Аннотация: Послевоенный мир и маленький человечек, который все еще пытается осознать себя в нем... А заодно и во всех других, сколько их есть.
Kinuli
Ценнейший груз
Рука судьбы качнулась.
В свое время она достаточно побила своего избранника, чтобы он начал немного понимать и думать. Теперь, кажется, она вознамерилась и вовсе прихлопнуть беднягу. В такие минуты время словно замедляется. Так люди говорят. Так люди говорили Эбби. Оно тормозит, сгущается и становится плотнее до тех пор, пока материя выдерживает. Потом оно, конечно, взрывается, распыляя пространство. Это так, надо понимать, и наступает смерть.
Но с Эбби ничего подобного не случилось. Машина просто врезалась в него под истерический плач тормозов - он даже не успел заметить, с какой стороны она подлетела. Отшвырнуло. Откуда он мог знать, влетая в этот переулок, что тут может оказаться машина? Стальные кони и на главных улицах - редкость.
А дальше стало шумно. Эбби открыл глаза и отмахнулся от рук, тянущихся со всех сторон. Когда только такая толпа сбежалась? Кто-то попытался забрать сумку, но пострадавший ревностно прижал ее к груди. Кстати, об этой огромной сумке - он же опаздывал, надо срочно доставить ее содержимое, так что нет - ни о какой больнице речи быть не может. Эбби быстренько поднялся, тело отдалось феерверком притупленной боли, но его хозяин тут же заключил, что идти может. И даже быстро.
- Не вставай, не вставай! - завопила полная тетка в удивленной тишине, и тут же с десяток рук попытались его уложить обратно, хватаясь за больные места.
- Да мне идти надо! - огрызнулся он и, стряхнув добродетелей, вылетел из свалки.
- Повезло. Такое бывает, - уловил он обрывки фраз в ошарашенной толпе.
Областной Дом Мудрости находился далеко от культурного центра, глубоко в серых дворах, затертый, больной и, наверное, полвека не ремонтированный. А кому нужны его обитатели?.. кроме адресантов, пожалуй, никому. Эбби по привычке осмотрел облезлый фасад, поправляя огромную сумку. И все же, о сумке: она и правда была ему великовата, а кроме того, набита под завязку. Но хозяина это, кажется, нисколько не волновало. Вероятно - успокаивало.
Эбби зашел в здание со служебного входа, мрачно отметив, что на посту опять никого нет, дверь не заперта, и более того - приоткрыта. Наверняка, сестры вышли покурить на внутреннее крыльцо и не закрыли потом за собой. Забыли или просто наплевали на правила.
Пришлось подниматься на второй этаж и целых пять минут искать хоть кого-нибудь из персонала.
На крики прибежала взволнованная сестра.
- Что же вы так орете?! - прошипела она, выхватывая у него из рук стопку конвертов.
- Я всего лишь звал вас. Испугались?
- Нет, но... Они вас услышали и прямо погнали встречать! Даже чай допить не дали, - сестра развернулась и исчезла за тем же поворотом, из-за которого возникла, чтобы еще через несколько минут возникнуть снова с еще одной пачкой конвертов в руках. Эбби тут же запаковал шуршащую, местами потрепанную массу в необъятную сумку.
- А вот это верните адресанту, - сказала сестра совершенно особенным тоном, протянув один из конвертов, который он принес. Эбби не стал задавать реторических вопросов: если письмо отправляется обратно ребенку, значит тут оно уже никому не нужно.
Незаконченное письмо, на котором было два имени - Аделины из областного Дома Мудрости и Вини из третьего коррекционного класса школы номер тридцать семь - он положил отдельно. Выходя из здания, Эбби думал, что кому-то придется сообщить безрадостную весть ребенку.
- Ты как одета?! Безобразие! - У самого подхода к тридцать седьмой городской школе Эбби почувствовал у себя на локте чью-то жесткую хватку. Надо отметить, крайне неприятную. Но больше всего ему не нравилось то, что при всем его сверхчеловеческом чутье он совершенно не уловил, когда это к нему подобрались так близко и даже смогли схватить.
- В брюках! Посреди бела дня! Около школы! Ах, какой пример, какой пример!.. Тут же дети ходют!
Эбби скосил мутные глаза на нарушителя его персонального спокойствия, продолжая думать о своем.
- Позоришь родителей! - не унимался грозный и очень благовоспитанный гражданин. Он бы и продолжал орать, но тут подбежала чья-то мама и взяла огонь на себя, освобождая Эбби из цепких лап общественности.
- Оставьте его в покое! Пусть ходит, как хочет.
- Ах это мальчишка!.. - глаза Благовоспитанного выкатились от крайнего изумления и возмущения. - Кошмар! Кошмар! Волосы до самой...
- А я говорю, пусть ходит, как хочет! Это же Эбби!
- Да хоть император! Чему оно детей учит?!
- Оно общественной деятельностью занимается! - она обернулась к Эбби и нервно подтолкнула его. - Иди, дорогой, не задерживайся.
И под воодушевленную ругань он рванул к школе. Соображая, сколько времени потерял, сколько мест ему еще надо посетить и сколько писем следует разнести.
В школе его встретили как родного. Эбби явился как раз незадолго до конца занятий. Почти к самому началу "часа письма", в курс которого входило прочтение новых писем устно и ответ на них письменно. Такой вот хитрый способ учить детей делать и то, и другое.
К тому же, на написание писем была острая общественная нужда. Война, минувшая всего девять лет назад, оставила после себя не только голод и опустошения, но также множество сирот и одиноких стариков. Кто-то позаботился, чтобы и тем, и другим выдали основное достояние страны - то, что даже после войны было в избытке. Младших школьников и тех, кто доживал дни в одиночестве, обеспечили бумагой. Детям в школы ввели дополнительные послеурочные занятия, проходившие два или три раза в неделю. Набрали добровольцев для переноски ценнейшего груза на безвозмездных условиях. Среди таких вот благодетелей был и Эбби.
Его знал разве что не весь город. Потому что в отличие от прочих почтальонов "писем одиночества" он днем нигде не работал и не учился, а только данным общественно полезным ремеслом и занимался. Можно сказать, круглосуточно. Потому бывал много где (за ним было закреплено великое множество объектов) и много кого знал по роду занятия. И никто не смел его упрекнуть в тунеядстве; Эбби даже прощали подчеркнуто бесполую внешность и то, что у него совершенно не было документов. Все говорили "Эмигрант. Из дружественных бедствующих стран". Прощали ему дикие манеры и странное поведение, говорили: "Другой менталитет, другая культура, куда уж там...".
А потом, свою работу он делал подозрительно быстро. Успевал за день посетить половину положенных заведений города, иногда больше. Чем несказанно облегчал жизнь прочим добровольцам. И чем повышал количество своих обязанностей и знакомств.
Правда, это таинственное скоростное передвижение по городу немало смущало людей. Никто никогда не видел его идущим по улицам с почтальонской сумкой, разве что на самом подходе к школе, Дому Детства или Дому Мудрости. Словно он перелетал от одного к другому каким-нибудь волшебным образом. Но и спрашивать охотников тоже не находилось. При встрече Эбби умел как-то так обескураживать, что вопрос о секретах его транспортировки напрочь вылетал из головы вопрошающего. Быть может, он ездил на трамваях, которые снова недавно запустили. Но они ходили так редко, да и никто не мог похвастаться, что видел Эбби во время поездки.
И дело было не в том, что у него не могло быть денег, чтобы оплатить проезд, откуда бы им взяться у того, кто не работает? Да и откровенно говоря, почтальонов всегда провозили бесплатно, такие уж у них были привилегии.
Финансовая обеспеченность Эбби тоже была большой загадкой для тех кто думал, что хорошо знает его. Ни где живет, ни что ест - совершенно неясно. Иногда его насильно кормили в Домах Мудрости и Домах Детства, но очевидцы утверждают, что наедался он очень немногим. Что характерно - без своего серого одеяния эта личность больше напоминала скелет, нежели живого человека. И вид имела достаточно пыльный и потрепанный, как мертвец из склепа. Глядя на него, жильцы Дома Мудрости говорили: "Даже мертвые встали из могил, чтобы помочь живым. Вот какие времена наступили". Говорили прямо в стеклянные его глаза, не стесняясь. Но преимущественно те, кто основным своим существом пребывал в глубоком маразме. Эбби, как всем казалось, не обижался. А он и правда не обижался. Не успевал.
За прозрачной дверью находился третий коррекционный класс. Дети в этом городе все как один были пришибленные. Иного слова Эбби подобрать не мог. Тихие, бледные, обглоданные. Как тени самих себя. Ничего, впрочем, удивительного. Но вот кто-то оторвал от тетради ангельский взор и узрел почтальона через стеклянную вставку в классной двери. По кабинету прошла волна оживления. Ангельские глаза заблестели. Эбби всегда вспоминал, что их переписчики, несмотря на разницу в возрасте аж в два-три поколения, реагировали точно так же. Учительница осторожно вышла в коридор, ласково улыбаясь Эбби, но, увидев его глаза, тут же поняла, что не все гладко.
- Что-то случилось?
- Да... - он опомнился и достал незаконченное письмо Аделины. - умерла этой ночью. Причины не не знаю. Не спросил.
Учительница взяла письмо и затравленно оглянулась на класс, напряженно ожидавший ее возвращения. "Отменно выдрессированы" - мелькнуло в голове у Эбби. Он бы и продолжал эту мысль, но в этот момент увидел Вини. Как-то сразу понял, что это именно она переписывалась с покойной. Даже сомнений не возникло. Девочка была маленькая, пожалуй, самая маленькая в классе. Зато у нее были неестественно большие глаза, что в сумме с послевоенной худобой делало ее похожей на этакую несчастную рыбку. Вокруг головы вились редкие, коротко стриженные кудряшки. Эбби поднял взгляд - учительница тоже смотрела на Вини.
Судя по всему, молодая специалистка первый раз сталкивается с письменной смертью. Кажется, она никогда еще и никому не говорила "Ваш друг погиб этой ночью", хотя Эбби точно знал, что девушка так же лежала в окопах, перезаряжала автомат и, вероятнее всего, убивала себе подобных. Но вот как объяснить маленькой девочке, что ее старая переписчица больше ничего ей не напишет?
- У нее есть настоящая бабушка? - произнес Эбби бесцветным голосом.
- Нет. Ни одной. Она... почти каждое воскресенье ходила к ней в гости. С мамой, конечно... не одна.
Эбби не знал, что сказать, потому молча достал остальные письма для третьего коррекционного.
После передачи груза он никогда не уходил сразу - если была возможность, старался увидеть, как адресаты получат долгожданные конверты. Стоял и смотрел, как дети повыскакивали со своих мест и разобрали письма, с шумом и, можно сказать, особой торжественностью возвращаясь обратно. Тут же начинали шуршать конвертами и сложенными листами, предназначенными лично им.
Больше этому миру детей развлекать было нечем, должно быть, заключил Эбби.
Учительница подошла к парте Вини, которая так и не дождалась, что ее вызовут, и, наклонившись, начала с ней тихо говорить. Бесконечное огорчение отразилось на большеглазом лице и тут же превратилось в тихие рыдания.
Эбби поспешил покинуть школу.
Уже поздно вечером он оказался на своей стоянке, в сухом подвале заброшенного кирпичного дома. Повалился на сложенные стопкой пыльные матрацы, не снимая опустевшей сумки, и принялся изучать черный потолок.
"Можно только догадываться, что значит умирать никому не нужным"
Эбби моргнул.
"Вини исполнила свой долг. Такая маленькая, а столько пользы. А сколько мне лет? Не меньше двухсот, наверное. Ну да, не меньше. Может, больше. Где-то так. С ума сойти"
Уже завтра у Вини появится новая бабушка или дедушка, если получится, а может, и оба сразу. Ей надо будет привыкнуть, но в конце концов она наполнит чью-то жизнь смыслом.
А он? Не то чтобы его озаботило сегодняшнее событие. Такое за полгода практики случалось не единожды, можно было привыкнуть. Человеку. Человек к таким вещам привыкает. А Эбби, так вышло - наоборот - со временем лишь начал проникаться. Как те же дети в школе. Учатся. И они, и он. С каждым разом, задумываясь все больше.
Он перевернулся на бок, лицом к стене. Все же один вопрос так и не дал ему покоя в эту ночь: что же может быть печальнее, чем умирать в одиночестве?