроде бы начал подниматься понемногу... Спина вспотела и мерзла... Так хотелось, чтобы это был след от солнца, которое греет, и когда глаза закрыть...
...Нет, для них очень важным было то, что они могли друг другу доверять. Она никогда его не переспрашивала, не сомневалась в его словах. Просто иногда, видимо, как и он тогда на отца, злилась чуть на это. Вокруг-то все, если и жило по настоящему, то лишь за счет лжи. И она бы, кстати, на ее работе могла этим воспользоваться, там все пользовались... В шутку он это говорил ей иногда, но только в шутку... У них был какой-то комплекс правды, как она однажды сказала, но не своими, похоже, словами. Потом она не смогла объяснить, что это за комплекс такой, почему комплекс. Разве это болезнь, мания какая? Она лишь усмехнулась, сказав, что последствия еще хуже, для них хуже...
Да, а, может, он подсознательно и понял вдруг, что так дальше не выжить? Он ведь все равно не переломит себя, а тут еще ребенок? Что он смог бы придумать, если шахту так и так закроют? Придумать допустимое для себя. Надо ведь будет работать за двоих, она же не бросит сына на кого-нибудь? Зачем тогда он? Конечно, когда тот будет маленьким, то можно было бы и переморщиться... А когда он начнет понимать, что он - сын какого-то ларечника? Да нет, сам он как будет смотреть тому в глаза? Нет, это бред! Он об этом и думать не хотел, и совсем не это причина, не эта мерзость! Из-за всего этого он даже ее уже не мог представить, только сейчас вдруг окончательно понял, что ее нет рядом, как обычно... Она словно навсегда осталась там, за вторым обвалом...
- Черт! Ноги промочил... Какая леденющая вода! Надо было хоть сапоги новые надеть... Но в тех ноги преют, тут же продувает, воздух чистый. - Он терпеть не мог, когда ноги преют, да и помыться ж было нечем... - Ладно, скоро согреются. Надо лишь торопиться... Конца штрека еще не видно, хоть фонарь почти уже сел, недалеко светит. Но штрек был чуть ли ни идеально прямой, и он не видел блеск тупика, красноватое пятно заслоняло собой черноту, на ее фоне было отчетливо различимо, как уже и при свете фонаря...
...Нет, сына бы своего он никому не оставил, не уступил бы. Какая же это жертва? Он так им бы пожертвовал, а не собой. Кем бы он стал с другим отцом, с лавочником? Зачем такая жизнь вообще? Ради этого жертвовать? Нет... Тут что-то другое...
- Ну, где же ты?! Почему ты молчишь, Света!? Почему не споришь? Света-а!!! - заорал он вдруг в отчаянии, но крик оказался каким-то сдавленным, быстро погас, словно уткнулся во что-то.
...Спираль лампочки уже едва тлела, и пятнышко от нее было слабым, с расплывчатыми краями, угасающе-красноватого цвета... Но его остановило не это... Оно было видно, оно плясало перед глазами, даже когда он включил еще несколько раз фонарь, плясало на фоне поблескивающей, словно мятая фольга, стенки забоя, тупика... Тупик был чуть светлее сводов, потому что прямо в него уперся конус слабого света... В этот миг ему даже показалось, что он увидел ее... силуэт, но это только показалось. Он не видел ее глаз, которые нельзя было не разглядеть даже в полумраке. Она словно бы отвернулась от него... Ему, видно, показалось, что он видит ее фигуру в том синем халате... Нет, ее не было... Тогда он с надеждой оглянулся назад, вглядываясь как-то спешно в нагромождение теней, спешно оглянулся, пока фонарь совсем не погас... Черная, зеркальная почти поверхность воды слегка мерцала и, казалось, набухала, готовилась резко взметнуться вверх, поглотить его... Под ней ничего не было...
А он так ничего и не понял... Ничего не понял... Зачем жил, зачем шел сюда? Зачем была вся эта правда, правда его отца, его самого, ее, если он даже это не сможет передать наследнику? Против чего он тут собирался бастовать, бастовал, точнее, за что? Что он хотел получить в итоге, если там уже этого нет совсем?... Ничего нет... Если все это смешно, глупо? Даже смерть его совсем глупая, такая бессмысленная, что он даже сам ничего не понимает... Может, и все остальное было таким же, только у него не было времени в это вдуматься, просто машинально считал иным, как принято? Хотя бы та же их правда, с которой он так всегда носился - каков был смысл в ней? Ведь другим было совершенно плевать на нее, и все у них было нормально? А они с отцом так пеклись об этом, и что?... Не выдумка ли это, если кроме слова тут вообще ничего нет? Если даже смысла этого слова он сейчас понять не может, хотя ради это лишь... Черт, неужели только ради этого? Чтобы понять ее бессмысленность?... Может, судьба таким образом и хотела избавить сына от его такого наследства, от этого миража, который они гордо называли правдой? Может, она вообще всем мешала, не давала и всей стране начать жить по новому, почему судьба и выпихивала их из жизни, уничтожала их, не оставляла им никакого места, а его просто-напросто убивает? Теперь ведь жизнь-то стала такой реальной, такой зримой, осязаемой и без слов, только запутывающих все? На фоне всей этой чрезмерной, избыточной даже реальности слова просто потеряли значение, смысл, и тем более уж было не важным, правда была в них или ложь? Взять хотя бы то, что теперь окружает его - уж куда реальнее, чего тут стоят эти слова, отличие их друг от друга?!...
...Теперь он только в глаза себе и светил последними отблесками света, словно там и была главная тьма, ее источник, потом долго разглядывая перед собой это красное пятнышко, которое ему страшно что-то напоминало, было то совсем рядом, то вдруг отскакивало от него, словно манило его за собой, дразнило... Ему казалось, что в его сиянии он может что-то разглядеть, но кроме него впереди, точнее, позади уже ничего не было... Ребристая поверхность угля даже чуть согревала спину, если сравнивать с ледяной водой, ползущей по ногам вверх... Вот ему уже казалось, что ног нет совсем... Но он еще был, слышал отчетливо, как колотится в груди съежившееся сердце, из-за чего это пятнышко никак не могло успокоиться, прыгая перед его глазами, почти крича ему что-то издалека, насмехаясь ли над ним... А вот и сердце стихло, он уж не слышал его, словно оно захлебнулось ледяной водой, замерзло...
Но теперь-то зачем он себя уговаривает, успокаивает?! Почему он боится ответа, боится произнести его, признать?! Ведь он просто убегал от него, а не пытался найти?! И от нее убегал, оставил ее там, вместе со всеми, делая лишь вид, что зовет ее!? Это же невозможно, он же преследовал его, он всегда был перед ним!? Теперь-то зачем, если даже сил уже нет его замалчивать, запутывать себя всем этим бредом?! Никто ведь, кроме него, этого не услышит, не узнает? Да и он успеет ли?...
...Фонарь, как бы вспыхнув напоследок, чуть даже ослепив его, погас навеки и с красивым, презрительным звуком исчез в воде... В нем, от него ли самого осталась только крошечная, озябшая мысль, которая из последних сил сжималась, сжималась, напрягала все свои последние буковки и вдруг не выдержала и, резко распрямившись, прыгнула вдогонку за тем теперь лишь едва синеватым, смываемым черной водой из памяти, пятнышком, готовым уже было совсем исчезнуть, раствориться в вечности, и настигло его, вонзилось в него диким криком, последним словом, раздирая своими змеиными, безжалостными зубами его призрачную, обманчивую плоть, явно почувствовав своим раздвоенным жалом солоноватый, слегка железный привкус... настоящей крови...
И было то слово страшное, самое страшное для него, для них... обоих, и он успел все же сказать его, выпустить из цепенеющей клетки сердца в последний миг, после чего ему вдруг сразу стало гораздо легче...