|
Со вчерашнего дня в голове неразбериха. События разной степени давности пляшут перед глазами, как картинки калейдоскопа. Стоп! Надо вспомнить, что вчера произошло, должна же быть причина. Вообще-то, я люблю время от времени погружаться в воспоминания. Это - как вязать, только в обратную сторону. Жизнь плетётся замысловатыми кружевами, и клубок судьбы всё не кончается. А захотелось что-то вспомнить: распустил рядок-другой, и давно забытые картинки оживают. Второй день я выхватываю из памяти в хаотическом беспорядке события разных лет с каким-то новым чувством. Будто прицениваюсь... В детстве хочется "поплескаться" подольше. По студенчеству пробегаюсь спортивной ходьбой. Первые годы замужества проскакиваю трусцой: бессонные ночи, болезни детей, нужда - на этом я иногда буксую с азартом мазохиста, но только не сейчас! Вспомнила! Вчера я смотрела по ТВ дискуссию об извечной мечте человечества - продлении человеческой жизни, вплоть до бессмертия. Когда началось обсуждение клонирования, я переключила канал. Мысленно вступила в полемику с участниками теледиспута. В студии в мягких кожаных креслах сидели престарелые академики и горячо спорили о способах продления жизни, и никто не сказал: а кому и зачем это нужно? Наверное, имея в виду возраст, в первую очередь - им самим. Размышляя, я сформулировала три аспекта затронутой темы - этический, духовный и физический. Клонирование, в моём представлении, столь же безнравственно, как эвтаназия. Прервать жизнь ещё живого человека и вернуть его из смерти путём клонирования - это два полюса одной проблемы. Лично для меня, дикость - и то, и другое. Рассматривая духовную составляющую жизни человека, надо признать, что рождение новой души - свято, но тогда и смерть - священный акт перехода в мир иной. Время и обстоятельства рождения и смерти для каждого человека предначертаны свыше. В этом при желании можно углядеть фатальную, роковую неизбежность всего происходящего, если бы не воля самого человека стремиться жить в отпущенных пределах так, чтобы потом "не было мучительно стыдно"...И не случайно сроки от нас сокрыты. Важно, как прожита жизнь, а не сколько. Фактор времени играет не главную роль. Иной человек горит, как факел, и быстро сгорает, оставляя в памяти многих поколений впечатление яркой вспышки. Другой - плавится, словно свеча, медленно отдавая тепло и мягкий свет своим близким. А кто-то тлеет, как сырые дрова - ни тепла, ни света от них никому, но всегда остаётся надежда, что из искры возгорится пламя. И никому не дано судить: этот человек уже отжил своё, а этому - ещё надо пожить. Даже жизнь безнадёжно больного не бессмысленна, ибо даёт возможность тем, кто с ним рядом, проявить милосердие и терпимость, лучшие душевные качества. Говоря же о продлении жизни в грубо материальном смысле, все забывают почему-то, что нельзя продлить жизнь вообще, а можно только продлить старость. Вы только представьте себе на минуточку, что ваша старость будет длиться бесконечно! Я часто вспоминаю свою бабушку, Анну Егоровну, которая умерла в восемьдесят семь лет. Она пережила не только мужа, сестёр, брата, но и двух своих сыновей - большего горя для матери быть не может! Последние годы жизни она страдала от множества старческих недугов. Ходила, опираясь на две клюки, согнутая пополам. Работать не могла, но и без дела сидеть было для неё - хуже всякого наказания. Она без конца оплакивала покойных родственников и мысленно была скорее с ними, чем с нами, живыми. Бога просила поскорее "прибрать" её к себе. И только мечта всех увидеть "там" согревала её душу. Нам было бесконечно жаль расставаться с бабушкой. Когда она ушла, мы, словно, осиротели. Но я верю, что в ином, горнем мире она по-прежнему молится за всё своё потомство, только без сердечной боли, которая душила её в этой жизни. А если всё же допустить, хоть на миг, возможность продления детства, молодости, тех лет, когда ты полон сил и надежд? Вот тут и навалились на меня воспоминания... Все мы родом из своего детства...Нередко задумываюсь, почему я так люблю уединение, предпочитаю наблюдать со стороны, нежели быть в гуще событий? Меня оставляли дома одну с десятимесячного возраста. Законы были тогда такие, что декретный отпуск по уходу за ребёнком заканчивался очень рано. У моей мамы рядом не было никого, кто бы мог помочь. Отец учился в университете на дневном отделении и подрабатывал на двух работах. С яслями было туго - не было свободных мест. По закону, полагалось кормящую мать отпускать с работы несколько раз в день. Мама вспоминает это время со слезами на глазах. Сердце разрывалось от страха - как там малышка одна? Я была, на радость родителям, спокойным и разумным ребёнком. Меня сажали на коврик, обкладывали игрушками - так я могла играть часами. Мама приходила и заставала меня на том же месте, где и оставляла. Постепенно все к этому привыкли. Я росла и вплоть до школы проводила большую часть времени одна дома. Тот период отчётливо врезался в мою память. В жутком одиночестве родилось столько страхов, о которых мои родители даже не подозревали! Всю последующую жизнь я их выдавливала из себя с перманентным успехом. Я могла забиться под кровать в дальней, самой солнечной комнате, и, укрывшись пледом с головой, пролежать так весь день до возвращения одного из родителей с работы. В узорах на скатерти, в трещинках на облупившейся штукатурке, в тенях, отбрасываемых предметами, мне виделись зловещие фигуры и профили. Как рада я была каждому вечеру и выходному дню, когда со мной были дома мама и папа! Родители всегда говорили, что детей, более послушных, чем я, вообще не существует в природе. Ещё бы! Стала бы я их огорчать, если каждая минута их присутствия рядом была для меня праздником! К пяти годам я бегло читала, а первым моим увлечением было рисование. Эти два занятия спасали меня от тоски по общению, вырывали из цепких лап призраков и уносили в мир грёз и фантазий. Хитросплетения книжных историй занимали меня больше, чем своя жизнь, в которой изо дня в день было одно и то же. Кстати, любовь к чтению и художественному творчеству сопровождает меня до сих пор. Одной мне никогда не бывает скучно. Этому меня научило моё детство. В шесть лет я пошла в первый класс. Задолго до этого моим излюбленным маршрутом для прогулки была дорога к ближайшей школе. Я ждала звонка на перемену и подсматривала из-за угла, как дети, толкаясь, выскакивают на школьный двор и шумно резвятся. Мне хотелось поскорей стать взрослой, чтобы с портфелем и бантом на голове ходить каждый день в школу. И вот, наконец, это случилось. Моей усидчивости можно было позавидовать! Послушание и дисциплинированность вкупе с любознательностью сделали из меня весьма успешную ученицу. В классе я была самой маленькой, не умела общаться с ровесниками, поэтому сторонилась игрищ на переменках и после школы. Я была сама по себе, но очень любила наблюдать за детьми и учителями, их взаимоотношениями. И только к средним классам начала потихоньку врастать в коллектив. Я любила ходить к папе на работу, в семь лет прочла его кандидатскую диссертацию. Иногда папа брал меня с собой в биологические экспедиции, и я мечтала стать учёным-биологом, как отец. Это была жизнь в палатках, в тайге, на берегу большой холодной реки, вокруг - ни одной живой души. Земляной холодильник у обрыва, омываемого ледяной водой. Тучи мошкары! Море грибов и ягод! Лесные чащи кишмя кишели всякой диковинной живностью. Там, в четыре года, я впервые увидела змею: "Папа, посмотри, какой большой червяк!" Папа сажал меня посреди солнечной поляны в надувную резиновую лодку, чтобы оградить от змей. Вываливал из холщового мешочка кучу разноцветных ящериц, которые разбегались по дну лодки в разные стороны, а убежать из неё не могли. Я подолгу играла с этими живыми игрушками и была счастлива. В дупле огромной сосны вылупились дятлы. Мать вначале часто прилетала к своим детёнышам с полным клювом корма, а потом исчезла. Видимо, погибла. Птенцы непрерывно пищали от голода. С огромным трудом их сняли с дерева. Это была целая операция по спасению, с риском для жизни. Я наблюдала вместе со взрослыми, затаив дыхание и сжав кулачки. Птенцов поместили в коробку с ватой и взялись выхаживать. Я тоже собирала для них жучков и червячков, и привязалась всем сердцем к этим милым пушистым комочкам, которые, дрожа, жались друг к другу от холода и без конца галдели. Мои любимцы быстро росли и начали оперяться. Стали делать первые, неуклюжие попытки взлететь: фланировали по дуге и заваливались головой вниз или на бок, раз от раза взлетая всё выше. И однажды один из птенцов поднялся довольно высоко, но не долетел до ветки. Он завис на мгновение в воздухе, беспомощно трепеща крылышками, а потом колом упал на землю и разбился. Самое страшное, что эта же участь постигла всех остальных. Остановить их было невозможно, непреодолимая сила звала их вверх. Птенцы разбивались один за другим у меня на глазах! Мне объяснили, что взрослые птицы учат летать своих несмышлёнышей, а нашим сироткам не у кого было поучиться. Для меня это было трагедией... Когда я подросла, родители меня стали отправлять на всё лето к бабушкам и дедушкам. Жили они на юге России, в местечке со старинным названием Россошь. Говорили по-украински. Родители папы жили на одной улице, а родители мамы - на другой. Я ходила челноком из гостей в гости, оставаясь на ночлег то в одном доме, то в другом. От бабушки Анны речка была ближе, а в её доме всегда было много детей - моих двоюродных сестёр и братьев, которых, как и меня, отсылали из городов на лето в деревню. Мы были дружной весёлой компанией, и меня всегда тянуло в этот маленький и скромный, но такой уютный дом. Воспоминания о Россоши, моей малой Родине - самые тёплые, самые дорогие для меня. Дедушка Василий держал пасеку, и мы, вечно липкие от мёда и ягод, были сладкой приманкой для пчёл. Они нас жалили нещадно! Мы бегали по саду босиком, а за нами носился пчелиный рой. Бабушка варила огромный казан кукурузы и выпроваживала нас со двора, чтоб не крутились под ногами и не мешали ей хлопотать по хозяйству. Мы брали подстилки, надувные круги, кукурузу, яблоки и отправлялись к речке на весь день. Никто за нами не следил, и мы плескались в воде до посинения. Зубы стучат, по телу - мурашки, а на берег вылезать неохота! Кто-то привязал к клёну, склонившемуся над обрывом, длинный канат с большим узлом на конце. Это была наша "тарзанка". Вцепишься в узел, а то и сядешь на него, обхватив канат руками и ногами; тебя сначала раскачивают, а потом толкают в сторону реки. И когда пролетаешь над её серединой ( речушка-то неширокая ), прыгаешь в воду с высоты пары метров - какой восторг! Очередь на развлечение выстраивалась длинная, всем хотелось спрыгнуть, да не по одному разу... А ещё помню, как с дедушкиным бреднем мы ходили ловить рыбу. Двое осторожно подтягивали его под водой к зарослям, где прятались щучки, пескарики, краснопёрки, а остальные с гиканьем и топаньем в резиновых сапогах "хрокали", то есть, пугали рыбу, окружив кусты осоки со всех сторон. Затем бредень поднимался, с него стекала вода, а на дне подпрыгивали, виляя хвостиками, мелкие рыбёшки. Если попадалась рыба покрупнее - вот радости-то было! Мелочь отпускали обратно в речку, большую складывали в ведёрко с водой. Клали на дно травку и радовались, что рыбки там плавают, как у себя дома. Улов несли бабушке. А сколько раков водилось тогда в реке! Чтоб их достать, надо было нырять и искать руками под водой вдоль крутого обрыва рачьи норки. А по верху один из нас шёл с ведром и собирал раков, которых ныряльщики выбрасывали на берег. Бывало, что по ведру раков отлавливали! Сейчас, говорят, речка оскудела. Построенный химзавод отравил всё в округе. Когда повзрослела, лет в пятнадцать, узнала, что семья мамы была раскулачена в тридцатые годы. Летняя кухня, мы её называли "времянка", была первым домом, который построил мой прадед после возвращения из Сибири, куда его с прабабушкой сослали на несколько лет. Во "времянке" был земляной пол, а стены сделаны из глины с соломой и конским навозом на деревянном каркасе. Этот временный маленький домик стал пристанищем для семьи после сибирских мытарств. Их прежний дом, большой и красивый, отдали под сельсовет, который пребывает в нём и поныне. Дедушка Василий, пока его старики мёрзли в ссылке за Енисеем, четыре года отбывал трудовую повинность на Соловках. Разорённая семья, выжив, спустя годы вновь собралась вместе, чтобы строить свою жизнь заново. А сколько родных погибло от холода и голода в неотапливаемых эшелонах, когда их везли в Сибирь! Бабушка Анна рассказывала, что умерших людей выбрасывали из вагонов, не останавливая поезда. Её сестра, потеряв по дороге всех детей, обезумела от горя. Привезли в Сибирь и бросили, как собак, на выживание в безлюдной снежной пустыне. Моим предкам повезло - уцелели и выкарабкались. Прабабушка Мария в девяносто лет ещё была полна сил и часто говаривала: "Спасибо Советской власти - здоровья в Сибири набралась! ...Дедушка с бабушкой, наученные горьким опытом, оставшуюся жизнь прожили скромно, дорогих домов не строили, богатств не накапливали - все деньги, вырученные за мёд, раздавали детям. Внуков бабушка Анна в детстве отводила в церковь и крестила. Помню, как она мне шепнула на ухо: "Батьке не говори!" Отец мой был коммунистом и убеждённым атеистом. Мне было тогда семь лет, и я ещё долго скрывала, что меня "окрестили". Крестик не носила. Евангелие прочла первый раз в девятнадцать лет, в студенчестве. Сначала читала учебное пособие по научному атеизму, и возникло желание узнать из первоисточника предмет критики и клеймения позором. Почему-то сразу увидела, что "Моральный кодекс строителя коммунизма" составлен в подражание заповедям Нового Завета. Помните: "Человек человеку - друг, товарищ и брат"? Не хватает только: "Да любите друг друга!" Во, думаю, молодцы - идеологи партии! У православного народа Бога и царя отняли, вместо них вождя, единого в двух лицах, подсунули. Взамен крещения ввели обряд посвящения в юных ленинцев, а заповеди ловко подменили на новые, чтоб народ послушным и управляемым оставался... В итоге, я поступила в Московский институт тонкой химической технологии (тоже имени М. В. Ломоносова). Все шесть лет учёбы, изо дня в день, я ездила по линии метрополитена от метро "Юго-Западная", где жила в общежитии, до метро "Фрунзенская", где на Малой Пироговке стоял учебный корпус моего института. И каждый раз, проезжая станцию метро "Университетская", я ощущала, как сердце начинало рваться наружу. "Осторожно, двери закрываются", - мне хотелось выскочить из вагона в последний момент. Но я ехала дальше. Сердце падало и разбивалось оземь... Москва тогда была другой. Можно было без опаски всю ночь гулять с друзьями по городу, не имея копейки за душой. Если в кармане лежал рубль, ты уже - почти богач. Помню, как в день выдачи стипендии мы с девчонками ездили в кафе "Шоколадница" на Ленинском проспекте побаловать себя вкуснейшими блинчиками с начинкой из изюма и орехов, под шоколадно-ванильным соусом. Объедение! Чтобы попасть в кафе, приходилось отстоять очередь, почти как в Мавзолей. А вот в Мавзолее Ленина я так и не побывала. И никогда не понимала тех, кто ходил со священным ужасом разглядывать забальзамированную мумию "вечно живого вождя". ...Я была заядлой театралкой. Посещение спектакля зачастую имело предысторию. Билеты добывались парнями в ночных сражениях. С вечера они шли на "ломку", как на войну. Сражались "фирмами", т.е. институтами, по всем законам военной науки. Вышибали клином, разбивали противников на мелкие группы и к утру оттесняли их от заветного окошка билетной кассы. Добычу - билеты - бравые гусары дарили знакомым девчонкам, а для иных это был своего рода бизнес: продавали втридорога. Таким вот образом я попадала на спектакли "Таганки", "Ленкома", "Современника", театра им. Маяковского, "Театра-студии на Юго-Западе"... Другими были тогда и москвичи. Вчерашняя "лимита" была злее коренной московской интеллигенции и столичную прописку оберегала от посягательств иногородних, как Кощей из русской народной сказки стерёг своё сокровище. Если парень-москвич влюблялся в студентку из общежития, его семья занимала круговую оборону и "коварной обольстительнице" зачастую приходилось хлебать отборные помои. Я была свидетелем того, как мои подруги умывались слезами от "гостеприимства" вновь приобретённых родственников и для себя решила однозначно: "За москвича - ни-ни!" ...Вот разглядываю я этот причудливый калейдоскоп выхваченных памятью картинок из жизни и хочу признаться: как бы ни были заманчивы безмятежность детства, беспечность юности, энергия молодости и мудрость зрелых лет, я бы не хотела продлить тот или иной отрезок своей жизни свыше положенного. Годы, как бусины, нанизываются на нить судьбы причудливым разноцветным ожерельем. У радуги семь цветов, а сколько они создают оттенков при смешении?! Так и жизнь пестрит разноцветьем, и в этом - подлинная гармония. Человек может многое, но ему не дано повернуть солнце вспять. Время нам не подчиняется! Жизнь невозможно ни вернуть назад, ни притормозить, ни ускорить. Что суждено, то сбудется. Да будет так! |