Ветер.... Ветер, властвовал над землёй. Ровный и беспощадный, он дул с ужасающей силой над обрубками холмов. Он врывался в мертвые долины, срывая последние травяные покровы, унося остатки обломков нашего мира, вспенивал одичавшие реки, обнажал дно озёр, обгладывая покосившиеся глыбы развалин. Ещё недавний кромешный ад рушащихся скал и водяной пыли минул, агонизирующий нерв ежесекундного поглощающего нас животного ужаса внезапно затих и теперь наступило время пустой, ничего не возвещавшей силы воздуха. Её прозрачная ярость казалась нереальной в своей очевидности. На протяжении недели мы лишь вжимались в зловонную грязь убогих землянок - нашего случайного последнего пристанища, мы срослись с этой слизью и твердью. И вот теперь, глядя вверх затравленным, запечатанным ужасом взором, мы стали постигать спокойную силу невидимого потока.
Главным открытием было неизъяснимое ожидание чистого неба. Земля, ставшая однородно-плоской, нас не интересовала. Мы вставали оглохшие, неотличимые по цвету от песка и глины, нагие и окровавленные. Мы отрывали наши тела с кусками мяса, крича от дикой боли, оставляя в земле части самих себя. Многие чуть приподнявшись, не могли удержаться на ногах, и снова бессильно падали вниз, не в силах выносить проступившей ясности контуров окружающего нас мира. Их отчаяние требовало лишь собственного забвения. Увы, но хаос также оказался иллюзией. Привычные формы, за которые пытался уцепиться ум, были для нас сначала нераспознаваемы и лишь перемещающиеся по небу с невыразимой скоростью горы облаков, беспрестанно меняющие свои формы, заставляли принять эту новую, ничего не обещавшую реальность.
Мы ещё не были готовы выйти не открытое пространство. Слишком большие потрясения были пережиты за последние семь дней. Наш старый мир, с известными заранее ходами и выходами, удобными закутками исчез. Но как ни странно, это не было катастрофой. Само слово катастрофа на фоне произошедшего утратило свой смысл, как, пожалуй, и любые другие понятия. Жалкие обломки наших храмов и алтарей, превратившиеся в бесформенные груды щебня, лишившиеся всех священных для нас прежде знаков, в один момент стали развалинами тысячелетней империи, империи, потерявшей имя, бывшей с нами и в нас ещё вчера, но уже сегодня отделённой беспримерностью расстояний и времени, потерявшейся, но и одновременно, в тот же момент потери, обретшей историю, историю ещё неопознанную, брошенную, как жаркое на блюдо, но уже требующую воспитания новых гурманов.
Наши глаза искали ответа в светлевших верхушках облаков. И это было нашей единственной настоящей страстью, нашей присягой верности тому, что проявилось столь внезапно и столь же определённо. Мы желали видеть хотя бы отражение этого неизъяснимого, того, что пришло к нам с нашей немотой, с нашим тупым мычанием ужаса во время бури, с нашими забитыми землёй ртами, с нашими экскрементами, потом и воплями. Оно пришло к нам неведомо как, но теперь мы уже были иными, не в силах объяснить хоть что-то парой простейших слов. Нижняя часть облаков, переливающаяся причудливыми красками, казалась всего лишь обманом разнообразия, ограничивающим всё потолком в дворце напыщенного и недалёкого царька, подделкой, опошляющей само воспоминание о свете, свете, который мы теперь желали, как ничего более.
Однако появление света не могло прийти, как некий недостойный в своей повседневности факт. Его появление, а лучше сказать проявление было не действием, это было бесконечным свидетельством нашего ожидания, не уверенности, но неразделимой связи с самим этим фактом. Пожалуй, оно требовало чего-то, что было отлично от банального, ограниченного временем ожидания, от времени, зафиксированного понятной картинкой, от результата, вечно прославляющего самого себя. Простое ожидание приводило к видимости, но теперь мы не желали фактов, не желали занятных историй под разноцветными обложками. Ожидание должно было столь бесконечным, сколь и мгновенным.
Все истории были в прошлом, и прошлое было лишь отсветом, отражением в потрескавшемся зеркале. Оно было песком уносимых яростным ветром с наших тел, оно было набором застывших форм, кожей, сброшенной неведомой нам змеёй. Узор этой великолепной кожи создавал иллюзию того, что прошлое реально. Но сила ветра заставляла нас держать внутри нечто большее, то, что ждало от нас вечной готовности и самоотверженности, самой возможности в любой момент времени принять проявление этого большего, среди испуганных птиц, быть самой первой сорвавшейся с ветки, среди камнепада, камнем в самом центре обвала... Ранее, еще до катастрофы, мы могли видеть малые ростки этого чего-то во многих вещах. Но очарование окружающего не позволяло родиться в нас чистой гордости движения. И вот мы были накануне, не зная об этом, в преддверии, без ожидания, когда вход будет отворён.
Множество раз мы восторженно видели это невидимое, стремящееся, влекущее, находящееся в вечном изменении, но не имеющее той сути, на которую опирался наш беспокойный ум. Несмотря на всю его безраздельную власть, мы вечно связывали его силу с второстепенными проявлениями, с тем, что сияло великолепием формы, рождённой здесь и сейчас, но в момент, когда жизнь покидала его, становилось застывшей маской, разрушенным ангаром, обугленными столпами, испещрёнными нелепыми граффити. Мы покинули секту вечных чтецов этих надписей, которые впадая в амнезию, сами по ночам украдкой оставляли новые буквы на руинах. Но это не останавливало нашего истового поклонения. Мы заботливо прятали мумии в надежде, что они когда-то оживут, воскреснут, наполнят иссохшую плоть влагой и вернут нам первый и единственный взгляд на небеса, гордость единственного взгляда осознания. Мы открывали двери... но они вели лишь друг к другу.
Ветер дико завывал, но уже первые сгорбленные фигуры, сгибаясь под его порывами, показались на поверхности, разрезая жёлто-серый горизонт своими нелепыми контурами. Лишь секунду, мы смотрели на них, на первых соплеменников, кто уже подставил свои лёгкие всепоглощающей дерзости, гордости, гордости быть, без всяких на то гарантий. И мы тоже пошли, пошли, не веря своей твёрдости и самоуверенности, не веря, что это доступно нам, пошли не одновременно, но друг за другом, спотыкаясь и покачиваясь, участливо похлопывая и подталкивая друг друга. Потом, уже стоя на ветру, мы стали с наслаждением привыкать к вселенскому холоду. Казалось, ветер пронизывал каждую из наших пор, врываясь внутрь неутомимым бесконечным потоком, вырывал основу внутри нас, руша перегородки между клетками и молекулами. Именно этого требовали наши слипшиеся внутренности, именно этого вечного холода желали наши дряблые мышцы.
Силы постепенно возвращались. Странное веселье заполняло нас, неведомое доселе легкомыслие захлестнуло наши опьянённые головы. Мы стояли, бессмысленно улыбаясь появившемуся солнцу. Мы возвращались в свой мир, как никогда зная иной, но без всякого знания, мы уходили, понимая, что возвращаемся.