|
|
||
Перебежчик - старик, помогающий бездомным кошкам и чувствующий себя перешедшим, перебежавшим в их стан (в их стаю!).
У повести не самая печальная судьба (лауреатство в "Тенётах", тираж, пусть некрупный, в издательстве "Э.Ра"), но по большому счёту её так и не восприняли, как не знали, так и не знают. Вполне вероятно, что и не узнают - текст совершенно отдельный, а от такого, за нечастыми исключениями, "литературный процесс" предпочитает держаться на расстоянии. Здесь этого исключения не сделали, не случилось. Остаётся порадоваться тому, что всё-таки случилось, произошло: произошёл сам текст.
Текст очень сложный, выглядящий очень простым, т.е., казалось бы, идеальный вариант, всем хорошо, и дураки не утомятся, и умные всё поймут. Ан нет, зря казалось. Дуракам подавай что-нибудь "хитрозамутное", многозначительное, а умные всё понимают исключительно коллегиально, исходя из формата, расстановки сил и прочих тонкостей.
А теперь давайте-ка представим, где расстановка сил и прочие тонкости - и где история старика, спасающего кошек. Просто спасающего - он не прекрасноликий общественник. Просто кошек - они ему не мерещатся, и они не выходцы из древних гробниц, и их не зовут Ко Шка или Ко Тъ. И никаких сюжетных завихрений - зимуют, спасает, спасается. И одна-единственная мысль - "люди - убивают, я не хочу быть человеком".
Как можно на протяжении всей повести бить в одну точку, уму не постижимо. Тем более коллегиальному. А вот моему, обычно-единичному, интересно стало. Читается-то как ничто и никогда. Разве что классика...
К слову, в Марковиче уже как-то предполагали "неоклассицизм" (Андрей Комов в "Сетевой словесности"). Ну, пусть будет неоклассицизм, обычно это значит что-то вроде "раньше писали хорошо, вот и сейчас не хуже бывает", т.е. ничего плохого не значит. Умеренно хорошее. Пусть будет, только вот "Перебежчик" не "не хуже". И всякое умеренное - не про него.
Ясно, что такую антиубийственную, "прокошкинскую" идею - чтобы она не сплющилась до какого-нибудь гринпис-плакатика или совершеннейшей уже эксцентрики ("мяв-мяв-мяв, я тоже киса") - эту идею должно держать, "прошивать" что-то очень и очень сильное. В литературе таких сил не много и все они, как ни крути, умещаются в понятие "стиль".
И вот тут, наверно, нужно простить автору его "недочёты и промахи" - что он про многозначительность забыл, форматами не озадачивался, в направление ни в какое не вписался - простить и начать припоминать, зачем вообще нужна вся эта писанина aka литература. Что красивый живой текст - она и есть, и это вне зависимости от расстановки сил, и это бывает действительно редко. Хотя бы потому, что это действительно сложно, как бы просто ни выглядело.
Сюжетных завихрений нет только в качестве "грандиозных циклонов", экшенов. Но всё, буквально всё в локальных "воронках" - интонационных, событийных. Встреча с котом - событие. "Мы так давно не виделись, столько за это время всего было! В его текстах нет слов, зато масса разных звуков, некоторые похожи на короткий лай, другие на громкое мурлыкание... длинные периоды, произнесенные со страстью. Я говорю ему - "Хрюша, конечно, да, конечно! Я понимаю тебя!"" - "воронка" любви, доверительности. Почему "воронка"? Потому что движение вихревое, вокруг-Хрюши-вращательное. Маленький, "домашний" вихрик внимательной нежности.
Но только она, эта "вороночка", крутанулась - и тут же трезвая ровная "площадка", совершенно другая тональность: "Еще не зима, еще не конец, еще не начало стремительного спуска в темноту и холод... Сегодня на листьях снова Макс. Я сразу сую ему кусочек мяса с лекарством от глистов. Он кашляет, эти твари проходят через легкие, прежде чем развиться в кишечнике. То ушные клещи, то какие-то вирусы... я не успеваю поворачиваться, мои дикие звери хватают заразу направо и налево, только успевай... Но главная опасность - люди...". "Площадка" тоже круглая, в центре - смерть. От холода, голода, болезней, людей... Особенно от людей. Т.е. никуда не делся и общий центр ("люди - убивают..."). Как никуда не делся он и в Хрюшином, "нежном", случае. Каждый день Хрюша может не вернуться со своего гуляния, каждый с ним разговор может быть последним...
Текст вообще "круговой" - он и замкнут, закруглён на идею; и время "скруглено" (перезимовать: сделать круг и выжить); и кошки-собаки окружили старика плотным кольцом, а он их всё встречает и встречает, виток за витком; и все эти круговые структурки, "воронки", "площадки" в самой ткани... Я всё думала, что же это значит, какой смысл рисовать круги. Круги повторяют, это символ повторения, но зачем повторять?..
Символ повторения - и постоянства. Старик боится изменений.
"Боится" не вполне точное слово, точнее: он знает, что это такое. Скачок - и что-то меняется, кто-то теряется, кошка, собака, щенок, котёнок, сама возможность им помогать... Сегодня как вчера, твердит старик, собирая животин на завтрак. А изменения - это: нет еды, нет животин, нет жизни. Круги текста = постоянство старика = "защитное торможение", длящее каждую кошку, каждого щенка, каждый миг (миг до их потери, без потери). Нет, потери не забываются, и ожидаются, и приходят опять и опять, но так им сложнее приходить - сложнее, чем если бы старика не было. Через него, через его упрямое постоянство им ещё надо пробраться. Через его желание, чтобы никто не умирал...
И эти "защитные круги" - совсем не всё, из чего сделана повесть, не просто так я говорю, что текст сложный. Внутренне сложный, интенсивный. При всей его внешней простоте и даже "эргономичности" - маленькие главы перемежаются малюсенькими; читается с любой главки, с любого предложения; всё это буквально само в руку ложится, ритмически, мелодически, структурно такими фрагментами дано, что это легко взять, хочется взять...
Отрывок про Хрюшу - как раз такой фрагмент, отграниченное восклицаниями вслушивание. Если как схемка, то: старик рад - старик слушает "речь" кота - старик рад. На восклицаниях работают гласные (открываются, практически поются), на вслушивании - согласные (толпятся, "подробничают", вслушивание - подробный процесс!). "...Другие на громкое мурлыкание" - это уже прямое звукоподражание конечно, просто то самое мурлыкание и есть. А "длинные периоды, произнесенные со страстью" не только мурлыкает, но и зеркалит: старик рассказывает о Хрюшиной манере "говорить", сам говоря таким же точно образом - длинным периодом, произнесённым со страстью!
Не хочется много цитировать, но на эту фразку я смотрю давно. "Она похоронит щенка, пьяницы сентиментальны...". Смотрю, хочу о ней рассказать - и боюсь даже приниматься. Комично (бывает комично), когда о парочке слов наговаривают парочку сотен, а тут по-другому никак, слишком много всего, и это много "заархивировано", работает не кичась, подспудно. Рядом с этим "подспудным" звукоподражание - кичливая, громкая работа, здесь не звукоподражание, здесь звукоподорожание, каждый звук стоит больше, чем вне фразы, каждый звук ценен... Первая часть, со щенком, - плоская, глухая, потухшая. Это остановившаяся, придавленная "воронка" (щенка задавили, вокруг кого вращаться?). А вот вторая, "пьяницы сентиментальны", подрагивает и странно мерцает. Брезгливо кривится, цыкает, и тем не менее - мерцание, свет. Откуда? Не от виноватой же пьяницы. Что светится?.. Светится мир. Щенок ушёл, а мир остался, и светится вот этим мокроватым пьяным светом-мерцанием. Как звучит, как выглядит, так и есть.
В этом смысле стилистика - антифальшивое устройство. Красиво когда правда.
Иногда достаточно "здрасте", чтобы сфальшивить. Это, конечно, не будет "неправда!!!", будет "всё-таки неправда...". Прямо сейчас, наобум, беру с одного из литсайтов (автор Юрий Меркеев; это первая фраза, т.е. как раз - "здрасте"): "В моей комнате на книжной полке в углу рядом с бумажными иконками стоит крохотный янтарный слонёнок, детская игрушка, изящный сувенир". При таком раскладе на полке не слонёнок оказывается, а горка ни к чему не приспособленных согласных, какие-то бесконечные "в", "на", "рядом", - а потом ещё и этот "контрольный выстрел": изящный сувенир (крохотный!) - ну никак не детская игрушка, равно как и наоборот...
В "Перебежчике" ни единого такого "здрасте". Сплошь нефальшивая территория, совершенно цельная, какая-то даже "онтологически детская", до-лживая. Пожалуй, в этом и уникальная его отдельность от всего. Таким отдельным он был в год написания (1996-й), таким отдельным остаётся теперь. Двадцать лет! И тогда нам было не до кошек (какие там кошки, когда лихие девяностые!), и теперь (какие там кошки, какие девяностые, когда...!). И тогда нам было невдомёк, и сейчас всё никак не догадаемся: дело-то не в кошках, и повесть - не призыв немедленно выскочить на улицу и понастроить им пряничных домиков. Дело в нас, в том, что наши "распознаватели фальши" сбиты настолько, что иногда оторопь берёт, что антифальшивые вещи просто уже как лекарство надо принимать. Прямо в наших головах ведутся войны. "Информационные" - а они ведь в первую очередь интонационные. Мы впускаем их в наши головы только потому, что не различаем интонаций, не хотим или не умеем различать. Стилистические возможности любой войны всегда страшно узкие, ведь по сути она - вдалбливание, а у такой сути нет, не бывает удачных форм...
Время от времени проза Дана Марковича попадает в какие-то обзоры, интернетные и бумажные. Интернет сумбурнее, но мягче. Бумажные "литпроцессуанты" скорее озадачиваются: "О, хорошо, прекрасно! но... но всё-таки как-то странно...". Мне напоминает это анекдот про посетителя ресторана, который, вываливаясь наконец-то на улицу, изумляется: "Что это за странный запах такой?" - "Это свежий воздух, сэр...".
Хорошо, прекрасно, жёстко, честно, тонко, настояще. Не странно. Когда-нибудь мы это поймём, пусть и ещё лет через двадцать. В конце концов свежий воздух не прокисает, а отказываться от него постоянно не по силам никому. Не по силам, да и... зачем?
|